Текст книги "Арина"

Автор книги: Дмитрий Емец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Стоп-стоп! – сказал я. – А нельзя найти кого-то другого для твоей благотворительности? Мало ли в мире людей?

– В том-то и дело, что мало! Весь мир состоит из таких Сидоровых!.. Да, что о них говорить! Пойдем! – Шебутько, в котором вдруг пробудилась бешеная энергия, схватил меня за рукав и потащил в коридор.

– Куда пойдем? – не понял я, безуспешно пытаясь вырваться.

– Как куда? Ты что меня не знаешь? Закатимся в кабак! – потребовал он, срывая с вешалки свою куртку.

Заметив, что я не хочу, он взревел как медведь и сгреб меня в охапку.

– Бросить меня одного хочешь?.. Ну уж нет, ты пойдешь! Не бросишь же ты меня? А если не пойдешь, тогда я пойду один, разобью кому-нибудь морду и попаду в обезьянник. Тебе же утром придется меня вытаскивать! Помнишь, как было тогда?

– Ладно, черт с тобой, пойдем! – сказал я, отталкивая его.

Я знал, что Шебутько не шутит. В прошлом году он ударил головой в лицо пытавшегося задержать его за буйство капитана милиции, и мне пришлось выкупать его за очень большие деньги. Хорошо еще, что капитан оказался малым сговорчивым, хотя и оценил свою разбитую рябую физиономию дороже любой фотомодели.

Не помню, где мы шатались в ту ночь, сколько и что пили. Помню только какого-то напуганного мужика в красном пиджаке, у которого Шебутько отрывал одна за другой пуговицы, и руки какой-то женщины, обнимавшей меня за шею. Потом наступил полный провал, и в себя я пришел только во втором часу дня. Я валялся на диване в квартире Шебутько, а сам он ходил по комнате и что-то насвистывал, уже вполне бодрый.

Я привстал и сунул руку в нагрудный карман. Разумеется, он был пуст и даже вывернут, и я порадовался, что, отправляясь ночью с Шебутько, взял с собой только триста долларов.

– Вчера за все платил я. Это, небось, у тебя все украла эта стерва. Карина или Ирина, как там ее...

– Какая Карина? Такая рыжая? – спросил я, смутно что-то вспоминая.

– А это уж тебе лучше знать. Не я притащил ее сюда, – сказал Шебутько, кивая на смятое белье на диване.

Я выругался, взглянул на часы и поплелся в ванную. Из зеркала на меня взглянула такая вспухшая, безобразная рожа, что мне захотелось его разбить. Я залез в душ и долго стоял под ледяной струей, пока мысли не прояснились и тошнота не отступила.

Тогда я вышел из ванной и быстро оделся, листая блокнот с сегодняшними делами. Они были все те же. Вечером в порт прибывал плавающий морозильник из Швеции и нужно было, чтобы они без заминки были погружены ночью в рефрижераторы и отправлены в Москву.

Встреча с заместителем начальника таможни была назначена у меня на час дня, а это значило, что я уже минимум на полтора часа опоздал. На улице я поймал такси и помчался в порт.

Улыбнувшись узнавшей меня секретарше и миновав очередь, я прошел в кабинет. Обставлен он был паршиво. Два шкафа с папками, серый стол из ДСП, расшатанные стулья и облупленная лампа с загнутым хоботком символизировали, должно быть, порядочность, скромность и государственный ум сидевшего в нем чиновника. Но я примерно представлявший себе, сколько денег каждый день остается в этом кабинете, готов был поручиться, что и стулья, и шкафы, и батареи давно могли быть из золота самой высокой пробы.

Особенно не напрягая воображение, назову моего таможенника Петром Иванычем. Разумеется, имя это вымышленное. Он и сейчас еще работает где-то в этих структурах, хотя и пересел, возможно, с кресла на кресло. Итак, Петр Иваныч, одетый в штатское, плотно сидел на стуле у компьютера и с явным напряжением тыкал пальцами в клавиатуру.

Когда я вошел, он повернул свое квадратное, с кабаньими брылями лицо, с челкой, начесанной на лысеватый лоб, и уставился на меня без определенного выражения.

– Я уже тебя не ждал. Тебе было назначено на час, – сказал он.

Говорил Петр Иваныч всегда очень медленно, так по-рачьи выкатывая глаза и с таким видимым затруднением складывая слова, что первое время я не мог понять, как такой явный идиот так высоко поднялся по служебной лестнице.

Только позднее я понял, что несмотря на медлительность у него мертвая бульдожья хватка, цепкая злопамятность и довольно изворотливый, хотя и неглубокий ум.

– Простите, никак не мог раньше. Задержали в санитарной инспекции, сказал я.

Он пожевал губами, чуть прикрыл черепашьи веки и, отвернувшись к компьютеру, замолчал чуть ли не на целую минуту. В умении держать паузу ему нет в мире равных. Этим он добивается того, что его собеседник с нетерпением ждет каждого следующего его слова, начиная испытывать нетерпение и сомневаясь про себя, не заснул ли наш Петр Иваныч.

– Ладно, что там у тебя? Только быстро. Ко мне сейчас должны прийти люди, – произнес он наконец, доставая сигарету и закуривая от маленькой зажигалки в форме автоматного патрона.

Я открыл папку и протянул ему копии контрактов, условий поставок и таможенных деклараций. Он невнимательно пролистал бумаги и бросил их на стол.

– Все визы есть? – спросил он, выдыхая вниз дым из прямоугольного, словно щель почтового ящика, рта.

– Как обычно. Хорошо бы не тянуть с растаможкой. У нас рефрижераторы стоят, – сказал я, доставая пухлый конверт и кладя его на край стола.

Мне не терпелось поскорее уйти, и я не предвидел осложнений. Но тут его маленькие глазки с белесыми бровями скользнули по мне, потом он взглянул на конверт и решительно отодвинул его ладонью.

– Убери это. Не пойдет! – сказал он строго.

Я напрягся, стараясь по его лицу определить, в чем дело, но оно оставалось неподвижным, как у каменного истукана. Раньше Иван Петрович всегда охотно брал деньги и выполнял свою часть договоренности, и едва ли за последнюю неделю, что мы не виделись, его укусила муха честности. Можно было, конечно, предположить, что его внезапно озарило свыше или подействовала очищающая проповедь о нестяжании заезжего американского евангелиста, но сдавалось мне, дело было не в этом. Чувствуя, что предстоит разговор, я придвинул к его столу стул и сел.

– Почему не пойдет? – спросил я.

Мой Иван Петрович снова пролистал бумаги.

– Договор составлен неясно. Это что, фактура? В гробу я такую видал... Не оформлен акт передачи товара от производителя к поставщику. Просрочено разрешение на ведение валютной торговли. Мне жаль, но я вынужден арестовать товар до выяснения обстоятельств. До представления всех документов он полежит у нас, – сказал он.

Я не поверил ему ни на грош. Партия товара была оформлена не идеально, но вполне пристойно, так же, как все предыдущие. Дело, определенно, было не этом. Или мой Иван Петрович плохо делился с начальством и оно приглядывалось к нему, или он, пожадничав, решил поднять ставки, или, что казалось мне самым вероятным, дело не обошлось без конкурентов, заплативших за придержку товара (был у нас один хороший друг в этом роде). Теперь нужно было угадать пределы его жадности, при этом не очень превысив выделенную мне смету.

– Мы можем договориться... – начал я.

– От меня ничего не зависит. У меня строгое предписание. Ваш товар задержан, – Иван Петрович закрыл мою папку с бумагами, а потом оторвал от стула свой сплющенный от долгого сидения зад и стал деятельно рыться в шкафу, озабоченный, казалось тем, чтобы найти какую-то важную бумагу.

Я знал эти таможенные штучки с задержанием товара. Если какая-то фирма отказывалась платить, они арестовывали груз, отключали холодильные установки и мясо начинало с часу на час портиться. Затем вызывалась санитарная комиссия, весь товар браковался, а фирма несла огромные убытки.

Я взглянул на часы: стрелка подходила уже к четырем, а мне нужно было уладить еще с дальнобойщиками и после Ивана Петровича заскочить еще в два места. Близилось свидание с Ариной, и при мысли, что я не смогу придти, а у меня нет ни ее адреса, ни телефона, и я навсегда потеряю ее, меня охватила вдруг спокойная уверенность. Я вдруг увидел этого Ивана Петровича со всеми его прожилками, одутловатым животиком, вставленными зубами, почерневшими от грибка ногтями на ногах и еще бодрым синеватым членом. Я рассматривал его под микроскопом как червяка и различал, как толкаются у него в жилах кровяные клетки и ворочаются мысли в студнеобразном мозге. И тут даже вся моя ненависть к Ивану Петровичу пропала, а остался лишь брезгливый интерес, с которым смотришь на дохлую кошку. Я вдруг понял, что нужно делать и что говорить и ощутил огромную веру в свои силы.

– Цены остаются прежними. Полторы за эту партию, и полторы за ту, что будет на той неделе, – сказал я твердо.

Лицо моей чиновной амебы осталось неподвижным, но мне почудилось, что она удивленно мигнула белесыми глазками.

– Возможно, кто-то и заплатит вам сейчас больше, чтобы нас придержали. Пускай даже это мясо будет задержано и его съедят черви. Черт с ним, не жалко. Но тогда в следующий раз мы будем искать другие каналы поставки. И потом над вами еще Аргунов. Уверен, что вы делитесь с ним, но будет ли он делиться с вами, если мы постараемся договориться с ним напрямую?

Лицо Ивана Петровича побурело, даже поры расширились, выбрасывая пот и сало, но я почувствовал в нем и мелькнувший страх.

Я вновь положил конверт на стол, уверенный, что на этот раз он его возьмет.

– Об этом все. Рефрижераторы подойдут вечером. Пускай сразу же грузятся. Таможенное разрешение передайте старшему по колонне. Если будут сложности, вы помните мой номер.

Уже выходя из кабинета, я оглянулся. Амеба все еще сопела, но уже смотрела на меня без гнева, а с интересом и даже с уважением. Даже и не получив еще ее согласия, я уже знал, что рефрижераторы не уедут пустыми.

Как я не спешил завершить остальные дела, все равно в Летний Сад я примчался получасом позже назначенного времени. Выскочив из машины, я, не считая, сунул что-то таксисту и огляделся в поисках ее старенького "Опеля" с двумя "У" на заднем стекле. Его нигде не было, и мной овладело отчаяние. Я вбежал в Летний Сад, бросился по аллее, свернул куда-то наугад и внезапно на одной скамеек у улыбающейся статуи Нимфы Дель Арио увидел ее.

Арина была в узком зеленоватом платье сарафанового покроя с наброшенным сзади и завязанным на шее свитером и узких же черных туфлях, отчего-то вызвавших во мне странное желание взять ее ступню в туфле в руку и крепко сжать ее так, чтобы она ойкнула. Волосы были зачесаны назад и крепко схвачены пучком. Вчера моя память удержала ее другой, другой же я и представлял ее себе весь сегодняшний день, поэтому мне потребовалось какое-то время, чтобы понять, что и эту сегодняшнюю я люблю так же остро и томительно, как и ту вчерашнюю.

На коленях у нее лежала открытая книга стихов, в которую она смотрела рассеянно, иногда поднимая голову, но не замечая меня. На лице у нее были легкие очки с тонкой металлической оправой, удивительно нешедшие к ее широким скулам и делавшие ее похожим на библиотекаршу.

Я удивлялся спокойствию, с которым она ждала. Я бы, как тигр, метался по Летнему Саду и набегал бы уже не один километр, а когда бы она наконец пришла, был бы со сбившимся набок галстуком, сломанной в четырех местах розой (по числу приступов отчаяния) и дымящимися подошвами.

Наконец я окликнул ее. Арина вздрогнула, повернулась на мой голос, и, поправив очки, взглянула на меня так, словно увидела впервые.

– Так вот вы какой, Владимир! А ведь я только сейчас вас рассмотрела! Вчера различала только, что вы большой и с бородой, – сказала она безо всякого удивления.

– Повинную голову меч не сечет. Думал, вы не дождетесь, – покаянно сказал я.

– Почему-то я была уверена, что вы придете. И потом мне не было скучно ждать, я люблю Летний Сад, – просто произнесла она.

Она встала, и мы пошли по аллее. Только когда она подала мне руку, я ощутил вдруг у себя в ладони что-то чужеродное, колючее и мешающее и протянул ей розу.

– Ого! – удивилась она. – Я не знала, что бывают такие длинные стебли. Смотрите, если поставить ее срезом на землю, но бутон будет намного выше колена! Интересно, какой во мне рост, если мерить его в розах... Одна, две... подержите ее тут... ого, всего-то две с половиной! Какая-то я карликовая!

Между тем, это было неправдой. Она совсем не была крошкой. Мне при моих ста восьмидесяти восьми она доставала головой чуть выше плеча. Сегодня она была весела и легкомысленна: срывала с кустарников листья или принималась фехтовать моей розой, поднимаясь на носки и поражая ею статуи. О Петербурге она мне больше ничего не рассказывала, заметила только со смешком, что в прошлом веке, в первые теплые дни мая, в Летнем Саду устраивались смотрины или, как шутили "парад" купеческих невест. Невесты сидели здесь на скамейках с маменьками, а молодые люди ходили по аллеям и смотрели на них.

– Сейчас все проще. Не нужно многих лишних условностей, не нужно маменек и первых дней мая, – сказал я.

– Да, – согласилась она. – Я тоже думаю, что сейчас проще, но иногда мне кажется, что к сожалению.

Впрочем, не прошло и минуты, как она уже снова смеялась и требовала у меня:

– Перестаньте быть серьезным... нельзя быть таким серьезным! Поцелуйте вон ту статую!

– И не подумаю! Та статуя слишком старая и желтая, – сказал я.

Оглянувшись и убедившись, что в этой части сада мы одни, я легко поднял ее на руки, занес на газон, прижал спиной к желтеющей липе и стал целовать. Вначале она была немного напугана моим порывом, но потом обняла меня за шею и прижалась ко мне. Она хохотала и быстро крутила головой, мешая и дразня меня. Я осыпал мелкими поцелуями ее щеки, влажный рот и закрытые чуть подрагивающие веки. Наконец, сдавшись, она уступила, и мы слились уже в настоящем поцелуе.

После поцелуя она прогнулась назад, и, обхватив ее, чтобы она не упала, я ощутил ее податливое мягкое тело, засасывающую пустоту бедер и упругие груди. В глазах у меня помутилось и, чтобы не потерять голову, я легонько отстранил ее.

Она сразу все поняла, восстановила равновесие, отпустила меня и мы пошли рядом, не касаясь друг друга. Разговор сам собой вернулся на темы самые легкие и незначительные, словно и не было между нами ничего, а мы были просто давними, не очень близкими знакомыми. В разговоре мы с ней то и дело перепрыгивали с "вы" на "ты", как люди не очень еще уверенные в том, что барьер между ними исчез.

Разом ощутив эту шаткость, мы засмеялись, и уже треснувшая китайская стена вдруг рухнула, граница с разделительной полосой, овчарками и вышками была уничтожена, и мы стали одним целым. Мы жадно заговорили, перебивая друг друга и не слыша слов, а потом она спросила:

– Ты веришь, что бывает любовь с первого взгляда?

– Только в нее и верю. Любовь бывает или с первого взгляда или ее нет совсем, – сказал я.

– А вот если... – начала вдруг она и осеклась.

– Что? – переспросил я.

– Да так, неважно. Глупость одна в голову пришла, – виновато сказала она, и я не стал допытываться.

Я и сейчас порой, словно наждачной бумагой вожу по душе, пытаясь угадать, что хотела она сказать тогда, и, чем больше я думаю, тем сильнее мне кажется, что это было что-то важное, хотя, возможно, это и был пустяк.

Мы вышли из Летнего Сада напротив Инженерного замка. Я мельком оглядел все машины, но и здесь не увидел ее "Опеля".

– И где твой красавец? Я забеспокоился, когда не нашел его, – сказал я.

Арина прижалась ко мне плечом:

– Сегодня я пешком. Вчера бедняжка перенервничал, ему надо отдохнуть. Ты не возражаешь?

Я слегка коснулся указательным пальцем ее носа:

– Вчера мы все перенервничали. К тому же третий всегда лишний.

Мы пошли по набережной Мойки мимо Спаса-на-крови. Она очень просто и естественно, лишь немного приостановившись, перекрестилась на храм.

Вскоре мы стояли на Поцелуевом мосту и, облокотившись о перила, смотрели на протекавшую под нами Мойку.

– Знаешь, что я всегда делаю, когда здесь бываю? – спросила она. – Пытаюсь поймать момент, когда вода будет голубой или хотя бы синей, но она всегда или коричневатая, или черная, или чуть зеленоватая. На закате она на несколько минут розовеет, а потом сразу темнеет.

Я щелкнул указательным пальцем и выстрелил в воду окурок. Он пролелел по дуге и затерялся где-то.

– По-моему, в природе вообще не существует голубой воды. Разве что где-нибудь на экваторе, – сказал я.

– Ты был там? – спросила она жадно.

– Не был. Был в Париже, в Швейцарии, в Ницце, но не на экваторе.

Она вздохнула с легкой завистью, и я дал торжественное обещание взять ее за границу.

Мы сошли с Поцелуева моста и остановились.

– Ту-ту! Наш пешеходный пароход берет направление на Фонтанку! – дурачась и подражая гнусавому голосу экскурсовода, провозгласила она.

Мы шли, и я рассказывал ей об отелях, в которых мы будем останавливаться, о море, о жгучем испанском солнце, парижских булочных и путанных римских улочках. Она слушала меня жадно, пытливо и постоянно спрашивала: какого цвета там море? а небо? а пыль на дорогах? а какие сломы камней на римских развалинах, темные или светлые? а чем пахнет ветер? Ее вопросы меня удивляли, но я честно пытался припомнить светло-салатовая или изумрудно-зеленая там трава и светлеет или пасмурнеет горизонт за закатах. Наконец загнанный ее вопросами в тупик, я честно поднял руки над головой и показал, что сдаюсь.

– Ну вот, и этого ты не знаешь! Значит, ты упустил главное! Упустил цвета, упустил звуки и запахи! – сказала она укоризненно.

– Ну уж нет, запахов я не упускал! – шутливо возмутился я. – Я хорошо помню, как пах порт в Копенгагене: дизельным топливом и рыбой. Где-то она у них, по-моему, гнила.

Она засмеялась, а я вдруг во всех подробностях вспомнил огромный, с торчащими кранами порт, где из доков сыпались искры сварки, тут же рядами громоздились контейнеры, а между ними ездили кары и ходили грузчики в оранжевых и желтых комбинезонах. Буксиры оттаскивали от берега перегруженный паром, и все это под резкий неутихающий крик чаек, засмотревшись на которых я ушиб ногу о ржавеющий, брошенный на берегу якорь.

– Ты любишь Финский залив? – спросил я.

Она честно задумалась.

– Там всегда можно рисовать волны. Я пробовала рисовать их такими, как они есть, но у меня перестали брать картины. Они требуют, чтобы волны всегда были темно-синими, а где-нибудь справа всегда торчало заходящее солнце или хотя бы луна. И лучше, если вдали будет виден маяк. Тогда я плюнула и стала штамповать одно и то же: две-три куцые сосны, кучу камней, залив и луну. И они остались довольны.

– Они, это кто? – спросил я.

– В худсалоне. Я делаю для них простенькие виды Питера, они наценивают на них и продают. Мне стыдно подписывать на них свое имя, и с той стороны картона, где приклеивают бумажку, я пишу: Степан Иванов. Вид на Финский залив в полдень или, допустим, за закате. Чем пошлее картина, тем быстрее она почему-то продается.

– А почему Иванов?

Ее плечи презрительно дрогнули.

– Сразу забывается. Иметь фамилию Иванов – это все равно что вообще не иметь фамилии.

– Так ты художница?

– Когда-то мне казалось, что да... Теперь не знаю. На пятом курсе я бросила отделение живописи института Репина – не стала рисовать диплом, таким убогим он мне показался.

Она помрачнела, и я понял, что своим вопросом затронул в ней больную струну и больше не спрашивал ее о картинах. Если задуматься мучало ее то же, что мучало и Шебутько, и меня – мы все чувствовали, что занимаемся не тем, для чего созданы, и не так, как должны, теряем лучшие, быть может, годы нашей жизни на пустую суету, размениваем золотой рубль нашего таланта и наших сил на медные пятаки и бестолково растрачиваем их. Да что говорить теперь об этом?

В тот вечер наш пешеходный пароход носило по всему Петербургу как парусник без руля, отданный на волю ветрам, и Арина шутила, что будь мы ее на ее маленьком автомобильчике, он наверняка высунул бы язык на радиатор.

Мы поужинали в небольшом кафе, потом петляли вместе с каналом Грибоедова, ниже Никольского собора вышли к Фонтанке, а оттуда по ее набережной вышли к Большой Неве и к Финскому заливу.

Здесь пройдя через заросший кустарником пустырь, мы подошли к самому заливу, к его заточенным в бетонные плиты берегам, о которые равномерно хлюпали волны. Ветер дул с залива, но самого залива, затянутого туманом, видно не было, а только различалось нечто колеблющееся и огромное, что ворочалось и дышало где-то совсем близко.

Мы спустились на пустой мол, бетонным носом уходивший в залив. Я сел на доски от ящика, сколоченные кем-то в маленькую скамейку, а Арина опустилась ко мне на колени и, по-кошачьи ссутулившись, прижалась к моей груди. Мы слышали, как трутся о мол волны, и изредка до нас долетали холодные брызги.

Я взял ладонями ее лицо и снова целовал ее щеки, линию волос и углы большого рта. Пьяный Шебутько рассуждал как-то, что люди – это разрезанные пополам яблоки, перемешанные в огромном котле. Нужно перемерить сотни половинок, прежде чем найдешь ту, единственную, которая составит с твоей половинкой одно целое. "Если ее уже не сожрал червяк!" – помню, закончил тогда он. Но что мне тогда было до Шебутько, что до всех остальных в мире!

Заметив, что к подбородку у нее прилип маленький кусочек укропа воспоминие об ужине в кафе, я бережно снял его губами.

– Бурадурафуракун! – вдруг сказала она.

– Что это значит? – не понял я.

– Просто слово. Я подумала, что если все слова чего-то значат, то пусть будет хотя бы одно, которое не значит ничего, – сказала она.

Одурманенный теплом ее тела и чуть хрипловатым, словно сонным голосом, я стал целовать ее все жаднее. Прижимаясь ко мне все теснее, она отвечала. Мои руки сдавили ее спину, сжали ее и скользнули ниже. Ладонями я ощутил упругую мягкость ее ягодиц, а потом скользнул под сарафан, к шелковистому теплу ее кожи... На мгновение она яростно напряглась, отталкивая меня, а потом вдруг тяжело выдохнула и обмякла, поддавшись...

Потом я сидел на краю мола и курил, а она, зябко закутавшись в мой пиджак, сидела рядом на корточках, обняв свои колени и покачивалась. Было уже совсем темно. Я провел рукой по ее лицу, почувствовал на ее ресницах и щеках влагу и прижал ее к себе. Она едва слышно всхлипнула.

Так в молчании мы просидели около получаса. Потом поднялись и ушли с мола. Ветер стих, и залив, невидимый, как и прежде, плескал чуть слышно.

На дороге мы поймали частника, и она назвала адрес – проспект Мечникова. Водитель, восточный человек с миндалевидными глазами и бугристым, синим от щетины лицом, был мрачен, как мавр Отелло и гнал так, что фонари и мигавшие желтым светофоры сливались в сплошную цепь огней...

Я, привыкший к массивным домам центра с их дворами-колодцами и гулкими арками, оказался теперь в районе обычных многоэтажных коробок, каких много и в Москве. Мы поднялись на лифте с сожженными кнопками, и Арина после долгих поисков в сумке ключа приоткрыла дверь, просунула в щель руку и зажгла в коридоре свет.

– Осторожно, не выпусти кота! – попросила она.

Кот, короткошерстный, плотный, с седой уже шерстью над бровями, попытался выскочить на площадку, но я подхватил его под живот и пронес в квартиру.

Тесный коридор, еще больше суженный шкафом, на котором пылились подшивки старых газет, едва вместил нас двоих. Пронося кота мимо зеркала, я показал ему самого, и кот вначале зашипел, а потом, сообразив, сделался равнодушен и обвис в моих руках, словно собирался стечь с них. Мне сразу стало неудобно держать его, я опустил кота на пол, и он замурлыкал у ног Арины.

Не обращая на него внимания, она разулась и прошла в единственную комнату, включив в ней лампу.

Квартира с ее тусклым верхним освещением совсем не вязалась с моим представлением об Арине. В углу комнаты стоял разложенный диван, кое-как прикрытый пледом, рядом с ним два кресла и телевизор с наброшенным на него неряшливым кружевным покрывалом, на котором стояла хрустальная ваза с высушенными камышами. У стены громоздился некрасивый, пахнущий лекарствами сервант, а в нем – фарфоровые котики, львы, золотые рыбки, два или три сервиза, которыми, видно, давно не пользовались, и довольно случайные книги, из которой самой зачитанной была поваренная.

– Здесь все мамино... Я ничего не меняла после ее смерти. Мама долго жила одна, я была у нее поздней, – сказала Арина.

– А твои вещи?

– Мои здесь только краски, мольберт и пару холстов. Ну и кое-какая одежда в шкафу.

Не стесняясь меня, она разделась, совсем нагая обещающе прижалась ко мне долгим прохладным телом и пошла в душ.

Она плескалась в душе долго, и я не мешал ей. От нечего делать я стал ходить по квартире, разглядывал старые фотографии в рамках и вертел в руках безделушки. Кот, мурлыкая, всюду сопровождал меня. Вспомнив, что она говорила про холсты, я заглянул за шкаф в коридоре и вытащил один. Холст был не закончен. На нем была изображена вполоборота мужская голова с крупными чертами. Лицо мужчины показалось мне снисходительным и самоуверенным. Большего я рассмотреть не успел и, услышав, что Арина открывает дверь, торопливо сунул раму с холстом за шкаф.

Она появилась в красном банном халате без пояса, вытирая полотенцем мокрую голову. Посмотрев на нее, я вновь почувствовал желание и шагнул к ней.

– Постой, не так сразу... нужно белье... – она выскользнула и, достав из шкафа чистую простынь, стала быстро и довольно неумело застилать её...

Часа в два я позвонил Поливанову, чтобы предупредить его, что не появлюсь сегодня, но трубку никто не снял. Я набрал его номер еще дважды, но снова безуспешно. Помню, я был удивлен, так как знал, что в это время Шебутько обычно еще не ложился. "Отключил, наверное... Да ладно, он и сам все понимает," – подумал я.

Утром я встал рано, и обнаружив в ее холодильнике лишь заплесневелый творог, спустился в ближайший магазинчик. Когда я вернулся с полной сумкой еды и фруктов, то увидел, что она лежит лицом на подушке и всхлипывает.

Я взял холодный апельсин и мягко прокатил его у нее по спине, повторяя: "Би-би, красный свет! Би-би, зеленый свет!"

Она повернулась ко мне и улыбнулась сквозь слезы.

– Я проснулась, увидела, что тебя нет и испугалась... – сказала она.

– Испугалась, что я ушел?

– Нет, я подумала: вдруг тебя украли у меня или тебя вообще не было.

– Меня не украдут, это я обещаю. А вот и подтверждение того, что я существую... – и я стал выстраивать у нее на животе все, что принес с собой из магазина.

Она засмеялась и все скатилось, остался лишь покрытый золотистым пушком персик, лежавший во впадине пупка.

Потом мы сидели на кухне, я пил кофе, курил, а она, чистя мандарин и прикусывая дольки белыми острыми зубами – передние два были чуть длиннее, как у бобра – спрашивала, люблю ли я ее.

– Ты моя половина. – я имел в виду половинку яблока, но понял, что сказал совсем другое, и удивился тесноте слов.

Потом мы расстались, договорившись, что вечером я приду к ней. Перед тем, как ехать на санитарную станцию, я заехал за бумагами на Каменноостровский проспект. Поднявшись на этаж к квартире Шебутько, я увидел, что дверь взломана.

Я подошел к двери и толкнул ее. В коридоре стояли щуплый майор милиции с неприятным мятым лицом, рядом с ним туповатый и добродушный на вид сержант в кожанке, с автоматом на ремне, перекинутым через плечо, и соседка Шебутько по этажу. Я дважды видел ее, когда она приходила к Макару занимать денег. Когда я вошел, все трое повернулись в мою сторону.

– Это он! – сказала соседка, показывая на меня.

Майор подошел ко мне и, буркнув что-то, означавшее представление, попросил мои документы. Ничего не понимая, я достал паспорт и протянул ему. Он долго листал его, сверяя фотографию с моим лицом.

– Почему на фотографии вы без бороды? – поинтересовался он.

– Потому что у меня ее тогда не было, – сказал я, стараясь не раздражаться.

Майор снова некоторое время недоверчиво разглядывал фотографию.

– Нет, это определенно не вы... И скулы не те, и нос... – сказал он наконец, рассчитывая очевидно смутить меня, но я лишь пожал плечами.

– Да что случилось? – спросил я.

Они все переглянулись, но ничего мне не ответили.

– В каких отношениях вы состояли с гражданином Шебутько? – продолжал майор.

– В самых интимных: приехал в командировку и живу у него.

– Откуда приехали?

– Из столицы нашей родины города-героя Москвы.

Майор посмотрел прописку и пожевал губами. Он сунул мой паспорт сержанту, и тот с полуграмотным напряжением, кривя рот, стал переписывать из него данные.

– Сегодня вы здесь не ночевали? – продолжал допытываться майор.

– Нет, не ночевал.

Я ожидал, что следующим вопросом будет, где я ночевал и кто может это подтвердить, но ошибся.

– Вы знали, что гражданин Шебутько хранил дома незарегистрированное оружие?

– Нет, не знал, – сказал я, смутно припоминая, что когда-то, когда мы с ним были пьяны, Шебутько вытащил из шкафа пистолет и показывал его мне. – Да что случилось? Он арестован? Я член московской коллегии адвокатов и требую встречи с ним и ознакомления с материалами...

Майор тускло посмотрел на меня и вернул мне паспорт.

– Гражданин Шебутько застрелился сегодня ночью, оставив записку. Тело уже увезли. Квартира будет опечатана, поэтому заберите из нее свои вещи.

В тот день, отложив все дела, я напился и заявился к Арине пьяный и с большой спортивной сумкой, в которой лежали мои вещи. Я долго звонил у ее дверей, но мне никто не открывал. Тогда я уселся на ступеньки и стал тупо смотреть перед собой на выложенный мозаикой пол. Я не впервые сталкивался со смертью, но эта казалась мне особенно нелепой. Шебутько, сегодня утром показавшийся мне таким бодрым, мертв? Передергиваешь затвор, подносишь дуло к виску, нажимаешь – и все? Очевидно, Шебутько и сам не был до конца уверен, что убьет себя. Мысли о смерти стали для него последнее время своеобразной игрой, щекочущей нервы. Видно и этой ночью, напившись как обычно, он написал записку, потом взял пистолет и, внутренне не веря, что все сейчас кончится и он выстрелит, нажал на курок.

Значит, когда я звонил ему под утро, он был уже мертв, а я не знал этого и злился на него. Я чувствовал свою вину: будь я этой ночью у него, он снова потащил бы меня по кабакам, и пистолет остался бы в шкафу, прикрытый сверху полотенцами и бельем.

Я услышал шум лифта, и из него вышла Арина с какой-то подругой. Я повернулся к ним и, постаравшись улыбнуться, хотя почему-то оттягивался только один конец рта, поздоровался.

Арина, со страхом глядя на меня, подбежала, присела рядом и с волнением спрашивала:

– Что, что с тобой? Что?

Подруга некоторое время топталась на площадке, с любопытством косясь на меня, а потом попрощалась и быстро уехала.

Мы хоронили Шебутько через три дня на Волковом кладбище. Я предлагал свою помощь, но все хлопоты взяла на себя его бывшая жена, маленькая, бойкая и очень деловая женщина с родинкой на подбородке. Оказалось, они с Шебутько официально не были разведены, и все его имущество переходило к ней. Она была на похоронах с маленькой затюканной девочкой, очень нарядно одетой, которая все время с любопытством смотрела по сторонам, а немного сбоку и сзади, из приличия не подходя к ним, стоял грузный мужчина в плаще – ее гражданский муж.