Текст книги "Едоки картофеля"

Автор книги: Дмитрий Бавильский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

ТО, ЧТО НАВОДИТ НА МЫСЛЬ О СОВЕРШЕНСТВЕ ()

Стильные столовые приборы.

Лист клёна; лист папоротника: бесполезные в хозяйстве вещи, которые хочется присвоить.

Танины лодыжки, рамена, линии талии и майолики таза, как, впрочем, и всё-всё-всё остальное.

Наши любимые. Зинаида Гиппиус любила повторять: "Когда любишь человека, видишь его таким, каким его задумал Бог".

Слуховые галлюцинации, услышанные в толпе; описки и оговорки

(такие, как "слава" вместо "слабо" в стихах Мандельштама "Я не увижу знаменитой Федры…").

Раковины, галька.

Сигаретный дым.

Взлетающие самолёты.

Финальная часть второй части второго концерта Рахманинова.

Некоторые неологизмы Хайдеггера и куски зауми в текстах Сорокина: фонетическая точность, близкая к феноменологической редукции.

Полосы, посвящённые искусству, в газете "Сегодня" до 1996 года.

Стихи, выдерживающие второе (и тем более третье) прочтение.

Отзывчивое на всё внешнее глубочайшее похмелье (без головной боли).

Или так: лёгкое похмелье, после того, как голова только-только перестала болеть и наступили покой и воля к жизни новой.

Или так: проснулся, а никакого похмелья, и не нужно идти на работу.

Или так: не нужно идти на работу, а рядом спит одно очень маленькое

Чудо Природы. Этакое солнушко.

Солнушко говорит: "Только сначала нужно почистить зубы"…

Старинные карты с широкими полями.

Паутина в лесу на свету.

Морской закат.

Абстрактные композиции большого формата школы нью-йоркского абстрактного импрессионизма (без рамы).

Кофейные зёрна, горошины чёрного перца, семена лилии.

Ступня Айвара, похожая на бронзовый этюд ноги Анри Матисса в Эрмитаже.

Колбы для химических препаратов разной длины и толщины, новый кофейник без единой царапины. Фарфоровая чашка тонкого стекла вне остального многоголового сервиза.

Любой природный объект, если долго в него вглядываться.

ПОДАРОК

А на следующий день они встретились вновь. А потом ещё и ещё. Каждый раз Данила умудрялся удивлять её своими новыми находками и изобретениями. От которых она, кажется, с непривычки уставала.

Душой, а не телом, потому что послушное тело принимало любые новации. Уставала, но боялась признаться себе в этом. Да-да, боялась.

А потом пришел женский праздник.

День этот был объявлен выходным, но картинная галерея, разумеется, работала, развлекая, просвещала. Всё своё рабочее время Лидия

Альбертовна нервничала и переживала: Данила хотел прийти, поздравить её с Восьмым марта, и она никак не могла дождаться, когда можно будет уйти, от нетерпения пересчитывала по головам посетителей, толпившихся возле ненавистных картин, всё время смотрела на часы, напевая какую-то привязавшуюся песенку про ожидание и облака.

Разумеется, Данила пришёл. Когда стемнело, когда поток зрителей начал иссякать и полубезумная Муся Борисовна торжественно прошествовала к служебным помещениям за шваброй.

Он пришёл нарядный и веселый, кажется, немного в подпитии, развязно чмокнул в щёчку и сказал, что сейчас они, конечно же, поедут к нему, потому что сегодня их отношения должны перейти в совершенно иную стадию, так как именно сегодня Данила решил посвятить её в свой тайный обряд. С его подарком это будет в самый раз…

Лидия Альбертовна не знала, как поступить, дома её ждала семья, наверняка, нелюбезные обычно, Мурад Маратович с Артёмкой приготовили ей какой-нибудь куцый сюрприз. По опыту прежних лет Лидия

Альбертовна знала, что Артём сегодня стряпает праздничный торт, рецепт которого освоил ещё в школе, а Мурад Маратович сбегал на рынок за тремя гвоздичками и, вне очереди, пропылесосил палас и кресла в гостиной.

– Ну, если только быстро, – решила она для себя, ещё до прихода Данилы.

Но для начала он решил подарить ей свой долгожданный подарок. О том, что Данила купил его уже неделю назад, Лидия Альбертовна хорошо знала от самого Данилы.

Каждый раз, когда он говорил ей об этом, глаза его словно вскипали от ожидаемого удовольствия, отложенного на потом. И каждый раз Лидия

Альбертовна начинала волноваться и думать: что?! На самом деле ей было совершенно неважно что, куда более существенным и важным казалось от кого. И как.

И вот этот торжественный день настал.

Лидия Альбертовна снова почувствовала себя ученицей, школьницей в строгом фартучке, с двумя косичками, с бантиками.

Данила светился и прыгал на месте он нетерпения. Они так и стояли в зале Ван Гога, возле слепого окна, к которому Данила подвёл Лидию

Альбертовну для вручения.

Сначала он подарил ей открытку со смешной маленькой собачкой, где написал несколько строк незабываемо корявым подчерком, который Лидия

Альбертовна уже откуда-то знала: видела однажды ночью на кухне. В мятой, школьной тетрадке. Это значит, что… додумать она не успела.

– Вот.

Он протянул ей маленькую, аккуратную коробочку, перевязанную атласной ленточкой (Вот ведь как старался – мелькнуло у неё в голове, пока она развязывала неплотный узел), раскрыв которую, она увидела коробочку поменьше. В ней торжественно и одиноко, точно

Спящая Красавица в хрустальном гробике, лежала стеклянная куколка с духами (или одеколоном?!), словно бы пришедшая из её детства. Она даже ещё не притронулась к ней руками, но уже почувствовала этот знакомый-знакомый запах обездоленности и пустоты.

– Спасибо, – Невольно залюбовалась Красавицей Лидия Альбертовна. – мне очень, очень нравится…

– Постой, ты же ещё её не открыла, посмотри, какая она нарядная, на праздник к нам пришла…

– И много-много радости детишкам принесла, – в тон Даниле пропела

Лидия Альбертовна.

И тут её захватила, закружила, словно бы приподняла над полом и грохнула со всей силы оземь, одна странная, чудовищная, невероятная какая-то мысль.

Кровь прилила к голове, а в животе, напротив, стало холодно и пусто, руки затряслись, и Лидия Альбертовна почувствовала, что на лбу выступают очень мелкие капельки пота. Вокруг неё корчились язычки невидимого пламени, а она, точно Жанна д'Арк, не горела, но плавилась на невидимом, ледяном огне. Ей стало совсем уже дурно.

– Сейчас-сейчас, – сказала она, не глядя на Данилу и побежала в уборную.

ЕДОКИ КАРТОФЕЛЯ-2

Выходя из туалета, она уже знала, что делать. И пошла не в зал Ван

Гога, там светился от законной гордости Данила, но прямо в противоположном направлении, к комнатке, где когда-то находилась её библиотека, а сейчас ютились научные работники.

Если она правильно рассчитала, искусствоведы отмечают праздник, все на месте. В том числе и Марина. Марина Требенкуль.

Ну, да, так оно и вышло. Каморка казалась переполненной. Когда Лидия

Альбертовна открыла дверь, в нос ей шибанули запахи длительного застолья, терпкие, вязкие.

Марина сидела с краю и ела картофельные чипсы. Молча, не обращая внимания на пьяные, настойчивые приглашения, Лидия Альбертовна взяла её за руку и сказала:

– Пойдём.

Марина, разумеется, ничего не понимала, но, разумеется, пошла. Она была румяной и нетрезвой. Пальцы её лоснились от жирных кусочков картошки, и Лидия Альбертовна решила, что сейчас ей снова сделается дурно. Но сдержалась. Сжалась и перетерпела.

Они с потусторонним грохотом шли сквозь анфиладу пустых залов к Ван

Гогу, где продолжал скучать Данила. Обернувшись на стук каблучков, он начал было:

– Ну, где же ты? – однако, увидев Марину Требенкуль, осёкся.

– Он? – спросила она Марину, когда они остановились перед ним.

Марина расплылась в пьяной улыбке.

– Привет, как это мило, что ты пришёл меня поздравить. – Потом вдруг вспомнила что-то, и личико её изменилось, стало кукольным и злым.

Совсем тёмным. – Ты куда пропал? Совсем, что ли, совести не имеешь?

Я столько тебя ждала…

– Некогда было, – сказал Данила с достоинством и совершенно спокойно. Потом повернул свой красивый торс к Лидии Альбертовне. – Я тебе сейчас всё объясню. Помнишь, как мы познакомились? Ну, тогда, когда я, типа, хотел стырить этикетку от картины?

Лидия Альбертовна слушала очень внимательно. Каждое слово било её по вискам, словно каждое было стальной каплей. А ещё она вдруг почувствовала, как у всех на глазах будто бы стареет, покрывается трещинами и пылью. Ещё чуть-чуть, и она рассыплется в прах, стоит только открыть форточку и впустить ветер. Самым страшным сейчас было двигаться, совершать малейшие движения.

– Ну, так вот, я сделал это на спор с ней. Для неё. Скажи, правду я говорю?

– Ой, хотите картошки? – вместо ответа ойкнула Марина. Данила взял из пакета несколько кусочков (Лидия Альбертовна отметила неприятное шуршание: словно мышь рядом пробежала), остальное Марина сунула

Лидии Альбертовне в руки, чтобы пакетик не мешал ей разговаривать.

– Всё это было. Тут ты сказал чистую правду. Да только это не вся правда, – выкрикнула она в лицо Даниле и повернулась к Лидии

Альбертовне: – Это тот самый затейник, про которого я вам рассказывала, помните?

– К сожалению, да, – с расстановкой произнесла Лидия Альбертовна, превратившаяся в памятник скорбящей матери, стоящий на Лесном кладбище.

И в этот миг пакетик с хрустящим картофелем выпал из её рук. Чипсы рассыпались по паркету. Марина нагнулась, начала собирать их. Тут в галерее выключили верхний свет, оставив лишь дежурное освещение.

Лидия Альбертовна почувствовала некоторое облегчение: она более не видела Данилу во всей его красе. Отныне он превратился для неё в силуэт, в тёмное пятно на фоне дверного проёма. Кроме того, темнота провоцировала и облегчала объяснение.

– А ты… ты хорошие стихи пишешь, мальчик… Талантливые… Очень…

– Какие стихи? – хрипло спросил Данила, хотя наверняка ведь знал, о чём говорит Лидия Альбертовна. – Почему ты решила, что это мои стихи у него там, в тетрадке?

Лидия Альбертовна улыбнулась собственной проницательности. Марина вглядывалась в их лица, тревожно и трепетно, пытаясь понять, о каких таких стихах могут говорить два едва знакомых человека.

– Значит, ты… ты всё это затеял из-за Артёма, да? Использовал меня только для того, чтобы… быть, – каждое слово давалось ей с трудом, – поближе к нему? Так?

И пошла прочь. Данила не бросился догонять её, ибо хорошо понимал, что всё кончено.

Пока она шла к метро, над головой её разрывались букеты искусственных цветов: городское начальство постоянно затевало по разным удобным и не очень случаям праздничные салюты: в Чердачинске работал пиротехнический завод, поэтому дешёвого огня в городских пороховницах скопилось очень много.

От фейерверка запиликали противоугонные сигнализации, столпившиеся легковушки стали напоминать клоунский оркестр.

О ТОМ, КАК МОЖНО СЕБЯ УБИТЬ ()

Вызвать огонь на себя.

Пережать себе сонную артерию.

Взаимная любовь с электричеством.

Прыгнуть в нужник (жижа плюс отвращение).

От обжорства (как в фильме, кажется, Ферарры)

Заразить себя СПИДом. Чумой или холерой.

Рабочий бросился в расплавленный металл ("Челябинский рабочий" писал).

Сиамские близнецы, один из которых ненавидит другого. И убивает, конечно.

Больной сахарным диабетом, который не примет вовремя лекарство

(Айвар придумал).

Заняться разнузданным развратом (или распространением порнографии) в какой-нибудь правоверной мусульманской стране.

Чешский театральный режиссёр Петр Лебл, который в пражском декабре

1999 повесился на колосниках сцены своего театра. Перед этим сдал свои бумаги в архив и прикрепил к двери служебного кабинета записку: де, искать на сцене. Репетирую.

Купаться во время сильной грозы.

Где-то в Сети есть сайт (если кто знает – пришлите адрес)

Дарвиновской премии за "наиболее эффектные и в то же время самые дурацкие вычёркивания себя из генетического ресурса человечества".

Среди лауреатов и номинантов есть такие случаи: один американец долго пинал автомат с кока-колой, пока тот не перевернулся и не придавил его; другой американский военный лётчик переделал вездеход в самолёт.

Развил скорость 600 кмчас. Пролетел 15 секунд. Разбился; молодой американец решили поплавать в бассейне с касатками и был съеден; бразилец Педро теребил анаконду за хвост до тех пор, пока она его не задушила; американская тётенька инсценировала нападение на свой дом; заклеила все дырки на лице скотчем, надела на голову пластиковый пакет и задохнулась; японская тётенька Мисайо Симицу упала, будучи в туфлях на

30-сантиметровых каблуках, и ударилась головой. Смертельно. Другая тётенька, будучи в таких же туфлях, не смогла нажать на тормоз.

А ещё можно обклеиться с ног до головы антиникотиновыми пластырями

(сердце и не выдержит), как это случилось в романе Кристофера Бакли.

Два борца за права животных устроили маленькую демонстрацию в Бонне возле загона для свиней, которых собирались отправить на бойню.

Благодаря дыре в изгороди 2000 свиней вырвались на волю и затоптали насмерть своих защитников.

Иракскому террористу Каю Рахайету не хватило денег на марки, которые он наклеил на посылку с бомбой, поэтому почтовая служба прислала ее с отметкой "возвращено отправителю". Забыв, что именно находится в посылке, незадачливый террорист вскрыл ее и взлетел на воздух вместе со своим домом.

Из дневника братьев Гонкуров: "В Бурбе госпожа Шарье сделала кесарево сечение одной карлице, которая захотела иметь ребёнка от великана из своей труппы".

Из романа Сергея Болмата: "Сами по себе": "Хотелось немедленно покончить с собой, причём не просто так, застрелиться или повеситься, а каким-нибудь особенным, замысловатым способом, например, харакири себе ножницами сделать, ртути наглотаться из градусников или перочинным ножом сонную артерию себе перерезать".

Если перерезать себе вены, то только под мышками, чтобы не смогли наложить жгуты.

Можно ли убить себя во сне? Что будет если самоубийство приснится?

Есть ли у кого-нибудь такой опыт?

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ПАРАДОКС

Из-за обилия мелкой, невидимой пыли купе скорого поезда "Красный

Урал" походило на аквариум: сумеречная толща зеленоватого полумрака, липкая, карамельная духота, ободранный половик в складку, который проводница вычищала по нескольку раз на дню.

Но чем больше она занималась наведением чистоты, тем уже становился коридор вагона, тем теснее казались коморки купе и резче застойный запах праздной жизни.

Лидия Альбертовна открыла пространственный парадокс поезда, когда, покачиваясь, отправилась к печке за кипятком: всё ж таки развлечение.

До этого она долго смотрела в немытое окно, за которым показывали однообразный чёрно-белый фильм про среднерусскую равнину, столбы убегали в сторону её исторической родины, то есть на восток, потому что скорый двигался прямёхонько на запад, в столицу нашей родины.

Закатное солнце поблёскивало на проводах и в огромных лужах талого снега: есть ли что-нибудь более безнадёжное и тоскливое, чем весенний, безжизненный пейзаж, особенно когда поезд подбирается к очередной стоянке и начинается напрочь закопчённая полоса отчуждения?

Лидия Альбертовна глубоко вздохнула, набрала полные лёгкие пыли и решительно отправилась за кипятком. Но возле печки увидев очередь, решила подождать, тормознула возле расписания (состав прибывал на

Казанский вокзал в половине шестого утра, и было в раннем прибытии что-то несказанно унизительное), потом уставилась в окно…

И не сразу сообразила, что если смотреть в окно поезда из коридора, то кажется, будто бы поезд развернулся и бежит в обратную сторону, на восток, обратно в Чердачинск.

Лидия Альбертовна на мгновение зажмурилась, словно проверяя работу органов чувств, приложила ко лбу ледяной подстаканник, снова зафиксировалась на движении поезда: точно столбы и деревья убегали на запад, значит, поезд мчал на восток.

Ей стало не по себе, во рту пересохло, голова предательски закружилась, бог с ним, с чаем, по стеночке, по стеночке она добралась до места, села, сложив руки на коленях, и быстро взглянула в окно: ну, да, убогая деревенька, случившаяся в это мгновение по ту сторону стекла, покорно убегала на восток, расступаясь перед летящим в западном направлении фирменным "Красным Уралом".

Тогда Лидии Альбертовне стало весело и интересно. Чтобы закрепить разницу ощущений, она снова вышла из купе: и поезд автоматически поменял маршрут.

– Нет уж, лучше как есть, – усмехнулась она и пошла в тамбур перекурить.

ПОПУТЧИК

Ночью, пока не рассвело, долго сражалась с колючим, сиротским одеялом, видимо, квадратным, потому что как ни положи, всё время ноги торчат и простыня сбивается.

Для разнообразия, чаще обычного, ходила в уборную, упрямо оттирала руки, уничтожала запахи чужой жизни, удивлялась: зачем зеркало здесь расположено напротив унитаза? Так себе картинка-то…

Вагон шёл полупустым: пассажиров было немного, некоторые купе, открытые настежь, казались голыми. Вот и Лидии Альбертовне повезло: с ней ехал лишь один аккуратненький, сухонький старичок неопределённого возраста, с окладистой бородой, вылитый Дед Мороз с рождественской открытки, а две верхние полки пустовали, жизненного пространства казалось едва ли не в избытке. По крайней мере, старичок вёл себя хорошо, тихо-мирно, даже не храпел ночью и почти не пах.

Когда Лидия Альбертовна вернулась, он шуршал мятой газетой, колупал сваренное вкрутую яичко, макал его в крупную соль (у бедняков всегда хорошо разве что с солью), явно расположенный к продолжительным и задушевным разговорам.

Слово за слово, и вот она уже знает практически всю его жизнь, трудную и невыносимо тяжёлую, в сравнении с которой её собственные беды кажутся игрушечными и совершенно несерьёзными.

Туки-тук, туки-тук, отсчитывали колёса прошедшее в пути время, туки-тук, туки-тук… Из окна сквозило.

– Вот я вижу, у вас ухо болит, токает, – пронзительно посмотрел на неё старичок-лесовичок и протянул горячую ладонь к её виску. -

Ничего, ничего, сейчас пройдёт.

И точно: как рукой сняло. В начале весны воспаление снова обострилось: нервы подорвали общее состояние организма, авитаминоз опять же таки.

А сосед продолжил рассказки. Особенно Лидию Альбертовну возмутило, что в последнее время старичку, назвавшемуся Тимофеем Павловичем, приходилось работать "бутербродом", то есть носить на спине и животе картонки с рекламными текстами, трудиться зазывалой. Старый, больной человек, фронтовик, орденоносец, нуждающийся в тишине и покое,

Тимофей Павлович вынужден был целый день, невзирая на погоду, топтаться возле подземного перехода на площади Революции (со стороны улицы Цвиллинга), время от времени спускаясь к оживлённому входу метро.

Лидии Альбертовне даже показалось, что она несколько раз видела этого человека, раздававшего прохожим маленькие листочки. Правда, сама она никогда этих объявлений не брала, брезговала: известное дело – на улице тебе не могут предложить ничего хорошего, и всяческих зазывал (а также бомжей, попрошаек да лоточников) сторонилась. А потому могла и ошибиться.

Но Тимофей Павлович подтвердил, что действительно время от времени случается ему приработок, когда нужно раздавать нелепые эти листочки, потому он и может побаловать себя лишним куском сахара.

Так как очень уж сладенькое на закуску любит.

Туки-тук, туки-тук, жалко ей Тимофея Павловича, туки-тук, туки-тук, не надо меня жалеть, эхом откликается тот, словно услышав мысленные мысли.

– Я, видите ли, очень люблю свою работу, – говорит он, уставившись в своё отражение в большом зеркале. – Конечно, пользы от меня никакой нет, но ведь и вреда особого я тоже никому не приношу.

Лидия Альбертовна улыбается. Раскрывать душу постороннему ей не хочется, она предпочитает отмалчиваться, так проще и привычнее. Так правильнее.

– А потом, она полезная только для меня, – продолжает убеждать

Тимофей Павлович. – Во-первых, всё время в движении. Правда, устаёшь за день. Зато зарядка. Во-вторых, на холоде сохраняешься лучше и живёшь дольше… Но самое главное даже не в этом…

Тут старик делает загадочное лицо и оглядывается, будто бы кто-нибудь может услышать его тайну.

– Топтаться-то на одном месте, прямо скажем, не очень-то уж и интересно, – говорит он заговорщицким тоном. – Поэтому дни мои вытягиваются, становятся резиновыми… Значит, и жизнь моя увеличивается, растягивается…

Потому что главными пожирателями нашего времени и наших сил, если верить теории замысловатого Тимофея Павловича с кляксами пигментных пятен на морщинистом лбу, являются люди. Но стоит только исключить людей из своего ежедневного рациона, и вот ты уже не знаешь, чем заняться и как свою пустоту заполнить. Надевая щитки с рекламными текстами, Тимофей Павлович становится точно невидимым, люди начинают шарахаться от него, как от чумного, не замечать в упор его колоритную внешность, превращая его буквально, в пустое место.

– Долог день до вечера, коли делать нечего, – смеётся он в седую бороду, словно прячется.

Там, в этом самом пустом месте, где он и хоронится основное время жизни, наступает для него заповедник вненаходимости, маленькая зона индивидуальной вечности.

Именно поэтому Тимофей Павлович убеждён, что никогда не умрёт в рабочее время. Нет-нет, смерть настигнет его дома, среди близких и нелюбимых детей. Именно поэтому Тимофей Павлович старается работать как можно дольше, с утра до ночи. И если бы существовало нынче звание "ударника капиталистического труда", Тимофей Павлович по праву мог носить его, гордиться им.

– Кхе-кхе, – говорит Тимофей Павлович. – Что за чай, который вышел мне боком, пойду, прогуляюсь до ветру…