Текст книги "Сумерки"

Автор книги: Дмитрий Глуховский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Набрав про запас большую кружку воды и так и не погасив свет на кухне и в прихожей, я вернулся в постель. К утру температура немного спала, но ещё больше недели я не отваживался выходить на улицу дальше продуктового магазина под домом. Даже эта скромная экспедиция требовала от меня столько усилий, что всякие мысли о возвращении в переводческую контору немедленно вызывали слабость в коленях и лёгкую тошноту.

Хотя я говорил себе, что причиной обрушившейся на меня болезни была злополучная прогулка под дождём, тоненький голосок в моей голове не прекращал твердить, что дело было совсем не в этом. Предположить, что меня подкосило известие о том, что продолжения дневника конкистадора я больше никогда не увижу, моему разуму было смешно, однако полностью отрицать это я бы не решился.

Если это и была простуда, то крайне необычная: ни кашля, ни насморка, ни других наиболее ожидаемых её симптомов я так и не дождался. Вместо этого каждый вечер меня продолжал мучить жар, а днём его сменяла противная слабость. Я бы, наверное, заподозрил неладное и обязательно обратился к врачу, но трудно дававшееся дыхание и свистящий хрип, с которым воздух выходил из моих лёгких, добавлял этой болезни сходства с бронхитом, которым я часто страдал в детстве.

Тому, у кого нет постоянного места работы, нет нужды оправдываться перед нанимателем за отсутствие из-за недомоганий, а значит – не имеется и веской причины идти к врачу. Я решил положиться на свои собственные лекарские способности и в течение недели с лишним методично переводил запасы аспирина и горчичников. Днём всё больше сидел на кухне, соорудив себе из нескольких пледов уютное гнездо и переставив чайник в пределы досягаемости. Ночью, когда глаза уже сами начинали закрываться, прокрадывался в комнату, где ещё немного читал в постели, прежде чем в последний раз подозрительно оглядеться по сторонам и выключить свет.

Снова и снова обдумывая то, что со мной произошло в вечер, когда бюро переводов отказало мне в продолжении работы над дневником, я понимаю, что именно тогда было положено начало странным явлениям, увлёкшим меня в последующие дни и недели. Поэтому я с такой подробностью рассказываю о вещах, казалось бы, столь бессмысленных и недостойных внимания, как мои сны или глупые страхи.

По здравом размышлении не могу сказать, что история с пропажей моего предшественника не произвела на меня никакого впечатления. В первый же вечер думать об этом у меня не было ни сил, ни желания. Известие о том, что мои приключения с дневником подошли к концу, до того опустошило меня и привело в такое отчаяние, что я, считавший себя человеком спокойным, рассудительным и даже где-то флегматичным, в итоге несколько часов прослонялся под дождём в типичнейшем нервном припадке.

Трудно объяснить, почему старое испанское повествование так околдовало меня; для этого пришлось бы слишком долго описывать мою прежнюю жизнь, скучную, одинокую, лишённую смысла и приключений. В тот момент, когда дневник конкистадора впервые попал мне в руки, я почувствовал, что случайно оказываюсь в эпицентре каких-то удивительных событий. Они явно не принадлежали к моему пыльному мирку, но тем решительнее я был намерен за них цепляться – ведь они могли позволить мне хотя бы ненадолго вырваться из рутины. Даже если бы автор дневника и не заманивал читателя щедро рассыпанными среди строк его творения обещаниями неких тайн, я всё равно бы, наверное, с таким же рвением переводил его главу за главой, и с тем же нетерпением бегал, как мальчишка, в бюро за продолжением. Мысли же о том, что, расшифровывая его записи, я причащаюсь этих тайн и, может, переживаю самое увлекательное приключение, на которое я мог рассчитывать в своей унылой жизни, делали расставание с выполняемой работой совершенно невыносимым.

Когда чёртов испанист исчез, а сотрудник конторы в полной уверенности, что вся эта история связана с моей книгой, чуть ли не в истерике отправил меня вон, я ещё долго обдумывал случившееся. Сначала мне казалось, что напугать и заставить меня отказаться от перевода дневника клерку не удалось. Если все эти события действительно были связаны с книгой, это только придавало исключительности ей, а значит, и всему, что со мной творилось.

Однако не всё было так просто. Я мог сколько угодно играть в отважного маленького исследователя, но слуховые галлюцинации никогда прежде не ввергали меня в такое жалкое состояние, как в ту ночь, когда мне почудилось чьё-то присутствие в моей комнате. Какая-то часть меня уже поверила клерку, и отныне я был готов к любым опасностям. Но всё же заставить меня отказаться от продолжения работы эти страхи не могли. Риск только подчёркивал важность и серьёзность происходящего.

Ставки повышались.

Беда была в другом: оставшись безо всяких следов своего заказчика, я терял надежду на то, что ещё смогу когда-нибудь увидеть продолжение.

В жизни я часто использую одну небольшую хитрость: если мне приходится чего-то сильно хотеть и ожидать, я заранее говорю себе, что ничего у меня не выйдет и все мои чаяния, как обычно, завершатся полным крахом. С одной стороны, это позволяет мне заранее приучить себя к мысли о невозможности воплощения этого желания и при помощи такой прививки смягчить разочарование, если события действительно станут развиваться неблагоприятно. С другой, настраиваясь на неудачу, я как будто пытаюсь заговорить себя от неё; получается своеобразный сглаз наоборот. Так я решил поступить и на сей раз.

Убеждая себя в том, что книги мне больше не видать, я находил даже некоторую пользу в своей болезни. Слабость тела не позволяла мне уступать слабости душевной и бесконечно возвращаться в бюро, веря, что вопреки всему в один прекрасный день следующая глава всё же окажется там.

* * *

Однако расстаться с Юкатаном было, признаться, не так уж легко, а сделать это сразу казалось мне делом и совсем невозможным. Я старался постепенно снизить дозу, потягивая на кухне чай с вишнёвым вареньем и штудируя обе купленные книги в поисках ответа на интриговавший меня вопрос об аутодафе.

В один из таких тихих вечеров я сделал пугающее открытие. В глоссарии труда Э. Ягониэля обнаружилось, что брат Диего де Ланда в книге упоминается в двух разных местах. Раньше же мне казалось, что, просмотрев всю книгу, я заметил только один раздел, посвящённый юкатанскому епископу. Вторая ссылка указывала на страницу в совершенно другой части тома, но я поначалу не придал этому значения.

Раскрыв книгу в нужном месте, я не поверил своим глазам. Это был плотный, почти как ватман, лист мелованной бумаги, прикрытый сверху тончайшей вуалью из полупрозрачной кальки. Именно с таким пиететом преподносили самые важные иллюстрации в многотомных советских энциклопедиях пятидесятых годов их издатели. Я аккуратно отвернул листочек кальки и обмер: из книги прямо мне в глаза пристально смотрел Диего де Ланда собственной персоной.

Словно ожёгшись, я оттолкнул том от себя.

Конечно, ничего удивительного в том, что в такой книге тоже имелась иллюстрация, не было. Но я держал Ягониэля в руках далеко не в первый раз, уже неоднократно пролистывал том насквозь и был готов поклясться, что раньше эта вставка в нём попросту отсутствовала. Проглядеть её я не сумел бы при всём желании: в книге встречались другие рисунки, но все они были сделаны на обычной бумаге, точно такой же, на какой был напечатан текст. Толстый, чуть ли не картонный лист, да ещё и снабжённый накладкой из кальки, выделялся из общей массы страниц. Теперь я не мог понять, как мне удалось пропустить его раньше: стоило только посмотреть на срез бумаги сбоку книги, как белое вкрапление сразу бросалось в глаза.

В голову сразу полезли суетливые и липкие мысли о дьявольщине, и я даже всерьёз задумался, не вышвырнуть ли Ягониэля в окно, от греха подальше. Но соблазн как следует рассмотреть таинственного францисканца оказался слишком велик, и я со смехотворной осторожностью, стараясь не прикасаться к книге руками, приблизился к настоятелю исамальского монастыря.

Его портрет занимал всю страницу. Это была репродукция писанной маслом картины. Краски эти как нельзя лучше подходили для изображения Диего де Ланды: холодный блеск в его глазах вышел у художника до того натурально, что оторваться от тяжёлого взгляда настоятеля было невероятно трудно.

Есть портреты, которые ловят того, кто их рассматривает, и уже не отпускают его. Неважно, с какой точки глядеть на такие полотна – люди на них, кажется, всегда смотрят вам прямо в глаза, отчего предстают живыми. Это, к примеру, справедливо насчёт Джоконды, но и другие работы Леонардо иногда украдкой наблюдают за музейными посетителями. Впрочем, да Винчи не один такой: где-то я читал про малоизвестного испанского художника, которого обвиняли в связях с сатаной и чуть ли даже не сожгли, до того похоже выходили у него портреты. Хотя нет, дело было в другом: изображённые на них люди вскоре умирали, зато на его картинах оставались совершенно как живые… Некоторые даже, по-моему, верили, что можно надеяться на вечную жизнь, пожертвовав своей бренной оболочкой и переселившись на один из волшебных холстов, так что очередь заказчиков к этому мастеру никогда не редела. Жаль, не помню, чем закончилась эта красивая история, которая, наверное, и вдохновила Уайльда на создание его собственного Портрета. Любой полинезийский абориген не сочтёт её смешной или неправдоподобной: если я ничего не путаю, они до сих пор отказываются позировать и даже сниматься на плёнку, боясь, что их изображение отнимет у них жизненную силу. Как бы то ни было, несколько скверных маленьких репродукций с портретов того художника, сопровождавшие текст, поражали воображение. Помню, я решил тогда непременно отправиться в Испанию, чтобы взглянуть на них вблизи. И, как обычно, не только не собрался, но и в конечном итоге позабыл имя мастера; постепенно изначально яркое впечатление и вызванное им любопытство поблекли и затёрлись среди новых переживаний.

Однако при виде портрета Диего де Ланды я немедленно вспомнил эту историю – может быть, оттого что картина была чем-то похожа на виденные мной тогда отпечатки. Не берусь утверждать, что она принадлежала кисти договорившегося с дьяволом живописца, но магическими свойствами она обладала в такой же степени. Брат де Ланда художнику удался: он был настолько живым, что я даже раскаялся в своей лени, помешавшей мне усерднее учить испанский: заговори сейчас со мной портрет настоятеля, я даже не смогу ответить ему ничего вразумительного.

Помимо всего прочего, картина была престранной. Классическая традиция, в которой она была выдержана, не допускает легкомыслия – довольно взглянуть на полотна Веласкеса, чтобы это понять. Бледные восковые лица и белые кружевные воротники остаются единственными пятнами света на таких портретах; остальная часть холста обычно бывает утоплена в сумраке. Какое-либо выражение на этих лицах отсутствует, они бесстрастны как посмертные маски; послабления эта школа делала только детям, которым изредка дозволялась озорная улыбка. Без сюрпризов обходилось и во всём, что касается поз, в которых изображались люди.

Поэтому портрет францисканца казался такой же искусной подделкой под работу этой школы, как вся книга Ягониэля – фальшивкой серьёзного научного издания. С точки зрения стиля придраться было не к чему, но вот сам персонаж…

Брат Диего де Ланда был изображён анфас. Все чёрточки и ложбинки, выписанные мастером с великолепным чувством света и тени, как и напряжённый изгиб тонких бескровных губ, и внимательный взгляд двух похожих на чёрные испанские маслины глаз – всё в его лице передавало крайнюю тревогу. Как если бы этого было недостаточно, настоятель поднял руку с вытянутым указательным пальцем прямо перед собой, словно грозя или предупреждая о чём-то.

В целом, он выглядел именно так, как мне его рисовало воображение: высокий лоб, ещё больше увеличенный уходящими вверх залысинами, острые скулы, крупный нос с горбинкой, припухшие веки и тени под глазами…

Никаких комментариев под изображением не было. Составитель издания ограничился краткой пометкой «Диего де Ланда» и годами жизни юкатанского епископа. Ещё больше меня удивило то, что во всей главе, среди которой оказалась затеряна эта иллюстрация, де Ланда ни разу не упоминался. Было совершенно неясно, какой логикой руководствовался составитель, помещая портрет францисканца именно в этот раздел, посвящённый верованиям майя и описаниям некоторых их обрядов.

Озадаченный, я позабыл обо всех суевериях и тщательно пролистал главу от начала до конца. Для случайного читателя она не оставляла сомнений в том, что портрет де Ланды мог попасть сюда только по ошибке типографии или издателя. Но чем дольше я думал о таком загадочном расположении иллюстрации, тем больше мне казалось: францисканец находится тут по прихоти самого автора.

Лист с репродукцией занимал правую часть разворота. Левую заслоняла отвёрнутая калька, что мешало посмотреть на весь разворот одновременно и связать содержание обеих страниц, поэтому мысль сделать это пришла мне в голову далеко не сразу.

Увиденный мною слева текст я привожу целиком.

«Во время проведения ритуалов, связанных с человеческими жертвоприношениями, жрецу помогали четверо пожилых мужчин, которых, в честь богов дождя, называли „Чаками“. Каждый из этих Чаков держал за руки и за ноги жертву, помещённую на особый алтарь, в то время как её грудь вскрывалась ещё одним человеком, который носил титул Наком (звание военного вождя). Другим служителем культа был Чилам, своего рода шаман-духовидец, который, находясь в состоянии транса, получал „послания“ от богов. Его пророчества обычно интерпретировались собраниями жрецов.

Для человеческих жертвоприношений использовали пленников и рабов, но чаще всего в жертву приносили детей (незаконнорожденных или сирот, которых специально покупали для этой цели). Обряды принесения в жертву именно людей, а не животных, прочно установились на Юкатане вместе с господством воинственного племени тольтеков. Для важных церемоний использовались жертвенники, размещённые на культовых сооружениях – чаще всего храмовых пирамидах.

Проведение всех ритуалов жестко определялось календарём, и, прежде всего – календарём 260-дневного цикла. Ритуальные священнодействия были насыщены символическим смыслом. В них, например, очень часто фигурировали цифры 4, 9, 13 и указания на цвета, связанные со сторонами света. Нет сомнений в том, что важнейшие ритуалы были приурочены к наступлению нового года».

Далее автор переходил к рассуждениям о тонкостях соответствий между двумя принятыми у древних майя календарными системами. Тут я быстро увяз, поскольку читать дальше у меня не было никаких сил: в предыдущих трёх абзацах я увидел нечто такое, что полностью парализовало мою способность разбираться в тексте и вдумываться в него.

Лаконично набросанный Ягониэлем обряд жертвоприношения полностью совпадал с тем, который я видел в своих кошмарах. Мои мысли бешено закрутились. Мог ли я наткнуться на описание этого страшного ритуала ещё до того, как ко мне попал дневник конкистадора? Быть может, ужасающая, но чем-то притягательная картина оставалась в моей памяти с тех пор, как я ещё ребёнком прочёл какую-нибудь приключенческую повесть об исследовании Южной Америки? Разум заставил меня забыть её тогда; она провалилась в тёмный подпол сознания и лишь теперь выкарабкалась наверх по верёвочной лестнице, которую ей скинул мой конкистадор… Но разве можно окончательно позабыть нечто, до такой степени напугавшее тебя в детстве?

Было в этих трёх абзацах и ещё кое-что. «…которых, в честь богов дождя, называли Чаками…». Где мне встречалось это имя? Не было ли что-то связано с ним во второй главе дневника? Я вскочил с софы и кинулся в комнату, где на столе лежала стопочка моих переводов. Нужное слово оказалось в самом конце: это был неуклюже переданный мной рисунок сказочного уродца, под которым латинскими буквами значилось «Chac».

Я заново перечитал всю главу, и, словно тропический ливень, повелителем которого являлось это божество, меня захлестнуло понимание того, что со мной происходит нечто необъяснимое и зловещее. Все детали истории казались мне теперь взаимосвязанными: и один, преждевременный, тропический дождь, хлынувший на передовой отряд конкистадоров, в то самое время, как их товарищей постигла страшная и неизвестная судьба; и другой, припозднившийся, ледяной, который посадил меня под домашний арест, и жертвоприношения, увиденные мною во сне. Я больше не смел сомневаться, что за всем этим стоит некий смысл, пока остававшийся от меня сокрытым.

Искушению я смог сопротивляться ещё только пару дней. Стоило мне почувствовать себя получше, как я плюнул на все логические и суеверные построения, оделся потеплее, вооружился зонтом и отправился в свою контору. Настроен я был решительней некуда: или выбью из мнительного клерка адрес и телефон заказчика, или пусть он готовится к объяснениям со следователями.

Однако схватка не состоялась. Бюро оказалось закрыто, и мне потребовалось добрых пять минут, чтобы поверить в то, что я увидел. Окна были мертвы и уже покрылись тонким слоем пыли и грязи. Пыль лежала и на дверном звонке. Замок и ручку двери обвивала проволочка с пластиковой пломбой, а дверь по периметру была обклеена обтрёпанными уже бумажками с надписью «Опечатано» и синим штампом Московского уголовного розыска.

La Obsesión

Неужели милиция всё же закрыла бюро, как того опасался клерк? Выяснилось, что он чего-то не договаривал, его заподозрили в соучастии и арестовали, а контору лишили лицензии, или что там бывает у переводческих фирм? Просто прикрыли её, чтобы оказать на него давление? Может, он был никакой не работник, а хозяин конторы? Что ещё могло с ней произойти, и главное, зачем было опечатывать офис?

Сквозь пыльные двойные стёкла было ничего не разглядеть. Я обошёл, воровато озираясь, кругом весь двухэтажный особняк, в котором размещалось бюро, чтобы у каждого окна привстать на цыпочки и попробовать высмотреть, что же творится внутри конторы. С обратной стороны здания я обнаружил небольшую железную дверь – видимо, запасной выход. Она была также запломбирована и оклеена милицейскими печатями.

В нескольких шагах от неё находился вход в подвальное помещение, отданное под кафе. На жестяной крыше, защищающей от дождя десяток ступеней и вход, была установлена вывеска с надписью «Шашлычная Цомпантли. Кавказская и мексиканская кухня». Из приоткрытой двери на лестницу падал узкий клин бледного света и доносились небесные ароматы, от которых у меня сразу разыгралась фантазия, требовательно заныло в животе и свело скулы.

Я и не знал, что в этом строении было ещё что-то, кроме переводческой конторы. Войдя в роль отважного детектива, я приподнял воротник на пальто и стал спускаться по лестнице вниз. Трудно сказать, что подгоняло меня больше – исследовательское любопытство или нежданно прорезавшийся голод.

Заняв столик, я как можно приветливее кивнул опрятной светловолосой официантке в синем фартуке и пошловатом бумажном чепце и углубился в меню. Названия блюд ласкали глаз, а цены не портили приятного впечатления. На всякий случай сверившись с содержимым своего кошелька, я заказал лобио, шампур бараньего шашлыка и тапас на закуску. Сочетание, что и говорить, было немного странным, но мне случалось комбинировать и суши с борщом, поэтому изображать ценителя настоящих тапас, оскорблённого их соседством с сациви, я не стал.

Принявшись за великолепно приготовленную закуску (в Испании мне побывать так и не удалось, поэтому с тапас в подлиннике поданную мне репродукцию я сравнить не мог) и оглядываясь по сторонам, я приступил к планированию дальнейших действий.

Посетителей в шашлычной почти не было – только за дальним столиком дремал полный усатый мужчина в кожаной куртке. Объяснение у меня этому нашлось только одно: мёртвый час, когда обед уже закончился, а до ужина ещё остаётся порядочно времени, и по кафе слоняются только бездельники вроде меня. По вечерам здесь наверняка не протолкнуться. Интерьер приятный и спокойный: стены обшиты морёным деревом, под низким потолком – лампы в виде старинных уличных фонарей, официантки вежливые, меню составлено так заманчиво, что хочется непременно попробовать каждое блюдо. Ещё час-полтора – сюда нагрянут освободившиеся с работы люди в костюмах, и сквозь гвалт и лязг столовых приборов намеченный мной разговор с работниками кафе выйдет совсем не таким, как мне бы хотелось.

Когда официантка принесла мне лобио, я, скользнув взглядом по табличке на её груди, спросил:

– Скажите, Лена, а что с вашими соседями случилось? – и мотнул головой в ту сторону, где, как мне казалось, находилась моя контора.

Девушка замерла, моргая огромными серыми глазами, оправленными в удвоенные чёрной тушью ресницы, и удивлённо уставилась на меня. Вообразив, что она решила, будто я интересуюсь её соседями по дому, или, чего доброго, являюсь её тайным воздыхателем, я поспешил уточнить:

– Я о переводческом бюро, знаете, которое со стороны переулка в этом доме, – чтобы исключить все сомнения, я ткнул пальцем в пол.

Она подтянула губки и подозрительно прищурилась. Стараясь выглядеть расслабленным, я подцепил на вилку немного салата и попытался отправить его себе в рот, но рука подло дрогнула, и кусок курицы смачно шлёпнулся на стол. Я потянулся было к салфетке, но официантка оказалась проворнее. Пока она вытирала стол, я, обращаясь к задорному хвостику, в который были собраны крашенные под платину волосы на её затылке, мямлил:

– Я просто работаю у них… Переводчиком. Болел вот почти две недели, сегодня почувствовал себя получше, прихожу напомнить о себе, а они закрыты и опечатаны. Не знаете, что случилось? Когда откроются?

– А вы газет не читаете? В «Московском комсомольце» полрубрики «Срочно в номер» в позапрошлый четверг про это было, – оторвавшись от тряпки, сообщила она. – Мы даже вырезали специально, хотите, покажу?

Маленький бумажный квадратик, на котором криминальный репортёр излагал историю моей конторы, был весь захватан и покрыт сальными пятнами. Видимо, я не единственный интересовался этой историей, и официанткам уже надоело рассказывать её по десять раз на день. Чтобы не отрываться от работы, они просто совали очередному любопытствующему в руки газетную вырезку.

«Московские убийцы начали похищать трупы», – многообещающе гласил заголовок. Именно из-за таких статей последние десять лет я и не читаю больше этой любимой мной в юношестве газеты.

«Зверское убийство и ограбление совершено в среду в бюро переводов „Азбука“ в Староконюшенном переулке. Неизвестные преступники проникли в офис фирмы „Азбука“, и, предположительно расправившись с находившимся в нём сотрудником Семёновым И. П., разграбили бюро. Злоумышленники, вероятно, действовали по наводке и искали документы и деньги. Из офиса пропал ряд бумаг и сейф, в котором хранилась недельная выручка фирмы. Оргтехнику преступники не тронули.

Основной загадкой для следствия остаётся то, куда убийцы дели тело Семёнова И. П. В его смерти милиция не сомневается: на полу обнаружено большое количество крови той же группы, что и у Семёнова. По мнению судмедэкспертов, такая кровопотеря несовместима с жизнью. Однако самого трупа на месте преступления не найдено. Ведущие дело сотрудники МУРа считают, что грабители могли забрать его с собой и закопать впоследствии в подмосковных лесах, или утопить в Москва-реке. Однако зачем им потребовалось это делать, милиция пока сказать не может».

– Они разве тут правду напишут? – насмешливо спросил хрипловатый женский голос за моей спиной.

Вздрогнув, я обернулся. Позади меня, опираясь на швабру, стояла уборщица – женщина лет пятидесяти с худым недобрым лицом и седеющими тёмными волосами.

– Правду? – я поперхнулся салатом и отложил вилку в сторону.

– Правду, правду… Что двери все были изнутри заперты, и ключ в замке с внутренней стороны торчал, что там кровищи натекло литров пять, как будто его всего распотрошили, а труп потом ещё десять метров по офису волокли куда-то: след идёт-идёт, а потом вдруг обрывается… И что у нас теперь из клиентов только милиция и журналисты, – зло бросила она под конец.

– А вы откуда это знаете?

– Я же говорю, они пока тут копались, к нам обедать ходили. Те, что в званиях, конечно, отмалчивались, а вот молоденькие милиционеры, которые охраняли – им не удержаться… Ленку вон один всё обхаживал, так и нарассказал всякого. Так ведь, Лен?

Официантка, которая как раз принесла мне блюдо с шашлыками и жареной картошкой, согласно кивнула, но говорить ничего не стала.

– Так что вот… Приятного аппетита, – заключила уборщица, и, громыхая ведром, исчезла в длинном коридоре.

Минут десять я задумчиво тыкал вилкой куски превосходно доведённого, сочащегося мяса, и то сгребал в горку, то снова разравнивал по тарелке ломтики картошки. Заставить себя прожевать и проглотить их я не мог: достаточно было даже поднести шашлык ко рту, как у меня начинала кружиться голова, и в горле что-то противно тянуло.

Литров пять натекло, повторял я про себя. Как будто распотрошили… Двери все изнутри заперты на ключ. Так сказал, что ослушаться нельзя было… Страшно так сказал. Кровавый след на десять метров. Куда? Зачем? Да боже, какая разница, куда! Главное – кто? Именно – «Кто?», поскольку ответ на вопрос «Почему?», мне казалось, я знал, хотя верить в такое и даже думать об этом не хотелось.

Два таинственных исчезновения подряд исключали возможность случайных совпадений. В прошлый раз, во время последнего разговора с клерком, я пытался урезонить себя, успокоиться, доказав, что для меня история, в которую я оказался впутан, не представляет никакой опасности. Испаниста сбила машина? Что же он не запер дверь, выходя из дома за покупками? И для чего взял с собой папку с заказом? Не закрывая замок, я лично решаюсь дойти только до мусоропровода: Москва город неспокойный, довольно почитать рубрику «Срочно в номер», чтобы почувствовать непреодолимое желание установить двойные стальные двери и не показываться на улицу с наступлением темноты. Больше всего случившееся походило на похищение, причём переводчик должен был добровольно открыть гостям и покорно уйти вместе с ними, не пытаясь даже сопротивляться и не заперев дверь на ключ.

Но если произошедшее с моим предшественником было не так однозначно и ужасно, то судьба, постигшая несчастного клерка, действительно заставляла меня содрогнуться. Ему ведь было известно что-то ещё, нечто такое, о чём он не отважился сказать ни следователям, ни мне, вероятно, опасаясь, что его сочтут сумасшедшим. Может быть, изложи он всё честно милиции, его бы взяли под охрану… или поместили в психиатрическую лечебницу, перебил я сам себя. По крайней мере, лечебница – закрытое учреждение, проникнуть в неё преступникам было бы куда сложнее, и как знать, мой клерк всё ещё мог бы быть жив. Маловероятно, настаивал мой внутренний собеседник: злоумышленников, которые просто не пользуются дверьми и окнами, вряд ли смутит охрана и ограда специальной клиники.

– Не нравится? – огорчённо спросила у меня официантка, показывая на давно остывший шашлык.

Думая о своём, я мрачно покачал головой, и она вздохнула, наверное, беспокоясь о судьбе своих чаевых.

– Он ведь тут раньше всегда обедал, – с середины своего собственного мысленного диалога вдруг решив его озвучить, сказала официантка.

– Кто?

– Илья… Семёнов. Убили которого, – Лена шмыгнула носом. – Он такой хороший был, весёлый. Шутил всё время, сдачу всегда оставлял.

Я кивнул, пытаясь представить, как этот малоприятный заносчивый очкарик с вечно зализанной чёлкой мог кокетничать с девушками. Хотелось сказать какую-нибудь колкость, но я вовремя дёрнул за вожжи, напомнив себе, что с женщинами и у меня самого всё складывалось не слишком гладко.

– В тот вечер Илья к нам ужинать пришёл, я запомнила, потому что он раньше никогда так поздно не бывал, только в обеденный перерыв. Он же женатый был, дома всегда ужинал… Мы с ним болтали иногда, когда я покурить выходила, – словно оправдываясь, добавила она.

– И что же в тот вечер? – я постарался мягко вернуть её мысли в нужную мне колею.

– Сказал, что работы много, допоздна останется. Какие-то переводы у него были сложные, со словарём много пришлось возиться, вот и засиделся.

– Разве он сам переводил? – удивился я. – Мне казалось, он так – по административной части.

– Не знаю, – она пожала плечиками. – А когда я домой уходила, уже было совсем поздно, полвторого ночи, я как раз в тот день закрывала – у него ещё свет горел. Вас посчитать, или кофе будете?

Шкатулка её откровенности захлопнулась так же внезапно, как и отворилась. Я заказал кофе в расчёте на то, что мне ещё удастся её разговорить, но принеся его, официантка тут же удалилась. Дымящийся эспрессо я долго зачем-то размешивал казенной чайной ложкой, слушая, как она позвякивает о стенки чашечки, потом разом выпил холодную и уже невкусную чёрную жижу и попросил счёт.

Щедрые чаевые заставили её улыбнуться.

– А что ваше название означает? – спросил я у неё, надеясь чуть развеять похоронное настроение, сложившееся к концу нашего разговора.

– Цомпантли? Сейчас у хозяина спрошу. Рубен Ашотович!

Усатый толстяк за дальним столиком встрепенулся и сонно посмотрел на неё.

– Вот тут спрашивают – что «Цомпантли» означает? Это ведь по-вашему что-то, да? Или по-грузински?

– Ничего не означает, – растягивая гласные в характерном выговоре, флегматично отозвался тот. – Слово красивое…

Домой я возвращался в глубокой задумчивости. Мне начинало казаться, что по случайности я очутился в эпицентре урагана: неведомые и неизмеримые силы крушат всё по сторонам, вырывают с корнями вековые деревья, уносят в никуда людей, – но в самой середине этого буйства стоит мертвенная тишина. Хоть, возможно, именно я, сам того не понимая, и вызвал этот вихрь, меня он не затронул. Пока…

Наиболее вероятным мне представлялось то, что, со свойственной мне везучестью, я угодил в самое пекло разворачивающейся детективной истории, все действующие лица которой гоняются за неким бесценным книжным антиквариатом. Маньяки-букинисты, наёмники, работающие на крупные аукционные дома, уголовный розыск, оказавшиеся не вовремя и в ненужном месте филологи-испанисты и сотрудники переводческих фирм… Вышла бы чудесная детская приключенческая книга, а ещё лучше – комикс. Я попробовал подтянуть уголки губ к ушам, говоря себе, что ситуация складывается презабавная. Ничего не получалось. Мне было действительно не по себе.