Текст книги "Автор чужих шедевров (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Абросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Мне искренне, до боли жаль,

что жизнь длиннее, чем любовь,

что не случилось с нами чуда.

Но я и вправду помнить буду...

– О чем? Разбитую посуду

уж не наполнить до краев.

Куплет 2.

За журавлем растает след.

В руке продрогшая синица.

Пусть неслучившееся снится.

Закутайся покрепче в плед.

Все перемены не к добру.

Свернись в калач, закуклись в кокон,

смотри на этот мир из окон -

там осень. Рано по утру

Припев.

я уезжаю. – Уезжай!

Дыры в пространстве не случится.

На юг перелетают птицы.

Мне искренне, до боли жаль,

что жизнь длиннее, чем любовь,

что не случилось с нами чуда.

Но я и вправду помнить буду...

– Зачем? Разбитую посуду

уж не наполнить до краев.

Куплет 3.

Я оставляю за спиной

свою судьбу. – О да, немало!

Пройдешь сквозь здание вокзала

и больше не придёшь домой.

Возьми сентябрьской прохлады,

бездонной синевы небес!

Каких еще ты ждешь чудес?

Мы живы – большего не надо.

Припев.

– Ты уезжаешь. Уезжай!

Дыры в пространстве не случится.

Забудешь улицы и лица.

Мне искренне, до боли жаль,

что жизнь длиннее, чем любовь,

что не случилось с нами чуда.

Но я и правда помнить буду...

Сцена 6. Вилла 'Примавера'.

Вокруг накрытого стола сидят Ян Вермеер, Питер де Хох, Герард Терборх, Франс Халс. Костюмы первой половины XVII века: шляпы, перья, кружева. На столе фрукты, вино – натюрморт в стиле 'старых голландцев'. Ведут непринуждённую беседу, смеются, выпивают.

(Терборх) – А вот вам еще какую историю расскажу! Один бюргер всю ночь пил, напился в лоскуты и приходит в храм на утреннюю службу...

(Вермеер) – Герард, Вы эту историю рассказывали мне еще году в пятидесятом!

(Терборх деланно обижается) – Мальчишка! Мог бы сделать вид, что не знаешь! Вот всё настроение рассказывать пропало.

Вермеер делает фейспалм.

(Халс) – Да пусть расскажет! Нам с Питером любопытно.

(Де Хох, заинтересованно) – А бюргер католиком был или кальвинистом? Это, знаете ли весьма существенный момент.

(Терборх) – Ой, да какая теперь разница кальвинист, католик! После того, как католическая Франция присоединилась к протестантской коалиции я вообще перестал что-либо понимать. Не важно! Ну, пусть кальвинистом. И вот он, кальвинист этот... Я забыл о чем начал рассказывать. Питер, ты меня с этим кальвинистом совершенно запутал! Ян, о чем я рассказывал?

(Вермеер) – О том, как похмельный бюргер заснул во время мессы.

(Халс) – Мессы? Так значит, всё же католик?

(Терборх) – Ну, значит католик. Не в этом же дело! Вы послушайте!..

(Де Хох) – Герард, этот ваш персонаж так быстро прыгает из одной конфессии в другую, что это вызывает у меня головокружение и подспудную к нему неприязнь. Что за человек, если так быстро меняет убеждения? Причем фундаментальные убеждения для всякого доброго христианина.

(Халс) – Может быть выпьем, для лучшего понимания? А потом Герард продолжит свою историю. А мы не будем его прерывать.

Пьют. Входит ван Меегерен со стаканом в руке.

(Терборх) – О! А вот и наше юное дарование! Я же говорил – придет! А вы мне...

(Вермеер) – Ну, просто сегодня он несколько задержался. Я и подумал было...

(Хан) – Вечер добрый. Вы бы хоть закусывали, господа!

(Терборх) – А нам не нужно!

(Хан) – Это ещё почему?

(Де Хох) – Не догадываешься?

(Халс, морщится) – Давайте не будем об этом!

(Хан) – Прошу прощения!

(Терборх) – Вот, Ян, смотрите, какой воспитанный молодой человек! Ему намекнули на его бестактность, и он тут же извинился.

(Де Хох) – Да уж. Извиняться перед собственными галлюцинациями – это знаете ли, просто верх интеллигентности.

(Халс) – Питер, я же просил!

(Де Хох) – Франс, вы мертвы уже почти триста лет. Всё никак не привыкнете?

Франс Халс демонстративно отворачивается от де Хоха. Шумно выдыхает.

(Вермеер) – Питер, и правда, зачем Вы так? Франс, не обижайтесь, мы все в одинаковом положении. Ну, кроме Хенрикуса. Кстати, Хенрикус, каким образом Вы к нам сегодня попали? Снова кокаин?

(Терборх) – Кокаин? Я помню губернатор Эссекибо Адриан Гроненеген прислал в Антверпен целый флейт с листьями коки. Прекраснейшее средство от головной боли, я вам скажу! Мне очень помогало. Я и доброму королю Филиппу IV настоятельно рекомендовал. Он очень меня благодарил, за этот дельный совет.

(Хан) – Нет, нет, господин Вермеер. Сегодня только абсент.

(Терборх) – Абсент? Ян, а плесните-ка старику абсента! Никогда не пробовал.

(Вермеер) – Герард, Вы уверены?

Терборх делает повелительный жест рукой. Вермеер наливает, Терборх выпивает махом. Глаза его широко раскрываются, он ставит бокал на стол и замирает с открытым ртом.

(Вермеер) – Хенрикус, нам очень приятно ваше общество, однако мне кажется, что Вы разрушаете себя. Ваш друг Теодор очень верно сказал, что работа – лучшее средство от любой хандры. Может быть Вам стоит занять себя чем-то более достойным, чем пить до потери связи с реальностью, да малевать портреты всяких нуворишей?

(Халс) – А чем плохи портреты? Вон наш уважаемый маэстро Терборх обрёл известность благодаря портретам.

Маэстро Терборх всё ещё сидит выпучив глаза и открыв рот.

(Вермеер) – Как бы Вам пояснить, Франс? Люди, которых писал наш маэстро были... Это были последние рыцари, Франс. Это был закат эпохи. На их лицах лежал отблеск собственных великих свершений, отблеск великих деяний их предков. На подписание мюнстерского мира съехался весь цвет тогдашней Европы. И наш маэстро Терборх очень удачно там оказался. Что ни в коей мере не умаляет его достоинств, как живописца. Но удача – великая вещь. Вот наш юный друг несомненно талантлив, но неудачлив. Он поставил изготовление парадных портретов на поток, зарабатывает неплохие деньги, но это всё не то. И люди не те, и портреты... Поэтому он и предпочитает коротать время в нашем с вами обществе.

(Халс) – Понятно.

(Де Хох) – У неудачи нашего друга есть имя.

(Халс) – Вот как?

(Вермеер) – Питер прав. Его зовут Абрахам Бредиус.

(Де Хох) – Твой, кстати, коллега, Ян, – тоже эксперт!

(Вермеер) – Питер, Вы напрасно пытаетесь меня уколоть. Я, в отличие от этого пресловутого Бредиуса, действительно разбираюсь в живописи. Поскольку и сам художник не из последних. Я как и Вы член гильдии святого Луки...

(Де Хох, смеется) – Ладно, ладно, Ян! Я был несправедлив, поставив тебя на одну полку, с этим, как там Тео его назвал?

(Хан) – Напыщенным индюком.

(Вермеер) – В точку! Друзья мои, а у меня родилась презабавнейшая идея, как нам проучить этого 'эксперта'. Допустим, мы с Хенрикусом в соавторстве, напишем картину...

(Де Хох) – Ян, у тебя нет ручек!

(Вермеер) – Пустяки. Ручки есть у Хенрикуса. Тут важна сама идея: Бредиус ошибется в любом случае – не важно признает ли он картину моей или нет!

(Терборх) – Ого! Ну ничего себе!!!

(Де Хох) – Отмер?

(Терборх) – Гхм... Ну, не совсем. Но в некотором смысле... Так, что я пропустил?

(Халс) – Герард, твой ученик пытается втянуть нашего юношу в сомнительное предприятие. Впрочем, я понимаю, что это необходимо им обоим. И даже понимаю для чего.

(Терборх) – Гхм... Поясните!

(Халс) – Ян хочет написать картину руками Хана. Таким образом Ян собирается творчески переосмыслить, и воплотить в жизнь тезис одного моего хорошего знакомого: cogito ergo sum. 'Творю – значит живу' – звучит ничуть не хуже. Ну, а Хану эта работа необходима, чтобы выбраться со дна мрачной меланхолии, а заодно вывести на чистую воду своего недоброжелателя, жуткого невежду, доктора искусствоведения Абрахама Бредиуса. И всю свиту его подпевал заодно.

(Терборх) – А что? Идея не лишена изящества! За это стоит выпить. Только не абсента, Ян! Налейте мне старого доброго андалузского! Мы, знаете ли, с нашим добрым королем Филиппом IV, сошлись во мнении, что виноград, выросший на красных песках Андалусии, раздавленный прекрасными ножками пятнадцатилетних красоток...

(Де Хох) – Герард! Куда-то не туда тебя понесло.

(Терборх) – Ах, да. Так вот, идея не лишена изящества! Я бы и сам не отказался поучаствовать.

Выпили.

(Халс) – Никто бы не отказался поучаствовать. Ars longa vita brevis – эту фразу теперь понимаешь как нельзя лучше.

(Вермеер) – Вам ли, Франс, пенять на короткую жизнь?

(Халс) – Ян, никто не собирается отнимать у тебя 'право первой ночи'. Идея твоя – тебе первому и начинать. К тому же твоя жизнь была действительно коротка. Тут важно принципиальное согласие нашего юного друга. Но, право, какая соблазнительная идея: написать постскриптум после бытия.

(Вермеер) – Хенрикус, Вы согласны?

Все четверо выжидательно смотрят на Хана. Хан колеблется.

(Хан) – Вы... Вы действительно этого хотите? Но как это будет выглядеть...

(Де Хох) – Хан, мы не говорим о банальной подделке. Каждый из нас мечтает написать ещё хотя бы одну картину, чтобы сказать недосказанное при жизни. Если мы сможем это сделать с твоей помощью...

(Хан, неуверенно) – Ну, хорошо. Но как это сделать технически?

(Терборх) – А какие ты видишь трудности?

(Хан) – Ну скажем, высыхание верхнего слоя краски происходит довольно быстро. Но старые картины легко отличить от новых. Там спекание красок происходит десятилетиями.

(Терборх) – Ты вдумайся в то, что говоришь! Спекание!

В этот момент собеседники по одному покидают Хана. Звучат, постепенно отдаляясь, только их голоса. Хан остаётся один за столом.

(Хан) – Спекание? А если положить в печь готовую картину, выпарить влагу из красок, то и получится эффект равный течению столетий. Тут главное подобрать соответствующую температуру. Взять старинную картину, не представляющую ценности, снять верхний слой, вот и готова основа – старинный подрамник с холстом, и уже с грунтом и кракелюрами. Но кракелюры должны проступать от основы до верха. Ведь трещины будут только на нижнем слое.

(Терборх) – Трещины!

(Хан) – Трещины? Прокатать картину на валу, наверняка свежая краска треснет над уже сложившейся сетью кракелюр. Впрочем, прописать верхний слой в соответствии с нижним я смогу. А отложения в трещинах? Там веками копится пыль и сажа.

(Терборх) – Сажа!

(Хан) – Сажа? Китайская тушь состоит из сажи! Нанести слой туши, она проникнет в кракелюры, а лишнее убрать скипидаром. Лак убережёт краски. Как я раньше не додумался?!

(Де Хох) – Потому что не думал.

(Вермеер) – Хенрикус, соглашайтесь! Вы слишком талантливы, чтобы пропасть в безвестности.

Шум дождя и приближающейся грозы за окнами.

(Хан) – Хорошо, я согласен. Вермеер Делфтский, после своей смерти, снова явит себя людям, как Христос в Эммаусе явил себя ученикам, преломив хлеб... Вот! Вот он – сюжет картины! 'Христос в Эммаусе'. Ян бы оценил соль шутки.

Хан делает длинный глоток из стакана.

(Голос Вермеера) – Я оценил.

Гроза за окнами усиливается. В окнах видны отсверки молний.

(Хан) – Какая гроза! Кого-то она застанет в пути...

Да, но мне нужна подходящая натура. Где же мне взять лицо для лика Христа?

Слышен стук в дверь.

Кто бы это мог быть в такую пору? (Снова стук в дверь) Да в такую погоду! Сейчас!

Хан идет к двери, отпирает её. Шум ветра и ливня усиливается. Яркая вспышка молнии освещает Христа, стоящего за дверью. Хан закрывает лицо руками и отворачивается. Полная вырубка света. В темноте продолжительный раскат грома.

(Бродяга) – Сеньор, разрешите мне войти и переждать у Вас непогоду!

Свет постепенно возвращается. В дверях стоит человек в простой одежде и грубых ботинках.

(Хан) – Да. Конечно. Входите!

(Бродяга) – Я один, сеньор.

(Хан) – Ну, тогда, заходи! – бродяга мнется у порога, он стесняется пройти дальше, потому что с его волос и одежды капает вода. Хан, поняв его затруднение – Погоди, я сейчас принесу полотенце! – выходит, слышен его голос – Как ты оказался на горном перевале ночью?

(Бродяга) – Я рассчитывал до темноты спуститься к побережью. Но налетели тучи, и быстро стемнело. Пришлось идти медленнее. Ну, а потом наступила ночь, и гроза догнала меня. Это большая удача, что я увидел свет в окне Вашего дома.

Хан появляется с большим светло-голубым полотенцем, накидывает его на бродягу. Тот вытирает голову, руки, и остается в накинутом покрывале.

(Хан) – Говоришь, удача? Садись к столу, поешь!

(Бродяга) – Да, провидение привело меня к Вашему порогу. Иначе и не знаю, как бы я пережил эту ночь. Вы очень добры, сеньор.

(Хан) – Ешь, и рассказывай!

Бродяга садится за стол. Посадить его нужно в таком ракурсе, чтобы зритель увидел фрагмент 'Христа в Эммаусе'. Берет хлеб. Ломает его. Небольшими кусками кладет в рот. Ест, что впрочем не мешает ему поддерживать беседу.

(Бродяга) – О чем, сеньор?

(Хан) – Кто ты? Как тебя зовут? Откуда и куда ты идешь?

(Бродяга) – Меня зовут Джузеппе, сеньор. Джузеппе Старичели. Я работал во Франции, там строили железную дорогу. Сейчас я возвращаюсь домой. – спохватившись, – У меня есть деньги, сеньор. Я могу заплатить за ужин и ночлег.

Хан берет бумагу и начинает эскиз.

(Хан) – Джузеппе, не нужно ничего платить. Так почему ты идешь пешком? Почему ты не поехал железной дорогой?

(Бродяга) – Не все, кто строит дороги, может по ним ездить, сеньор. Так уж всё устроено.

(Хан) – С этим не поспоришь.

(Бродяга) – На те деньги, что нужно выложить за билет, моя семья может жить целый месяц. А то и два. У нас в северной Италии много голодных ртов. А денег мало.

(Хан) – Джузеппе, у меня есть к тебе предложение. Задержись на несколько дней в этом доме. Я прошу тебя о помощи: я пишу картину, и мне нужна натура. Если ты останешься и будешь позировать мне, я тебе заплачу.

(Бродяга) – Я согласен помочь Вам, сеньор. Но денег я не возьму. Достаточно будет еды и ночлега. Это честный обмен. У нас в Италии художники в большом почёте: мой отец и назвал меня Джузеппе в честь великого земляка Джузеппе Вермильо. Но художника из меня не получилось... А можно мне взглянуть? (Имеет ввиду эскиз, который делает Хан)

(Хан) – Конечно.

Джузеппе заглядывает в эскиз, но тут же в неподдельном страхе отшатывается. Выскакивает из-за стола.

(Бродяга) – Нет, нет, сеньор! Пожалуйста, не надо этого делать!

(Хан) – В чем дело, Джузеппе? Что тебя так напугало?

(Бродяга) – Но ведь это же... Вы ведь рисуете Христа!

(Хан) – Да. Для того я и просил твоей помощи.

(Бродяга) – Простите, сеньор, я не могу. Это грех.

(Хан) – Я вижу ты человек верующий.

(Бродяга) – Конечно. Как может быть иначе? А Вы?..

(Хан) – А я? Не знаю. Не стану тебе врать – скорее нет. Но в чем же ты видишь тут грех?

Ария Джузеппе.

Сеньор, не надо делать из меня картину!

Пусть я кажусь Вам на Христа похожим,

но это грех – мою простую мину

уравнивать с пресветлым ликом божьим.

Сеньор, простите, человек я тёмный.

Но Вы поймите бедного бродягу:

Спаситель нес свой крест. Он неподъемный!

взвалив его, не сделаю ни шагу.

Я свой несу. Мне этого довольно.

Господь на тяготу мою дает мне силы.

Бывает, что грешу непроизвольно,

но я хочу быть честным до могилы.

На пальцах ногти с траурной каймою,

в мозолях руки. Никуда не денешь.

Но, думаю, стесняться их не стоит:

Мои ладони – признак чистых денег.

Я человек простой – я верю в Бога.

У нас в деревне Он не на иконе.

Господь стоит у каждого порога,

и пищу мы берём с его ладони.

У нас не верить в Бога невозможно:

Он так же вездесущ, как купол неба.

А Вы ученый – Вам поверить сложно.

Вам дай свидетельства сложней вина и хлеба.

Я путник, не осиливший дорогу.

Вы, давший пилигриму кров и пищу,

хоть и не верите, однако ближе к Богу,

чем те святоши, что наживы ищут.

И если по делам судить, а не по вере,

коль Вы бываете добры так к людям,

то Вам должно воздаться в полной мере.

Молиться же за Вас другие будут.

(Хан) – Я понял тебя, Джузеппе. Но мне просто необходима твоя помощь!

К этому моменту оба находятся на ногах.

(Хан) – Вот что, я подумал: я принесу клятву перед Богом, которая отведет от тебя возможность грехопадения. Хотя, я, честно, не вижу, в чем оно может заключаться. Ведь искра божья есть в каждом из нас, не так ли?

(Бродяга) – Истинно так, сеньор.

(Хан) – Хорошо. Слушай, и будь свидетелем моей клятвы!

Боже, если ты существуешь, не осуди, прошу тебя, этого человека за то, что он участвовал в моем творении: я беру на себя за это всю ответственность. Боже, если ты существуешь, не сочти за злой умысел то, что я осмелился избрать для своего творения библейскую тему. Я не хотел оскорбить тебя.

Сцена 7. Враньё.

1937 год. Квартира члена парламента Карла Боона, старого приятеля Хана. Входит Хан, Боон радушно встречает его широко раскинув руки. Обнимаются. За Ханом входят носильщики, ставят картину (лучше сделать ящик, который трансформировался бы в постамент для картины). Хан расплачивается. На протяжении этого и далее происходит диалог.

(Боон) – Хан, дорогой мой! Куда же ты пропал? Как я рад!

(Хан) – И я бы век тебя не видел, дружище, если бы не нужда!..

(Боон) – Признаюсь, твоё маловразумительное письмо, что ты прислал мне с Лазурного берега, меня позабавило: сплошные восторги по поводу находки какой-то картины. 'Фантастика! Открытие!' Так это она?

(Хан) – Да. Я выкупил это полотно по случаю у одной богатой итальянской вдовы.

(Боон) – Кто она? Как её зовут?

(Хан) – Её зовут Мавруке. Баронесса. Вдова барона... ди Спагетти!

(Боон, задумчиво) – Спагетти? Спагетти... что-то знакомое...

(Хан) – О, да! Это одна из старейших в Италии аристократических фамилий. Я вижу в твоих глазах, дружище, огонёк недоверия. Пожалуй, я расскажу тебе историю моей чудесной находки.

Их замок стоит в предгорьях.

Барон баснословно богат.

Из окон видать Средиземное море

и большой апельсиновый сад.

Барон поклонник искусства,

у него есть собранье картин.

А так же большое и светлое чувство

к жене. И коллекция вин.

(Боон) – Причём здесь вино? (Хан) – Послушай!

Барон поскакал на коне,

чтобы нарвать цветов самых лучших

своей молодой жене.

Но перед долгой отлучкой

барон выпивает вина.

А чтобы не пить шардоне в одиночку,

поит своего скакуна.

(Боон) – Что, конь пил вино?! (Хан) – Конечно!

В Италии все пьют вино!

Живет там народ совершенно беспечный,

у них так заведено.

И вот на горной дороге

они не вошли в поворот.

У коня запутались задние ноги,

и рухнул в ущелье скот.

Барон вместе с ним, конечно.

И в этом вина вина.

Горюет и плачет теперь безутешно

оставшись одна жена.

Ей в замке одной тоскливо.

Конечно, когда один,

и только глядят на тебя молчаливо

лица со стен из картин,

поневоле становится страшно.

Баронесса так рада гостям.

И вот какая удача – однажды

я сам оказался там!

Мы много гуляли по замку,

общались и пили вино.

И вдруг на чердаке, без рамки

увидел я полотно...

Я встал с картиной рядом.

Чуть голову наклоня,

Прекрасным, печальным взглядом

Спаситель смотрел на меня...

(Боон) – И что же случилось далее?

(Хан) – Мавруке рассталась с холстом.

(Боон) – Но как же ты из Италии

уехал, что было потом?

Как ты сумел покинуть

страну? Это невозможно!

Как ты провёз такую картину

через границу с таможней?

(Хан) – Вот что узнать ты хочешь!

С контрабандистами, морем,

мы тёмной дождливой и ветреной ночью,

тихо прокрались, как воры.

Боцман шептал 'Vaffanculo!',

наверно молился богине,

чтобы наш след не взяли акулы

диктатора Муссолини.

(Боон) – У Муссолини акулы?!

(Хан) – Акулы. Притом ручные.

Они на границе несут караулы

словно собаки цепные.

Но нам улыбнулась удача:

укрыли нас дождь и тучи.

Могло всё сложиться довольно мрачно,

А кончилось как нельзя лучше!

Дружище, прошу помоги мне -

посредником будь в продаже

этой прекрасной, бесценной картины!

(Боон) – Я честно, обескуражен,

просьбой несколько странной.

Ты предоставишь мне смету -

стоит ли сделка моих стараний?

Я даже не знаю, что это

картина или икона...

(Хан) – Ну, где-то полмиллиона.

(Боон) – Что?!! Это вот стоит полмиллиона?!!

(Хан) – Ну, да. Где-то полмиллиона.

(Боон) – Полмиллиона, полмиллиона...

Это вообще законно?

(Хан) – Ну, это цена для аукциона.

А так, где-то полмиллиона.

(Боон) – О, Боже мой! Полмиллиона!!!

А если мне долю вычесть...

(Хан) – Ну, если продастся за полмиллиона,

то доля твоя сотня тысяч.

(Боон) – Ааааааааааааааааааааааа!

Оооооооооооооооооооооо!

Идёт вокализ и танец Боона

на все полмиллиона.

С балеринами, шампанским, яхтами, драгоценностями, и прочими милыми сердцу всякого парламентария вещами и явлениями.

После наплыва грёз и эмоций, Боон совершенно обессиленный падает в кресло.

(Хан) – Карл, я правильно понимаю, ты согласен участвовать в продаже?

(Боон) – Знаешь, дружище, я всё же член парламента! За сто тысяч я согласен продать даже себя.

(Хан) – Я в тебе и не сомневался. Об одном прошу: не упоминай обо мне в связи с этой сделкой.

(Боон) – На этот счёт можешь быть совершенно спокоен. Коммерческая тайна – для меня святое.

Сцена 8. Экспертиза.

Присутствуют Карл Боон, Даниель ван Бойнинген, Джуст Хоогендайк, Абрахам Бредиус, Хамстед де Гроод, Дирк Ханнема, прочие эксперты и критики. Картина 'Христос в Эммаусе' до времени накрыта полотном.

(Боон) – Господа, я собрал вас всех сегодня, для того, чтобы провести предварительную экспертизу и оценку одной картины. Сразу оговорюсь: продавец останется анонимным. Скажу только, что картину из личного собрания продает наследница известной аристократической фамилии. Все мы понимаем, что аристократы не любят, когда становится известно об их финансовых затруднениях. Поэтому надеюсь, вы проявите в этом вопросе такт и понимание, и не сделаете попытки выяснить больше, чем вам уже известно. Теперь к самой картине. Voila!

Карл Боон артистическим движением срывает полотно с картины. Абрахам Бредиус вскакивает с кресла, но тут же хватается за сердце. У него подгибаются колени, он хрипит нечто нечленораздельное. Он бы упал, но его подхватывают, усаживают на диван, несут воды... В общем начинается бестолковая суета вокруг внезапно занедужившего. Участливые вопросы о самочувствии и проч.

(Бредиус с полотенцем на голове, с расстёгнутой манишкой) – Вы... вы понимаете, что это? Нет, вы не понимаете, что это! Я сейчас... Сейчас объясню. Не нужно никакой экспертизы. Впрочем, пусть будет. Это не имеет значения. Простите, господа, что заставил вас волноваться! Карл, дорогой, дайте я обниму Вас! И прикажите подать коньяка! Повод есть. Ну, и для расширения сосудов. А то я, знаете, несколько разволновался.

Вот что я вам скажу, друзья мои. Нет универсального ответа на вопрос 'в чем смысл жизни?'. Каждый по своему отвечает на него, если, конечно, вообще задумывается над этим. Я же давно для себя решил, что жизнь моя посвящена живописи. И видит Бог, я искушён в этом вопросе более многих. По крайней мере о 'старых голландцах' я знаю практически все. Всё, что известно на настоящий момент. Однако, есть вещи, события, которые скрыты от нас пологом времени. Искусствоведение – это наука, господа. И, как во всякой науке, здесь есть гипотезы, теории, открытия.

Так вот господа, эта картина принадлежит кисти нашего великого соотечественника Йоханнеса Вермеера Делфтского. И я... я ждал её всю жизнь. Я знал, что Вермеер должен был написать нечто подобное. У всех художников того периода есть произведения на библейскую тему. И только у Вермеера мы не знаем ни одного. В своей монографии по Яну Вермееру я предположил, нет, я предсказал, что у него есть картины библейской тематики. Я опасался того, что они навсегда утрачены. Но нет! Вот перед нами это полотно. И оно подтверждает, что я был прав! Я был прав в своих предположениях. Прав в своих оценках. Прав в выборе жизненного пути!

Итак, я подтверждаю, что это Ян Вермеер. Я вижу, я чувствую его руку. Я вижу сияние, присущее только его картинам. А теперь приступайте!

Эксперты приступают к осмотру картины:

– Росчерк подписи одним мазком соответствует.

– Спекание красок соответствует предполагаемому возрасту.

– Ткань и плетение полотна соответствуют эпохе.

– Гвозди кованые, коррозия, расположение в подрамнике соответствует.

– Дерево подрамника: высыхание соответствует возрасту.

– Пыль в кракелюрах: отложения соответствуют.

– Следы воздействия высоких температур...

– Не очень умелая попытка реставрационных работ...

(Бредиус) – Химический анализ состава красок и рентгенологическую экспертизу мы проведём в нашем музее. Впрочем, это уже формальности. И без того ясно, что перед нами подлинник. Подготовку картины к выставке следует поручить нашему старейшему реставратору господину Лютвийлеру.

Карл, полотно бесценно. Ян Вермеер – это художник художников. Невозможно допустить, чтобы этот шедевр был продан за границу. Произведения голландских живописцев украшают стены французских, английских, итальянских галерей. Но наше поколение должно прозреть! Мы обязаны вернуть национальное достояние в наши музеи. И, для начала, пора перестать раскидываться шедеврами. Карл, я надеюсь Вы, как член парламента, сделаете всё для того, чтобы национальное достояние не покинуло пределов Родины! Я же приложу все силы к поиску меценатов и настоящих патриотов.

(Обращаясь к д-ру Ханнема) Коллега, Вы согласны со мной?

(Дирк Ханнема) – Более того! Я настаиваю на том, что музей Бойманса, при поддержке наших меценатов, внесёт основную сумму выкупа. Но за это будет иметь приоритетное право устроить премьеру выставки картины.

(Бредиус) – Великолепно! Даниэль?

(Бойнинген) – Я верю Вам, Абрахам. Я в доле.

(Хоогендайк) – Пусть это не принесёт мне прибыли, но мой долг, как патриота и гражданина, участвовать в выкупе картины.

(Бредиус) – 'Общество Рембрандта', думаю тоже будет единодушно. Я и сам внесу некоторую сумму...

Проходная сцена. Журналисты, публика.

Сенсация! Сенсация! Сенсация! Сенсация!

Культурное наследие вернулось нашей нации!

Готовят экспертизу, проводят консультации

искусствоведы, критики с серьёзной репутацией!

(Бредиус) – Это как раз тот случай, когда чудесная подпись I.V.Meer и пуантилье на хлебе, который Христос собирается благословить, не потребовались бы, чтобы убедить нас: перед нами шедевр. Я бы даже сказал, тот самый шедевр Йоханнеса Вермеера Делфтского, и кроме того, одно из самых впечатляющих его творений, сильно отличающееся от прочих картин мастера. И всё же – безусловно и несомненно, это его творение.

Находка! Доктор Бредиус готовит диссертацию!

Поставьте срочно в номер! Владею информацией

для полосы газетной, журнальной публикации,

когда начнётся выставка. Да, будет презентация!

(Человек в плаще звонит по телефону) – Примите телеграмму. Да, срочная. Нью-Йорк. Офис мистера Дювина. 'Видел сегодня большого Вермеера приблизительно три на четыре фута ужин Христа в Эммаусе предполагаемая принадлежность частная семья точка подтверждение подлинности сертификат Бредиуса который пишет статью в ноябрьский берлингтон мэгэзин точка цена пятьсот пятьдесят тысяч гульденов или девять миллионов долларов точка картина подделка самого дурного качества точка'.

Не может быть сомнений! Какая провокация!

Никто вам не поверит, долой инсинуации!

Исключена возможность любой фальсификации!

Вернулся к нам Вермеера шедевр из эмиграции!

(Боон) – Нам весьма быстро удалось найти благородных людей, готовых подключиться к выкупу картины. Это доктор Ханнема, директор музея Боймана. Это господин Хоогендайк самый авторитетный и уважаемый антиквар в Нидерландах. Это промышленник и настоящий патриот господин ван дер Ворм, он заплатил большую часть запрошенной цены – 520 тысяч гульденов. Остальное взяло на себя Общество Рембрандта – согласно единодушному решению всех его членов, в том числе господина Бредиуса.

Нет это не фантастика, и не галлюцинация!

Лютвийлер роттердамский проводит реставрацию.

Восторженные мнения, статьи и интонации.

Накал страстей у публики подходит к кульминации!

Сцена 9. Финал первого акта.

1938 год. Амстердам. Музей Боймана. Толпа. Подиум. На постаменте картина пока закрытая тканью обвязанной красной лентой. Пышность и торжественность обстановки таковы, что способны убедить толпу посетителей сразу же, как только они переступают порог музея, в том, что они присутствуют при исторической церемонии и их чувства не могут не соответствовать величию события. Красные ковры, присутствие официальных лиц, среди которых директор музея Дирк Ханнема, эксперт Абрахам Брёдиус, член парламента Карл Боон, торговец Джуст Хоогендайк, стражи в парадной форме – посетитель уже ошеломлен всем этим церемониалом, прежде чем он получит возможность полюбоваться в течение нескольких мгновений самим шедевром. Саму картину охраняет военный караул, и к ней никого близко не подпускают. Если кто-либо из зрителей делает шаг вперед, чтобы более подробно рассмотреть знаменитый вермеровский ярко-синий цвет или выражение лица Христа, его тотчас же решительно отстраняют на достаточное расстояние. Среди праздной толпы и репортёров Хан, Тео ван Вайнгаарден.

Брёдиус, что-то взволнованно говорит директору музея. Сквозь радостное нетерпение толпы мы слышим:

(Брёдиус) – Я всегда говорил, что это случится! Я предвидел и предсказал её появление! В творчестве Вермеера зияла огромная лакуна. В ней просто обязаны были прятаться картины на библейскую тему. Я и писал много на эту тему. И вот! Вот теперь все воочию убедятся в правоте моих слов!

(Ханнема) – Дорогой, Абрахам, никто никогда и не сомневался в Вашей компетентности в вопросах изобразительного искусства. А уж по Вермееру Вы общепризнанный эксперт. Поэтому я и просил Вас сказать несколько слов перед открытием выставки.

(Брёдиус) – Да, да, конечно. Но я так взволнован! Эта находка просто вершина моей деятельности!

(Хоогендайк) – Пожалуй, пора начинать. Не то нас просто растерзают нетерпеливые поклонники изобразительного искусства.

(Ханнема) – Вы совершенно правы. (Обращаясь к толпе) – Дамы и господа! Сегодня поистине незабываемый момент в истории живописи. Находка доселе неизвестного произведения Вермеера Дельфтского являет собой сенсацию мирового масштаба. Это великий момент! И вы все его зрители и участники. К сожалению, наш музей одновременно не может вместить всех желающих увидеть это великолепное произведение. Но эта картина, несомненно, войдёт в наш 'золотой фонд', и теперь будет выставлена в нашей галерее. Так что все желающие в свое время смогут полюбоваться творением нашего великого соотечественника. Я предоставлю слово критику и искусствоведу, директору музея живописи в Гааге господину Абрахаму Брёдиусу, известному знатоку творчества Вермеера. Господин Бредиус, в числе прочих экспертов, после тщательного изучения, лично подтвердил подлинность полотна, и принадлежность его кисти великого Яна Вермеера.

(Бредиус) – Спасибо. Это великолепное произведение Вермеера, великого Вермеера Дельфтского, возникло благодаря Богу из тени забвения, где оно пребывало в течение многих лет, в своей столь же свежей и девственной красоте, как если бы оно только что вышло из-под кисти художника. Сюжет картины почти уникален для всего его творчества: в нем заключена такая глубина чувств, подобно которой нельзя найти ни в одной из его других картин. Мне с трудом удалось справиться со своими эмоциями, когда впервые я увидел этот шедевр, и многие, кому посчастливится любоваться им, испытают то же самое. Композиция, экспрессия, цвет – все сливается воедино в этом творении самого высокого искусства, самой подлинной красоты.