Текст книги "Туда, где седой монгол (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Ахметшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Нет, мне в шатёр. Простите, я… я заблудилась.

Керме протянула руку, чтобы поймать чужую ладошку.

– Идём тогда, отведу тебя в шатёр… всемогущие духи, ты знаешь, что у тебя на голове? Там как будто зимородки гнездо свили. Тебе нужно немедленно заняться волосами.

Оказавшись наконец в пустом шатре и дождавшись, пока опустится за женщиной полог, девочка первым делом прислушалась к шуму снаружи. Она различила мерный гул бубна. Всё ещё только начиналось. В остальном аил жил своей обычной жизнью: прошли двое мужчин, о чём-то возбуждённо беседуя; их голоса напоминали собачий лай. Провели в обратную сторону лошадь, вокруг которой увивался жеребёнок.

Немного придавив в себе страх, Керме занялась волосами. На празднике, где открывали глаза идолу, раздавали сладкое просо и молоко, но девушка не собиралась сегодня туда выходить.

Конечно, они ничего не заметят. Шаманьи чёртики, молодые прислужники, в голове у которых только дурманящий дым, а в руках – костяные трубки с тлеющими травами. Вряд ли Шаман описывал им все повадки Растяпы. Как он ставит ноги, каким образом любит рыть землю копытом – вот так или эдак. Если, конечно, цвет не сыграет с ней какую-нибудь очередную шутку, и у Растяпы не окажется вдруг на спине приметного пятна. Метку Бабочке она поставила на том же месте, где следовало.

Увлёкшись заплетанием кос, она не сразу заметила, как всё вокруг вдруг затаило дыхание. Только нечуткая муха продолжила кружиться где-то вверху да она, Керме, продолжила плести свои косы.

Когда звяканье и звон, и тяжёлые медвежьи шаги подкрались к её сознанию и аккуратно, но назойливо постучались, прятаться было уже поздно. Полог качнулся, впуская внутрь толику прохлады и тучное тело. Муха издала последнее, отчаянное «зззз» и вдруг замолкла. Мгновение спустя крошечное тельце скатилось по ладони Керме, задев крылышками пальцы.

Девушка застыла, не смея пошевелиться, а Шаман тяжело взгромоздился на подушки. Словно большой старый тетерев на своё гнездо из высушенных трав. Он подобрал под себя большую часть свободного пространства, раздуваясь всё больше и больше и оттесняя скатанные ковры, кострище, разномастные женские принадлежности и Керме к противоположной стенке.

Сказал печально:

– Там все празднуют. Почему ты не идёшь, слепой тушкан?

– Я… – Керме сглотнула. Она нащупала в рукаве своё истрёпанное перо и провела пальцами по краям, пытаясь выпросить таким образом хоть капельку успокоения. Но безрезультатно. – Я хотела сначала заплести себе косы.

– Да, я вижу. А потом бы пришла? У Усула большое сердце. Огромное. Он заготовил столько молока и сладостей, что у детей должны склеиться зубы.

– Нет, я… я уже не ребёнок. И мне не хочется сладостей. Баба задала мне работу. Много работы, на весь день.

Она никогда раньше не врала. Лукавила – может быть, но вкус вранья, горький, вяжущий язык, расчувствовала только теперь. Хотя то, что она сделала накануне, наверное, куда гроше слов. Просто оно такое большое и такое, что язык не способен донести всей мерзости.

Шаман задумчиво постучал пальцами по бубну. Тот отозвался басовитым мурлыканьем.

– Конечно. Ты не хотела бы слышать, как большое сердце Усула лопнет от гнева Тенгри. Бам! И всё. Ты не хотела бы услышать, как идол душит своими соломенными руками жён и детей Усула.

– Почему… – Керме задохнулась. – Почему?

– Потому что Великий Бог не получит той пищи, которую он захотел. Потому что ему предложат не того, на кого дёрнулась моя – его слуги – рука. Что, ты думаешь, он может сделать?

Наступило долгое молчание. Барабаны невдалеке сбились с ритма и растерянно затихли, только где-то неожиданно громко чему-то радовались дети.

– Тебя видел один из пастушков, – сухо сказал Шаман. Нугай, – догадалась Керме. Затаился, спрятал свою свистульку и смотрел, как она пытается спасти Растяпу. – Нам придётся всю ночь и семь ночей послед молить Тенгри не посылать на нас гром или суровый холод. Может, мы вымолим прощение, может, и нет. Наверное, ты хочешь знать, что дальше будет с тобой?

Керме зажмурилась. Ни один монгол не мог говорить так долго и так тяжело, как этот шаман. Вытягивать из тела жилки и играть на них, как на музыкальном инструменте.

– Ты ещё очень молода и, кроме того, очень красива, хоть и слепа. И ни разу за свою жизнь ещё не совершала ошибок. Поэтому ты получишь сегодня не смерть на алтаре от ритуального ножа, а всего лишь пятьдесят розг.

Из груди Керме вырвался всхлип. Полсотни розг выдерживает не каждый мужчина. Её ни разу не пороли, но девочка слышала, как шипят эти звери – звук совсем не страшный, даже где-то приятный. Так шипит в котелке земляное масло, поедая травки и ожидая главного блюда – шмата мяса. Но эта тёплая сонливость испаряется где-то после девятого удара, когда начинают доноситься хрипы и крики наказываемого и у девочки начинают трястись чувствительные поджилки.

Наверное, Шаман покачал головой, или что-то в этом роде. Такие действия Керме училась угадывать по паузам в диалогах – по паузам, которые так и просят себе какое-то действие.

Она подтянула к себе коленки.

– Вставай, слепой тушкан, и идём. Наказание должно быть исполнено немедленно. С гневом Тенгри нельзя шутить, так же, как нельзя спать в степи, ничем не загородившись от ясного его взгляда.

Будто сдвинулась гора. Он поднялся с кряхтением, и Керме готова была поклясться, что этот мужчина может высунуть голову в трубу дымохода и оглядеться, не выходя наружу.

Безвольная рука девушки вдруг оказалась в огромной тёплой ладони. Ноги не слушались её, а может, специально, больше не уповая на хозяйку, старались уцепиться за землю, но Шамана это совсем не смущало. Он волок её за собой, будто тряпичную куклу, а второй рукой степенно придерживал украшения на широкой груди – чтобы не слишком звенели.

Оказавшись снаружи, Керме наконец услышала, что кричали дети. «Снег, снег!» – было на всех устах. И правда – Шаман фыркнул, видно, вдохнув снежинку, а девушка почувствовала как застревает в волосах и тает холодный пух. Она пожалела, что не может порадоваться ему как следует. Ни один осенний снегопад до этого не обходился без её радости.

Промежуток между шатрами, оставленный для собраний, седлания лошадей и религиозных обрядов, был заполнен людьми. Все и каждый старался стать как можно более незаметным, и почти у всех получалось. Но всё вместе это казалось большим озером, которое невозможно не заметить, даже если твои глаза видят пустоту.

– Слушайте меня, кочевой народ, народ степи и псы великого Солнца, – в нос произнёс Шаман. Рука девочки затекла и онемела в его огромной ручище, но он и не думал её выпускать. – Воистину, всякое может повстречаться на пути аила к ноздрям Йер-Су. Бывает жесткий загривок, бывает полная зубов пасть. Бывает, аил забредает и в другие малоприятные места Великой Кобылицы. Бывает, люди срываются под копыта и гибнут там в страшных муках, с переломанным хребтом и истекающей из ушей и из глаз кровью. Нам всем предстоит пасть на колени и молить Богов, чтобы они вывели нас на нужное направление.

– Айе! Что ты говоришь, шаман? – послышался голос. Керме съёжилась ещё сильнее, узнав Ревана, летящего на закат мустанга, решительного из решительных и храброго из храбрых. Все эти шатры, всех детей, женщин, мужчин и овец он везёт на своей спине, а Шаман служит для него уздечкой. – Хан старается слушать шаманов и ведёт вас туда, куда чихает Верховный Бог. Разве не ты разговариваешь с ним, чтобы узнать, где зеленее трава и твёрже почва? И после этого нам нужно падать на колени?

Шаман с достоинством ударил ладонью по бедру, где висел бубен. Приглушённый звук прокатился среди шатров. Послушники истерично заколотили в свои колотушки, зазвонили бубенцами, но сбились, перепутались и сконфужено замолкли.

– Да и нет. Мы с тобой всё делаем правильно. Но попадаются те, кто тянут лошадей за хвост в другую сторону, обыкновенно по молодости и неопытности.

Все взгляды вновь устремились на Керме. Девочка не смела вдохнуть, она висела на них, будто на копьях. Всхлипы бабки звучали в тишине оглушительно, как капающая вода.

Реван зарычал.

– И всё это из-за не той овцы? Мы стараемся, выбираем путь, который удовлетворил бы и небо, и наши табуны, которые вечно хотят жрать… Ведь у нас нет дорог, по которым можно было бы ехать. У нас не так, как на востоке или далеко на западе, где живут дикие бородатые демоны. Наш выбор – тысяча направлений в степи, из которых мы вольны выбирать любое. А потом появляется какая-то овца… не та овца, и где бы мы ни были, куда бы не направлялись, мы снова оказываемся у Йер-Су под хвостом. Куда это годится? А? Ответь мне, говорящий с предками!

Если бы Шаман и вправду был уздечкой, то его кожа бы была самой лучшей и самой крепкой, а узор – самым тщательным, потому что в огромном теле его не дрогнул ни один мускул. Жеребец-Реван скорее стёр бы зубы, чем сумел прокусить свой повод.

– Это годится, – сказал он спокойно, – потому что как бы быстро мы не хотели бежать за солнцем, это невозможно. В степи есть овраги, есть ручьи и трава – козлиный рог – которая цепляется за лошадиные копыта и ломает галоп.

«Интересно, жив ли ещё Растяпа», – отстранённо подумала Керме. Ведь если нет, розги ей придётся сносить просто так, а это обидно втройне.

– Значит, нужно выровнять эти овраги. – Реван фыркнул и отвесил кому-то из младших сыновей, стоящих рядом с ним, оплеуху.

– Мы можем только попытаться, – смиренно ответил Шаман. – Никто не скажет тебе заранее, если вдруг следующим оврагом окажется один из твоих сыновей.

Шлёп! Звук ещё одной оплеухи.

– Я уж позабочусь, чтобы этого не произошло, – проворчал Реван.

Грохот копыт поначалу никто не заметил, кроме Керме, уши которой, как у собаки, привыкли подмечать любую мелочь, чтобы потом добавить её, ещё один слог или слово, к песне о мире вокруг, непрерывно звучащей внутри.

И только когда он заслонил все другие звуки, по поляне пронёсся дружный ах. Громкий хлопок – то занесло лошадь, и она задела крупом один из шатров. Визг и тявканье – то улепётывают из-под копыт собаки. Шаман потерял обладание, он выпустил руку Керме и схватился не то за нож, не то за голову.

– Где часовые? – ревел Рёван. Сигналов тревоги не было, звуки битвы – тем более. – Ты кто, навозная муха, что тебя не заметили мои воины?

За внешним кругом аила у мужчин были при себе только ножи. Более серьёзное оружие – копья и луки – остались в шатрах.

Всадник натянул поводья. Конь под ним храпел и метался, стремясь внести ещё больше разрушений в привычный для Керме мир. Пыль поднялась с земли, будто стая растревоженных уток. Девушка чихнула, а второй чих попыталась удержать в груди, закусив губу, чтобы не пропустить ни звука.

– Твои часовые лежат со стрелами в груди, – сказал незнакомый голос.

Рёван сжал челюсти так, что, судя по хрусту, сломал себе зуб. Сказал:

– Сын, тащи лук.

– Брат уже побежал.

– Так тащи стрелы! Твой брат никуда не годится. Он забудет. Зря, что ли, я его колочу?

В голосе незнакомца рокотал гром.

– Я только возьму, что принадлежит мне, и уйду. Айе, мой милый! Вперёд!

Шаман, сделав было шаг к незнакомцу, упал на колени, а конь перемахнул через него, словно через большой валун. И Керме, чувствующая себя паучком в пустом кувшине, чей мир внезапно перевернулся, когда до него добралась хозяйка, потеряла ногами землю.

Глава 5. Наран

Ночь прошла странно. Долго не приходил сон. И Наран, и Урувай, каждый по раздельности, пытались отыскать внутри хоть малейший знак того, что желудок отторгает новую пищу. Но он не капризничал. Как ребёнок, которому дали вместо обещанного мяса невиданных сладостей из страны пустынь. Потом, так же вместе, ни слова друг другу не говоря, искали крупицы вновь возрастающего голода. И тоже безрезультатно.

Ветра не было. Костерок горел ровно, умиротворённо шипя, и иногда, будто вспоминая, что порядочному костру положено рычать и бесноваться, выпускал в небо снопы искр. Надвинувшийся с наступлением темноты холод безуспешно пытался развернуть закутавшихся в одеяла и подложивших под себя попоны странников, точено маленькая хищная птичка, нашедшая перепелиное гнездо и пытающаяся расколотить яйцо с крепкой кожурой. Прятался от огня за их спинами, туда, куда не доставал свет.

С топливом им повезло. Навоза, что за день производили две лошади, вполне хватало, чтобы поддерживать такой вот небольшой костерок. До заката они сушили его, разложив на попонах и на перевёрнутых сёдлах.

Ещё когда предыдущая ночь грозила им скрежетом насекомых и провожающими солнце птичьими криками, Урувай спохватился:

– Как мы будем разводить костёр? Нужно добывать огонь.

На самом деле, чтобы добыть огонь, путникам приходилось немало трудится. Зимой, ранней весной или в период редких дождей, как правило, вообще не путешествуют. Даже в засушливый сезон ночь у неумелого путника могла пройти за двумя палочками вся ночь, и долгожданная искорка появлялась только к утру. Как правило, если странник к этому времени дремал сидя и не успевал поймать искорку на заготовленную кучу мха или навозный холмик на заранее расчищенной от сушняка площадке, он легко мог сгореть заживо.

Вся ночь – если только не было огненного камня. Этот чёрный гладкий камушек давал искры, стоило ударить почти по любой поверхности, да такие, что могут скакать даже по водной глади, как плоские голышки.

Всё дело в огненных духах, которые очень любят гнездиться в таких камнях. По этой же причине их не стоит держать возле костра: огненная птица, хлопая крыльями, запросто может перелететь со своего продуваемого всеми ветрами насеста в более укромное местечко – внутрь камня.

– Мне кажется, я добыл огонь, когда стирал кожу на ладонях о поводья, – продолжал сокрушаться Урувай. – Надо было держать на коленях навоз, но кто же знал?

Наран молча достал из своей сумки гладкий блестящий камешек.

У толстяка загорелись глаза.

– Где ты его взял?

– Отколол от того, что остался у нас, в аиле.

– Думаешь, они заметят? Как ты туда пробрался?

– Не думаю, – сказал Наран и заёрзал. Огненный камень в аиле был не такой уж большой, и исчезновение его части оставит на их репутации чёрные горелые пятна. – А что там сложного? Все же на пиру. Даже собаки ждут своих костей. Я просто зашёл и отколол кусочек.

Огненный камень довольно хрупкий, его легко ломать на части руками. Хорошо ещё, что, давая огонь, он не стирается. Ну, может, самую малость, но его всегда можно нарастить, обваляв в зале.

Камень хранился в шатре старейшины, укрытый от чужих глаз шёлковыми покрывалами. В шатре у шаманов держать его было опасно: со своими плясками и призывом разнообразных духов они могут случайно взорвать его, а могут, наоборот, переместиться внутрь этого чёрного камня, вместе со всеми своими бубнами и с шатром. Целиком, раз – и нет…

Развести костёр, что эту, что предыдущую ночь Наран успевал, пока Урувай протяжно зевал и усаживался на траву, давая отдых ногам.

Перед тем, как закутаться в одеяла, они ещё немного поговорили.

– Всего второй день нашего пути, а мы стали уже полными дикарями, – сказал Урувай.

Он вытягивал руки к костру так близко, что волосы на обратной стороне запястий скручивались и чуть не начинали тлеть.

– Мы совершили ритуал. Представь, что всё это огромный шаманский шатёр, расшитый днём солнечными лучами, а ночью – звёздами. В шаманском шатре нельзя находиться просто так, там всё делается для Тенгри.

Урувай выпятил нижнюю губу.

– Во всяком случае мы теперь можем питаться тем, что даёт степь. Лук и стрелы в этом походе нам не пригодятся.

– Может, нам лучше избавиться от всего, что связывает нас с аилом, – задумчиво сказал Наран.

Он покачивал в руках лук. Это отличный лук, без резьбы и украшений, которую наносят себе некоторые охотники, но из молодой берёзы, такой, что из неё вдруг ни с того ни с сего начинал сочиться сок, и Нарану приходилось срезать свежеотросшие глазки и отсекать сучки. С одного из плечей оружия свешивались окрашенные в разные цвета конские волосы. Большая часть их принадлежала Бегунку, остальные ещё одной лошади, на которой ездил Наран в детстве – Свирели, и мощному скакуну отца. Тетива довольно свежая, иногда она вспоминала, каково это – быть жилкой в теле живого, и начинала дрожать и биться, стягивая плечи друг к другу.

Урувай не поверил своим ушам.

– Ты хочешь его выбросить?

Наран поморщился.

– Этот лук мне делал ещё отец. Лучше я отрежу и выброшу своё ухо… Не знаю, как лучше. И спросить не у кого.

– Тогда мне придётся расстаться с морин-хууром, – сказал Урувай из чувства солидарности.

– Морин-хуур вряд ли может причинить кому-то вред.

– Старики говорят, что он как лук, выпускающий стрелы музыки.

Наран улыбнулся.

– Ну, тогда надейся, что степь тоже любит песни. Вот горы – те точно любят. Говорят, они даже подпевают…

Так ничего и не решив, друзья устроились спать и ворочались почти до утра, чтобы, проспав восход солнца, вскочить и, распихав по сумкам одеяла, броситься отвязывать коней.

На спину лошади Наран забросил только попону, поверх неё подпругу и затянул её совсем не туго. Только чтобы не спадала, когда Бегунок стоит на месте. Навесил седельные сумки.

– Ты не будешь надевать седло? – спросил Урувай.

– Незачем. Поедем без сёдел. Чтобы лошадям было легче. Нам теперь придётся что-то в себе менять, чтобы по-настоящему быть ближе к Йер-Су, к степи. А не просто – попрыгал на привале сайгом, а потом опять в седло, и айе!

– Может, ещё и без штанов поедешь? – сказал толстяк, и в голосе его завелись плаксивые нотки. – Я плохо умею без седла! Там не получается спать. Придётся всю дорогу следить, чтобы не оказаться на земле.

Наран упрямо поджал губы.

– Тем лучше. Ни на минуту нельзя забывать, что мы теперь другие. Что теперь степь – наш дом, а не аил. Сёдла лучше оставить прямо здесь. Может, Йер-Су найдёт им какое-то применение.

Урувай пригорюнился, но покорно ушёл рассёдлывать уже засёдланную кобылу.

Бегунок крутился и лягался, когда Наран попытался на него взгромоздиться. Это получилось только с третьей попытки.

– Мы напугали его своими вчерашними представлениями.

– Просто он ни за что не позволит ездить на себе каким-то лисам, – сказал Наран, поглаживая животное по шее.

Степь тянулась и тянулась, разворачивая перед ними однообразный пейзаж. Травы под гнётом ночных холодов поникли почти до земли и шуршали под копытами так, будто за всадниками текут целые стаи полевых мышей. Солнце, изрядно отощавшее за последние дни, пряталось за редкими тучами, и тогда низко-низко к земле по траве пробирался ветерок.

Наран вспомнил вечерний разговор. Опустил руку к чехлу и почувствовал, как дерево кольцом сдавило запястье. Рука онемела на секунду, вены вздулись от сдерживаемой крови, но снова распрямились, когда лук прополз выше, захлёстывая кольцами своего твёрдого тела мускул за мускулом. Примостился на плече, свесив свои хвосты – тетивы и разноцветных ленточек. Изогнулся, коснувшись мочки уха и давая о себе знать. Наран почувствовал аромат дерева, такой душистый, будто бы его только что срубили.

Ни один монгол не относился к своему луку, как к обычной деревяшке. Каждый знал, как ублажать это странное живое существо, чтобы оно служило тебе до конца своей жизни.

У Урувая отношения с луком не ладились. Перешедшее ему в наследство от отца существо кусало его за пухлые пальцы и предпочитало темноту колчана руке хозяина.

– Наверное, это оттого, что моё сердце уже принадлежит морин-хууру, – улыбался Урувай.

Нет, расстаться с луком – всё равно, что прогнать в степь коня. Да, примерно так же. За свою жизнь монгол меняет двух-трёх коней, и луки, бывает, ломаются, и отправляются со всеми почестями и слёзами хозяина в шаманский костёр в качестве великой жертвы.

Пускай лучше Наран будет единственным в степи лисом-лучником. И без хвоста.

Проголодавшись, они позавтракали так же, как накануне. На этот раз осознание, что ты не человек, пришло куда легче, Урувай щипал траву с видимым удовольствием, собирая себе за уши особенно аппетитные цветы, чтобы подкрепляться в дороге, а Наран даже поймал мыша.

– Как же ты будешь его есть? – спросил Урувай, когда друг продемонстрировал ему добычу. – Это даже не трава. Это живое мясо. Лисы душат его прямо в пасти, перед тем, как проглотить.

Голос стал глубокий и булькающий, как будто в своей мешковатой гортани Урувай хранил запасы воды. Слова выходили комканными и требовалось хорошенько напрячь слух, чтобы распутать их, а потом связать, как надо. Наран так и не понял в чём дело: в том, что у толстяка действительно поменялся голос или в его собственном слухе и восприятии.

Наран сел, поджав под себя ноги. Животное пищало и извивалось в зубах, сучило коротенькими лапками. Он честно старался подумать над вопросом Урувая, но мысли наезжали одна на другую, получалось что-то вроде «оправнужногоньпотрошитьподжарить», а что это значит – непонятно, и юноша, пропустив мимо себя такого коня, просто перекусил грызуну шею.

Расправившись с завтраком, Наран ещё долго приходил в себя. Мышцы ныли, словно последние сутки он провёл без движения, а кости, казалось, начали медленно, но очень мучительно растягиваться в разные стороны. Откуда-то возникли и закружились возле лица мухи.

– Я чуть не вернул свой обед, – пожаловался Урувай. – У тебя весь подбородок в крови. Подумай только, ты живьём съел настоящую мышь!

Того отвращения, на которое рассчитывал друг, у Нарана не возникло. Наоборот, в животе разливалось приятное тепло. Он вытер тыльной стороной ладони подбородок.

– Нам повезло, что лисы не едят никого крупнее мышей. У тебя такие аппетитные окорока.

Урувай нервно вытянул шею. Если бы Наран спросил – зачем, он бы не смог объяснить. Так делают сайгаки, когда осматриваются в поисках опасности.

– Если бы я был помельче, ты меня съел?

– Конечно. – Наран полностью пришёл в себя. Он лениво задвигался, пытаясь поудобнее устроиться на жёсткой земле. – Всё есть так, как его задумал Тенгри, а выносила и родила Йер-Су. Те, кто покрупнее и у кого есть зубы, едят тех, кто поменьше.

– Это мне не нравится, – надулся толстяк. – Есть мясо плохо. Ты же сам говорил, что в степи можно обойтись без мяса.

– Это всё задумано Тенгри, – повторил Наран. – Ты сейчас размышляешь как сайга, которая питается только травой. Так что нечего тут обижаться.

Урувай вскинул голову, и кадык его негодующе затрясся.

– А если бы меня вдруг задрал какой-нибудь барс. А? И я лежал тут, истекая кровью, пока барс ходит за своими детёнышами. Ты бы стал есть моё мясо?

Наран зажмурился, пытаясь представить, как бы пах его приятель, если бы был уже мёртвым. Запах ему понравился.

– Думаю, что да. Ну что ты опять обижаешься? Меня теперь держит за шкирку Йер-Су, так же, как и тебя. Мы должны быть счастливы, что всё получилось. Если я попытаюсь освободиться, мне вновь придётся думать о пропитании… уже как человеку. А это гораздо сложнее. Понимаешь? Люди – стадные животные, а стада здесь не видно.

Прежде чем двинуться дальше, они хорошенько выбрали из хвостов и грив животных всякий мусор и взялись почистить им копыта.

Каким-то образом Бегунок понимал, что происходит с хозяином. Он даже оставил навязчивую идею наступить тому на ногу – только опускал голову при его приближении, и в лошадиных глазах, которые, как думал раньше Наран, способны всего на два выражения – страха и «дай-попробовать-что-у-тебя-там-в-руке», блестела искорка совсем человеческого интереса. Невозмутимая Уруваева кобыла пугалась их куда больше – она танцевала и вскидывала голову, не давая хозяину подобраться к её ногам, и у Нарана сложилось впечатление, что его конь успокаивает её мерным храпом.

Урувай сказал ни с того ни с сего:

– Я подумал, что, может быть, предания когда-то происходили на самом деле.

– Ты действительно так думаешь?

Наран ковырял из копыта лошади землю.

– Да! – Урувай выпустил копыто своей лошади и взмахнул руками. – Все они начинаются очень правдиво. Охотник берёт лук, садится на коня и отправляется на охоту. Юноша, молодой монгол, влюбляется в девушку из соседнего аила. А потом Тенгри и Йер-Су берут их в свои руки и для своего развлечения строят вокруг них историю.

– Я ничего не понял.

Урувай смотрел на него, будто бы пытался донести взглядом какую-то истину.

Наран вздохнул.

– Тебе не казались эти истории невозможными? Они могут выпустить на охотника говорящего медведя и сделать так, чтобы конь тоже оказался говорящим и выторговал у медведя жизнь для напуганного воина за одну пятерню, о которую мишка будет чесаться в своей берлоге во время зимней спячки… могут подкинуть девушке в голову испытание для храброго юноши – собрать ей с ночного неба звёзды себе на ожерелье. Говоришь, происходили на самом деле?

Собрать звёзды с ночного неба – не такая уж простая задача. Небо на самом деле очень высоко, и за одну ночь до него не долезешь, даже если у тебя есть самая высокая в мире скала, вершина которой покрыта снегом в жаркое лето. А когда наступает день, оно отодвигается так высоко, что ты снова оказываешься в начале пути, как бы высоко перед этим не забрался и как бы не просили о пощаде, и не напоминали о событиях прошедшей ночи мышцы.

– То, что происходит с нами, кажется мне не менее невозможным. Ты же сам сказал, что наши загривки в пасти у Йер-Су.

Наран зажмурился и помотал головой. Там, казалось, осталась какая-то мышиная косточка, которая грохотала и распугивала таким образом все мысли.

– У меня сейчас от твоих речей второй глаз лопнет.

Урувай достал из воздуха следующую неведомо откуда взявшуюся мысль. Он сел на землю и растерянно сказал:

– Получается, сейчас не происходит ничего.

– Почему?

– Потому что не появляется новых преданий. Те, которые умею рассказывать я, рассказал мне мой дядя. А ему – его дедушка передал вместе с нашим семейным морин-хууром. Слово в слово, все шесть штук. И если ты будешь уговаривать меня добавить туда что-нибудь от себя, – пухлые руки сжались в кулачки, – я не соглашусь. Мне дорога моя память о деде. Не знаю, в его время ли происходили все эти события или ему их рассказал какой-нибудь предок. Скорее всего, и то, и другое. Но я буду петь эти сказки деткам так, как пели их мне, чтобы не загрязнять их умы неправдой.

Наран отвлёкся от работы.

– Ты не пробовал сочинять свои истории?

Урувай взглянул на него снизу вверх.

– Как же их сочинять, если сейчас ничего не происходит.

– Происходит. Мы же сели на коней и отправились в путешествие. Расскажи историю, как мы решили превратиться в животных.

Друг хотел что-то сказать, но застыл с открытым ртом. Глаза его были, как дыры в большом земляном муравейнике, и Наран видел, как там происходит какая-то работа: таскают маленькие букашки соринки и палочки.

– Ты разве не ради этого весь этот разговор затеял?

– Нет. Я затеял его… просто, чтобы затеять. Не знаю, с чего, – Урувай с виноватой улыбкой посмотрел на Нарана. – Эти мысли просто вылезли у меня из головы наружу. И всё. Как рога. А… какой там будет конец? В нашей сказке?

– Конец? Ну, не знаю. До конца ещё далеко. Начни сначала, а конец, как ты говорил, подскажет Тенгри. Или Йер-Су.

– С чего же начать? С самого рождения? Нужно рассказывать, как мы с мальчишками играли в охотников? И как меня называли белым червём? Мне бы не очень хотелось…

– Ты же собираешься рассказывать не про то. Мы отправились в путешествие, помнишь? Вот с этого и начни.

– Ага, – Урувай в крайнем нетерпении пробовал нарисовать что-то кончиком прутика-хлыста на земле. Мешают одинокие травинки, и он, раз за разом прерывая своё занятие и закусив губу, пытался их выдрать. Видно, как изнутри его распирает идея сочинить собственную сказку, просится наружу и, того и гляди, хлынет наружу через нос. Странно, что такая не приходила ему раньше. – Значит, вот мы выезжаем из аила, и нам голодно, и хочется кушать…а… нужно же рассказать про твоё прощание в общем шатре. Ой, сколько людей! Как я всех их изображу?

Он зажмурился, и Наран сказал сочувственно:

– Изобрази звук битвы. Пир почти не отличается от битвы. Только вместо криков боли там звучат крики радости.

– Хорошо.

Он открыл рот и изобразил невнятный шум с лязгом мечей-тарелок. Крики ярости сменились немного натянутым смехом. Приятелю не слишком давались крики ярости, но смех ему не давался и подавно. Это проявление чувств было супротив его чувств.

– Эй, натяни узду! Ну откуда там лошади?

Урувай кивнул и превратил конское ржание в клокотание кумыса в горле пирующих. И тут же, почти без перехода, сказал голосом Нарана:

– Разреши мне отправиться в путь, чтобы я мог спросить великого Бога о своём внешнем виде, отвращающем сердца. И взять с собой моего верного друга – певца и сказителя, без которого в дороге я помру со скуки.

– Я тебя с собой не звал, – сказал Наран.

– Это же сказка, – с укором сказал Урувай. – В сказке можно немного приукрашивать. Женщина становится краше, если увесить её побрякушками.

– Только если не слишком много, – пробормотал Наран.

Толстяк выпалил:

– Подумать только, я герой сказки! Что там у нас сказал старейшина? «Убирайтесь. Аилу не нужны такие смелые…эээ… такие неверные воины». И чашкой кинул, вот. Отлично!

Он изобразил горлом, как бьётся что-то хрупкое и глиняное, а затем изобразил губами дробный конский топот. Складывалось впечатление, что по пухлому горлу ехали двое всадников. Потом он сменился весьма достоверным звуком урчания живота.

– Скакали, скакали, и проголодались… Слушай, нам же нужен какой-то противник! Нам нужен конфликт, противостояние! В каждой сказке он есть.

Наран поразмыслил и сказал.

– Пусть степь будет в твоей сказке врагом. Жестокой хозяйкой, от которой мы, её рабы, пытаемся скрыться в шкурках зверей.

– Тогда её придётся рассказывать очень тихо, – шёпотом сказал Урувай. Он побросал все занятия, вытащил из сумки завёрнутый в войлок музыкальный инструмент.

Наран внезапно разозлился:

– Она изуродовала мне лицо и пожалела тебе смелости и любви к чужой крови. Поэтому пой громче, будет хорошо, если твой писк услышит она или этот жеребец Тенгри.

– Когда на тебя не смотрят идолы, ты становишься очень язвительным, – с укором произнёс Урувай и щипнул первую, самую толстую струну на морин-хууре. Под ногтями его чернели полоски грязи, а между пальцами осталась земля. – Но я рассказываю дальше. Так… «Ты будешь сайгой, а я лисицей. Своим любимым детям еды она не пожалеет».

Наран слушал трубное пение сайгака и тявканье лисицы. Он расправился со всеми четырьмя копытами, начал ковыряться в пятом и только потом заметил, что перешёл к лошади Урувая. Всё-таки у друга был прекрасный голос. Такой, что птицы, заслышав рёв барса в его исполнении, должны сталкиваться в полёте, а овцы, заслышав звук дудочки, который он воспроизводил без всякой дудочки, принимать его за пастуха.