Текст книги "Едоки картофеля"

Автор книги: Дмитрий Бавильский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

ОБЪЯСНЕНИЕ

Данила считал себя странным, необычным юношей. Однажды в пионерском лагере на берегу Черного моря один умный вожатый сказал про него:

"Ну, этот-то как раз ничего…" Какая-то местная кокетка подкалывала его, мол, как с такой оравой справляется.

Они шли по Анапе, Данила случился рядом, шалава показывала на него пальцем, де, вот с этими как? "Ну, этот-то как раз еще ничего, – сказал интеллектуально подкованный вожатый, приезжавший каждое лето из Питера поразвлечься на юга, развеяться на педагогической ниве. За минуту до этого они с Данилой на полном серьезе обсуждали достоинства живописи Моне.

Поиски странности заставляли его купаться одетым в плащ и брюки, откровенничать с посторонними людьми и высказывать неожиданные мысли. Так, например, он точно знал, что у него никогда не случится жены по имени Мила или Люся, странным казалось и имя Лилия, запрет возникал уже на уровне имени, заменяя непосредственное впечатление от человека.

В какой-то книжке по иудаизму, где Данила черпал дополнительные источники остроумия, он вычитал, что произвольное истечение семени порождает демонов. И поэтому старался удовлетворять свои просыпающиеся инстинкты, лежа в ванной, не снимая одежды, чем гордился особенно и несказанно.

Он холил и лелеял свою странность, развивал ее, подобно тому, как иные его сверстники тренировали, наращивали мускулы или активно занимались самоуничтожением.

Данила любил непредсказуемые и нелогичные поступки. Вот и сейчас ему пришло в голову спросить Лидию Альбертовну про выставку Ван Гога, не привезли еще? А "Едоки картофеля", как обещал областной министр культуры, будут? А смотрительница даже и не поняла вопроса. Перед глазами по-прежнему кружили деревянные скульптуры. Она все так же ощущала себя в каком-то невидимом тоннеле, мимо пробегали ярко освещенные станции метрополитена, входили и выходили люди, лишенные лиц, руки натирали сумки, вертелись обрывки любимых стихов.

Хотелось поскорее добраться до сумрачного и глухого колодца квартиры. Что? Какой Ван Гог?

– Ну который ухо себе отрезал…

Ах, ухо…

– Я пойду? – вдруг спросил Данила, точно его держали.

– Да, конечно, конечно. – Лидия Альбертовна пожала плечами.

Ей так и не удалось выйти из ступора: реальность кружила перед глазами, точно на первом балу Наташи Ростовой; в окна рвались рваные сумерки.

Кроме них двоих, в зале так никого и не было.

– Но я зайду еще к вам, хорошо?

Лидия Альбертовна пожала плечами. А когда очнулась минуту спустя, увидела сторонним взглядом себя, стоящую посредине экспозиционной композиции, улыбнулась образу сына, мелькнувшему вдруг возле окна, подумала: если сейчас сюда зайдет кто-нибудь из обслуживающего персонала, скажем, Людмила Анатольевна, то удивится, почему она работает не в своем зале.

Впрочем, Людмила Федоровна не зайдет, она позавчера снова в военный госпиталь на обследование легла, вспомнилось Лидии Альбертовне.

И на душе сразу же полегчало.

ПОСЛЕВКУСИЕ

Люди, стоящие на остановке после рабочего дня, менее всего хотят изображать из себя что бы то ни было; все устали и желают одного – добраться до дому. Потому именно в этот момент люди наиболее близки к себе и равны своей искренней сути.

В метро спускалась вместе с сослуживицей Мариной. Та трещала, не умолкая ни на минуту, рассказывала про нового бойфренда. За четверть часа Лидия Альбертовна узнала, что он умен, талантлив и не похож на всех предыдущих женихов Марины.

Лидия Альбертовна слушала вполуха. Тем не менее прошлось пропустить две электрички. Первая оказалась переполненной, войти с сумками

(десяток яиц, килограмм слоеного теста, банка морской капусты для салата с кукурузой и крабовыми палочками, морковные котлеты для собаки, мороженая рыба для язвенника мужа и длинный свежий батон) было невозможно. Второй поезд она пропустила из-за экзальтированной

Марины, цепко держащей ее за свободную от авоськи руку.

Коллега делилась самым сокровенным, глаза ее блестели, как у телеведущей, объявляющей о новых победах российской космонавтики.

Мимо текла пестрая чердачинская толпа, изредка выплевывая полузнакомые лица. Убегавшие во мглу тоннеля поезда приятно обдавали холодком.

Наскоро распрощавшись, Лидия Альбертовна плюхнулась на свободное место, прижала сумку к груди и замерла, застыла каменной бабой, закрыла глаза, погрузилась в полную темноту. Даже стихи не беспокоили.

Все чаще и чаще она чувствовала себя в метро бесплотной, лишенной тела и человеческого участия. Словно она – ангел, невидимый и свободный дух, которого не замечают люди, и только отражение в окне поезда – бледное, смазанное отражение – на фоне сырого тоннеля, редких фонарей и бесконечно тянущегося кабеля, заметное лишь ей одной, может подтвердить зыбкость существования.

В Чердачинске существовала масса пустырей, и на каждой такой пустоши жила свора бродячих собак. Чем больше особей в стае, тем более тесным казался пустырь.

Лифт не работал. А ведь дома некормленые собака и муж. Точнее, муж и собака. Артем придет поздно. Не забыть спросить его про Данилу. Но что спросить? Зачем?

В соседних многоэтажках зажглись окна, на небе высыпали звезды. По телевизору – последние известия. Выступала директриса чердачинской картинной галереи Ворошнина Н.М.

Она с упоением рассказывала, как сильно повезло чердачинским любителям искусства, – город их включен в международный тур, который совершает по миру одна из наиболее серьезных экспозиций последнего десятилетия.

Лидия Альбертовна варила уху. На второе – что-нибудь из слоеного теста. Хорошо бы Артем пришел до того, как она ляжет спать. Мальчик не любит бриться, ходит все время обросший, мода у них сейчас такая…

В открытой форточке висела странная, одышливая луна.

НЕУДАЧНЫЙ ГОРОСКОП

Артем, разумеется, пришел во втором часу: как добирался, ведь метро уже не ходит… Пришел пьяный, ну, хорошо, хорошо, выпивши… Из-за этого долго не могла уснуть, ворочалась, вставала пить воду.

Прислушивалась к шумам, доносившимся из-за дверей детской комнаты.

Принюхивалась. Артем разговаривал по телефону, кажется, ругался, крутил пластинки. Потом кто-то звонил ему, уже совсем под утро. Не выспалась.

В галерее тоже неожиданности: директриса распорядилась лучших работников бросить на открывающуюся выставку. Ту самую. Вывесила объявление перед канцелярией. Странное дело: против всякой логики алфавита Лидия Альбертовна открывала список отмеченных.

Радость-то какая.

И снова по соседству с энергичной и влюбленной Мариной (с одной стороны) и скандалистой Людмилой Анатольевной (если сумеет вовремя вернуться) – с другой.

Ну-ну.

Этот день запомнился Лидии Альбертовне еще и тем, что именно тогда у нее первый раз заболело ухо, видимо, в метро надуло, возле открытого окошка сидела и насиделась. Высидела. Липкое ощущение дискомфорта преследовало ее все время. Переезжать не хотелось – новое пугает. К тому же она так привыкла к малым голландцам, их невозмутимому чувству собственного достоинства, прощалась мысленно с ними, как с родными, рассматривала трещинки и рамы, словно в первый раз.

Переехать в другой зал все равно, что поехать в длительную командировку, придется считать дни, оставшиеся до возвращения.

Перейти в новое крыло с прозрачным потолком – равно эмигрировать, расстаться с привычным образом жизни навсегда.

Что за публика ходит на этого Ван Гога? И что за Ван Гога, вообще, такая… Покоя точно не жди: привозные экспозиции пользуются повышенным интересом. Тем более помпезные, широкомасштабные.

Пришла беда, отворяй ворота. Вот, предположим, увидит она в толпе посетителей того самого молодого нахала, Данилу, сразу же вспомнила

Лидия Альбертовна имя, но притворилась, что нет, не сразу, через паузу и с усилием: как быть? Ответственность же превеликая: шедевры мирового значения и все такое.

ХЛОПОТЫ

«…И вот Рождество опять застало тебя врасплох, а любовь – иностранный язык, и в воздухе – запах газа…» – выпевал из радиоприемника голос Бориса Гребенщикова. Лидия Альбертовна никогда не понимала его излишне мудреных песенок, но в данный момент

Гребенщиков оказался к месту.

Она услышала его в "Молодежной моде", огромном магазине дорогих подарков, куда забрела после работы. Рождество по понятным конфессиональным причинам в ее семье не праздновали, тем не менее к каждому такому празднику Лидия Альбертовна, подпадавшая под безумную энергетику торговой ажитации, готовила близким подарки.

Мужчины ее, Мурад Маратович и Артем, традиционно возмущались, жалели потраченных на сувениры денег, но подарки эти в конечном счете принимали как должное.

– Ничего, – говорила Лидия Альбертовна, кротко улыбаясь и поправляя обесцвеченную челочку (в момент этот она походила на учительницу английского языка, гордую незримым превосходством над учениками), – говорим Рождество, а подразумеваем все равно Новый год.

Так оно и было. Впрочем, к новогодней ночи она припрятывала новые сувениры, и история повторялась.

– Но, мама, ты даже не хочешь понять, что мы не католическая страна и традиционное православное Рождество в январе, – пытался философствовать Артем, в котором текла ее кровь.

– Ну, какая разница, – говорила про себя Лидия Альбертовна, уставившись в точку поверх телевизионного экрана. – Главное, чтобы на пользу.

Инстинкты, преодолеть которые женщина уже не властна, безоговорочно брали вверх. А если бы он знал, что время от времени она, нет, не посещает, но просто заглядывает в храм Божий? Сладкая тайна грела грудь Лидии Альбертовны, точно вовремя принятая рюмочка коньяку, и

Великий Праздник делал ее сообщницей благого дела и Благой Вести.

Ощущение Рождества подкрадывалось на мягких, метельных лапках, потом накатывало и топило в себе с головой. Ну, да, заставая врасплох.

Картинная галерея стояла на центральной торговой улице Кирова, и предприимчивые продавцы спешили поучаствовать в покупательском безумии.

Обычно полутемная и плохо освещенная, улица Кирова, доморощенный чердачинский Арбат, расцвечивалась, как новогодняя елка. Обновлялись витрины, деревья украшались гирляндами, и густая толпа в этом теперь рано темнеющем мире загустевала до состояния переваренного вишневого варенья с косточками, становясь плотнее и плотнее.

В душе рождались сладостные, но одновременно тревожные предчувствия, от которых проще всего можно было спрятаться в каком-нибудь супермаркете, отвлекаясь на золоченую мишуру и мнимое разнообразие выбора.

ОТКРЫТИЕ

На церемонию перерезания алой ленточки Лидия Альбертовна опоздала. С вечера лечила простуженное ухо, грела вареным яйцом, насыпала в детский (откуда взялся?) носок сухой горчицы и залезла на ночь в шерстяные гетры. Утром хотела процедуры повторить, для чего и встала пораньше, да влезла в стирку, увлеклась-забылась, спохватилась минута в минуту, даже не позавтракала.

Одно хорошо: в торжественной суете отсутствие одного не слишком важного человека могут и не заметить, пропустить, главное же, не упасть в грязь лицом перед многочисленными иностранцами, понаехавшими посмотреть, как Ван Гога в провинции принимать будут.

Официальные чердачинские мероприятия – жанр особый. Соберутся представители чердачинской интеллигенции – затурканные жизнью тетки, едва ли не в кримпленовых платьях, с накрученными, точно в стиральной машине, прическами и разговорами про духовность; угрюмые, неаккуратные и подозрительные дядьки; временно тверезые графики и станковисты, парочка самодовольных педерастов из СМИ, стайка взволнованных школьников и группка циничных студентов.

Как всегда, опоздает мэр в вечном свитерке, будет старательно излучать человечность; потом местный министр культуры, спешащий с одного мероприятия на другой, начнет говорить речь, но спутается на цитате и достанет мятую бумажку. Директриса в предынфарктном состоянии будет метаться по залам, до самого последнего мгновения пытаясь сделать все "на высшем уровне" (кто б только знал, что это такое).

Все будут толкаться в вестибюле, жаться по стеночкам, точно на деревенских танцах, скептически обозревать окрестности, типа: оно мне надо, но пригласили, и я пришел.

ОФИЦИОЗ

Потом появится иностранная делегация, и кримпленово-пиджачная серость зашевелится, расцветет улыбками и задушевностью. Исподволь просочится на первый план фольклорный ансамбль, закружит в хороводе, иностранцы защелкают блицами – вот она, духовность, соборность и прочая. После танцев обязательно выступит пожилой гармонист с печальной, печеной картофелиной вместо лица и причитаниями про калину и малину, в речке темная вода-а-а-а…

Когда все окончательно устанут, начнутся речи. Вконец затурканная

Нонна Михайловна на высоких каблуках, ручки на груди, как у оперной примы, скажет про счастье обладания уникальными коллекциями, которые город и область, несмотря на отсутствие должного финансирования

(полуразворот в сторону мэра), содержатся в самом лучшем состоянии.

После, когда все от нетерпения изойдут запахами и ленточка будет перерезана, чертиком из бутылки выскочит безумная поэтесса с немытыми, зачесанными назад волосами (да у вас, голубушка, перхоть!) и начнет читать стихи про подсолнухи, написанные накануне. Поэтессе с редким именем вежливо похлопают, а потом водоворот устремится в просторные и светлые залы. Но не к картинам, а к столам с дешевым местным шампанским.

Особенно будут усердствовать представители творческих союзов и

"коллеги по перу". Поднимется чудовищный галдеж, точно все эмоции, сдерживаемые на протяжении многотрудной церемонии выплеснутся в шум воробьиной свадьбы.

Возле картин с задумчивым видом ходят школьники. Но не потому, что

Ван Гог: телевизионщикам нужна картинка для репортажа в вечерний выпуск новостей. Поэтому можно будет быстренько позвонить по мобильному, сказать дома, чтобы смотрели.

Пока шли песни и пляски, Лидия Альбертовна продиралась сквозь угрюмо молчащую, точно на похоронах, толпу и даже увидела в стороне Мурада

Маратовича, делегированного от консерватории. Муж разговаривал с композитором Кривоносом, единственно достойным членом "еврейской мафии" из местного отделения творческого союза. Так что когда она вошла в зал, он гудел и раскачивался, как прибрежная таверна.

А еще ухо, ухо прихватило… Пришлось бежать в подсобные помещения и там греть его горячей чашкой с чаем. Той самой щербатой чашкой, после которой медное послевкусие и сонные, пластилиновые мысли.

БЕСПОРЯДОК

Когда Лидия Альбертовна вернулась, народу поубавилось, но не так чтобы слишком. Просто начальство и иностранцы (а также москвичи и особо наглые представители местной творческой интеллигенции) прошествовали гуськом в директорский кабинет. На особенный фуршетец.

Основная голытьба осталась в зале и выглядела крайне непрезентабельно. Попросту говоря, похабно. Понятно, что одним дармовым шампанским дело не обошлось. Хотя, видимо, это от него по залу разлился пронзительный, как ультразвук, кислый запах.

Торжество переродилось в прямую противоположность, в пародию на официоз и общение. Новенькие, только поставленные ради картин модного иностранца, видеокамеры отстранено фиксировали хаос, в избыточном количестве производимый немытыми и нечесаными телами.

Дело даже не в буквальной физической нечистоте кучковавшихся вокруг замусоленных столов людей. Грязь и мусор возникали при первой удобной возможности и внешней благообразности. А из колонок, спрятанных в углах, утверждал правоту поздний, трагический, до головокружения прозрачный Бетховен.

Каждый из присутствующих ощущал себя небольшим Ван Гогом, не менее.

Особенную активность проявляла нечесаная поэтесса, державшая непонятно откуда взявшуюся куклу. Выпивала и закусывала она с праведным чувством исполненного долга. Никто не смел и даже не думал спорить: в глазах умственных пролетариев сегодня она была звездой, нынче выдался-выпал ей звездный час. Даже два самовлюбленных педераста из СМИ сегодня уважали и любили ее, как родную.

Самым удивительным казалось непонятно откуда взявшееся количество мусора, который сузил выставочное помещение, сжал его до размеров захудалого трактира. Пространство отказывалось бороться с чумой, сдалось на милость победителей и теперь занималось обслуживанием распоясавшихся гостей. Они вели себя по-свойски, как у нас тут, собственно говоря, и принято. Ласковое, душное, удушающее варварство. Пластиковые стаканчики и бутылочная фольга, мятые газеты, листовки и брошюры, деревянные стружки (!), песок и объедки, не поддающиеся идентификации. Причем последних оказалось просто промышленное количество. Будто не вернисаж сегодня, но родительский день и широкие массы вышли синичек покормить.

Уборку начали еще до того, как удалось разогнать последних алкашей.

Лидия Альбертовна, чувствуя ответственность за подведомственную территорию, в наведении чистоты принимала особенно горячее участие.

Трудилась не разгибаясь, до темноты в глазах, будто бы наступившая за стенами галереи зимняя ночь начала клубиться и дышать у нее перед глазами.

Если бы знала, что через прицелы видеокамер за ней наблюдают, она, возможно, действовала изящнее и расчетливее в движениях. Но здесь, на передовой, думать о красоте было некогда. Увлеклась, даже про ухо простуженное забыла. Зато вспомнила стародавние традиции субботников, поймала, значит, здоровую бациллу комсомольского задора, "есть блуд труда, и он у нас в крови…"

На картины она в тот день и не взглянула. Не до них.

Да и никуда они от нее теперь не сбегут, картины-то эти.

ПОДАРОК

Вымытые полы еще долго высыхали, пахли известкой.

Домой собирались скопом, гуртом. Шумно переговаривались в опустевшем гардеробе (иностранцев Нонна Михайловна раздела в собственной приемной), поздравляли друг друга с приближающимся Рождеством.

Ну и пусть, подумала она, последней покидая свой пост и оставляя после себя только дежурное освещение.

Так увлеклась собственными мыслями, что и не заметила, как из директорской прихожей выскользнула фигурка человека с явно тяжелым свертком под мышкой и медленно-медленно начала красться вслед за ней к выходу.

Лидия Альбертовна шла и вздыхала над превратностями судьбы, которую в общем-то не в чем винить, все сложилось неплохо, могло и хуже. Она не одна, есть родные-близкие, здоровье и работа. Не ахти какая, но другие и того не имеют – в переходный-то период. Много, конечно, бедных и обездоленных, попрошайки в метро надрывают ей сердце, но ничего не попишешь: кому апельсины, а кому ящики из-под апельсинов.

Жизнь несправедлива, это она еще в глубоком детстве поняла.

Застегнулась на все пуговицы, готовая принять первый удар уличного морозца, замешкалась, замедлилась в предбаннике… и вдруг чья-то рука цепко схватила Лидию Альбертовну за плечо и властно потянула назад.

От неожиданности бедной смотрительнице показалось, что начал рушиться потолок и разверзлась бездна. Но она быстро взяла себя в руки и еще более быстро обернулась. Позади себя она увидела не охранника, и не Мануару Мужаверовну из отдела восточных редкостей, и не Ирину Израилевну. И не Нонну Михайловну, которая никогда бы не позволила самоуправства в отношении подчиненных, и даже не мужа собственного Мурада Маратовича, который благоразумно ушел после торжественной части выпивать с композитором Кривоносом в закусочную

"Вертеп" поблизости. И даже не лохматую поэтессу, от которой в порыве творческого вдохновения ожидать можно все, что угодно.

Сейчас перед ней стоял согбенный под тяжестью ноши мальчик, Данила, приятель сына. Его-то она сразу узнала. И не успела удивиться неуместному появлению отрока в закрытом учреждении, потому что он протянул ей свою ношу и кротко сказал:

– Это вам.

ПОДАРОК (продолжение)

Территориально они уже практически принадлежали улице, которая дышала на них вечерними шумами и бензинными выхлопами. Поэтому Лидия

Альбертовна посчитала единственно правильным выпрыгнуть из дверей галереи наружу. Ближе к людям. Краем глаза она отметила, что лампочка сигнализации уже работает и при этом не мигает. Значит, все спокойно. Даже если он и спер какой-нибудь ценный экспонат, она сможет спасти его от суда и тюрьмы, уговорив вернуть на место. А завтра незаметно подложит где-нибудь, будто так и нужно.

Ну надо же, поворот судьбы: она, музейный сотрудник со стажем, оказалась в ситуации заговора с малолетним преступником, похитившим сокровища. Разве могла она подумать об этаком хотя бы пять минут назад! Да ни в жизнь!

Все это пронеслось в голове Лидии Альбертовны за секунду, далее последовал такой же молниеносный вывод: мальчика в обиду не дам, буду спасать.

– Что это? – грозно спросила она. Может быть, даже более строго, чем нужно.

– Скульптура Ван Гога, – столь же грозно (с вызовом) ответил мальчик. Гордый и независимый. Понимал, значит, стервец, что делал.

– Ну, зачем вы все время врете? – выдохнула она. И между ними образовались подобия личных отношений. – Ван Гог не делал скульптур.

Он только картины писал.

– Откуда вы все знаете? – удивился Данила.

– Книжки надо читать, молодой человек, – тоном учительницы английского языка провозгласила Лидия Альбертовна.

– Ну, в общем, это с Ван Гогом я пошутил. Это… коньки…

– Что? – не поняла она.

– Коньки, – повторил он. И было в нем нечто совершенно нездешнее (не знаю, как объяснить).

– Какие коньки? – еще раз переспросила она, обратив внимание, что мальчик трясется. То ли от холода, то ли от перевозбуждения.

– Для фигурного катания, конечно. А какие могут быть варианты?

Они медленно удалялись от картинной галереи в сторону оперного театра. А там и до метро недалеко, десять минут, и вы – дома.

Дома белье замочено и пыль на кафельной плитке в туалете.

Лидия Альбертовна принялась разворачивать брезентовый, негнущийся от холода сверток. Блеснули лезвия. Правда, коньки. А размер мой как узнал?

– Ваш, ваш размерчик, – говорил Данила, приплясывая на ходу. – Я у вас дома когда был, специально ваши сапоги посмотрел.

– А зачем мне коньки? – Лидии Альбертовне отчего-то захотелось понюхать кожу внутри спортивного ботинка.

– Ну, это… Это подарок, – как-то по-взрослому, по-мужски ответил

Данила и стал смотреть куда-то вбок, за случившийся по дороге театр.

– Мне? Но зачем? – Лидии Альбертовне стало неудобно, она не привыкла к знакам внимания. Тем более чужих людей. А тут приятель сына… совсем еще ребенок…

– На Рождество. Ну, знаете… Ну мне вдруг показалось, что вы можете остаться без подарка. И стало вас так жаль, ну, то есть не жаль, жалость унижает человека, а просто я подумал, что это несправедливо как-то получается, что вы всегда своим близким дарите новогодние и рождественские подарки, а от них ничего не дождешься в ответ. -

Видно было, что говорит он о какой-то реальной, глубокой обиде. -

Ну, вот я и решил исправить историческую несправедливость, навести порядок и вообще… – Он вдруг остановился и замолчал.

Лидия Альбертовна тоже остановилась и тоже замолчала. Они уже прошли перекресток возле часового завода и поднимались вверх по заснеженной улице прямо к главной площади, к теплому зеву метро, которое пахнет всеми проглоченными за день людьми.

Мимо конструктивизма главпочтамта и вечного огня, в который падал редкий-редкий снег.