Текст книги "Ничего кроме правды"

Автор книги: Дитер Болен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Выяснилось следующее: у пилота были проблемы личного характера, точнее говоря, от него сбежала жена. И два часа на лётном поле он использовал с толком, опустошив мини–бар. Итог: мертвецки пьян. С этого Юрген выторговал три бесплатных полёта, вроде компенсации за наше молчание.

Он предложил мне в своей штаб–квартире на Гарвестехудервег небольшой офис. Для затравки он даже заказал латунную табличку, на которой было написано: офис Дитера Болена.

Самое замечательное, что всё это было бесплатно. «Тогда я сделаю тебе то…потом сделаю это… сюда поставишь твой огромный телевизор… здесь звонок… Здесь будет твой уголок отдыха…» Он обладал невероятным талантом продавца. «проделаем люк наверх, здесь будет лестница, и ты сможешь выходить и глядеть, как течёт Альстер.

Я всё время разъезжал в его машинах. Он дал мне свой новый Бентли стоимостью 700 000 марок, 600 лошадиных сил, на котором я собирался ехать в Бергштедт, в мой гараж. Был ли гараж слишком узок или машина слишком широка, только вдруг с обеих сторон послышалось «Кррррррррррззззззззз» и Бентли сделался уже. Проехав где–то метр, машина застряла в дверях гаража. Я дал задний ход, снова послышалось «Кррррррррррззззззззз», и в результате таких манёвров ущерб потянул на 40 000 марок. Юргену это было по банану. Это его вообще не интересовало, более того, он сказал, чтобы я не думал об этом.

8 лет спустя мне случилось, возвращаясь с шоу мод в Гамбурге, въехать в Мерседес Джоржио Армани (Giorgio Armani), который пригласил меня к ужину. Мы как раз собирались отправиться к нему вместе, я нажал на газ, задние колёса прокрутились, машина рванула с места и задней частью угодила – шмяк – аккурат в Мерседес Армани. Он приоткрыл окно и сказал: «Амиго, никаких проблеммо!», а я ответил: «Чудесно!» Потом мы отправились есть. А на следующий день ни следа от «амиго». А потом позвонили его приспешники и потребовали: «Эй, то и это нужно оплатить! Pronto!»

Мне нравился сумасшедший образ жизни Гарксена, нравилось, что он швырял миллионами, как будто они были игрушечными. В нём было что–то от рок'н'рольщика. Он вёл такую жизнь, какую, как думают многие, может позволить себе только Род Стюарт. Мы без конца шутили. Он частенько забегал к нам с Эрикой. Мы вместе ели. Ходили вместе. У него мы вместе ходили в сауну – мы и ещё пригоршня девчонок, приглашённых им. Жёнам вход воспрещён. В конце концов мы все прыгали нагишом в бассейн, пили шампанское, девчонки трещали без умолку, а если Юрген пропадал с одной из них в комнате наверху, я самозабвенно заботился об остальной шайке. Чака–чака.

Единственной, кто не переваривал Юргена, снова оказалась Эрика. «Я ему ни на грош не верю – говаривала она – сразу видно, что он хвастун и обманщик». Я же восхищался делами Юргена. Он постоянно рассказывал мне: «Знаешь, я заключил эту сделку, знаешь, я заключил ту сделку». Пока он мне всё это рассказывал, в его офис являлись художники и показывали свои работы: «да, эта картина стоит 800 000 марок… а вот эта три лимона…» А Юргену это так нравилось, что он говорил: «Да, здорово! Оставьте их все здесь».

Наконец случилось то, что окончательно уверило меня, что он и впрямь великий бизнесмен. Как–то сидел я в его офисе, а он предложил: «Эй, Дитер, хочешь посмотреть мою налоговую декларацию?» В письме чёрным по белому было написано: годовой доход – 450 миллионов, к уплате налогов 200 миллионов. А я подумал: «Вот это да! Он заработал за год 450 миллионов, парень, должно быть, и впрямь ловок!»

Но вот чего я не сообразил: в принципе, любой может пойти в налоговую службу и донести, что он получает 7 миллиардов дохода. И тогда налоговая служба сообщила бы ему: «Пожалуйста, заплатите миллиарда четыре». Сперва нужно хорошенько подумать, прежде чем признаваться в высоких доходах. И, понятное дело, никто ещё ума не лишился, грести лопатой деньги в карманы налоговой службы. Так что в действительности, сегодня в вольном городе Гамбурге Гарксен сидит на миллиарде неуплаченных налогов, которые, уж конечно, никогда не достанутся государственной казне.

Всё, что Гарксен делал, было придумано исключительно для того, чтобы вскипятить котёл с деньгами и пустить денежки в оборот. Был такой трюк, придуманный для того, чтобы всякие недоумки вроде меня предоставляли свои денежки в его распоряжение. Он делал так, что знаменитый институт экономических исследований давал ему бумажку, подтверждающую: гр. Гарксен распоряжается состоянием в три миллиарда марок. А дальше как снежный ком – люди говорили об этом, один спрашивал другого: «Нет, ты правда вложил в него деньги? Может и мне стоит попробовать».

Даже меня убаюкал звон монет. Когда Юрген сказал мне: «Послушай, дай мне 100 000 марок, через неделю получишь 110 000, я вложу их за тебя в съёмки фильма», я подумал: «Во, клёво!»

Я дал ему 100 000 и через неделю получил 110 000. Три недели спустя ему понадобилось 200 000, и это прошло безупречно, я получил 220 000. Сумму мы всегда передвигали наличными через стол. Сумму в 200 000 в детективах изображают как целую гору бумаг в алюминиевом чемоданчике.

В действительности же вся эта гора помещалась в трёх сигаретных коробках. Между тем в офис к Гарксену заходили такие люди, как Удо Линденберг, и приносили пухлые конверты с деньгами. Как будто кто–то крикнул: «Золотая жила! Золотая жила!», и все кинулись отгораживать себе участки. Суммы были просто астрономическими.

«Знаешь, Дитер – рассказал мне как–то Гарксен – я собрался обделать одно дельце, оно должно принести 1300 % дохода». И хотя я из ряда тех людей, что свято верят, будто их невозможно надуть, эти 1300 % никакой тревоги во мне не пробудили. Его слова мне было достаточно. «Слушай – сказал я Юргену – мы же друзья, ты никогда не обведёшь меня вокруг пальца?» А он: «Неет, Дитер, можешь положиться на меня.

Когда мы уже некоторое время попередвигали туда–сюда суммы в 100 000 и 200 000, Гарксен явился ко мне и сказал: «Дитер, нет никакой пользы забавляться с мелочью! Теперь мы вырастим что–то стоящее». Сумма составляла полмиллиона. Я хотел гарантии. Юрген стал расплачиваться со мной чеками. Чудо! Через 3 недели я получил 530 000.

Вдруг однажды утром настал момент, когда я не смог избавиться от вопроса: «Скажи, Юрген, где находятся всё это время мои деньги?» Он успокоил меня: «Нее, не беспокойся, Дитер! На следующей неделе все они снова будут на твоём счету. И даже больше». Для моего успокоения и безопасности он вручил мне несколько чеков. Прошло ещё немного времени.

Знаешь, твои 800 000 я вложил туда–то и туда–то – изворачивался он – С ними там ничего не случится. Только дай мне ещё миллион сверху. Тогда–то мы точно сможем извлечь 1000 % прибыли». На этот раз он выдал мне долговую расписку на свой дом. И кроме того я получил техпаспорт на его Бентли. О'кей, думал я. Порядок, Дитер! Машина стоит 600 000 марок. И чеки, в конце концов, тоже что–то значат.

Постепенно у Гарксена накопилось моих три миллиона марок, но парень не торопился тащить капусту мне. Я человек нервный. Один плюс один будет два. Теперь–то все аварийные сирены во мне взвыли разом. Со стопкой чеков помчался я в банк. Подбежал к окошечку для частных лиц и просунул чеки туда. Господин за стойкой поглядел на меня как–то сочувственно. А потом вернул мне чеки с пометкой «Не принято к оплате».

Я растерялся. Взбудораженный спускался я вниз в лифте вместе с тем типом из окошечка. «Я не могу понять… Это просто в голове не укладывается… – заговорил я – Этот Гарксен всегда говорил мне, что у него на счету куча денег, где–то 1,2 миллиарда, как он мне говорил».

Этот тип не имел права ничего рассказывать. Но он видел, что я весь трясся, и ему было интересно, что же со мной произошло. «Что, нет у него миллиарда?» – спросил я. Он покачал головой. «И миллионов?» Он снова помотал головой. И так далее, пока мы не дошли до 50 000 марок. Как раз столько было на счету Гарксена. Обычно он тратил столько за вечер.

Я принялся за техпаспорта, что были у меня на руках. Оказалось, машина принадлежит сомнительной фирме, занимавшейся лизингом. И бумажка в моих руках практически ничего не стоила. По долговой расписке за дом я тоже не мог ничего получить, эта огромная коробка была записана на его жену.

Сам Гарксен, как выяснилось, позаботился о том, чтобы каждой шишке в Гамбурге дать на лапу. Там сплелись воедино политика и экономика. Когда он сбежал за границу с семьюстами миллионами, оказалось, что кошельки иных граждан он облегчил на 80 миллионов. Один известный композитор отдал свои последние сбережения и пенсию папы и мамы, чтобы вложить в него. Аптекари позакрывали свои лавки, так как из–за Юргена они по уши были в долгах. А один тип, владелец авиакомпании, вынужден теперь за 20 марок мыть свои собственные самолёты.

Гарксен посеял за собой след банкротства и сбежал через 2 дня после того, как некто намекнул ему: «Знаешь, уже выписан ордер на твой арест, они хотя упечь тебя.» У него было достаточно времени, чтобы вывезти всё из дома, заказать билет и без проблем улететь в Южную Африку. Только свою ненаглядную Гав – Гав он в спешке не смог взять. Потом он прислал – обычное для него дело – боинг 707, чтобы забрать гордость германского собаководства.

Потом ко мне приходили толпы подозрительных людей и говорили: «Дитер, мы вернём тебе назад твои 3 миллиона!» Я поговорил с адвокатами, и они объяснили мне, что мы живём по законам правового государства, а не по Ветхому Завету – «око за око». Другие обманутые пытались вернуть свои деньги. Они посылали в южную Африку наёмных убийц и вымогателей, которых арестовывали прямо в аэропорту. Ничего не выйдет, если ты попытаешься забрать богатство силой, ты не можешь пойти и схватить кого–нибудь за глотку или приставить ему винтовку к виску: «Эй, живо отдавай капусту!» В Германии такое не пройдёт.

Три урока вынес я из этой истории. Первое: нужно уметь вовремя остановиться, когда играешь на деньги. Я твёрдо убеждён, каждый человек в своём роде жаден. Поэтому нужно крепко вбить себе в голову: если кто–то предлагает тебе доход выше 10 %, можешь отправить его назад: «Прощай, обманщик, это всё вздор!»

Во–вторых мне стало ясно: Гарксен только притворялся моим другом, что разочаровало меня сильнее, чем потерянные бабки.

И в-третьих я понял, что невозможно ничему научиться на ошибках. Потому что годами позже нашёлся некто, надувший меня на большую сумму, чем этот Гарксен, – Рон Зоммер, экс–председатель управления германских телекоммуникаций. Купив его акции, я подарил Рону несколько миллионов. Сначала покупал за 80 евро, потом за 70, потом за 60, потом за 50, потом за 40, и, наконец, за 30. А банкиры всё советовали мне: «Послушайте, господин Болен, с этими акциями ничего не случится, на этом зиждется Германия». Даже мой бедный маленький Марки вложил все свои сбережения – карманные деньги и бабушкины подарки в акции Дейчланд–телеком и тоже разорился. Да, Рон Зоммер сыграл с большим и маленьким Боленами злую шутку.

12 ГЛАВА

Энгельберт Хампердинк или что в лоб, что по лбу

Нормальный брак распадается в 46 % случаев, то же самое происходит между певцами и продюсерами. Так в 1989 году я заполучил американскую примадонну Энгельберта Хампердинка, который рассорился со своим продюсером Джеком Уайтом. Речь шла о деньгах: как всякий известный музыкант, Энгельберт хотел получать 12 % с каждого проданного диска, но Джек платил ему только 3. По крайней мере, так говорил Энгельберт.

Для Энгельберта, что один продюсер, что другой – без разницы, так сказать, что в лоб, что по лбу. Звукозаписывающая фирма прислала мне предложение – не хочется ли мне о нём позаботиться, причём словечко «хочется» звучит очень мило применительно к этому проекту, от которого я так и эдак не смог бы отказаться. Как продюсер, заключивший эксклюзивный договор с BMG, я, теоретически, должен выполнять любой запрос, даже если Мария Гельвиг захочет повыть. Может, в таком случае меня бы даже поупрашивали, так как достоверно известно – я настоящий специалист по безнадёжным пациентам.

И, как водится в этой среде: лучше всего идея сегодня и договор ещё вчера. «Послезавтра мы встретимся с Энгельбертом в Лондоне, а потом он хотел бы прослушать несколько новых песен» – получил я приказ. Я сидел, надув щёки, потому что у меня не было и половины песни, не говоря уже о нескольких.

Я уселся, как обычно, в студии, включил синтезатор. Побренчал немного на клавишах, спел парочку текстов, включив при этом магнитофон на запись. Так я работал час за часом. Сочинение музыки – это как математика: здесь прибавим, три в уме, отнимем единицу, равно песня.

С результатами труда одной бессонной ночи, шестнадцатью песнями, адвокатом, и нечистой совестью отправился я в Англию к Энгельберту, в его загородный дом. Его менеджер, некий мистер Марфи, приветствовал нас словами: «Сейчас чего–нибудь выпьем!»

Я страшно волновался, больше всего мне хотелось сразу же распаковать привезённые песни и запихать кассету в магнитофон. Но я заметил, что никто, включая Марфи, моего адвоката и адвоката Энгельберта не горел желанием тотчас же представить Энгельберту мои демо–записи. Откровенно говоря, они уже слышали о моей музыке. А плохая слава всегда бежала впереди моих песен. Обо мне говорят, будто я размазываю сопли по аудиоплёнке и даже не пытаюсь написать что–нибудь приличное. Я же в свою очередь считаю, что вовсе не обязательно напрягаться, если в студии всё равно всё испортят.

И чтобы не сорвать подписание контракта, им пришлось подготовить Энгельберта и привести в соответствующее настроение.

Когда Энгельберт опрокинул пару стаканчиков, я подумал: «ну вот, сейчас начнётся работа». Но вместо этого услышал: «Таак! А теперь пойдёмте чего–нибудь перекусим!»

В конце концов, поздно ночью, я смог сыграть ему мои песни. И тут все начали по непонятной причине говорить и шаркать ногами, так что Энгельберт едва ли расслышал по одной строчке из песни.

Стратегия оправдала себя. Вместо того, чтобы возмутиться: «Что за дерьмо!», он повторял после каждой песни: «Да, мило… только что–то многовато там всяких бейби!» Это верно. В каждом втором предложении как затычка торчало: «Baby, I love You baby… maybe baby…let's go baby…»

Через неделю мы вместе пришли в студию в Гамбурге. Энгельберт в своих очках на 30 диоптрий встал за микрофон. Я встал за стеклом, Луис включил в наушниках «Red Roses For My Lady».

«Я ничего не слышу!» – пожаловался Энгельберт.

Мы увеличили громкость, и Энгельберт сказал: «Да, теперь что–то слышно, но так глухо…!»

Луис прибавил ещё. А Энгельберт: «Неееее, всё ещё плохо слышно!»

Так мы дальше и регулировали звук. Глуше, выше, громче. Луис повернул регулятор громкости почти до предела, а Энгельберт был всё ещё не доволен. В конце концов я сказал в сердцах Луису: «Слушай, пойду–ка я туда и сам одену эти наушники! Может, они там сломались».

Я надел их на голову: «Врубай, посмотрим, что я там услышу!»

Луис снова включил запись и мне показалось, будто по мозгу промчался реактивный самолёт. Адский шум. Слишком высоко, слишком пронзительно, слишком резко. Это Энгельберт, должно быть, почти глух. У кого другого от такого количества децибелл кровь бы из носу пошла.

Альбом «Step Into My Life» сразу же вошёл в чарты, в итоге даже заработал золото. Но когда мы случайно встречались с мистером Энгельбертом на каких–нибудь передачах, он так смешно дёргался. Для многих звёзд это целая проблема, если тот, кто их продюсирует, сам звезда. Тогда у них возникает чувство, что на них обращают мало внимания и недостаточно обожают. А обожание необходимо им как воздух, как рыбе вода, иначе они не были бы музыкантами.

Энгельберту было ещё трудно потому, что тогда ему на вид было никак не меньше 54 (наверное, больше, потому что он куда дольше провалялся на полке). Перед каждой передачей из него нужно было заново делать Энгельберта: менеджер подкрашивал ему волосы чёрной краской, приклеивал усы, хотя Энгельберт этого не хотел. Он отбивался руками и ногами: «Слушай, – говорил он – я и без того хорошо выгляжу. Но ему не давали покоя: «Нет, без этого ты не Энгельберт, всем твоим фанаткам нравятся усики щёточкой».

Менеджер приводил ему симпатичных девочек на «после концерта», иначе у Энгельберта портилось настроение, и он не мог петь. Он сам себя считал покорителем дамских сердец, но если его и ждали у выхода из концертного зала женщины, то им было лет 65 и весили они по 4 центнера. И всё, что было им нужно от него – всего лишь автограф.

Я думаю, существование упрямца Дитера Болена, только достигшего тридцати пяти лет, сильнее всего удручало Энгельберта. Последнее, что я слышал о моём музыканте, что он стал почётным членом «Schalke 04» и что ему удалили несколько камней из желчного пузыря.

13 ГЛАВА

Донна Уорвик или старшая сестричка Уитни

Если и есть на этом свете суперклёвая женщина, то это Донна Уорвик, чья мать приходится племянницей родителям родителей Уитни Хьюстон. В шестидесятые она была известна своими хитами «Walk on By» и «I Say A Little Prayer», а последние назывались «That's What Friends For» и «Heartbreaker». Однажды, было это в 1989 году, мы с Энди стояли в Лас – Вегасе перед её плакатом:

Dionne Warwick in concert with Burt Bacharach.

Барт слыл в Америке величайшим композитором всех времён и народов, ничего подобного в Германии не было. Ну, разве что Дитер Болен. Все билеты были проданы. Я разгуливал вокруг, мне непременно хотелось заполучить билет. Энди позвонил организатору концерта из отеля «Мираж»: «Я здесь с главным менеджером «Warner Chappell Germany», и он хочет пойти на ваш концерт». Что было правдой лишь наполовину, ибо я был руководителем отдела «Warner».

Мы получили местечко в середине первого ряда, так близко от сцены, что я локтями опирался о паркет, а Донне пришлось обходить это место стороной, чтобы не спотыкаться об меня. Я благоговейно сидел, не смея шелохнуться. Это была не группа, вообще ничто. Только Донна и Барт, который сопровождал её, играя на фортепиано и подпевая.

Донна исполняла один хит за другим, а Барт блистал своим умением брать неверный тон. Если бы там время от времени не слышались знакомые слова, песня бы потонула, как подводная лодка, и никто не узнал бы, что это мировой хит. Мне придал мужества тот факт, что на свете есть ещё один композитор, который поёт так же плохо, как и я. В этот миг что–то в голове сказало: щёлк! И я понял: с ней, с Донной, ты мог бы спеть вместе, Дитер.

Через Монти Люфтнера я вышел на телефон Клива Дэвиса, своего рода Джоржа Буша музыкального мира, сделавший звёздами Janis Joplin, Aerosmith, Earth, Wind & Fire и Bruce Springsteen, я вежливо предложил прислать ему мою крошечную песенку. «Yes» – последовал ответ.

Я полетел в Германию, за 20 000 марок нанял целый оркестр и смастерил монументальный опус а-ля «Heartbreaker». Я назвал песню «It's All Over» и через 4 недели с караоке–версией в руках снова был в Лос – Анджелесе.

Я остановился вместе с моими обоими адвокатами в «Беверли Хиллс». Отправил Кливу с курьером демо–запись, и мы улеглись на солнышке у бассейна и стали ждать.

Каждые 2 минуты мимо нас проходили мировые звёзды: очаровательный Тони Кёртис, мистер Гассельгофф он же «Baywatch» и Джек Уайт из Германии, должно быть, по ошибке забрёл сюда. Каждые 3 минуты по громкоговорителю сообщалось о впечатляющих звонках: «Менеджер Джоржа Майкла хочет поговорить с Джоржем Майклом, агент такой–то такой–то под руководством такого–то», в общем, не хватало заявления, что Далай Лама хочет поговорить с Микки Маусом. Так прошло некоторое время. Несколько часов спустя голос в микрофоне возвестил: «Мистер Клив Девис хочет поговорить с мистером Дитером Боленом!» Я был так глубоко взволнован, словами не передать, я чувствовал себя принадлежавшим к ним, вошедшим в этот мир знаменитостей.

Девис сказал, что Донна сочла «It's All Over» просто, просто супер, что она с удовольствием спела бы эту песню. Я воспользовался моментом и предложил себя в качестве второго исполнителя: «Вы ничего не имеете против, если я спою вместе с ней?»

«О, конечно нет, мой дорогой!» – проворковал Девис. Всё получалось ужасно легко.

Я был в экстазе, Донна пела до сих пор с такими великими музыкантами как Элтон Джон, Стив Вондер и Глэдис Найт, а попасть в эту американскую лигу – это чего–то да стоит. Для такого как я, самое большее, получавшего по шапке за свои тексты а-ля «Cheri Cheri Lady», это как посвящение в рыцари – куда там, больше! – причисление к лику святых, принятие в музыкальную лигу чемпионов. Такая звезда как Донна Уорвик не только согласилась, чтобы я был её продюсером, что само по себе являлось признаком доверия, она ещё и пела мою песню по–английски. Я думаю, нет другого такого немецкого композитора, который писал бы песни для американских суперзвёзд.

День завершился второй наградой, ибо напротив меня лежала женщина, на которую с полудня пялились все, главным образом из–за её фигуры как у Памелы Андерсон. В полпятого мы уже собирались идти в свои номера, как вдруг она подошла ко мне и спросила: «Можно, я поверну твою лежанку, твоя левая нога не на солнце». Идеально загорелая девушка молола всякую чепуху, что я, впрочем, обожаю при знакомстве.

«Да, тогда разверни мою лежанку!» – сказал я.

Сегодня говорят, что женщины любят Болена, потому что у него шикарная машина и гора капусты, но я считаю, что по этой причине многие девушки от меня уходят. Во всяком случае, оба моих адвоката таращили глаза от удивления, а я начал непринуждённо болтать с дамой. Её интересовало, чем я занимаюсь. Я спросил её, что она здесь делает, оказалось, что она мисс Калифорния. Наш разговор завершился где–то через полчаса на первом этаже «Беверли Хиллс» около мужского туалета. Что там было дальше, я уже забыл.

Мы с Донной договорились встретиться в «Lions Studios» в Даунтауне Лос – Анджелеса. Она заставила ждать себя часа три, все эти три часа моё сердце падало всё ниже и ниже в штаны. Она придёт, она придёт, она не придёт, она не придёт… Я как маленький мальчик стоял у окна, надеясь, что она ещё появится, а мысленно уже видел себя стоящим перед начальством BMG и объясняющим, почему на кассете в 20 000 марок нет ничего, кроме альтов и губной гармошки. В конце концов она прибыла в кабриолете «Ягуар», в сопровождении свиты из пяти персон.

Она вела себя холодно, мы немного поговорили, а потом она заявила: «Okay, let's warm up.» Немного распевшись, она взяла листок, положила его на пюпитр и стала петь мою песню. Это только говорится так, что мою, потому что хоть песня и называлась «It's All Over», но звучала она как настоящий джаз. Моё лицо становилось всё более красным, сам я нервничал всё сильнее, думал, что прямо на месте упаду в обморок. При этом она поменяла не один слог в тексте, возмущаясь: «Что это за английский?». Время от времени я спрашивал: «О'кей, Донна, ты готова?», но она отвечала всё время: «Нее, нее, мне нужно попеть ещё немного», и продолжала трепать и коверкать мою песню. В конце концов, прошло не менее девяноста минут, она дала мне знак: «О'кей, я готова!» Я нажал на красную кнопку «Запись», а Донна? Она спела как по ниточке, даже на тысячную долю не отступая от написанного на бумаге. Полтора часа она шутила со мной и идиотничала.

Мы с первого раза записали её голос, потом мой, а на третий раз мы спели, обнявшись. Мир, дружба, Уорвик.

Под конец мы записали в студии видеоклип и сделали несколько фотографий. Донна обещала приехать в Германию для рекламы, а все – Клив Девис, моя фирма, Энди – были невероятно удивлены, что нам удалось создать что–то прекрасное. С этим «Heartbreaker 2» я уже видел себя в Америке с Грэмми в руках.

Донна прилетела за счёт BMG, привезя с собой первым классом личную гримёршу, портниху для своего сценического гардероба и восьмерых невесток своего мужа, которые потребовали отдельные номера в отеле. Вечером перед телепремьерой песни мой приятель Монти отмечал день рождения. Даже Донна пришла, чтобы спеть для него «That's What Friends Are For». Думаю, тогда я немного влюбился в неё, как маленькие мальчики влюбляются в Дженифер Лопес. Песня закончилась, по щеке Монти сбежала слеза, а Энди спросил: «Не хочешь выпить чего–нибудь, Донна?» Это было его ошибкой. Она захотела шампанского, причём не первой попавшейся марки, а даже бутылку выбрала особой формы, стоимостью в целое состояние. И одной бутылки не хватило, потому что все восемь невесток мужа составили ей компанию. И всё–таки нагоняй от фирмы получил Энди, а не я.

Когда началась телепередача, Донна, как суперзвезда, вышла на сцену первой под музыку и гром аплодисментов. Я, Дитер из Ольденбурга, спускался вторым. Заиграла мелодия, и я, гордый как павлин, спел «It's All Over». Имя песни должно было говорить, что худшее и впрямь позади, так сказать, «Over на пороге боли». Мои фанаты, я думаю, ожидали чего–то типа «Midnight Lady ля–ля–ля…», и теперь они спрашивали себя: «Что здесь делает Дитер с мамой Наддель?» Они, конечно, ни черта не знали о том, кто такая Донна Уорвик, не говоря уже о том уважении, которое я к ней питал. Когда мы закончили петь, не грянула никакая буря аплодисментов, раздались лишь вежливые хлопки. Чарты неделю спустя констатировали то, что я и без них знал: это никакой не суперхит, который мы рассчитывали получить, а всего лишь своего рода гусеница на 70 месте.

Ну вот, Дитер, ты и написал песню, в которой, кажется, нет ничего коммерческого, а потом она просто потонет, думал я.

Причём, мягко говоря, следовало бы признать: в том, что касается слов и звучания, моя песня оказалась абсолютной ерундой. И я решил никогда ничего больше не писать для ложи критиков. Отныне только для галёрки и партера.

14 ГЛАВА

Нино де Анджело или ещё немного сливок

Если бы порция спагетти с соусом лозанье могла петь, её звали бы Нино де Анжело: это нежное скольжение от верхних нот к нижним! Уютное, как грелка. Это чувство диапазона от высокого до низкого: высоко вверху звучание как у Bee Gees и совсем внизу нежное, подобострастное, объёмное. Всё это Нино. Всё это мне очень нравилось. Я уверен, если вскрыть этот пакет чувств ростом 1,69 метра, то где–то в области голосовых связок нашли бы маленького итальянского гондольера с Канале Гранде. Нужно знать, что при написании песни действует правило: ты, композитор, пишешь 100 %, певец оставляет из неё 80 %. А Нино? Он легко сделает 150! Он создан для такого композитора, как «Creme Double» Dr. Oetker: его умение добавляет песне ещё немного сливок.

«Пойдём! – предложил однажды Нино – Давай сходим в «Амфору»!» «Амфора» – это гадкий сарай типа кафешантана на Реппербане, пользовавшийся дурной славой. К тому же нужно знать, что в конце 80‑х Сан – Паули была совсем дикой. В то время туда не ездили экскурсии, бабули не устраивали там пикников. Тот, кто собирался заказать себе что–нибудь из выпивки, должен был рассчитывать на то, что его попробуют обокрасть прямо у стойки с пепельницами и стаканами солёной соломки.

Нино заказал 2 виски, что стоило, согласно карте напитков, 150 марок: «Пожалуйста! Ваше здоровье! – сказал бармен – С Вас 250 марок!» Нино, разумеется, заметил, что его хотят надуть. Но вместо того, чтобы возмутиться, он достал пятисотенную бумажку и протянул бармену.

«Скажи, Нино, ты не спятил? Что ты вытворяешь?» – недоумевал я.

Но Нино лишь свысока посмотрел на меня: «Да – сказал он – я хочу доказать этому официанту, что ему меня не одурачить. Пусть это пристыдит его».

А я: «Э, Нино, перестань, это у него, наверное, такой менталитет!»

Но он не дал сбить себя с толку: «Не, оставь, Дитер, он должен знать, с кем имеет дело».

Мы допили виски. Едва стаканы опустели: «Ещё два!» – угощал он. И хотя с финансами у него не всё шло гладко, он не давал себе труда платить точно по счёту: «Нино, ты идиот?» – спрашивал я. Но он отвечал только: «Нет, оставь, Дитер! Я заплачу!» Я думаю, ему нравился такой жест. Ему было необходимо чувство, что он никому ничем не обязан. Немного чокнутый – да таким уж Нино уродился, но таким он мне нравился.

«Знаешь, моя жена, Джудит, была у предсказателя!» – возвестил мне однажды Нино. В его работе как раз наблюдался застой. Его последний хит «Jenseits von Eden» («По ту сторону рая») давно пошёл ко дну. «Так вот, тот тип, он сказал Джудит: «Скоро твой муж найдёт клёвого человека. И вместе они создадут много новых песен» – Нино, шутя, встал передо мной на колени – Дитер! Если ты меня хоть раз в жизни возведёшь в чарты, я буду вечно тебе благодарен».

У меня как раз был готов саундтрек к «Rivalen der Reitbahn», просто шанс для Нино; я дал ему спеть «Samurai», так называлась эта песня. С ней он сразу, после шести лет забвения, вошёл в чарты, где и оставался 14 недель.

Судьба благоволила к новым проектам. В том же году, то бишь в 1989, меня с Ральфом Зигелем и Тони Гнедриком (Tony Hendrik), который занимался тогда Bad Boys Blue, пригласили спеть на полуфинале гран–при в Немецком театре в Мюнхене. Я вышел на старт со своим «спринтером» Снова моим исполнителем был Нино. Я при этом, так сказать, сбил его с толку, потому что несколько недель тому назад я с трудом внушил ему: «С этого момента ты поёшь только по–английски!» А теперь вновь пришёл к нему с немецкой песней. Но тогда правила были очень строги. Немец не мог петь на гран–при на чужом языке.

Du und ich, wir sind so hoch geflogen

vor gar nicht langer Zeit.

Ein Flugzeug voll mit jungen Traeumen

stand fuer uns bereit.

Das mit uns war so gross

wir eroberten den Himmel.

Warum liesst du mich los,

ohne Fallschirm in der Nacht?

Но по ту сторону Альп уже подумывали о шикарной песне на немецком языке. Ганс Бейерляйн, серый кардинал народной музыки, отыскал меня и приволок с собой пакетик денег: «Австрия хочет, чтобы ты написал для гран–при что–нибудь клёвое». А потом протянул мне несколько сот тысяч марок. До того они претерпели столько неудач, что если бы двадцать стран решили посоревноваться, Австрия уверенно заняла бы двадцать второе место. Австрийцы надеялись разрушить злые чары, наняв парочку таких профессионалов, как Бейерляйн и Болен, уж они–то вдвоём принесли бы Австрии удачу!

Я написал «Nur ein Lied» («Всего одна песня») и вынужден был пригласить в качестве исполнителя Томаса Форстнера. Собственно, мне казалось, он не слишком–то подходит, но, чтобы смягчить для себя акустические эффекты, скатал из полученных денег валики, которыми заткнул себе уши. Вот это да! Теперь то, что я слышал, звучало намного лучше.

Чтобы обеспечить наконец попадание Австрии в первую десятку, титаны телевидения с ORF даже отменили показ финала. Так они становились независимыми от неверного вкуса своих сограждан. В Австрии разразилась культурная революция средней величины. Это можно представить себе так: два лагеря, которые за всю историю гран–при не имели ничего общего, стали злейшими врагами, ополчились внезапно друг на друга из–за одного композитора. Это было как Закат Европы. «Разве в Австрии нет больше собственных композиторов?» – возмущались газеты. Это стало едва ли не объявлением банкротства национального музыкального фонда.