Текст книги "Туда, где седой монгол (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Ахметшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Урувай прервал себя на полуслове.

– А она нас не раскусит, когда услышит эту сказку? А? Как гнилые орехи? Скажет: «Вот они, которые посмели обмануть меня!» – и натравит на нас барсов.

Наран отмахнулся.

– Так вставь это в сказку. Пусть нас задерут дикие звери, тогда степь будет выглядеть такой, какая она есть – жестокой и не прощающей ошибки. Кроме того, никто не любит повторяться. Если она услышит, что в нашей сказке она натравила на нас десяток львиц или табун мчащихся с севера и озверевших от холода мустангов, которые втопчут нас в землю, она точно не станет этого делать.

Толстяк всхлипнул.

– В сказке не может быть такой конец.

– Тогда пусть они, – Наран ткнул пальцем в небо и одновременно притопнул, – придумают нам конец получше. А ты запомнишь.

К вечеру путники остановились возле священного дерева, выразить почтение Йер-Су. Деревьев в степи было очень мало, и между аилами даже была специальная игра. Наткнувшись на очередное дерево, старейшина один-единственный листик с него прикалывал себе к уздечке, а на ветку со всем почтением повязывал лоскут своей одежды или яркую шёлковую ленточку. Ведь один листик для кого-то – это целое дерево, и было бы неправильно не оставить взамен что-нибудь, хоть отдалённо равноценное. А по рисунку прожилок на этом самом листике можно было узнать то самое дерево.

Когда там созревали семена, старейшина брал себе одну коробочку или серёжку, или жёлудь и отвозил его как можно дальше в степь. Может быть, когда-нибудь в степи от одного дерева до другого можно будет кинуть прямой взгляд…

При встрече старейшины аилов – где-нибудь, когда-нибудь – хвастались друг перед другом количеством приколотых к уздечке листьев. Конечно, считалось только дерево, из-за которого выпрыгивала, как затаившаяся пантера, пустыня: то есть из-за которого, смотря хотя бы в одну сторону, можно было взглянуть в степь. Лесные массивы, дружно гомонящие в вышине свои заутренние и завечерние песни, не считались.

Хотя кому из живущих монголов удавалось так уж часто увидеть несколько деревьев вместе?

Так, одинокие деревья потихоньку начинали шуметь более мягко, и шёпот их превращался в обволакивающие речи. Они высыхали под тяжёлым, как все горы вселенной, вместе взятые, солнцем, стволы давали трещину, показывая просмоленную начинку, и становились из алтарей Йер-Су – местами поклонения богу Тенгри, и отныне повязывать ленточку мог каждый, у кого была просьба к Верховному Богу. Считалось, что живые деревья принадлежат богине плодородия, то есть земле, а мёртвые небу.

Бедные путники, а также посыльные и разведчики, засланные вперёд аилами, вязали на нижние ветки конский волос из гривы или из хвоста, не срывая себе листьев: у них не может быть своего крошечного дерева, потому что они не представляют собой аил.

Друзья спешились, привязав лошадей не к стволу, а поодаль – к кустам шиповника.

– Когда-то это была берёза, – сказал Наран.

– Когда-то это была ива, – сказал Урувай.

Действительно, выяснить правду было уже очень трудно. Ветра брали его за ветви, как за руки, и вращали, так что ствол получился скрученный, как будто из него пытались отжать остатки влаги. Во все стороны из земли выступали корни, похожие на пальцы глубокого старика, узловатые, с большими суставами. Выше всё скрывалось за почерневшими от старости и обретшими грязно-белый оттенок ленточками. Те, что подлиннее, переплелись между собой и стали похожи на косы.

– Двадцатикосый старик, – сказал Урувай, а Наран молча достал нож и срезал несколько самых длинных в гриве своего Бегунка волос.

– Вознесём и мы ему почёт.

До нижних ветвей добраться было невозможно: они гнулись к земле от количества подношений, длинных и коротких, выцветших до одного цвета, и ленточки на них действительно сами собой заплетались в косы.

– Подсади меня.

Толстяк переместил свою шапочку под мышку, молча нагнулся, и Наран, подоткнув халат, взгромоздился ему на плечи.

– Достал?.. – просипел снизу Урувай. Лицо его покраснело от натуги. – Не дави мне на шею, пожалуйста… Ай! Не дави, говорю!

– Почти достал. Мне бы повыше… За исход нашего путешествия. Повесить повыше.

Наран схватился за одну из веток, тёплую, как будто бы живую. На костлявых пальцах качалось несколько ленточек, с одной соскользнул на паутине паук и спланировал на затылок Уруваю. Тот ничего не заметил.

Приподнялся. На ветке повыше была всего одна ленточка и, видно, повязали её в те времена, когда дерево было ещё достаточно крепко, чтобы посадить желающего испросить милости Йер-Су на сгиб своего локтя. Сейчас оно способно лишь сердито шелестеть своим нарядом и требовать почёта и бережного обращения, какой оказывался старикам в аилах и монгольских поселениях.

По правде говоря, это дерево стало единственным по-настоящему глубоким стариком, которого Наран видел в своей жизни. Любой, кто уже не может ездить верхом, незамедлительно начинает готовиться к тому, чтобы вознестись в небесные степи, где тело вечно молодое, мыслей в голове не скудеет, способность зачинать детей и разить верной рукой врагов не гаснет никогда.

Одно из ранних воспоминаний Наранова детства связано с тем, как уходил на покой его дед. Тогда ещё глава семьи, он созвал в своём шатре всё семейство – тихо, стараясь не отвлечь никого от угодных аилу дел, говорил как бы между прочим: «Зайди-ка ко мне в лягушачий час. Угощу тебя вяленой кониной. Ох, ядрёная!.. А жене да деткам отсыплю сладких тыквенных семечек». А тех, кто подходил чуть раньше, просил подождать. Каждый входящий узревал родственников и тут же становился тих, как заяц. Конечно, у деда нет столько конины. Разве что, он целиком запёк на солнышке одну из своих кляч… да вот только зима на носу, и настоящего солнышка не было уже давно. Значит, что-то важное.

Дедова жена разносила кумыс и тоже была необычно тиха. Свои пышные седые косы она убрала под пурпурную праздничную шапочку, которая была уже великовата её усохшей, как изюм, голове, а спина смотрелась необычно прямо.

Естественно, где собирается много взрослых, тут же начинают носиться дети. Наран нарезал вокруг плотного кружка взрослых уже пятый круг и, когда услышал, что дед не смог утром забраться ни на бабку, ни на коня, который служил ему верой и правдой уже второй десяток лет, с хохотом повалился на пол. Ему показалась уморительно смешной эта ситуация. Прочие дети, начав было подхихикивать, замолчали, завязнув в топи беспросветной тишины, в которую окунулся шатёр, и, чтобы пустить по ней волны, Наран начал хохотать всё громче и громче. До тех пор, пока кто-то из взрослых рядом не заткнул ему рот варёной морковью.

Детей не бранили и не наказывали почти никогда. Только когда ребёнку исполняется двенадцать зим, его попа знакомится с розгами, и в тот день Нарану их не досталось. По-настоящему покраснеть за свой поступок он смог только через несколько лет. Хотя дед, который прощался со всеми внуками и даже с одним правнуком, удостоил его особой ласки, втихую от родителей отодрав уши и сказав, что хотел бы увидеть Нарана в его возрасте.

Вместе со стариками всегда уходили в последний поход их жёны. Жёны несли еду и запас воды на три дня, впрочем, скорее всего, до третьего дня никто не доживал. Мужья несли всё, что могло понадобится по дороге к Небу: полог от шатра, зубы почившей лошади, прошитые нитками на манер ожерелий, на руках, ногах и шее, подарки, передачки и просьбы для духов от кочевого племени, а ещё перья, которые сумели понадёргать из шаманов (чем больше перьев, тем легче путь; их следовало выдернуть из одеяния шамана, поэтому шаманы, жалея стариков, старались бегать медленнее и часто загодя отцепляли все перья, кроме одного-двух) – вещи, в обычной жизни бесполезные, но имеющие сакральное значение. Аил в тот предутренний час (самый страшный! Его старались не называть вслух, а если приходилось, то всегда вполголоса – «час мёртвых») должен был спать весь, до последнего часового, чтобы можно было оправдаться перед Небом: да, наши старики покидают нас, но они делают это по своей воле и в такое время, когда мы все спим и не можем их остановить; а потом весь день проводил на одном месте, возжигая костры и вознося небу плачь женщин и завывания шаманов.

Таким образом старики исчезали из жизни племени. Никто ещё и никогда не находил их останки, поэтому считалось, что Тенгри берёт их в свою ладонь сразу же, как только дым родного аила на горизонте можно будет закрыть большим пальцем. Пару раз Наран слышал о случаях, когда другое племя встречало держащих путь в иной мир стариков и старух, кормило их лучшей едой, позволяло провести ночь на самых мягких подушках и отпускало на рассвете, снабдив своими передачками для Неба, так, что старик еле волочил ноги под их грузом. Каждая такая встреча была хорошим предзнаменованием.

На ветках выше и вовсе ничего не было. Ни один путник не имел достаточно длинных рук, чтобы до туда достать. В растрескавшемся стволе жили древесные жуки.

Урувай завозился беспокойно, и Наран пояснил:

– Я хочу ещё повыше. Давай, я встану тебе на плечи.

Не дожидаясь ответа, он подтянул к себе сначала одну ногу, потом вторую. Попытался умастить голые ступни на плечах приятеля, но тот внезапно покачнулся, и Наран в полёте, подумал: «С таких высоких коней я ещё не падал».

Урувай смущённо потирал переносицу.

– Прости. Ты слишком тяжёлый, а я слишком неуклюжий. Не ушибся?

– Не ушибся? Да я чуть не воткнулся головой в землю! Давай-ка ещё попробуем.

– Подожди, – здоровяк сидел, раскинув ноги, уши и затылок его измазаны в чёрной степной пыли. – Почему там, на верхних ветках, так мало подношений?

– Потому что никто не дотянулся.

Наран прыгал на одной ноге в нетерпении. Урувай отряхивал шапку, хлопая ею о бедро.

– Потому что это дерево сначала принадлежало Йер-Су, а не Тенгри. Поэтому все старались подвязать свою ленточку поближе к ней, а самые неразумные лезли повыше.

Наран прекратил прыгать.

– Точно? Получается, самые ленивые и безмозглые всех перехитрили?

– Не знаю. Может, ты хочешь перехитрить и их тоже?

– Было бы хорошо, – мечтательно сказал Наран. – Тогда эта волчица увидит, что мы не льняными нитками шиты. Что у тебя на уме?

Чтобы как-то унять свою страсть к действию, он обошёл два раза вокруг дерева. Вернулся и приготовился слушать.

– Она кобылица-степь, по животу которой мы все кочуем. Может, в таком случае это вовсе не ветви?

– А что же тогда?

Урувай выставил палец.

– Корни? М? По-моему, похоже. Корни в небо! А растёт оно вглубь земли. Получается, если мы хорошенько подкопаем, мы сможем добраться до нижних ветвей и завязать узелок там.

Наран сразу поскучнел.

– Давай до самых нижних мы добираться не будем?

Лопаты были только у глав семейств и служили для вкапывания и выкапывания основ для шатров. Получить лопату – значило, что тебя признали старшим и способным вести свою семью, всех этих женщин, младших сыновей, овец и табун лошадей. Лопаты передавались от отца к сыну с особым почётом, как не передавалось даже фамильное оружие. Ведь откочевывать на новое место, спасаясь от засухи или урагана, или нашествия скорпионов, приходилось куда чаще, чем воевать.

Конечно, у друзей такого роскошества не было, поэтому землю начали разгребать руками, расширяя трещинки и вытаскивая сохлую землю целыми комками.

Наконец показались корни.

– Смотри-ка! Не мы одни такие находчивые.

Урувай потянул за грязную, утратившую всякий цвет ленточку, привязанную к какому-то корешку. И тут же рядом нашёл ещё одну.

Наран нахмурился. Чихнул, выдохнув целое облако пыли.

– Давай покопаем ещё. Я не устал.

Они копали до тех пор, пока не сгустилась и не опустилась им на плечи ночь. Эта ночь была совершенно непроглядной, звёзды спрятались за облаками, от луны остался только краешек, на фоне которого было видно, как полыхает небесный огонь из облаков, и, чтобы не замёрзнуть, приходилось всё быстрее и быстрее работать руками. Лошади, глядя на них, тоже принялись скрести копытами землю. Под одним из корней (отмеченным конским волосом: догадливых путешественников набралось уже целых четыре штуки) обнаружился большой камень. Урувай с пыхтением извлёк его наружу, очистил от земли и выяснил, что валун отдалённо напоминает нахохлившуюся птицу.

– Что это?

– Это подземная сова, – пропыхтел Наран. – Положи её на место. Помогай. Глубже ещё никто не забирался, говорю тебе.

Наконец что-то твёрдое вновь ткнулось им в руки. Наран дрожащими от усталости пальцами разгрёб землю вокруг изгиба белого, словно снег, корешка.

– И здесь тоже что-то есть, – сказал он, еле сдерживая досаду.

– Подношение?

– Это не ленточка.

Из земли появился полотняный мешочек, повязанный к корешку тесёмкой.

– Может, это и не подношение, – в голосе Нарана проснулось любопытство. На священные деревья подвязывают только ленточки. – Наверно, его закопали давным-давно, когда дерево ещё было в самом расцвете сил. Какие-нибудь кочевые племена – чтобы удобнее было потом найти свои сокровища.

Наран воскликнул, противореча сам себе.

– Может, здесь был целый лес!

– Или порядки для подношений сотню лет назад были другими, – пробормотал Урувай, глядя, как друг пытается отцепить находку от корня.

Тем не менее, его тоже разбирало любопытство.

Из мешка высыпались какие-то крошки, видимо, останки еды, настолько старые, что уже не представлялось возможным определить, что это. Выпали оттуда и остатки одежды, какие-то бессмысленные лоскуты. И одной из немногих вещей, которые не рассыпались под пальцами, оказалась дуга из тёмного желтоватого металла, который приятно холодил пальцы.

– Что это? – спросил Урувай.

Наран наморщил лоб.

– Это называется – «стремя». Я слышал о таких штуках. Их используют далеко на западе для того, чтобы ездить на лошади.

– А! Чтобы продевать в неё повод? Довольно удобно…

– Да нет же.

– Чтобы массировать лошади спину? – неуверенно спросил Урувай.

Наран объяснил. Урувай поднял брови:

– Зачем ноги куда-то вдевать? Можно же просто повесить, и пусть себе болтаются…

– Ну, говорят, у них там слишком много деревьев и слишком длинные ноги. И чтобы не задевать за стволы и за землю, придумали такую штуку.

Урувай с сомнением посмотрел на дерево. Ему было трудновато вообразить, что где-то таких штуковин может быть больше, чем три. Хотя среди его сказок была одна, в которой монгольский юноша путешествовал за солнцем по всяким землям, также и по тем, в которых растут леса. Но у него не слишком получалось её рассказывать. Шум листвы больше походил на звук растревоженного осиного гнезда, напряжение в рассказе само собой нарастало, и вместо того, чтобы отдохнуть под сенью дерева, герою раз за разом приходилось сражаться с волками или от кого-то убегать.

Он сплюнул безнадёжными мыслями на землю и растёр их пяткой. Встряхнул мешочек и вытряс на ладонь несколько пыльных украшений. Не из ткани или крашеных перьев, которые делали себе женщины в степи, а из тяжёлого жёлтого металла и пыльных, мутных, но всё-таки блестящих камней.

– Интересно, в этих вещицах есть какая-нибудь тайна?

Наран рассматривал главную находку.

– Вряд ли. Скорее всего, кто-то хотел спрятать сокровища у Йер-Су за пазухой, и её воля, что именно мы их нашли. Смотри, какое искусное. Гораздо лучше любого оружия, которое я видел.

– Земля ему нисколько не повредила, – вынес свой вердикт Урувай.

– Будет нашим талисманом. Йер-Су одарила нас этой полезной вещью не просто так. Уверен, она сыграет роль в путешествии.

Урувай закивал.

– Тогда мне нужно включить её в сказание. Дай-ка, я выучу, как она звенит…

Глава 6. Керме

Первый раз за свою осознанную жизнь Керме потеряла точку соприкосновения с землёй. Когда-то в детстве мама и папа таскали её, как все родители таскают своих детей, на руках, но те времена безвозвратно растворились в непрочном, как бегущая вода, детском разуме. Керме часто жалела, что не помнит этих моментов, и в то же время боялась вдруг их вспомнить. Отпустить руку Йер-Су – самое страшное, считала она, что может случиться со слепым тушканом. Поэтому она всегда держалась за неё изо всех сил, цеплялась ручонками, ногами, иногда даже зубами, как блоха, въедалась в зелёный волосяной покров и надеялась, что у того достаточно прочные корни.

Теперь же она летела, и где-то внизу, будто небо с первым осенним громом внезапно перевернули и поставили ей под ноги, грохотали копыта. Ветер задувал в лицо, душил своей плёткой крик и одновременно рычал ей в уши другие слова.

«Не бойся, я с тобой», – послышалось Керме.

Это он! Это Ветер! Она попыталась приручить свой страх, и почувствовала вокруг талии чью-то руку и горячую ладонь на животе. Он пришёл за ней!

– Держись крепче, девочка. Сейчас у нас вырастут крылья. Как у перелётного гуся.

Голос ей понравится и одновременно поднял из глубин сердца новые приступы страха. Сильный и грубый, он как будто бы плохо выговаривал слова, проглатывая начало и окончание, оставляя от них лишь огрызки. Но сравнение с гусем Керме понравилось.

Её переложили почти на шею лошади, прямо за лукой седла.

– Ты пришёл за мной! – захлёбываясь словами, сказала Керме. – Ты везёшь меня в свой небесный шатёр?

Но он её не расслышал. Только шум трав внезапно убрался из-под ног коня, щёки облепили, как насекомые в жаркий день, снежинки. Даже снежные хлопья… нет, комья, целые комья снега таяли на веках и льдинками искрили на зубах. В глазах возник неприятный холодок, и Керме опустила веки.

Он скачет прямо по снежинкам на эти таинственные грозовые тучи!

Дорога была длинной. Снег по-прежнему заваливал всё вокруг, стало очень холодно, и уши превратились в ледышки. Грива швыряла ей в лицо новые горсти снега. Керме казалось, что через толщу мяса и костей она слышит, как бьётся лошадиное сердце… Если, конечно, этот конь настоящий. Интересно, и правда, на каком скакуне должен ездить ветер? Ей на мгновение представилось странное существо с телом человека, грудью и ногами лошади. Наполовину покрыто жёсткой шерстью, наполовину – голое и гладкое. Тотчас явилось воспоминание из детства: именно таким было её первое представление о всех мужчинах.

Но, наверное, такому седло ни к чему.

Ветер ничего ей больше не говорил – знай беснуется вокруг и швыряет снег – и Керме очень хотелось потыкать его пальцем: какой он на ощупь? Вот рука, например, довольно холодная, хотя и не ледяная.

– В снегопад они за нами не поедут, – прогудел, торжествуя, ветер у неё в ушах. – Я заставлю их повернуть обратно.

Керме закрыла глаза и зарылась носом в конскую гриву, чувствуя, как холодеют мочки ушей. Разговаривать бы всё равно не получилось: оплеухи холодного воздуха уносили прочь любые звуки, какие бы не срывались с её губ. Сколько они ехали, посчитать не получалось: время из мерно текущего ручья превратилось в стремительно текущий и подпрыгивающий на порогах поток.

Но вот, наконец, всё кончилось. Холод никуда не исчез – он лишь стал резать кожу сильнее, будто по лезвию его провели точильным камнем.

– Мы дома, – сказал голос, и у девушки возникло ощущение, что именно голос отрастил вдруг руки и спустил её с лошади. – Ты подождёшь? Мне нужно распрячь коня.

Керме вздохнула, спрятав в ладошке рот. Всё-таки получеловеком-полуконём здесь не пахло.

– Ты не попрощалась с родственниками. С отцом и матерью. Это плохо.

Этот странный, не похожий ни на что голос она старательно изучала все последующие дни. Эмоции там просыпались робкие, как запоздалые семена полынника в осеннем ветре. Когда он рассказывал что-то, состоящее больше, чем из трёх фраз, то увлекался, и новорожденные проявления чувств погибали под копытами целого табуна лошадей. Этот ровный голос, без взлётов и без падений, убаюкивал девушку.

Керме обеими руками пыталась пригладить растрепавшиеся волосы.

– Я рада, что ты меня украл. Так что это ничего. Тем более ни отца, ни матери у меня нет.

– Конечно, – ответил он. – Теперь ты будешь моей женой. Зови меня Шона. Как зовут тебя, слепой тушкан, я уже знаю.

Шатёр был всего один, и это был единственный шатёр на памяти Керме, от которого нельзя было, сделав несколько шагов, дойти до соседнего. Был ли он расшит золотом, Керме не знала, а спросить постеснялась, мучаясь внезапно навалившееся робостью. Да это было совсем неважно. Он был из толстого войлока, такого, что зимнему холоду будет непросто прокрасться внутрь. Разделения на женскую и мужскую половины там не было.

– Всё это время я жил один, – сказал ей Ветер. – До тех пор, пока не увидел тебя и не сказал себе: «Вот та девушка, которая разделит со мной жилище».

Керме растаяла, хоть те эмоции, которые должны быть в подобной речи, ей пришлось додумывать самой.

Всё было очень ладно, очень сурово и очень пусто. Тепло, но войлок на полу кололся, единственная лежанка так близко к очагу, что непременно должна утонуть в пепле. Никаких шёлковых прикосновений, никакого томного звона колокольчиков, которыми часто украшали шатры в родном аиле. Кострище огорожено большими валунами, щеголяющими выбоинами и отметинами от топора. Пахло кожей и сушёным мясом, которое, кажется, было подвешено здесь же, прямо под потолком. Подальше от дождя и снега.

– Осторожнее, – говорил он, придерживая Керме за плечи. – Там у меня сложено оружие. А там меха, в которых можно хранить воду, кости… я иногда вырезаю из костей… вон в той стороне, кстати, стоят фигурки. Видишь ли, я уже пять зим на одном месте.

То есть, поняла Керме, облако это настолько большое и настолько плотное, что никакая молния не может его разбить.

– Ты можешь устраиваться там, где тебе понравится. Осторожнее, не ушиби ногу о камень. Я ездил мимо твоего аила, гостил несколько дней у старосты, пытаясь как-нибудь тебя выкупить. Он говорил, ты настоящая услада твоего отца и твоей матери, а также всего кочевья… говорил мне одно и то же раз за разом, а я терпеливо ждал. Но когда услышал, что они хотят тебя наказать…

Руки налились кровью и легонько стиснули её плечи. Керме повернулась и прижалась к груди, сомкнув руки у него на пояснице.

Так в огромном пустом жилище поселился маленький слепой тушкан.

Вокруг творилось много странных вещей. Здесь не было снегопада, только редкие снежинки, случайные как весёлые степные мошки, медленно кружились, пока не попадали на висок или на губы девочке, вызывая внезапную улыбку. Звуки здесь разносились далеко и привольно, и Керме первое время игралась с этими звуками, как с молодыми жеребятами или щенками, отпуская их от себя резвиться и слушая, как они скачут, подпрыгивая и стараясь удержаться на высоких неверных ногах.

Иногда звуки приносили ей во рту что-то странное: далёкий звон, как будто звякает где-то в степи колокольчик, звуки капели, иногда какой-то далёкий грохот.

Половину дня здесь было темно, половину дня – светло, и ещё всё время холодно, так что приходилось всё время носить подбитый мехом халат.

Ветер был в ярости, увидев её колокольчик.

– Тебе это больше не нужно. Ты не клеймёное животное, глупо жующее траву, чтобы таскать на себе эту железяку. Айе! Если бы за меня это не делала буря, я бы вернулся и перевернул кверху ногами все шатры.

Шона сорвал колокольчик и выбросил прочь. Керме задержала дыхание, чувствуя неожиданную лёгкость в области шеи. Вообще пожевать траву она тоже любила. Хотя большинство трав были горькими, какие-то оставляли на языке привкус созревшего молока. Это было очень весело.

Пахнет недавней грозой, и всё время ощущение, что над тобой нависает что-то огромное, бросает неподъёмную тень, так, что иногда чувствуешь мимолётные прикосновения. Керме решила, что это Тенгри, сам небесный старик, щекочет её своими бесконечными, как кочевые переходы, усами. Тем более, что идолов перед входом в шатёр у Ветра никаких не было: зачем, если Небо – вот оно – зови не хочу.

О чём с ним говорить, Керме не представляла. Она бухнулась на колени и сказала: «Дорогой Тенгри, прошу, не гневайся на меня. Я не хотела отбирать у тебя Растяпу, но он мой самый настоящий друг. И пощади, пожалуйста, бабку, Шамана и всех остальных. На самом деле они хорошие и принесут в жертву твоим идолам ещё много крови».

Но, похоже, он не собирался душить её своими огромными руками или убивать молнией.

Подумала, что хорошо бы накормить Великого Жеребца морковкой из запасов мужа – все кони любят морковку – и действительно утащила одну, чтобы со всем почтением оставить её на ближайшем пригорке.

Йер-Су была далеко, до неё теперь не докричаться, даже если сунуть голову в дырку в облаках.

Керме осторожно пробовала ногами почву и удивлялась, узнав ковыль и жёсткий типчак. Разве на облаках могут расти травы? – спросила она себя. И тут же ответила: – Конечно, могут! В далёком детстве подруги рассказывали, что низкие облака чёрные, как земля, с белой каймой, словно там танцуют целые озёра ковыля. Чем могут быть ещё эти тучи, как не летающая почва? Где ещё выпасать своих небесных коней Ветру?

Конь у него на самом деле был один, Керме слышала его фырканье возле коневязи. Оттуда доносился запах кожи и конского пота, там же было разложено и единственное седло. И шатёр всего один, никаких других жён, никаких рабынь, никаких младших братьев или сыновей. Запаху войлока ничего не мешало распространяться, на полу было всегда мягко настелено, и можно было падать куда угодно. Стад тоже не было – ни единого вола, ни овечки, и Керме немного была этим разочарованна.

– Я живу здесь довольно уединённо, – сказал Шона со внезапной скованностью. – Так что если что, ты можешь звать меня. Всегда и что бы ни случилось, позови меня, и я примчусь.

Керме была этому рада. Она у своего Ветра одна, и никто не будет шептаться за спиной, никто не будет строить козни из-за её слепых глаз и из-за того, что муж её любит.

– Я за тебя боюсь, – сказал Ветер, обнимая её за плечи. – Здесь много ловушек для такого шустрого слепого тушкана, как ты. Ты можешь утонуть. Ты можешь свалиться вниз.

– Здесь есть вода? – обрадовалась Керме.

– Ты вообще слышала, что я тебе говорил?

– Нет, прости, – для убедительности девушка помотала головой. – А какая здесь вода? Я чуяла её, но почему-то совсем не слышала.

– Озеро, – неохотно сказал Ветер. – Тебе не следует туда ходить.

– Я знаю. А ты покажешь?..

Шона только вздохнул.

Вода здесь на самом деле была очень странная. Она никуда не текла, как лужи, которые образуются в низинах после продолжительных дождей, но при этом не собиралась и высыхать или утекать в землю. Первым делом Керме сунула туда ноги.

– Осторожно! – предупредил её Шона. – Женщина, ну куда ты лезешь. Глубоко.

Тогда Керме подобрала полы халата и сделала два шага, насколько хватило длины их рук – её и мужа, который предусмотрительно сжимал её запястье. Дно усеяно мелкими камушками, а кое-где поросло смешной морской травой.

Рука потянула её обратно.

– Замёрзнешь и простудишься.

Но Керме не отвечала. Она заворожено трогала ногой уходящее в никуда дно.

Впоследствии она провела здесь немало часов, до бесчувственности пальцев играясь с водой, слушая мерное жужжание насекомых или представляя, как резвятся, гоняясь друг за другом, у самого дна мальки. Маленькие ивы, так и не выросшие до размеров настоящих деревьев, но переросшие обычные степные кусты, щекотали своими гибкими пальцами у неё за ушами.

Насекомые здесь тоже были вполне обычные – небось даже не знают, что живут на облаках, – скрежетали в траве сверчки, такие же пугливые, замолкали, когда Керме пыталась к ним подобраться. Только кузнечики здесь прыгали очень высоко. Сидит на ладошке, и раз! И уже нету. Наверное, многие из них допрыгивали сюда с земли.

«Я теперь замужняя женщина, – рассуждала Керме. – Я надела шапочку жены, и мне уже не пристало ползать по траве за бабочками, как малышке. Пристало следить за шатром, готовить еду и шить мужу одежду».

Однако так сложно было удержаться, когда на улицу её кличет полный жизни мир! Не раз и не два заставал её за этим занятием муж. Подолгу стоял, наблюдая и улыбаясь за её попытками проследить на ощупь, куда же ползёт лента муравьёв, в то время, как в ушных раковинах Керме затихал, отчаявшись пробиться к увлечённому сознанию, грохот небесных копыт.

Она посвятила изучению его повадок много времени. Так, только с меньшим интересом, в детстве она наблюдала за каждой новой овцой в стаде.

От больших шершавых рук пахло кобыльим молоком. Ветер каждый вечер привозил его, свежее и изумительно холодное, в притороченных к седлу бурдюках. Как будто пьёшь снег, только куда вкуснее.

– Люблю молоко! Как хорошо, что оно у тебя тоже есть.

– Как его можно не любить? Это наша пища, – он подумал и поправился: – Наша кровь, только выходящая из другого животного.

– Ты доишь каких-нибудь небесных кобылиц?

Смеётся.

– Нет, всего лишь езжу за ним вниз. Покупаю у проезжающих кочевий.

– Они не пугаются, когда тебя видят?

– Ну как же они меня узнают?

И верно. Наверное, Ветер может принимать любые формы. Лепить своё лицо из облаков, из росы, что оседает по утрам на цветах гиацинтов. Запирает в груди шмелей, чтобы их гудение напоминало людям дыхание.

Керме втихомолку пыталась изучить его лицо, касаясь пальцами и запоминая.

– Это кровь, которую можно пить. Кровь любви, которая возникает у матери при виде детей. Поэтому она белая, а не красная.

– Моя кровь тоже будет молоком, когда у меня будут детки?

Кажется, он смутился.

– Да. Твоя кровь станет самым вкусным молоком.

Керме сказала со странным, но очень приятным чувством в груди:

– Мне придётся протыкать себе руку, и давать им напиться моего молока.

– Где ты такого наслушалась? – в голосе Ветра сквозило искреннее возмущение.

– Я слышала, дети пьют молоко мамы.

– Оно само польётся у тебя… вот отсюда.

Он слегка ослабил тесёмки на халате, и Керме почувствовала его руку возле самого сердца. Казалось, его пальцы погружаются под кожу, ещё немного, и смогут играть на венах, словно на струнном инструменте. «Это Ветер, – сказала она себе, – Он может всё, и ему позволено всё. Он мой жених».

До вен он так и не достал, и дыхание вернулось в норму. Рука убралась от её груди, перебирая пальцами, словно паук.

Какое-то время они просидели в молчании, и, чтобы немного отвлечься, он начал рассказывать:

– Когда кипят битвы и кони даже сталкиваются грудью, кусают друг друга и всадников, когда поёт железо, на копья каждую секунду поднимают какого-то недотёпу, во всём этом супе кровь становится похожа на яд. Она сильнее змеиного яда! Она разъедает даже наконечники стрел, так что воин, которому попали в грудь из лука, если достаточно ненавидит своих противников, вынимает стрелу из груди – уже без наконечника! – и скачет дальше. Если его ранят копьём, кровь струёй ударит в обидчика и убьёт его на месте. Такова сила крови.