Текст книги "Ничего кроме правды"

Автор книги: Дитер Болен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Эрика действительно не была ласковой кошечкой. Нужно было быть осторожным, иначе она давала почувствовать свои коготки. Если бы я познакомился с ней в ольденбургские времена, история закончилась бы довольно быстро. Но это был Гёттинген, чужая страна. Мне нужна была союзница, я чувствовал себя одиноким, всеми покинутым, мне нужна была близость. Я не отношусь к тому типу мужчин, которые прекрасно могут прожить без знакомств и женщин – в противоположность Эрике: ей никто не нужен, она прекрасно может разговаривать 5 дней в неделю со своими зябликами. По крайней мере, я так думал. Она обладала внутренней силой, которую я искал, но которая лишала меня уверенности в себе. Тогда я не дарил ей столько внимания, сколько она заслуживала: да, я хотел её, но моё сердце было всё ещё несвободно. Собственно говоря, там не было места для кого–то нового. Там пребывали боль и тоска по Энрике. Но Эрика не требовала многого в эмоциональном плане. В ней я видел возможность убежать от самого себя. Мой билет на свободу.

Так мы встречались первый месяц, второй, третий. Когда шестой месяц подошел к концу, я обнаружил в себе нечто, напоминающее чувства. Не бушующее пламя, а скорее спичка. И с каждым днём, когда я глубже проникал в душу Эрики, она нравилась мне всё больше: её неловкость, её честность, её «с глаз долой – из сердца вон». Я играл роль очаровательного парня: когда звонил, накрывал голову подушкой. В дверной глазок Эрика могла видеть только красные маки наволочки. А если она бывала этими выходками удручена, я усаживался в её огромное красное кресло–качалку и, раскачиваясь, пытался поймать подругу. По крайней мере, она думала, что это так. Правда заключается в том, что я качаюсь на любом стуле, на котором сижу и за всю жизнь падал со стульев не менее пятисот тысяч раз. Так, дурачась, я проник в её сердце.

По уши затраханный, я разъезжал по выходным со своей группой по свадьбам и похоронам. Со временем я поднял цены с пятидесяти марок за выход до двухсот пятидесяти. За такие деньги мы исполняли «Sugar Baby Love» Rubettеs, «Seasons In The Sun» и целую кучу свеженькой «Аббы». Вместе с тем проходили испытание мои собственные композиции. Эрика сопровождала меня на все концерты в качестве оруженосца и девочки на побегушках. Правда, она до сих пор не понимала ни моей музыки, ни моих карьерных планов, но, тем не менее, она поддерживала меня и была со мной. К сожалению, могло случиться так, что она, в то время как я красовался на сцене, смертельно скучала за кулисами. По этой причине во время концерта в гёттингенском манеже она сорвала со стены огнетушитель и залила всё помещение пеной. Согласно девизу: не только он, я тоже. Шутка стоила мне месячного заработка, мне пришлось сразу же выписать чек. Кислота проела дыры в ковре.

Но именно за это я её и ценил. Я подарил ей платиновое кольцо с капелькой золота на нём, стоимостью в два концерта и добавил глубокомысленное: «Кольцо – это ты», написал я на открытке «а капля – это я». Под девизом: так я забрёл в твою жизнь.

Годом позднее, мне был 21 год, мы поселились на первом этаже многоквартирного дома в Гейзмаре, неподалёку от университета. В квартире всегда стоял неприятный запах, потому что канализация в доме была ни к чёрту, но зато у нас были прекрасные новые обои. Даже в том, как мы их клеили, проявилась наша непохожесть: я наклеивал полосы, а Эрика шла сзади и отскребала их, потому что, как ей казалось, полосы шли вкривь, вкось и волнами отставали от стены. Могу откровенно признаться: когда речь заходит о декорировании или украшении, выясняется, что у меня две левых руки. Вообще же, что касается работы по дому, я придерживаюсь классического разделения труда. Я охотно наколю дров, остановлю на полном ходу несколько грузовиков или завалю медведя. Зато избегаю вытирать пыль и мыть посуду. При вытирании пыли никогда не могу определиться, с чего же начинать. А мытьё посуды, по–моему, совсем уж не мужское занятие. Я скорее куплю новый фарфоровый сервиз, чем возьмусь за воду, «Prile» и натяну резиновые перчатки. К тому же у меня аллергия на резину, абсолютно на все вещи из этого материала.

Мы с Эрикой играли в жену и мужа, она готовила, я учился. Универ, сочинение музыки, выступления с группой – это доконало меня. Впервые со времени моей половой зрелости сидел я, милый и послушный, каждый вечер с одной и той же женщиной и, сидя на диване, уплетал солёную соломку. Через 5 с половиной лет, на семестр раньше, чем положено, я приступил к сдаче выпускных экзаменов. Устные экзамены по основным предметам были открытыми, нужно было сидеть там в чёрном костюме и при галстуке, а однокурсники смеялись над несчастных мучеником. Моим первым устным экзаменом был «Организация и управление», самый любимый предмет, вёл его мой любимый профессор: я вошёл в аудиторию, подготовился – супер, был уверен в себе целиком и полностью и не знал ровным счётом ничего. А всё из–за какой–то идиотской сноски в сраной книжке этого самого профессора. Но, ради всего святого, кто же читает напечатанное мелким шрифтом? Со вторым вопросом я тоже схалтурил. В конце концов экзамен закончился, и я вышел, имея в кармане четыре с минусом. Почти провалился, вот здорово! «Мне никогда больше не сдать ни одного экзамена» – думал я. Чуть не умер от страха, мне казалось, что мир рушится. На следующий день я отправился на экзамен, который ненавидел больше всего на свете, подготовился я отвратительно и вышел из аудитории с единицей. Хоть я до сего дня не понял, как же это получилось, но если сейчас, 15 лет спустя, мне снится кошмар, и я просыпаюсь, весь в поту, то это значит, что я провалился на экзамене, потому что снова забыл прочитать сноску.

Весной 1978, когда Vadder Abraham со своей «Песней неряхи» обрушился на нацию, я оказался вдруг проэкзаменованным, дипломированным, аттестованным торгашом и не имел ни малейшего понятия, как быть дальше. Я всё ещё лелеял свою мечту о большой музыкальной карьере, но все мои демо–кассеты приходили с негативным ответом. С другой стороны, мои родители, которые желали, чтобы я вернулся в лоно семьи и управлял бы фирмой в Ольденбурге. Для этого они, собственно, и отправляли меня учиться. И к тому же я нуждался в финансовой независимости, в чём–то прочном. Я написал 2 заявления о приёме на работу, одно в Эмден, другое в Гамбург, получил два согласия и подписался под двумя трудовыми договорами. Безопасность прежде всего. Я пытался обмануть время, хотя сам себе не решался признаться в этом. Обе фирмы приняли бы меня с радостью, мой расчёт оправдался: дело в том, что во время учёбы я выбирал самые нелюбимые предметы, те, которые совершенно не нравились моим однокашникам – финансирование, управление, организация, руководство, ревизия, управление секвестрованным предприятием. В том, что касалась управления, я был лучшим, знал все последние достижения в этой области. Этого–то как раз и не хватало фирмам. Это выгодно отличало меня от всех других.

Я возвращался из Гамбурга в Гёттинген, и случайно – мама до сих пор уверена, что это чистая случайность – проезжал по гамбургской Галлерштрассе. На бронзовой табличке сверкало, «Музыкальное агентство». Итак, лавочка, куда я всё время вслепую посылал свои демо–кассеты. Откуда они приходили назад. Возможно, что сотрудников агентства я достал, как фурункул на заднице.

Я поднялся по ступенькам в подъезд, нажал на сверкающую бронзой пуговку звонка и, когда швейцар вылез из своей каморки и спросил о цели моего визита, я спросил: «Могу я поговорить с Петером Шмидтом?» То самое имя, которое ставилось под всеми отказами в течение пяти лет.

Швейцар позвонил наверх: «Да, здесь господин Болен, говорит, он тот самый человек, который постоянно заваливал Вас своими демо–кассетами… Что?.. Да… О'кей… Да, я отправлю его к Вам», после чего мне была устроена аудиенция на втором этаже. Этот самый Петер Шмидт оказался коренастым мужчиной с бесконечно длинными волосами и, к моему удивлению, обращался он со мной совсем неплохо: «Проходи, присаживайся», объявил он, пребывая, по–видимому, в отличном настроении. «А чем ты, собственно, здесь занимаешься? Хочешь выпить чего–нибудь?» Мне ужасно импонировал тот факт, что он столь дружелюбен с таким ничтожеством как я. И если я сейчас вежлив с новичками в моей среде, то только потому, что научился этому у Петера Шмидта. Все остальные попирают ногами тех, кто ниже и поклоняются тем, кто стоит выше, я же могу наплевать лишь на начальство. С теми, кто выше или на одной ступени со мной, я могу быть дерзким.

Мы поболтали немного, и я откровенно сказал: «Я завязываю с музицированием. Вернусь домой, буду управлять отцовской фирмой. Но сперва пройду практику в какой–нибудь фирме, наберусь опыта.»

Когда я сказал это, Петер вдруг поднялся с места и вышел из офиса со словами: «Секундочку, я сейчас вернусь…», а я недоумевал – что же он собирается делать? Десять минут спустя он вернулся: выяснилось, что он разговаривал с шефом. «Почему бы тебе не начать свою практику у нас?», спросил он. Я был абсолютно счастлив. А он спрашивал дальше: «Сколько ты должен был получать в месяц на твоей новой работе?» Я ответил: «Пять тысяч» А он: «О'кей, у нас ты будешь получать 3 тысячи. Плюс тысяча аванса в месяц от агентства – на всякий пожарный, а если ты будешь приносить нам больший доход, мы пересмотрим условия.»

Шикарным почерком, так что «Б» в слове «Болен» была размером с мой мизинец, я подписал договор. Тот, кто прочтёт его сегодня, наверняка решит, что подпись принадлежит человеку, умевшему считать лишь до трёх, вот так неловко. Мне удалось точно установить: чем незначительнее человек, тем шикарнее его подпись. Моя тогдашняя монстровая «Б» не стоила бумаги, на которой была нацарапана. Теперь же я подписываю бумаги какими–то каракулями и могу позволить себе купить десяток Ferrari.

В пункте номер четыре немецким языком было написано нечто, похожее на письмо, которое учительница начальных классов пишет родителям ученика:

«Дитер Болен должен стараться во время действия договора снабжать издательство песнями, исполнителями и группами, а также информировать агентство обо всех происшествиях на музыкальном рынке, которые ему станут известны.»

Не хватало ещё дополнения вроде:

«Ну погоди же, если ты этого не сделаешь! Тогда мы разозлимся и на неделю лишим тебя десерта.»

Зяблики–гриль

В абсолютной эйфории я вернулся к Эрике в Гёттинген, я знал, что она занималась какой–то витриной в Карштадте, постучал в окно витрины и крикнул: «Эрика, я получил работу в Гамбурге.» Она ужасно перепугалась, ибо, когда декораторы наряжают витрины – это всем известно – эксгибиционисты собираются со всей округи, улюлюкают и на славу веселятся, когда декораторша в испуге оборачивается.

Типично для Эрики было то, что в моей работе её заинтересовал только один аспект: «Ты мне обещал, что если уедешь из Гёттингена, то возьмёшь меня с собой. А сейчас заберёшь ты меня или не заберёшь?»

Я хотел быть лояльным, сам себе казался скалой среди морских волн, на которую можно положиться. А потому мы вместе переехали в крошечную двухсполовинойкомнатную квартиру в трёхэтажном жилом доме в одном из районов Гамбурга. Зелёный, идиллический, просто маленький Ольденбург. В полукомнате я оборудовал себе маленькую студию, Эрика положила под кровать в спальне надувную лодку. Каждый на свой лад. Я спросил её: «Что же должна значить твоя лодка?» А Эрика: «Ну, мы же в Гамбурге. И я боюсь, что вода выйдет из берегов и затопит всё вокруг». Она как–то читала, что в 1962 году прорвало все дамбы.

Стая зебровых зябликов, конечно же, переехала с нами. Эрика повесила клетку в кухне, как раз рядом с плитой. Однажды кто–то включил все конфорки разом, и зверушки пали на дно клетки, как конфетти на песок. Кто бы это ни сделал, без сомнения, он сотворил подлый поступок, однако никто не сможет обвинить в этой подлости меня, ибо ясно одно: как я никогда не вытирал пыль, так никто не видел меня поблизости от плиты.

Слепые

Однажды в четверг в январе 1979 года я пришёл на своё новое рабочее место на Галлерштрассе в качестве продюсера. На улице господствовала типично гамбургская собачья погода – снег с дождём и температура около нуля. Петер Шмидт указал мне на дверь: «Здесь стоит твой стул, здесь твой стол, давай, начинай!» – были его слова. Если бы он сказал: «Вычисти сортир и смотри, чтоб никакого запаха!» – это было бы похоже на задание. А так я чувствовал себя как на вечеринке, где я никого не знал. В моём офисе стоял второй письменный стол, за ним сидел второй продюсер, которого я втайне окрестил «живой развалиной». Живая Развалина не отрывал телефонной трубки от уха и с важным видом разговаривал с Тони Маршаллом и компанией: «Эй, Тони, старина…!…Ах нет?….Ах да?….Ах правда?…Ну, тогда передай от меня привет своей очаровательной женушке!»

Правда, у меня тоже был телефон, но я абсолютно не знал, кому бы позвонить. Так прошёл вторник, так прошла среда, так прошёл четверг. И, наконец, пятница, 16 часов, когда все секретарши агентства накрыли чехлами свои пишущие машинки и крикнули на прощание: «Приветик, до понедельника!», а я был абсолютно разочарован.

За 4 тысячи марок, как я учил в универе, необходимо принести фирме не менее пятнадцати тысяч марок дохода, таков расчёт прибыли и дохода. Вместо этого я сидел без дела и с утра до вечера пялился на войлочную столешницу, куда я булавками пригвоздил «Топ 50». И при взгляде на «Y. M.C. A.» Village People и Boney M с «Mary's Boy Child» на первом месте мне думалось: Болен, тебе нужно туда! Тебе нужно туда! Тебе нужно туда!

Меня особенно бесило, что, как мне казалось, вокруг меня сидели сплошь битые карты и пустышки. Эта живая развалина, например, даже не умела играть ни на каком инструменте. А я думал: «Что же делает здесь этот слепец? За что же, простите, получает он деньги?»

Чтобы объяснить известнейшим людям музыкального рынка, что здесь сидит Дитер Болен, у которого полно клёвых музыкальных идей, чтобы сделать их ещё известнее и богаче, понадобились кассеты для рассылки. Тогда как мой коллега Живая Развалина для той же цели с большой шумихой арендовал студию, сочиняя за 4000 марок один альбом, который потом было не продать, и так в год выбрасывалось 30 000 марок, я сидел дома в полукомнате и тискал свою старую подружку, Revox–машину. Принцип работы такой вот машины был следующим: работа состояла из четырёх независимых друг от друга частей, которые можно было записывать по отдельности. Первым делом шла гитара, затем фортепиано, моё пение и, в-четвёртых, я отстукивал такт кулаком по телефонной книге. И наконец – это было гвоздём программы – можно было объединить две звуковые дорожки вместе, так что одна освобождалась, на неё–то я потом записывал хор. Для этого приходилось петь по много раз – первый, второй, третий голоса, в заключение какое–нибудь «жужжание» типа «У–у–у» или «ммм–ммм–ммм…». Спев раз, я вновь складывал две дорожки вместе, пока не получался превосходный фон. Таким манером я уже тогда создавал демо–кассеты, на которые записывалось от 99 до 100 дорожек. К сожалению, с добавлением каждой новой дорожки качество ухудшалось, потому что дорожки наслаивались неточно, и выходила ерунда на постном масле. Но зато это ни гроша не стоило.

Разумеется, такой результат не мог меня удовлетворить – я же не глуп и не глух. А потому выступление Фила Коллинза по телевидению стало для меня настоящим открытием: на тот момент для домашнего пользования предлагались лишь монстры–синтезаторы с сотней штепселей и тысячей всевозможных кабелей, – недоступные, непрактичные динозавры. А тут сидел Фил, играл «In The Air Tonight», и, несмотря на рост в метр шестьдесят, умудрялся возвышаться над синтезатором. Я должен был получить такой же агрегат! Такой, с кодовым названием «Profit V». Безумно взволнованный, на следующее же утро я ринулся к шефу и не давал ему прохода, пока он не вручил мне чек на одиннадцать тысяч марок. Разумеется, деньги были выданы не из человеколюбия, во всём был тонкий расчёт. Цена сделки была такова: я получал деньги, якобы как кредит, за который с меня будут удерживать ежемесячно часть дохода. Но мне было наплевать на это. Сегодня у меня есть два «Profit V», которые я храню и оберегаю, ибо они уже старушки, таких, кстати, больше не производят. Все супер–хиты я создал с ними.

Гейн Даддель, Шапка и другие

Между тем я сам принялся искать для себя работу в агентстве и, конечно, нашёл. Как только я слышал, что Катя Эбштейн, Рекс Гильдо, Элмар Гунш или Гейн Даддель собирается выпустить альбом, то тотчас же разыскивал адрес соответствующего импресарио, запихивал в конверт одну из своих демо–кассет и отправлял ему домой.

Это ни к чему не привело, кроме того, что некий господин Мейнен из BMG, в стойле которого стояла лошадка – хит номер один Роланд Кайзер с песней «Санта – Мария», в бешенстве написал мне: «Пожалуйста, воздержитесь впредь от того, чтобы посылать нам Ваши демо–записи, этот голос на кассете невыносим.»

Я собирал врагов, как другие собирают марки. Я был главным врагом шефа «Метронома», обладателя роскошного парика Клауса Эберта, прозванного в среде музыкантов «Шапкой». При личной встрече в его конторе я собирался преподнести ему парочку своих новых композиций. Вместо этого Шапка представил мне свои новые приобретения. «Скажите–ка откровенно, господин Болен», спросил он, «Как вам эта музыка?» Я ответил: «Вы имеете в виду, честно и откровенно?» А он на это: «Ну да, говорите уже!» Во мне он нашёл действительно откровенного собеседника, я только ждал такого шанса: «Ну, раз уж Вы меня спрашиваете – всё это полное говно, никогда и ни за что не попасть ему в чарты»

Я и глазом моргнуть не успел, как меня выставили за дверь. С той поры вход в «Метроном» был мне заказан. Моё музыкальное агентство не сочло это смешным. Я был вызван на ковёр в кабинет начальника. Там до моего сознания довели, что следовало бы мне держать пасть закрытой, если Шапка из «Метронома» захочет поговорить со мной по душам. Дерьмовый у него вкус или нет, он всё–таки важная шишка.

Мы с Эбертом встретились случайно семь лет спустя на вручении платиновой премии, посвящённой памяти Роя Блека: я был великим продюсером, продал 900 000 альбомов. А Шапка был всего лишь ничтожеством из фирмы «Teldec». Он был так рабски покорен, меня от его подобострастия чуть не вырвало. Последнее, что было о нём слышно: вскоре его вышвырнули и из «Teldec». Ему пришлось свалить с какой–то бабой в Румынию и заняться птицеводством. Сердечный привет наседкам!

Петер Орлофф

Одним из величайших композиторов, певцов и продюсеров Германии был тогда Петер Орлофф. С ним хотели работать все, его имя пахло деньгами, эта личность была создана для успеха. Он носил обтягивающие шмотки из чёрной кожи, родом прямо с кёльнского карнавала и был настоящей машиной по переработке мировых хитов английской группы Smokie. Песню «Needles and Pins» он провернул через мясорубку и получил песню «Bettler und Prinz» («Нищий и принц»). «Lay back in the arms of someone» называлась в его исполнении «Die Nacht, als Christina fortlief» («Ночь, когда ушла Кристина»). И, кроме того, он писал свои собственные хиты. Для певца по имени Петер Маффей он создал супер–хлопушку «So bist du» («Ты такая»), а для Бернда Клювера «Jungen mit der Mundharmonika» («Мальчишки с губной гармошкой»)

Петерхен был ТЕМ САМЫМ крупным делягой с мульти–мульти–миллионным счётом в банке. Он владел такой кучей бабла, что не знал, куда его девать. Но выход из этого тяжёлого положения упорно искал. На всех бланках в его звукозаписывающей фирме «Аладин», красовался сахарный дворец Белоснежки и семи гномов с множеством полукруглых крытых балкончиков. Этот волшебный сон он выстроил себе в рейнской провинции.

К этому самому Ретеру мне и нужно было, с ним–то я и хотел работать. Он должен был услышать от меня хит, который станет для него золотым дном. Настал великий день, когда я, дрожа от нетерпения, сыграл ему мою новую композицию «Sandy». Петер был в экстазе: «Отпад! Просто супер! Первое место мне гарантировано! Песня пойдёт на сторону А следующего альбома.» А я думал: Ура! Наконец–то у тебя получилось. Наконец–то твой хит прозвучит в чартах.

Четыре недели ничего не было слышно, в конце концов ожидание сделалось просто невыносимым. Я позвонил Юргену Гомману, менеджеру Петера. «Знаешь, Дитер – объяснил мне он – Петеру песня разонравилась.»

Это меня сломило. Разочарованный, я слонялся по агентству в страшном депрессняке. Мир для меня снова рухнул. Бог музыкального бизнеса, человек с вернейшим нюхом на хиты отверг мою песню. И только Живая Развалина из–за соседнего стола утешал меня. Он участливо глядел сквозь свои очки в двенадцать диоптрий: «Не вешай нос, Дитер, я уверен, ты справишься с этим!» Спасибо. В утешении я тогда очень нуждался.

Раб Бернгарда

Целый день и целую ночь я был неутешен. Но я похож на землеройку: если не удаётся перелезть через забор, значит, я проделаю ход снизу. Я был убеждён, что многие менеджеры и агенты вообще не слушали мои демо–кассеты. Я посвятил себя тому, что начал раскапывать домашние адреса звёзд и присылать им демо лично в руки. Мне пришлось долго уламывать Бернгарда Бринка, пока он не согласился встретиться со мной. Я раболепно преклонялся перед Бернгардом, отвозил его на все концерты и выступления: «Куда отправимся, Бернгард?» – и в то же время восторженно болтал о своих песнях: «Клёвая вещица, ты ничего подобного ещё не слышал!» В конце концов он купил песню под названием «Steig aus, wenn du kannst» («Выходи, если сможешь») и тогда я задался вопросом – он оставит её для себя или как? И всё–таки он поместил песню на сторону Б своего нового альбома.

А поскольку сторона А «Frei und abgebrannt» («Свободен и без гроша») была продана 100 000 раз, а стороны А не бывает без стороны Б, моя песня тоже была продана 100 000 раз. Как практично. С каждой пластинки мне причиталось 5 пфеннигов, так что кроме первого успеха в чартах я заработал 5000 марок. Потом я сочинил для него такие песни как: «Glaubst du, du findest den Weg?» («Ты веришь, что найдёшь свой путь?») и «Ich habe den Koffer in der Hand» («В моей руке чемодан»), с которыми он мог бы без проблем выступать в TUI.

Симона Ретель

Тридцатилетняя, миленькая, с сенсационным бюстом и огромными глазами, просто крольчонок. Такой она сидела напротив меня – Симона Ретель. Я сразу решил, что жизнь музыкального продюсера не так уж тяжела.

Симоне пришла в голову идея, вместо того, чтобы играть в театре, зарабатывать пением. И я очень хотел ей в этом помочь. целый день после полудня мы парились над немецкой версией хита Блонди «Heart of Glas». Симона путалась в тональностях. Я в сорок пятый раз перематывал назад ленту, чтобы записать всё с начала. Чертёнок на левом плече нашёптывал мне: «Хватит петь, возьмись–ка за эти буфера!», и даже ангелок на другом плече подзадоривал меня: «Да! Давай! Давай!»

Прошло время, и Симоне пришлось уйти. Впоследствии я был этому очень рад. Я никогда бы не простил себе, если бы мне случилось ухаживать за той же женщиной, что и Jopie Heesters. Я его очень уважаю.

Энди

Если ты творческий человек, тебе нужен соратник, приятель, спутник, который тебя понимает. Кто поддержит тебя, кому ты ответишь тем же. Он удержит тебя, если твои кони понесут. Который тебя подбодрит, подтолкнёт вперёд и подбодрит, когда ты повержен и не знаешь, как быть дальше. Этим всем был и остаётся для меня Энди Зелленейт. Если бы существовала премия за дружбу, старина Энди, знаток людей, получил бы эту премию раз пять.

В первый раз наши пути пересеклись в коридоре фирмы BMG, тогда она называлась «Hansa Record», выстланном стоптанным войлоком, в который так много композиторов заходили, высоко подняв голову, и выходили как побитые собаки. Нас объединяли две вещи: мы оба желали сделать карьеру и оба не имели ни малейшего понятия, как это делается. В то время Энди был ассистентом в отделе, занимавшемся премиями, это была невероятно важная должность – подносить музыкантам пиво после выступления. А я был в агентстве клоуном, чьи хлопоты никто не принимал всерьёз, и который уже год делил свой офис с дураками и пустомелями.

Если бы мне пришлось описать Энди, я бы сказал: самый светловолосый блондин на свете, самый высокий, ему можно присудить золотую медаль во всём, что касается дисциплины и умения льстить: если Рональд Кайзер заходил в его офис, Зелленейт вдруг начинал насвистывать «Santa Maria». Вольфганга Петри он приветствовал мелодией «Ganz oder ganz nicht»

Это мастерство он долгие годы доводил до совершенства. Когда во время съёмок клипа Blue System «Love is such a lonely sword» он сопровождал меня на Ибицу, я непременно хотел искупаться с ним: «Пойдём, давай разок зайдём в воду!» – умолял я. «Ой, нет – отвечал Энди – она для меня слишком холодная, она для меня слишком загажена, она слишком то и слишком это.» Он нашёл 25 причин не заходить в воду.

Потом на горизонте появилась и вскоре зашла в бухту моторка Франка Фариана, который недавно как раз взялся за новый остренький прибыльный проект. «Эй, Зелленейт, иди скорей сюда!» – махнул ему рукой Фариан. Я подумал, что глаза меня обманывают: мой Энди, которого я полчаса безрезультатно пытался уговорить зайти в море, вскарабкался на скалу и прыгнул в воду. Вот так, чмоканье, штурм и вершина. Таков уж он: готов проплыть пять километров по морю дерьма, если это приблизит его к цели на миллиметр – презирая преграды, в любое время готов на всё ради одного–единственного хита, который прославил бы фирму BMG и Германию.

Энди – одна из трёх констант моей жизни: с ним, с моим музыкальным агентством и с фирмой BMG я связан уже свыше двадцати лет, без них я бы не стал тем, чем стал, был бы, возможно, чем–то большим. Шучу.

До той поры, как Энди вошёл в мою жизнь, меня окружали престарелые начальники, которые не обращали на меня внимания и не внушали чувства, что «этим ты можешь доверить свои идеи, Дитер». Это были сплошь старые говнюки, которые не понимали моей музыки. В том, что касается вкуса, нельзя сказать, что «два плюс два будет четыре». Я, как музыкант, в результате получаю три, старые говнюки, быть может, получат пять.

Мы с Энди стали «командой победителей». Мой последующий успех и его поднял высоко, он сегодня шеф BMG-Ariola в Берлине, а я величайший поп–композитор Германии всех времён. Нашей первой совместной идеей был мой сценический псевдоним Стив Бенсон. Отличительной чертой этого проекта явился его полный провал.

Рики Кинг

Как–то утром, в 1981 году, после двух лет упорной работы, копания в дерьме и идиотских выходок наконец–то на меня снизошёл желанный успех: через весь мой рабочий стол в агентстве, колыхаясь, тянулась цепь из двадцати семи разноцветных бумажек с буквами на них: «СЕРДЕЧНЫЕ ПОЗДРАВЛЕНИЯ, ДИТЕР!». Это смастерила Элли, секретарша, в честь того, что Рики Кинг со своей «Hale, Hey Louise» за ночь поднялся на 14 место чартов. Рики меня не интересовал, это был никому не нужный гитарист. А вот песню, которую он пел, написал я. Ударный успех для музыкального агентства. Я был героем этажа. На сей продукт ушло около тысячи марок, а принесла песня полмиллиона. Она пять месяцев оставалась в Top Fifty.

Особенностью, гениальной продюсерской находкой этой «Hale, Hey Louise» было то, что это была, по сути, чисто инструментальная композиция, в которую незаконно прокралось несколько остроумных словечек. В этом–то и было преимущество песни, не нужно было, приходя в магазин, напевать продавцу всю песню: «Ммм–ммм–ммм… и дам–дам–дам…, да вы же её знаете…!» Благодаря крошечному тексту каждый знал: «Ну да, песня называется так!». Прилагающийся к ней альбом «Happy Guitar Dancing» с песнями вроде «Fly with me to Malibu» и «Ahoi, ay Capt'n» был распродан – 250 000 копий. Это было золото.

С моей первой золотой пластинкой пришла и первая золотая награда. Я был так взволнован, что во время полёта от Гамбурга до Франкфурта оставлял мокрые отпечатки ладоней на ручках кресел туристического класса. В мечтах я уже видел себя на клёвой вечеринке с приветственными речами, хлопушками и шикарными переводчицами. Я встретился с Рики и двумя другими продюсерами – сардельками в костюмах – в фойе CBS, нынешнего небоскрёба SONY в центре Франкфурта. Мы вместе зашли в лифт и вознеслись к небесам. В бюро Ларсена, шефа CBS, нас томило ожидание – что же произойдёт. Дверь отворилась, мы услышали «Добрый день», обменялись влажными рукопожатиями и были выпровожены со словами: «Скажите секретарше, пусть выдаст вам ваше золото.» Кроме того, мы получили по бутерброду и по чашке кофе. Кто–то щёлкнул фото, вот и всё. Если бы мы были рок–группой, которая распродала 250 000 пластинок, нас бы ещё и в задницу поцеловали. Но поскольку то, что мы сделали, всё же было шлягером, им было обидно. Деньги они несмотря ни на что взяли. С такими вещами нельзя быть легкомысленным.

Конечно же, обеим сарделькам ситуация показалась крайне щекотливой: мы стояли в офисе и с нами обращались, как с больными чесоткой. «Давайте выпьем где–нибудь шампанского» – предложили они. Клёвая идея. Мы засели в какой–то пивной, выпили бутылку какой–то тёплой пенящейся водички и они принялись многословно извиняться: «Это должно быть жуткое недоразумение. Мы сами не можем это объяснить. Такого за всё время нашей карьеры не случалось.» Когда позже пришлось расплачиваться, оказалось, что они забыли деньги. Платить пришлось мне. Классический пример: кучка парней решила покорить высший свет, а потом засела в паршивой пивной и не знала, как расплатиться.

Несмотря ни на что я находился в состоянии эйфории, был абсолютно счастлив, прижимая золотую пластинку к сердцу. Сознание того, что я это сделал. В аэропорту я не мог с ней расстаться, ведь нельзя же сдать своего собственного младенца в багаж. В аэропорту я держал её на коленях. Как же мне хотелось встать и показать её всему свету! Дома я впервые после школьных уроков труда взялся за молоток и гвозди и с гордостью повесил пластинку над «Profit V».

По прошествии шести лет моей звукозаписывающей фирме пришлось снять целый зал, чтобы вручить нам с Томасом Андерсом все трофеи и награды, которые мы заработали всего–навсего за два года «Modern Talking». В дортмундском Вестфальском зале мы за один–единственный вечер 75 раз получали золото и платину, это оказалось так много, что пришлось вывозить весь этот хлам на автопогрузчике.

Едет поезд в сумасшедший дом