Текст книги "Солотчинские были"

Автор книги: Дмитрий Коновалов

Здания связаны с природой раскидными лестницами, переходами, «галдареями».

За удивительно короткий срок – в течение одного года (1689 г.) было построено монументальное здание трапезной с церковью во имя Святого Духа, примыкающие к ней палаты и помещения хозяйственного назначения.

^{Резные украшения трапезной.}

Трапезная, превосходящая по масштабу прочие монастырские сооружения, занимает главенствующее положение и привлекает к себе внимание. Широкие окна южного фасада, куда подходит дорога из Рязани, окаймлены крупными наличниками, видными со значительного расстояния. Красивые детали наличников из белого камня подчеркнуты квадратными разноцветными изразцами с изображением херувимов и придают зданию исключительную нарядность. Все пять окон просторного бесстолпного зала трапезной, обрамленные изразцовыми вставками в простенках, образуют единую целостную художественную композицию. Украшения здания трапезной оттеняют красоту каждой отдельной его части. Привлекает внимание тонкая, почти кружевная резьба каменных деталей сооружения.

Надвратный храм монастыря также построен с учетом обозрения его со всех сторон. С восточной стороны вертикальный объем храма и однопролетные ворота составляют единое целое. Ворота мощным выступом выдвинуты вперед, как бы готовые к торжественной встрече гостей. Между тем с помощью пучков колонн на углах, висячей гирьки в арке въезда и окон алтаря, лишенных наличников, они в то же время органично увязаны с крепостными стенами.

Западный фасад надвратного храма, обращенный внутрь монастырского двора, вместо однопролетных ворот имеет трехпролетную арочную часть, в которой боковые арочные проходы ведут к расположенным по сторонам ворот помещениям (караульням). Эта часть здания характерна спокойным соотношением частей и изяществом декоративных деталей. Алтарь надвратной церкви имеет выступ, создающий эффектную ступенчатость храма. Основной восьмерик храма с пышными наличниками окон особенно декоративен. Окна украшены многоцветными рельефными фигурами апостолов, которые, как и изразцы с херувимами, делал «дворцовых ценинных дел мастер» Степан Иванов Полубес.

Надвратное сооружение и трапезная, оригинальные по замыслу и совершенные по выполнению, являются замечательными памятниками архитектуры.

До 1691 года в центре монастыря стоял древний собор. Он был заменен пятиглавым, ныне существующим. Выстроенный неизвестным зодчим в духе русской архитектуры середины XVII века, этот храм гармонично вписывается в ансамбль монастыря. Вероятно, этим же зодчим были построены направо от собора интересные по выполнению кельи и дом настоятеля.

^{Восточная часть монастырской стены. Конец XVII века.}

Впечатляющая архитектура зданий Солотчинского монастыря проста на взгляд и сложна для изучения. Тайны мастерства замечательных зодчих еще не раскрыты.

Вместе с зодчими работали и резчики, позолотчики, плотники, а внутри помещения расписывались иконописцами.

С давних времен в Солотчинском монастыре готовились свои иконописцы, но сведения о художественной мастерской монастыря относятся к XVII веку.

Рязанские иконописцы издавна славились своим искусством, но их имена, за редким исключением, остались неизвестными. Следуя узаконениям церкви, мастера не делали своих подписей на иконах, это считалось греховным, кощунственным. Иконы, вышедшие из неведомых рук, расходились по всей стране и даже за ее пределами, так что и сейчас в разных уголках земли можно встретить русские иконы.

В середине XIX века в Солотче выдвигаются иконописцы Люхины, о которых с большим уважением писал в своей автобиографии академик И. П. Пожалостин. В иконописной мастерской, где они обучались, в то время уже были мастера с иконописными и живописными приемами. И если Матвей Климович Люхин был иконописец, то его внук Матвей Иванович – живописец. Постепенно, к концу XIX века, образуются целые «гнезда» потомственных иконописцев – Люхины, Жуковы, Поповы, Коровины, все жители Солотчи.

^{Н. В. Шумов.}

В иконописной мастерской Солотчинского монастыря получил первоначальное образование художник Николай Васильевич Шумов. Родился он в Солотче в 1827 году в крестьянской семье. Определенный в иконописную мастерскую, он скоро обнаружил большие способности в рисовании и живописи, чем вызвал уважение обучавших его мастеров. При их содействии увлеченный искусством ученик побывал в Москве в наиболее известной мастерской художника Мягкова, а затем в 1850 году выдержал экзамен в Императорскую академию художеств. Пособий в академии тогда не было, и Шумов часто жил на хлебе и воде. Учился он у профессора А. Т. Маркова и достиг значительных успехов в живописи, и Марков ходатайствовал о присуждении ему золотой медали за портрет старухи, написанный с большой психологической выразительностью.

^{Окрестности Солотчи.}

В 1853 году Шумов получил звание свободного художника, а через четыре года он переселился жить в Рязань. Здесь Шумов приобрел усадьбу напротив духовной семинарии (теперь улица Каляева) и открыл иконописную мастерскую. У Шумова стали учиться многие солотчане, которые через шесть-семь лет обучения получали звание мастера. У него обучалось до 70 живописцев, резчиков, позолотчиков, маляров и столяров. Шумовская мастерская приобрела огромную популярность и значительно пошатнула авторитет иконописной мастерской Солотчннского монастыря. Она стала снабжать иконами, по словам его биографа, «едва ли не весь мир православный, включительно до града Иерусалима и святой горы Афонской».

Уменье Шумова наладить работу, такт в обращении с людьми привели к тому, что заказам «отбоя не было». Но трудолюбивый, аккуратный, добрый ко всем и доверчивый до наивности Николай Васильевич не нажил капитала, хотя мог бы его иметь. Его постоянно обманывали и обсчитывали заказчики. Он умер в 1905 году, почти не оставив средств своей большой семье.

Похоронен Н. В. Шумов в Рязани, на Лазаревском кладбище.

Николай Васильевич Шумов – один из немногих талантливых мастеров, жизнь которого связана с монастырем и довольно хорошо известна. А безвестные зодчие, художники, резчики, позолотчики, плотники – все эти Харитошки, Маркелки, Оськи и Федьки – как не помянуть их добрым словом! Это они, люди из народа, умножали красоту нашей земли, творя «как мера и красота скажет».

Мы не можем забыть, что монастырь эксплуатировал крестьян из десятилетия в десятилетие, из века в век.

Но мы не можем также не гордиться талантом и умением наших славных предков, оставивших нам в наследство это архитектурное сооружение, выполненное с высоким совершенством.

В родной стихии

  монографии О. А. Живовой «Абрам Ефимович Архипов», изданной в 1959 году, мое внимание привлекли следующие строки: «С верным ощущением яркости света и солнца написан… «Дворик», один из характерных пейзажей, в котором изображен двор и дом в деревне Солотча Рязанской губернии, где летом жил Архипов во второй половине 20-х годов».

Прославленный живописец, уроженец нашего края, жил в Солотче? Что еще, кроме этих скупых строк, можно узнать о жизни и работе Архипова в Солотче? В библиотеках и архиве Рязани я не нашел об этом ровно ничего и решил поехать в Москву к О. А. Живовой.

Олимпиада Алексеевна не знала, что, кроме «Дворика», написал Архипов в Солотче, и посоветовала найти проживающую в Рязанской области племянницу Абрама Ефимовича, Клавдию Васильевну Брякову.

Я вернулся в Рязань и вскоре отправился в село Екшур Клепиковского района, где и встретился с Клавдией Васильевной, пенсионеркой, в прошлом учительницей немецкого языка. В ее гостеприимном доме я почти весь день слушал рассказы об Архипове. Клавдия Васильевна около года жила у него на квартире в Москве, а с ее отцом, Василием Федоровичем Пыриковым, Абрам Ефимович был особенно дружен…

На другой день вместе с Клавдией Васильевной я побывал на родине Архипова – в селе Егорове, где встречался с жителями села, знавшими художника.

Мне стало известно, что Архипов бывал в Солотче вместе со своим учеником художником Михаилом Герасимовичем Кирсановым, тоже рязанцем. Вскоре от сына Кирсанова, Владимира Михайловича, и сестры художника, Прасковьи Герасимовны, я получил интересующие меня сведения.

В Рязани и ближайших от города селениях – Солотче, Заборье, Требухине и Шахманове – я разыскал женщин, с которых писал портреты А. Е. Архипов: Прасковью Степановну Максимову (девичья фамилия Плаксина), Прасковью Петровну Егорову, Татьяну Матвеевну Шурыгину (Семеткину), Елену Кузьминичну Кокореву (Ермолову) и других. Из рассказов простых людей возник образ доброго, щедрой души художника, умевшего самозабвенно работать. Эти сведения и легли в основу рассказа о художнике-рязанце.

 одился А. Е. Архипов 15 августа 1862 года в селе Егорове Рязанской губернии, в бедной крестьянской семье. Он ходил учиться в соседнее большое село Екшур, а летом крестьянствовал с отцом: пахал и боронил, убирал сено, пас скот, помогал дома по хозяйству.

С самых ранних лет он пристрастился к рисованию. Заехавший как-то в село живописец был поражен способностями мальчика и уговорил отца отвезти сына в Москву для сдачи экзаменов в Училище живописи, ваяния и зодчества.

В 1877 году пятнадцатилетний Архипов, подстриженный под кружок и одетый в деревенскую поддевочку, имея низшее образование, блестяще сдал экзамены по основным предметам и был принят в училище прямо во второй – головной класс.

Под руководством больших художников – В. Г. Перова, В. Д. Поленова, В. Е. Маковского и А. К. Саврасова развивались способности Архипова в живописи. За время пребывания в училище он шел одним из первых по успехам и часто получал награды и благодарности. Его отличало и завидное трудолюбие.

Каждое лето Архипов уезжал на родину в Рязанскую губернию, где много и упорно работал над этюдами. Уже в годы учебы он создает значительные произведения, которые покупает для своей галереи П. М. Третьяков.

После окончания в 1888 году Училища живописи Архипов с необыкновенной энергией отдается творческой работе. Он создает лучшие свои произведения, в которых отражает жизнь родного края: «На Оке», «Лед прошел», «Обратный», портреты крестьян.

В 1898 году он получил звание академика.

С 1894 года и почти до последних лет жизни Архипов преподавал в училище, которое окончил сам, и его учениками были такие видные художники, как А. А. Пластов, Б. В. Иогансон, А. М. Герасимов, С. В. Герасимов и другие.

В числе учеников Архипова оказался и Михаил Герасимович Кирсанов, с которым он особенно сдружился.

М. Г. Кирсанов провел свое детство в семье крестьянина-бедняка в деревне Аграфенина Пустынь, что рядом с Солотчей. Пася стадо, он рисовал с натуры коров, лошадей, лес, окрестности.

^{М. Г. Кирсанов.}

Отец отдал его в иконописную и резную мастерскую Рыкова в Солотче, а в 1902 году Мишу определили в иконописную мастерскую Владимирова в Рязани. Один из мастеров посоветовал ему уехать учиться в Москву. Мастер дал мальчику три рубля, адрес и письмо к своим родным, и Миша скрытно ночным поездом уехал в Москву. Здесь тринадцатилетний паренек сначала попал в иконописную мастерскую Гурьянова, где также удивил всех своими способностями в живописи и рисунке. Через несколько месяцев гурьяновские мастера предложили ему показать рисунки знаменитому художнику Виктору Михайловичу Васнецову.

Не без труда добился Миша встречи с Виктором Михайловичем, но зато она окончательно определила его судьбу. Убедившись в одаренности мальчика, Виктор Михайлович взял его в свою семью на полное содержание и даже оказывал материальную помощь родителям Миши. В течение года он подготовил своего воспитанника к поступлению в прославленное Училище живописи, ваяния и зодчества, где нового ученика вскоре узнал и оценил Архипов.

Весной 1925 года А. Е. Архипов и М. Г. Кирсанов решили вместе отправиться в родные места.

…Поезд прибыл в Рязань. Около вокзала теснились и шумели извозчики. С одной подводы раздался голос мальчика лет восьми:

– Папка! Папка!

Это был сынишка Кирсанова, Володя, приехавший встречать отца. Знакомый возница предложил сесть на сено, которым была завалена телега. Через широкую Оку переправились по плашкоутному мосту и поехали по лугам.

В Аграфениной Пустыни Архипов недолго погостил в семье своего ученика: горя желанием работать, он торопился в Солотчу. Прощаясь, Кирсанов говорил:

– Поработаю с месяц дома, а потом к вам, в Солотчу.

На той же телеге, окруженный свертками полотна и изрядным запасом кистей и красок, Абрам Ефимович приехал в Солотчу. Он снимал двухкомнатную квартиру в доме сельского лавочника Ивана Карповича Софрошкина. Комнаты блестели чистотой. Его встретила экономка, Вера Матвеевна Клушина – сутуловатая, сухая женщина, преданная спутница художника. Большие голубые глаза ее выражали ласку и доброту.

На следующий день Абрам Ефимович надел костюм, шляпу, взял трость и вышел из дому, чтобы осмотреть Солотчу, а заодно и поискать натуру (он мечтал писать портреты крестьян).

В Солотче он бывал и до революции, но с каждым приездом усиливалось желание наблюдать перемены в жизни села.

Дом Софрошкина стоял около сельской церкви, недалеко от старой бревенчатой школы. В продовольственной лавке Софрошкина, как обычно, играл на гармошке его сын-подросток, чем, вероятно, немало способствовал увеличению числа покупателей.

Архипов, пристально вглядывался в лица встречных крестьян – с кого бы написать портрет? Около станции Солодча шла оживленная торговля молоком, яблоками, яйцами. Здесь художник увидел бойкую молодую женщину, продававшую молоко. С приятной русской внешностью, веселая и задорная, казалось, она так и просилась на полотно. Он разговорился с ней, узнал, что зовут ее Марфой Харитоновой, живет в Заборье. Архипов предложил ей позировать для картины и обстоятельно рассказал об условиях необычного для нее труда.

Марфа согласилась, и Архипов в тот же день принялся писать ее портрет.

Одетая в яркий женский наряд, она сидела около стены большой светлой комнаты, а художник в льняной блузе с засученными по локоть рукавами, синих в полоску брюках, мягко ходил в тапочках около мольберта, щуря на нее свои серые, совсем еще молодые глаза.

– Ты замужем, Марфуша? – спросил он ее.

– Второй раз.

– Почему разошлись?

– Не таким первый мой муж человеком оказался, как я думала. Теперь, чай, не старое время: зачем я буду с немилым жить?

– Верно, Марфуша: с нелюбимым человеком не надо жить…

Работа шла успешно.

Скоро Архипова навестил Кирсанов. Вера Матвеевна поставила на стол самовар. Потом принесла горячий печеный картофель «в мундире», масло и фрукты– любимое кушанье Архипова.

– Бегаю с этюдником по окрестностям как угорелый, по выражению крестьян, – оживленно рассказывал Кирсанов. – Ищу и, надо сказать, нахожу много чудесных мест. Пишу с упоением! А каковы ваши дела, Абрам Ефимович?

– Занялся портретами крестьянок. Чудесный они народ!

…Абрам Ефимович продолжал писать портрет Марфуши.

В дом к нему пришла девушка лет двадцати, с длинной косой, застенчивая, робкая, с узелком в руках.

– Наряды я всякие женские принесла. Не купите ли?

Архипов, с кистью в руке, внимательно взглянул на вошедшую:

– Ну-ка, ну-ка, что за наряды?

Девушка развязала узел.

– А как зовут-то тебя?

– Лена Ермолова.

Абрам Ефимович осмотрел кофты, юбки, платки.

– Куплю. А теперь вот что: не отпустят ли тебя ко мне родители на неделю или на две? Портрет твой напишу.

– Сирота я. У тетки живу… Если позволит, то буду ходить.

И вскоре у Архипова появилась вторая натурщица.

Портрет Марфуши был окончен.

– Красивая она вышла, – проговорила, увидев портрет, Лена. – Ну прямо как из сказки.

– Хорошо сказала: «Как из сказки!» – Глаза художника блеснули за стеклами очков. – Ну, Леночка, не будем терять времени. Вот и тебе наряд сказочный: платье алое с цветочками, корсет плисовый, фартучек. Возьмешь в руки чайник и узелок да и будешь сидеть.

Лена переоделась. Абрам Ефимович усадил ее, отошел к мольберту, сказал:

– Какая ты светлая, симпатичная. А хочешь, чтобы твой портрет на выставку или в музей попал?

– Если хорошо получится, пусть висит.

– Надо постараться, – серьезно ответил художник и то смотрел на нее в упор, то отходил от мольберта и прищуривался. – Подними-ка, Лена, голову… вот так. Узелок под мышку возьми. И думай о чем-нибудь хорошем, мечтай.

Меньше чем за неделю портрет был готов.

С Лены написал Архипов и второй портрет, в рост. Одета она была в красное платье, в полусапожках и стояла спиной к художнику.

Архипов и Вера Матвеевна привыкли к Лене, привязались к ней. Она помогала Вере Матвеевне в работах по дому, а главное, искала для Архипова натурщиц. Поиски эти были нелегкими и нередко осложнялись непредвиденными обстоятельствами.

Мария Тимофеевна Белова на предложение Лены замахала руками и попятилась, говоря:

– И-и, милая, что ты! Не гожусь для этого дела, нет. Сохлая стала, одни мослы остались… Патрет! Краски зря тратить.

– Он деньги заплатит.

– Деньги, это, конешно, для хозяйства… А сколько ходить-то?..

– Меня он с неделю рисовал.

– Эва, а муж? А дети? – Но, поговорив еще, согласилась.

Когда Архипов попросил ее переодеться и она надела кофту с красными петушками, паневу черную в клетку, платок шелковый светло-красный, то стала неузнаваемой. Встала Марья перед зеркалом, и, видно было, отходить не хотелось: так себе самой понравилась.

А однажды в квартиру художника ворвался муж Марьи в распахнутой рубахе, в поту. Пробежал переднюю, с силой дернул за ручку двери и – застыл на пороге: его Марья сидела в праздничном платье, в цветах, как невеста, а пожилой человек в очках спокойно повернул к нему седеющую голову:

– По какому делу?

– Так, – замялся, вконец сконфузившись, незадачливый супруг и опустил руки, – мне сказывали, она тут голая сидит.

Архипов улыбнулся, а Марья покачала головой:

– Вот, Абрам Ефимович, какой он у меня пенек. Дай ему какую ни-то работу…

– Дело твоя жена говорит: не переколешь ли мне дров? Заплачу, не обижу…

Муж Марьи повеселел:

– Ну-к что ж, это можно, – и вскоре будто играл топором во дворе, с треском раскалывая чурки.

Архипов показывал свои работы только Кирсанову и до выставок других зрителей не допускал.

Михаил Герасимович, загорелый, подвижный, разводил руками:

– Поразительно, как много вы сделали за короткий срок! И портреты какие: краски праздничные, лица крестьянок чудесные! Не угнаться за вами, нет.

Архипов хмурил клочковатые брови (он не любил похвал):

– На выставку отвезу, что там скажут – неизвестно.

– Это же и скажут: в ваших произведениях – ликующая радость жизни. Не к старости вы идете, а к молодости. Но я пришел, чтобы заманить вас на прогулку в луга. Я и сынишку взял с собой.

– Да, пожалуй, пора отдохнуть, – согласился Архипов и стал собираться на прогулку.

Художники, а с ними и мальчик вышли из дома.

Они сошли вниз к речке Солотче, перешли ее по зыбкому мостику и оказались в лугах.

– Вот оно, мое любимое место, – повернулся в сторону крутого берега Кирсанов. – Целая панорама чудес природы.

– Одобряю. Как только отведу душу на крестьянских портретах – пойду с вами этюды писать.

Они шли по высокой траве, усыпанной цветами. За Окой синела колокольня Богословского монастыря.

– Там, за Новоселками, Константиново – родина Есенина, – сказал Кирсанов. – Люблю его стихи. – И он процитировал нараспев:

 
Лугом пройдешь, как садом,
Садом – в цветенье диком…
 

Архипов внимательно слушал, одобрительно покряхтывал…

Только под вечер спутники вернулись в Солотчу.

У Лены был огорченный вид:

– А я, Абрам Ефимович, не нашла его.

– Кого, Лена?

– Да старика бородастого, что вам нужен, чтоб портрет писать.

Опечалился и Архипов:

– А жаль, Лена. Я даже во сне с него портрет писал. – И вдруг засмеялся: – «Бородастого»! Это ж надо так хорошо сказать!

Лена смущенно улыбалась.

А через несколько дней она вбежала в дом и, запыхавшись, проговорила:

– Идет старик бородастый. Какой надо. Шла я из лавки Софрошкина и увидела… Пантюхин. Яков. Я ведь и знала его, а как-то раньше про него не вспоминала.

Архипов увидел старика и оторопел: перед ним стоял высокий, широкогрудый, могучий человек в картузе и голубой рубахе, с корзиной в руке. Он самый. Какой виделся во сне!

Яков Пантюхин тяжелой, уверенной походкой вошел в переднюю. Он снял картуз, сел на предложенный ему стул и пригладил большой рукой подстриженные в кружок светло-русые волосы, потом ладонь его прошлась по рыжеватой бороде.

Архипов с интересом рассматривал гостя. Он стал просить крестьянина позировать ему – и не день, не два, а с полмесяца. Обещая хорошо заплатить, художник не скрыл, что дело это нелегкое, утомительное.

– Мы люди простые, – ответил старик, – выдюжим.

– Но вам будет тяжелей, чем другим: хочу написать вас в зимней одежде. Тулуп и шапка, надеюсь, есть у вас?

– Тулуп и шапка?! Как не быть. Принесу.

…Начались дни напряженной работы.

Как всегда во время сеанса Архипов расспрашивал о крестьянском житье-бытье. Делал он это неспроста. Когда человек говорил о своем, близком, он становился самим собой, и художнику было легче схватить характерные черты натурщика.

Старик выдюжил: стоял крепко и твердо, заложив руки в карманы тулупа. Таким и изобразил его Архипов.

Портретом остались довольны оба – художник и натурщик.

…Наступило время отъезда в Москву. Лена проводила Абрама Ефимовича и Веру Матвеевну на станцию, где их уже ожидал Кирсанов. Он тоже решил ехать в столицу, чтобы участвовать в художественной выставке.

Архипов, писавший портреты крестьян, и Кирсанов, запечатлевший в этюдах природу родного края, уезжали из Солотчи с радостным чувством славно потрудившихся людей.

 осле 1925 года Архипов почти каждое лето выезжал в Солотчу. Ему позировали крестьянские девушки: Егорова Прасковья, Семиткина Таня, Плаксина Прасковья и другие. С последней из названных – Плаксиной Прасковьи Степановны Архипов написал один из лучших портретов – «Девушка с кувшином». С полотна смотрит цветущая деревенская девушка – олицетворение силы, здоровья и светлого будущего народа.

Архиповские портреты крестьян пользовались на выставках неизменным успехом. В организации выставок Архипову помогал земляк Павел Александрович Радимов, возглавлявший тогда АХРР (Ассоциацию художников революционной России). Они часто встречались на квартире Архипова в Москве, в доме на улице Мясницкой (теперь улица Кирова), и нередко вспоминали родные места.

В 1927 году по ходатайству Наркомпроса Совет Народных Комиссаров принял постановление о присвоении А. Е. Архипову звания народного художника РСФСР.

А. В. Луначарский в 1925 году так писал о картинах Архипова: «Маститый Архипов блещет юностью, его краски сочны и победоносны… Он показывает, куда надо идти. Таких сделанных картин не могут не любить крепкие, полные уверенности и надежды люди».

Прославленный мастер кисти не порывал связей с Рязанщиной.

Последний раз он приехал в Солотчу летом 1929 года. С чувством, близким к восторгу, обошел Архипов знакомые места, по которым он бродил с Кирсановым или Киселевым-Камским, дышал медовым запахом цветов и трав, смотрел на полыхавшие яркими красками наряды баб, на их румяные и загорелые лица, на сильные взмахи косцов.

^{А. Е. Архипов и П. А. Радимов.}

Село превращалось в благоустроенный курортный поселок. Звенели голоса пионеров, слышались песни и смех отдыхающих, крестьяне все чаще поговаривали о колхозах, о новой технике, которая придет на поля, и о других преобразованиях Советской власти.

Новь поселка захватила художника. Ему уже отчетливо представлялись будущие большие полотна.

На этот раз Архипов и Вера Матвеевна поселились в доме Аграфены Заварзиной, уехавшей гостить в Москву к сыну (теперь дом № 21 на улице Революции). Вера Матвеевна стала знакомиться с соседями и заодно подыскивала Архипову натурщиц, а художник тем временем занялся этюдами.

Он осмотрел дом, в котором поселился, и за короткий срок написал замечательный этюд «Дворик» (со стороны огорода). Следом был написан второй этюд – «Ивы». Архипов писал его с задумчивых деревьев, красовавшихся вдали за старицей.

Но его по-прежнему волновало желание писать портреты крестьянок. Абрам Ефимович бродил по улицам поселка, жадно вглядывался в лица и одежду крестьянок в поисках возникшей в воображении женщины, умудренной опытом жизни, крепкой здоровьем, веселой, полной нерастраченных сил и душевного равновесия, но не находил.

Как-то из окна своей комнаты он, казалось, увидел ту, которую искал: по улице торопливо шла крестьянка в цветном наряде, с лукошком в руке, средних лет, стремительная, красивая.

Надо ее остановить! Архипов с силой постучал кулаком в раму окна. Женщина замедлила шаги и с недоумением оглянулась. Абрам Ефимович выбежал из Дому:

– Нет ли у тебя, масла сливочного? Я куплю.

– Нет у меня масла, в магазин я спешу.

– Откуда ты?

– Из Полкова.

– Как зовут тебя?

– Егорова Прасковья.

– А по батюшке?

– Петровна я. Некогда мне, магазин вот-вот закроется, соль купить надо! – И она почти побежала в сторону магазина.

Была и нет! Надо ее найти!

Через несколько дней Архипов пошел в Полково.

Прямая дорога лесом была легка и приятна. Не заметил, как прошел три километра. Вот они, домишки, в чаще леса. Их много – больше сотни. Без труда нашел он дом Егорова. Было обеденное время. Художник застал дома всю семью: сумрачного на вид хозяина с цигаркой во рту, деловитую и ласковую хозяйку, трех сыновей (старшему было около пятнадцати лет) и двухлетнюю дочку Машу.

– Дом мне ваш понравился, – сказал Архипов, садясь на лавку. – Хочется нарисовать его.

– Что ж, давайте, – отозвалась Прасковья Петровна.

– Это я сделаю, – улыбнулся Архипов, – а вот как бы с тебя портрет написать? Недели две буду писать, не меньше.

– Что уж долго так? – спросила Прасковья. – В тот день, когда ты мне в окошко постучал, я от Киселева-Камского шла. Он тоже с меня рисовал. За четыре часа отмахал!

– Значит, опередил меня Александр Александрович, – сказал Архипов. – Но мы торопиться не станем. Отдыхать будем, разговаривать…

На другой день, как и условились, Прасковья пришла к Архипову к семи часам утра. Художник уже ожидал ее. Прасковья пришла босая, но в праздничной одежде: в желтом платке, красной, ею самой вышитой кофте, розовом фартуке, расшитой красной юбке и в черной суконной безрукавке.

Она увидела в комнате художника целый ворох женской одежды, примерила шелковый красный платок, сказала:

– Больно хорош платок-то.

– Верно, нужен красный платок, только не шелковый, а простой, вместо суконной надень плисовую черную безрукавку, сними свой розовый фартук и надень зеленый… Вот здесь, на веранде, садись на край стола, под ноги я скамейку поставлю. Так, хорошо, – говорил Абрам Ефимович, усаживая ее. – Будешь держать этот шерстяной розовый платок, на руку положи тонкую цветистую шаль с кистями. Еще вот что: стеклянные бусы надень и сиди, Прасковья, как будто в гости пришла, улыбайся. – И, верный себе, попросил: – Расскажи мне о своей жизни.

^{Дом № 21 на ул. Революции, в котором жил и работал А. Е. Архипов в 1929 г.}

– Жизнь у меня самая простая, крестьянская, – начала свой рассказ Прасковья Петровна. – Родилась в Заборье в 1892 году. Отец мой, Миронов Петр Иванович, умер, когда мне было шесть лет. Осталась я у матери с младшей сестренкой и с бабушкой, совсем плохо стали жить, голодно. Мать украдкой побираться ходила… Подруги мои в школу пошли. Говорю матери: «Ма, я тоже пойду учиться!» А она мне: «Прясть надо!» – или: «Скотину пасти». Так и не попала я в школу, а как грамотной хотелось быть – страсть! Сестра моя две зимы в школу ходила. Загляну к ней, бывало, в букварь, спрашиваю: «Эту как буковку звать, кругленькую, колечком?»– «Это «о», – скажет. «А эту – две палочки с перекладинкой?..» Только разговоримся – мать на работу зовет. Осталась я темной. Правда, читать кое-как научилась, очень читать люблю, а писать не умею, даже когда расписываюсь, устану, пока фамилию свою соберу…

С двенадцати лет отдала меня мать в люди скот пасти, а потом из года в год так и пошло… Не то что при нынешней-то жизни. Чуть подрастет – в школу шагает.

На пятнадцатом году нанялась я на торфоразработки к купцу Хлудову, за Егорьевск. Женщины и мужчины там работали. Мужчины грязные были страсть – Мазепами мы их звали. Мы, женщины, торф укладывали сперва в малые клетки, потом в большие, затем уж в штабеля. Жили в бараке. Нары. Матрацы без простыней и подушек, под головы свои узлы клали. Маялись мы с тяжелыми кирпичами с раннего утра до темноты.

Помню приказчика Владимира Михайловича. Вот бы кого тебе, Абрам Ефимович, нарисовать: высокий, статный, с большой черной бородой, в красной рубахе, а свистел– что Соловей-разбойник. Утром свистом нас будил: два пальца в рот – и свистит. Встаем. Спина болит, от ворочки-то. «Ой, Мотька, спину мне помни!» Тяжелый труд был. Недаром часто пели бабы (украдкой, конечно), – и она завела сильным чистым голосом:

 
Кто не жил не живал,
Тот горя не знает,
А мы жили поживали,
Все горе узнали.
На руках у нас наперсты —
Мы считали версты
От Москвы и до Рязани
С горькими слезами.
Мы на горку поднимались
С большими сумами;
А на горке на горе
Стояла контора,
А во этой во конторе
Сам Хлудов гуляет.
Он гуляет да гуляет
С пером и с бумагой;
Переписывал хозяин
Разную работу:
Кому каменну, кирпишну,
А нам торфяную.
Посылает нас хозяин
Штабеля укладывать,
А мы клали-закладали,
Его проклинали:
«Провались ты, наш хозяин,
Со своей работой,
Провались ты, наш хозяин,
С торфяной болотой!»
 

– Удивительно, как хорошо, Прасковья! – воскликнул взволнованный художник.

– А скажи мне, Абрам Ефимович, что ты про жизнь мою все выспрашиваешь?

– Чтобы портрет хорошо получился.

– Чудно мне это…

Абрам Ефимович работал упорно, с упоением, с семи до шестнадцати часов ежедневно.

Два дня он рисовал портрет на полотне, жадно всматриваясь и «вслушиваясь» в натуру, и только на третий день взялся за краски.

К двум часам дня Вера Матвеевна звала обедать, а через полчаса на веранде восстанавливалась прежняя рабочая обстановка.

В конце августа наступило похолодание, моросил дождь, и опять Прасковья Петровна пришла из Полкова босиком. Абрам Ефимович заволновался:

– Опять разутая! Холод-то какой, так и простудиться недолго!

– Ничего, – смущаясь, ответила та. – Летом к чему зря обувку-то трепать?

– Ну вот что: я дарю тебе свои теплые ботинки, ты их и здесь надевай – холодно стало на веранде – и ходи в них. А сейчас Вера поднесет тебе лекарство, чтобы простуду предупредить, – и он, улыбаясь, прищурил серые глаза.

На кухне Вера Матвеевна налила Прасковье рюмку настойки.

– Выпей, Прасковья. Абрам Ефимович не принимает спиртного, так имеем, на всякий случай.