Текст книги "Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 4"

Автор книги: Дмитрий Быстролетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

Глава 5. Мой район, мой дом, мои соседи

Для того чтобы показать условия, при которых пришлось выкарабкиваться на поверхность жизни бывшим сталинским контрикам, без всякой вины сброшенным на самое дно, приходится волей-неволей описывать мелочи, из которых слагается повседневный быт среднего советского интеллигента.

Наше общество усилиями Сталина и Хрущёва уже давно расслоилось на хорошо оформившиеся и отчётливо отгородившиеся друг от друга бюрократические и имущественные группы, и быт академика и колхозника, члена ЦК и рядового рабочего так же разнится, как быт отдельных классов в любой другой стране, только с поправкой на нашу бедность и бескультурье, а также на идеологические словесные упражнения, которые несколько затушёвывают общую картину. Если добавить к этим неприглядным, а иногда и зловонным мелочам описание достижений в науке и военном деле и некоторые успехи в искусстве, то получилось бы объективное представление о советском образе жизни, которое можно было бы сравнивать, скажем, с картиной американского образа жизни. Но ходом моего повествования мне поставлена узкая, однобокая и неблагодарная задача – подача беглой хроники быта в моей квартире, доме и городском районе, и так как в нашей развивающейся стране быт тоже претерпевает непрерывные изменения, то я оговариваюсь, что описываю не советский быт вообще, а конкретные условия моего личного существования в Москве хрущёвского времени, когда мы обгоняли Америку и на четырёх ногах будто бы вползали в коммунизм.

Я возвращусь назад и расскажу кое-что о своей комнате и квартире, и начну эту историю с самого начала.

Основа существования человека – крыша над головой. Выше я рассказал о наших скитаниях и лишениях: в 1956 году после тревожной и голодной жизни в лагере у меня с Анечкой началась тревожная и полуголодная жизнь в Москве. Надо было во что бы то ни стало ускорить получение своей комнаты. Хлопоты взял на себя я. Пришлось ковылять по множеству учреждений, ибо в этом и суть советской административной системы, что много учреждений занимаются одним и тем же вопросом, все тянут, никто не берёт на себя ответственность, все увиливают от окончательного решения, а если и дают его, то отрицательное, но с указанием, что в других учреждениях можно сейчас же хлопотать дальше: это была система кормушек или громоздкое сочетание бюрократических ульев, где трудовые пчёлки прилежно жужжат с утра до вечера и в поте лица вырабатывают не мед, а бесполезные бумажки с номерами, печатями и резолюциями.

По вопросу о получении комнаты я «на всякий случай» одновременно состоял на учёте в Моссовете, в Городском отделе распределения жилплощади, в районном отделе и у полудесятка видных руководителей партии и правительства, которые имеют при себе штат секретарей и принимают и маринуют любые заявления, мороча голову миллионам людей и тем самым недурно обеспечивая видимость полезной работы. Приведу маленькие, но яркие примеры. После прибытия из-за границы в 1936 г. я получил две комнаты в избе на краю города, в Лихоборах, в переулке, где тогда строилась электростанция и поэтому всегда было грязно. Осенью я подал заявление, чтобы мне выдали во временное пользование пару казённых сапог. Заявление прошло по инстанциям путь от тов. Воробейника, старшины, заведовавшего каптёркой, до народного комиссара внутренних дел тов. Ягоды, из четвертушки бумаги превратилось в пухлую связку отношений с резолюциями, проделало обратный путь от наркома до каптёрки и было мне возвращено с резолюцией «Отказать». Это случилось через год, когда я уже жил в поселке Сокол в хорошей квартире нового дома и в сапогах не нуждался.

Второй пример. В начале шестидесятых годов в нашей ближайшей аптеке я увидел, как простой женщине, матери новорождённого ребёнка, выдают чужое лекарство (тёмную жидкость вместо белой) с равнодушными словами: «Ладно, и это хорошее». Анечка отругала меня, что я не вмешался. Потом мне самому выдали чужое лекарство – вместо горьковатого оранжевого рибофлавина какой-то белый безвкусный блестящий порошок, похожий на тальк. Равнодушно сунули жалобную книгу. В ней я нашёл вопли протеста и бурю ругательств, приписал от себя пару тёплых слов и послал книгу министру здравоохранения СССР.

В аптеке на похищение мною книги не обратили внимания. Министр СССР переслал её министру РСФСР, и тощая замусолённая книга, обрастая новенькими отношениями и резолюциями, поплыла по республиканским, областным, городским и районным аптечным управлениям, пока через полгода не проделала длинный путь обратно и не вернулась ко мне в виде толстой связки бумаг с нелепой резолюцией: «Случай грубого обращения с вами не подтвердился!»

Эта система обожает работу с огоньком, но на холостом ходу!

По поводу квартиры у меня осталось немало следов бюрократического творчества – расписок, копий, резолюций, номеров телефонов и прочее. Но я хочу описать две сценки, типичных для того времени. Мы жили на Ново-Басманной улице, а наше райжилуправление помещалось тогда позади Елоховской церкви, с той стороны, где на ночь становились троллейбусы. Дежурный водитель включал отопление и садился спать, положив на баранку руки и голову, а в салоне устраивались люди, желавшие утром попасть на приём к начальнику райжилотдела, полковнику в отставке и Герою Советского Союза, или к другим отставным полковникам, работавшим вместе с Героем в качестве инспекторов. Жаждущие встречи были с вечера переписаны и на рассвете, когда их выгоняли из троллейбуса, начинали перекличку по списку, шум и ссоры, а с приходом сотрудников вламывались в помещение и учиняли там потасовку, длившуюся до конца рабочего дня.

Я не знаю, как теперь ведётся приём граждан в райжилотделах Москвы, но в конце пятидесятых годов он напоминал рукопашный бой, где успех зависел в основном не столько от кулаков и горла, сколько от инициативы. Мне особенно запомнилась такая бытовая сценка: увешанный орденами безногий фронтовик, по-звериному рыча, костылём лупит Героя, тот осел под стол, прикрыв голову руками, и Золотая Звезда весело поблескивает из-под стола. А на столе – тощая женщина, истерически визжа, раскладывает выводок своих детей, младший из которых уже успел пустить струйку на служебные бумаги товарища начальника. Мне, больному и слабому, такие энергичные приёмы были не под силу, меня самого вытесняли из помещения вон, на улицу, и поэтому я старался нажимать на верхних этажах этого бюрократического сооружения: рядом с нашим двором находился райисполком, и я старался мёртвой хваткой схватить за горло самого председателя исполкома. Хе-хе! Схватить за горло… Это моими-то дрожащими руками! Пред исполкома был тогда товарищ Астафьев, мужчина необыкновенной толщины, с малиновой свиной мордой, которая, казалось, вот-вот лопнет от водки и сала. Чтобы попасть к нему на приём, нужно было становиться в очередь перед парадной дверью исполкома с одиннадцати вечера и зябнуть на ногах до утра. Утром это животное проползало мимо хвоста ожидающих и, ни на кого не глядя, вползало в здание, а за ним, давя друг друга, бежали уставшие и продрогшие просители.

Разговор был отменно вежливый, как повелось после смерти Сталина. Животное сидело и тяжело переводило дух, хорошенькая секретарша записывала указания, проситель стоял, дрожа от боязни упустить какую-нибудь мелочь.

– Что желаете, товарищ?

– Прошу комнату. У меня имеются такие основания…

– Аллочка, запиши: дать комнату. Какую хотите, товарищ?

– На втором этаже. Я парализован, а моя жена…

– Аллочка, запиши: на втором этаже.

– И на солнечной стороне, пожалуйста!

– Аллочка, – на солнечной.

– Если можно, то во дворе.

– Можно. Аллочка, напиши: во дворе. Всё?

– М-м-м… Чтоб дом был новый.

– Аллочка: дом новый. Всё?

– Гм… м-м-м…

– Всё, я вижу. Идите, товарищ. Следующий!

– А когда будет комната?

– Будет. Ждите. Аллочка, давайте следующего!

Животное было поймано на взяточничестве и воровстве, и поскольку оно находилось в списке номенклатурных партийных работников, его перевели в другое место для тех же целей – воровать, жрать и пить водку.

Позднее был пойман на спекуляции жилплощадью и упрятан от глаз московской публики шеф райживотного некий товарищ Бобровников – мосживотное покрупнее, то есть председатель Моссовета, большой любитель говорить речи о коммунизме и новом советском человеке. Наконец, был на этом же пойман заместитель Хрущёва, госживотное-ги-гант, товарищ Козлов, сослан на восток и там сгинул от инфаркта.

И в довершение чудною пейзажа последний мазок: в конце царствия Хрущёва народ в своей молве в тех же грехах обвинил и его самого, как любителя за народный счёт строить дачи и квартиры для себя, своих родственников и прихлебателей. Конечно, Никита Сергеевич не воровал, он просто-напросто искренне считал государственное добро своим собственным, а человек, как известно, не может воровать у самого себя! Многим позднее выяснилась и причина самоотверженности бравых полковников из райжилотдела: когда наш дом выстроился, то все они отхватили себе по многокомнатной отдельной квартире и живут припеваючи рядом с нашей комнатушкой. Мы – соседи, я встречаю полковников ежедневно, вспоминаю елоховские сражения и вздыхаю, что-то шепчу себе под нос, но шепчу тихо, и никто из проходящих мимо ничего не слышит.

Сейчас я живу в показательной юго-западной части Москвы, которая, по мысли Хрущёва, даёт представление о советском городе при коммунизме. Здесь заложены основы быта москвичей на следующее столетие, здесь обитают те, кто якобы ещё при своей жизни вступит в царство божье на земле. Поэтому стоит рассказать о стиле моей жизни в этом показательном уголке будущего, о советском образе жизни хрущевской эпохи. Я глубоко верю, что он изменится к лучшему, что люди, жаждущие не столько коммунизма, сколько элементарного порядка, когда-нибудь заживут спокойнее, и лет через пятьдесят эти строки будут читаться с удивлением и недоверием. Тем лучше! Тем полезнее кое-что записать теперь, чтобы не забылось или не оказалось бы нарочито забытым.

Наш Октябрьский район от начала до конца пересекается прямым и широким проспектом Ленина, от бывшей Калужской площади до строящегося Университета им. П. Лу-мумбы, длиной в несколько километров. На всём протяжении – одна общественная уборная, так что когда наш «царь Додон» встречал заграничных президентов и королей, то на проспект в рабочее время сгонялось до полумиллиона служащих (во что это обходится?!), и они часами при любой погоде переминались с ноги на ногу вдоль перекрытого для городского движения проспекта, и в прилежащих дворах образовывались жёлтые лужи, которые зачастую не высыхали до отъезда высоких гостей. Разговоры в стотысячной толпе, состоящей из кадровых рабочих производства и работников научно-исследовательских институтов, было бы полезно записать на магнитофонную ленту и сдать на хранение в Институт марксизма-ленинизма. Для поучения.

Культурным центром района является Московский Государственный Университет им. Ломоносова на Ленинских горах, наша достопримечательность для показа провинциалам и иностранцам. Это – нелепое по архитектуре и аляповатым украшениям здание с претензией на величие, очень неудобное для жильцов: в этом «храме науки» помещаются общежития для студентов и квартиры для профессоров, актовый зал, кухни, столовые и прочее. Характерны два факта: в нижних помещениях и коридорах забыли устроить надувную вентиляцию, но занавес в парадном зале обошелся народу в один миллион рублей!

Сначала студенты на заграничный манер комфортабельно жили в небольших комнатах, но Хрущёв обратил внимание на необычно высокий процент беременностей и набил людьми помещения так, чтобы отнять у студентов возможность отдавать время лирике.

Здание, парк и эспланаду строили заключённые, МГУ – это храм науки сталинской эпохи, и когда придёт время бережного отношения к старине и восстановления примет прошлого, то в парке выстроят вышку с чучелом стрелка и кусок забора с ржавой колючей проволокой. Перед парадным подъездом хотели воздвигнуть монумент Корифею Науки, но после хрущёвских разоблачений площадка пустует, и университет стоит задом к скромной статуе того, чьё имя носит. Я живу на проспекте Вернадского, из окна вижу здание утром в розовой дымке, а ночью – в огнях прожекторов, привык к нему, оно построено и на мои деньги, и это нелепое порождение сталинского времени я безусловно люблю, но странною любовью…

От Калужской (Октябрьской) площади до Калужской заставы здания приземистые и добротные, они выстроены до революции – здесь находятся загородные по тому времени больницы, монастырское подворье, старинный дворец, мелкие мастерские. При Сталине сюда начало вторгаться жилищное строительство, но по вышине и стилю малочисленные новые здания разнятся от старых только безвкусием – нагромождением украшений всех стилей и эпох или полным их отсутствием и недоброкачественностью постройки; новые в отличие от старых вечно стоят обшарпанные, с обвалившейся штукатуркой, постоянно небрежно ремонтируются и красятся и затем снова стоят обшарпанными.

От Калужской заставы до оврага близ улицы Кравченко ещё недавно простирались свалка и пустошь, в которую вползали поля, огороды и свинарники колхоза села Семёновское. В 1957 году здесь стояли четыре новых здания – двенадцатиэтажный дом преподавателей МГУ с населением почти в 10 000 человек, школа, украшенная колоннами так, что в яркий летний день в комнатах горели электрические лампы, Красный дом с населением примерно в 8000 человек и наш, тоже предназначавшийся для обслуживающего персонала МГУ. Кругом – грязь и гадость, и было совершенно не понятно, зачем от окружной дороги по свалкам и оврагам потянули куда-то вдаль великолепное шоссе.

К нашему дому мы добирались на трамвае, стояли в очередях, дрались, висели на подножках и каждодневно рисковали умереть под колесами. И вдруг вдоль строившегося шоссе появился один огромный дом, потом второй… двадцатый. А в то же время под землей шло строительство метро, и через несколько лет наискосок от нашего дома выросла станция «Университетская». За 10 лет родился город с населением почти в полмиллиона человек!

Девятиэтажные дома ровной грядой протянулись вдоль проспекта Ленина и перпендикулярных улиц, а внутри, как грибы, выросли сады, скверы и между ними пятиэтажные дома. На месте крайнего колхозного огорода появился благоустроенный крытый рынок, но из свинарника ещё долго слышалось счастливое хрюканье.

Потом на этом месте вознёсся к небу десятиэтажный Дворец моды, город пополз по холму выше и в конце концов на наших глазах съел село и колхоз. Когда он добрался до оврага, Хрущёв был объявлен склеротиком и лишён власти. Наступила новая, более разумная и прогрессивная эпоха, а с нею вместе и в архитектуру вошёл и более современный стиль: на нашем проспекте за оврагом поднялись двадцатичетырёхэтажные дома-башни, и город ещё быстрее зашагал дальше. Таким образом, проспект отражает четыре эпохи, я живу в средней части, в хрущёвской.

Наши дома одной высоты (девять этажей), одной длины (в квартал), одной формы (типа домиков на детских рисунках), одного цвета и одного оформления: они выстроены по одному проекту и являются ярким обвинительным материалом госархитектуре хрущёвского времени, связанной по рукам и ногам указаниями безграмотного своевольца. Пустых пространств не оставлено для удовлетворения будущих, пока ещё неизвестных нужд, не выделены участки и для постройки вспомогательных зданий, которые требуются уже теперь: дома стоят впритык, город может внутренне благоустраиваться и украшаться за счёт неизбежного в будущем сноса недавно выстроенных зданий: гаражи не предусмотрены, места автостоянок тоже, школ мало (дети учатся в две, а то и в три смены), они очень неудобные, несовременные, помещений для учреждений нет, они не предусмотрены.

Совершенно отсутствуют предприятия и учреждения, где можно было бы работать, – утром и вечером сотни тысяч человек загружают собой транспорт. Магазинов не хватает, они переполнены даже теперь, при остром недостатке продуктов и товаров. А что будет, если когда-нибудь снабжение в нашей стране улучшится? Если понадобятся помещения для нового вида торговли или обслуживания? Об этом никто не думал: под надзором некультурного хозяина в его вотчине планировали город безгласные рабы или равнодушные чиновники – они украли у нашего города его будущее!

Часть зданий и все первые этажи пойдут под слом, когда советский человек захочет жить современно, спокойно и культурно, как люди давным-давно живут в других странах.

Сегодня первые этажи заняты под квартиры: в окнах от хулиганов и воров вставлены решётки, ставни никогда не открываются из-за уличной пыли и чада, и здесь же, в редких магазинах, бесконечные очереди, ругань и фантастическая потеря драгоценного времени. Планировщиками будущего города оно не ценилось. Чтобы купить всё нужное к завтраку и обеду, я ежедневно утром выстаиваю десять очередей (к кассиршам и продавцам), это моя норма. А домохозяйки теряют времени и нервов ещё больше. Итак, первое, что следует отметить: в коммунизм мы обречены войти с хвостами.

Нумерация в нашем районе удивительно запутанная: девятиэтажные дома по проспекту имеют порядковые номера, а пятиэтажные, беспорядочно разбросанные между сквериками и садиками, имеют номера по близлежащему высокому дому и называются корпусами, поэтому два соседних корпуса могут иметь одинаковые номера, если только они числятся за разными домами. Отсюда несусветная путаница и большие неудобства: найти знакомого человека у нас нелегко, особенно гостю, который приехал из центра в такси или в автобусе, да ещё вечером.

Когда не видно жителей, наш показательный район действительно похож на город: недавно я приехал домой поздно ночью, вышел из метро, и при свете луны пустынные прямые улицы с высокими ровными рядами домов производили культурное впечатление Запада. Но солнце взойдёт, и зрелище бескультурья и бедности заслонит собой всё.

Днём улицы заполнены бабами в платках, на тротуарах – грязные колхозные спекулянтки продают из мешков семечки, вокруг них наплёвана шелуха, и когда девушка, одетая в импортное платье, шляпку и туфельки, получает в нейлоновую сумочку два стакана грязных семечек, то становится понятно, что Москва заселена недавними пришельцами из деревень и город пока окультурил их только внешне. Много пьяных, они видны на каждом шагу. Нельзя пройти по улице, чтобы краем уха не услышать похабную ругань от мирно беседующих студентов с портфелями или даже женщин со свёртками. В течение десяти дней я засекал количество встреч со сквернословами: получилась расплывчатая цифра 1-10, в зависимости от маршрута моей прогулки. Но прогулка без неизбежности услышать похабщину у нас невозможна: и в самом деле, чему удивляться? Ведь все эти хамы даже не замечают, что сквернословят, иначе они вообще не говорят, добавочные слова помогают им уложить скудные мысли в ещё более скудный набор слов.

В выходные дни и в религиозные православные и мусульманские праздники по улицам шатаются группы пьяных – мужчин и женщин – с гармошкой, визгом, притаптыванием: это те, кто гуляет и хочет по деревенскому обычаю показать другим, что у них есть деньги. Летом тут и там из раскрытых окон несётся пьяный рёв: там справляются семейные торжества.

Из окон своей комнаты я вижу цистерну с пивом и длинную очередь бедно одетых мужчин с помятыми лицами. В жару и холод они долго стоят в очереди за кружкой пива, из кармана вынимают пол-литра и доливают в пиво водку, пьют, тут же рядами мочатся в кусты и становятся в очередь снова: кружек мало, чтобы выпить три кружки, надо стоять час. Это – кадровые рабочие. Пьют, идя на работу, пьют после работы, еле держась на ногах от усталости. Пьют, курят и спорят о футболе.

На район, где живёт несколько сот тысяч человек, построен один (!) кинотеатр и ни одного общественного клуба с танцплощадкой (!!), ни одного спортивного зала (!!!) Причем главное в том, что и места для них не оставлены. Этот город коммунистического будущего некультурному Хрущёву мыслился только как огромная ночлежка для строителей коммунизма, для выполняющих план винтиков, но не для людей, имеющих культурные запросы. И он действительно выстроил фантастическую захудалую деревню с домами в девять этажей.

В выходной день здесь от тоски деться некуда, и молодёжь может только утром изнывать от безделья, пока к обеду не раздобудет водки. Пьянство катастрофическое, в каждом магазине со съестными продуктами вино продаётся стаканами, а водку продают без очереди, пьяницы покупают её в складчину и тут же, в магазине, оборотясь лицом к стене, по очереди распивают бутылку из горлышка. Отсюда порнографические рисунки в коридорах (иногда в сверхнатуральную величину), надписи, свастики. До последней побелки я насчитал в коридорах нашего дома 14 свастик! Это не от сочувствия Гитлеру, а от безысходной, мертвящей скуки.

В этой связи полезно упомянуть два случайно подслушанных разговора. В общественной уборной около станции метро с гордым названием «Университетская» в выходной день вижу двух пожилых рабочих, которые мирно распивают водку из стаканов, украденных в автоматах, крякают и с аппетитом закусывают колбасой. Один из них говорит:

– Люблю пить водку в уборной! Здеся культурная обстановка, понял? Не то, что дома, – жена орёт, дети. Отдыха нету! А тута тебе умывальник и писсуары, и зеркало, и чистый воздух, а главное – спокойствие: отдыхай себе и наслаждайся жизнью!

И другой пример: в рабочий день вижу двух грязных рабочих, возвращающихся с завода (спецовок в нужном количестве у нас не дают, и рабочие ходят на завод в нестиранной рваной собственной одежде, пока она не истлеет). Плетутся в темноте, один, постарше, поучает того, кто помоложе:

– Неправильно делаешь, парень, некультурно: окончил работу и напился. Идёшь, шатаешься. А дома мать и жена поднимут вой. Разве так делают? О семье не заботишься, парень! Пить надо утром, перед работой: за день на работе хмель пройдёт, и вечером пойдёшь домой трезвый, в самом что ни на есть лучшем виде! Понял, в чём она находится, культура-то?

Каждый день утром я иду на станцию метро и вижу одну и ту же картину: на тротуарах топчутся давно и хорошо знакомые люди – похожий на обезьянку старый китаец продаёт самодельные раздвижные веера и шарики из ярко раскрашенной бумаги; вечно пьяный безногий старик предлагает самодельные кухонные мочалки из медной проволоки; колхозные бабы с семечками для показа товара усердно плюют направо и налево; старая матерщинница в латаных валенках и модной шляпке разложила ядовито окрашенные самодельные леденцы – петушки и человечки на палочках; несколько малиновых бабьих рож тонкими голосами из-под грязных платков, поверх которых «для гигиены» нашлепну-ты белые накрахмаленные шапочки, соблазняют прохожих канцерогенными пирожками, тут же неопрятные девчонки из магазинов продают бесчисленные речи Кукурузника и туалетную бумагу, скверно изготовленные и очень дорогие вязаные вещи, французские, английские и итальянские партийные газеты и, наконец, бойко раскупаемый товар – мороженое: толстые мамы, пожимаясь от стужи, в тридцатиградусный мороз стоят в очереди и пичкают мороженым свой посиневший на ветру сопливый приплод. Это не город и не Деревня. Это – Москва пятидесятых годов.

Во дворовых садиках на скамейках, на грязных пустых ящиках и на проволочных сетках для молочных бутылок сидят по-деревенски бабы в платках. Разговоры стандартные: «Вчера мой Митька вернулся пьяный в дым», «У соседей Степаныч цельную ночь лупил жену», «Наши татары вторые сутки гуляют, мы не спим ни минуты» и так далее. Каждый культурный и хорошо одетый человек, проходя мимо, видит их полные зависти и злобы глаза, слышит за спиной ядовитое шипенье.

– Вот скажи, – обратилась как-то к Анечке одна из таких баб, – это справедливо, что я сижу в старом ситцевом платье, а ты идёшь в новом, да ещё и в шёлковом? Иде советская власть, а? Иде справедливость и коммунизм?

– Во-первых, не ты, а вы, – приятно улыбаясь, ответила Анечка, – ведь я не баба, сидящая с вами рядом у мусорного ящика. Во-вторых, это справедливо, потому что я – учёный специалист, а вы – тёмная деревенская татарка, я – полезный для государства человек, а вы – сбежавший из колхоза дезертир, то есть бесполезный мусор. В-третьих, скажите спасибо Советской власти – только при ней Москва может быть до такой степени замусорена вредными людьми, как вы сами, ваш спекулянт-муж, который сейчас стоит в очереди за нейлоновыми блузками, и пьяница сын – вон он орёт песни и ломает кусты. Если бы не Советская власть, в этом доме жили бы полезные люди, служащие и рабочие, а не человеческие подонки!

В нашем доме два детских сада. Это понятно – ведь здесь живёт около шестисот детей. Когда в весенний день они высыпают во двор – ни пройти, ни проехать, шум и крик оглушительно звучит меж высокими стенами. Дом расположен против парка, но безмозглые планировщики заняли двор деревьями и кустами, они всем мешают, дети теснятся на дорогах, где мешают автотранспорту, играют меж мусорными ящиками и грязными бочками, выбрасываемыми магазинами.

В центре двора, среди кустов, есть детская площадка с оборудованием для игр, и там действительно всегда много детей. Но тут же врыты два стола и скамьи, на них всегда режутся в домино и в карты отцы и дедушки этих детей, и от столов на весь двор плывет похабная матерщина. Она как зловонное облако, дети как бы купаются в волнах сквернословия. Никакие протесты не помогают.

– Все ругаются, – отвечают папы и дедушки. – И мамы, и бабушки тоже дома загибают как положено. И чего вы беспокоитесь? Все ругаются!

Гм… Не все, конечно. Сталин был хамом и матерщинником. Хрущёв – хам и матерщинник. Это – вожди, «ленинцы» и «марксисты». А что же спрашивать с рядовых рабочих? Нет, время для борьбы с пьянством и сквернословием в СССР ещё не созрело. Это дело далёкого будущего.

Отсюда второй вывод – мы плетёмся к коммунизму с водкой и матом…

А от пьянства прямая дорога к хулиганству, к бессмысленной порче государственного имущества: у нас в доме портят телефонные аппараты и будки, бьют стёкла, ломают деревья, топчут цветы. Однажды хулиганы молотками пробили на каждом этаже дыры в картонной обшивке стен, другой раз перерезали провода во многих местах, в третий – в подвале ломами разбили трубы с горячей водой и устроили под домом горячий потоп и тем вызвали расход в 50 000 рублей и т. д. А кто посмелее, тот идёт рвать сумочки у женщин – деньги-то на водку нужны?! И бояться нечего, потому что хрущёвская милиция бездействует, а Сталин выучил советских людей не оказывать никому помощи – моя хата с краю…

В огромном дворе играют сотни детей, но там нет уборной, и дети мочатся в лифтах и за лифтовыми клетками. А глядя на них, то же делают и пьяные, а кое-кто из них и не только мочится. На общих собраниях жильцов по вопросам о правилах социалистического общежития всегда выступает наша немая уборщица и предельно понятными жестами поясняет, что в лифтах скверно пахнет, что мочиться там можно, но вот по большому делу бегать туда нельзя, это некультурно!

Слушатели кивают головами, дружно поднимают руки и единогласно голосуют «за»…

Тут будущий мой читатель воскликнет:

– А в моём доме и в моей квартире всё было не так!

Возможно!

Я не пишу социологического исследования, а только даю для него черновой материал. Пишу о том, что лично видел и пережил, мои записки – свидетельские показания очевидца, и не больше. Описывается Москва в хрущёвское время, образцово-показательная юго-западная часть и величественный девятиэтажный дом-гигант на углу проспектов Ломоносова и Вернадского.

В Москве существуют две категории домов, где жизнь налажена лучше, и живут там другие люди. Это – ведомственные и кооперативные дома. В ведомственных домах публика культурнее и дома чище. У нас есть немало друзей, которые живут в ведомственных домах, мы с Анечкой бывали у них в гостях, и я спешу подтвердить, что порядки и стиль жизни в нашем доме хуже, чем там.

Но я живу с Анечкой в моём жэковском доме, и если говорить правду, то даже рад этому: это обычный московский дом, и я описываю обычную московскую жизнь своего времени. Но и в ведомственных домах неспокойно, и там многие мучаются, потому что для того, чтобы люди жили, как им хочется, нужно, чтобы они занимали самостоятельную квартиру под замком. Это элементарно и естественно. Но вот этого-то у нас пока нет! И дальше: выйдя на улицу, счастливый обладатель отдельной трёхкомнатной квартиры (больших у нас не строят) сразу же попадает в обычную неустроенную советскую жизнь – в магазине, на транспорте, на работе и во время отдыха он видит расхлябанность и дезорганизацию сверху и царство анти-НОТа.

Ах, да что там! Куда уж говорить о научной организации нашей жизни, нам хотя бы милиционер не спал бы на посту и кассирша не грубила! А улучшить жизнь на одном её участке нельзя, надо поднимать культуру вообще, широким фронтом, это комплексное мероприятие, начинающееся в семье и в детдоме, продолжающееся в школе, заканчивающее на работе и на отдыхе и охватывающее все слои общества и все области человеческой деятельности. Рабочие у нас говорят, что сам Хрущев, его родня и придворные сановники уже давно вступили в коммунизм, но двухсотмиллионному населению страны от этого не легче.

Дома-казармы на Ленинском проспекте являются вещественным доказательством некомпетентности партийного руководства и приниженности специалистов, обязанных делать то, что они считали плохим и вредным.

После устранения Хрущёва в производство было пущено большое количество новых типовых проектов, и, хотя строительство жилых домов по уникальным проектам у нас пока отсутствует, внешний вид домов всё же стал разнообразнее, а внутренняя их планировка – более удобной. Ушёл только один человек – и изменились целые улицы города!

Стали ли новые дома более дорогими?

Нет, они обходятся дешевле. Но чуть-чуть приоткрылась дорога инициативе, специалистов стали больше слушать, смолкла лживая присказка своевольца «Надо посоветоваться с народом!» – и результаты не замедлили сказаться: там, где кончается хрущёвская часть нашего проспекта, этого архаического военного поселения, там начинается самый обыкновенный современный город с разнообразными по архитектуре и цвету домами.

Я приведу ещё два простых, маленьких и характерных примера.

За последние одиннадцать лет в стране были выстроены тысячи больниц. Одна на наших глазах выросла на месте свалки вблизи свинарника села Семёновское. Это – новенькая, «с иголочки», больница нашего показательного района.