Текст книги "Шестьдесят рассказов"

Автор книги: Дино Буццати

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

18
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ СКАЗКА
© Перевод. М. Аннинская, 2010

Мрачен и угрюм старый епископский дворец, из высоких готических стен сочится влага. Жутковато в нем длинными зимними ночами. При дворце – собор; он такой огромный, что и жизни не хватит обойти. В нем множество часовен и ризниц, куда в течение веков почти не ступала нога человека. Что может на Рождество в нем делать одинокий и строгий архиепископ, пока горожане предаются веселью? Чем разгонит он тоску? У всех есть какая-нибудь отрада: у малыша – паровозик и клоун, у его сестрички – новая кукла, у матери – ее дети; больной лелеет надежду, старый холостяк коротает вечер с приятелем, а пленник с трепетом прислушивается к голосу в соседней камере. Что же делает архиепископ? – думали-гадали горожане. Усердный дон Валентино, секретарь его высокопреосвященства, улыбался, слушая, как они спорят: ведь у архиепископа есть Бог. Когда в рождественскую ночь его высокопреосвященство стоит на коленях, один-одинешенек посреди пустынного, промерзшего собора, на него жалко смотреть. Но это только кажется. На самом деле он там не один. Он не ощущает холода, не чувствует себя покинутым; он видит, как Дух Божий разливается по храму: неф заполнен до предела, даже двери закрываются с трудом, и хотя в храме не топлено, но стоит такая жара, что в склепах достославных аббатов просыпаются белые черви и, выползая на поверхность, просовывают свои головы сквозь решетки исповедален.

Так выглядел собор в канун Рождества; там царил Бог. И хотя это не входило в обязанности дона Валентино, кроме рождественской елки, жареной индейки и шампанского, он старательно готовил для прелата молитвенную скамеечку. В тот вечер он был весь поглощен своими заботами, когда в дверь постучали. «Кто бы мог стучать в двери храма в рождественскую ночь? – подумал дон Валентино. – Мало они все молились, что ли? Взяла же охота не вовремя!»

И пошел открывать.

Вместе с порывом ветра в церковь вошел нищий оборванец.

– Да у вас тут всюду Дух Божий! – воскликнул бродяга, блаженно оглядываясь. – И сколько! Вот красотища-то, аж снаружи видать… Монсеньор, дайте и мне немножко, ведь сегодня Рождество.

– Это не мое, это для его высокопреосвященства, – отвечал секретарь. – Он скоро придет сюда молиться. Архиепископ и так от всего отрекся ради святости, не хочешь же ты, чтобы я лишил его Духа Божия. И потом, никакой я не монсеньор.

– Ну хоть чуточку, падре. Смотрите, сколько тут у вас благодати. Архиепископ даже не заметит.

– Я же сказал тебе: нельзя. Ступай, собор закрыт. – И он выставил нищего на улицу, сунув ему пять лир.

Но едва лишь тот вышел, как Дух Божий покинул храм. Дон Валентино растерянно озирался по сторонам, с надеждой поднимал глаза к сумрачным сводам: Бога там не было. И торжественное убранство – колонны, статуи, балдахины, канделябры – все вдруг утратило таинственный и праздничный вид, стало скучным и угрюмым. До прихода архиепископа меж тем оставалось не так много времени.

В смятении дон Валентино выглянул на улицу, окинул взглядом площадь. Пусто. Несмотря на Сочельник, никаких следов Божьего присутствия. Из светящихся окон доносились смех, звон бокалов, музыка и даже брань. Но где же колокола, где церковное пение?

Дон Валентино шагнул в темноту и пошел по безбожным улицам, а вслед ему неслись звуки неистового веселья. Впрочем, он знал, куда идти.

Вот и дом, где вокруг праздничного стола собралось дружное семейство. Взрослые и дети смотрели друг на друга с любовью, над ними витал Дух Божий.

– С Рождеством вас, падре, – сказал хозяин. – Не окажете ли нам честь?

– Я спешу, друзья мои, – отвечал дон Валентино. – По моему недосмотру Бог покинул храм, где вскорости собирается творить молитвы его высокопреосвященство. Не одолжите ли мне вашей благодати? Ведь вам и так хорошо вместе…

– Дражайший дон Валентино, – сказал хозяин дома, – вы забываете, что сегодня Рождество. Как же я могу в такой день лишить моих детей милости Божией? Я удивлен вашей просьбе.

Но едва только он это сказал, Дух Божий покинул дом, улыбки сползли с лиц, а румяный жареный каплун заскрипел на зубах, как черствая корка.

И снова дон Валентино отправился бродить по пустынным темным улицам. Через какое-то время он опять увидел Бога. Это было у самых городских ворот, за которыми расстилалась, мерцая в темноте, покрытая снегом равнина. Над полями и над деревьями, будто ожидая чего-то, парил Бог. Дон Валентино упал на колени.

– Что ты тут делаешь? – спросил у него крестьянин. – Или простудиться захотел? Холод-то какой!

– Посмотри туда, сын мой, разве ты не видишь?

Крестьянин без удивления взглянул на Бога.

– А-а, это наш, – пояснил он. – Каждый год в рождественскую ночь он спускается с небес благословить наши поля.

– Послушай, – сказал ему дон Валентино, – дай и мне частицу Божьего благословения. Бог покинул наш город, даже в церквях его нет. Дай мне хоть крупиночку, чтобы архиепископ мог отпраздновать Рождество.

– И не проси даже, святой отец! Кто знает, за какие грехи Господь лишил вас своей благодати. Сами виноваты, сами и расхлебывайте.

– Да, грешны мы, но кто ж безгрешен? Ты многим душам можешь даровать спасение, сын мой, достаточно одного твоего слова.

– С меня довольно, коль свою-то душу спасу, – усмехнулся крестьянин.

И в тот же миг Дух Божий покинул равнину и исчез в темном небе.

Дон Валентино побрел дальше. Только все реже встречал он следы Божьего присутствия. А если у кого и было немного благодати, тот не хотел ею делиться, и как только счастливец говорил «нет», Бог покидал его.

Так дошел дон Валентино до бескрайней равнины и вдруг далеко-далеко, у самого горизонта, увидел светящееся облако: это был Бог. Тогда он бросился на колени в снег и воскликнул:

– Господи, подожди меня! Мой архиепископ остался один, и в том моя вина. Но сегодня ведь Рождество.

Позабыв про окоченевшие ноги, проваливаясь по колено в снег, падая и снова вставая, молодой священник пошел навстречу свету. Хватило б только сил…

И вот наконец послышался торжественный многоголосый хор – это пели ангелы, – и луч света прорезал тьму. Дон Валентино потянул на себя деревянную дверь и очутился в огромной церкви. Посредине, в полумраке, молился какой-то священник. А в церкви был настоящий рай.

– Брат мой, – взмолился дон Валентино, собрав последние силы и все еще дрожа от стужи, – сжалься надо мной. Я совершил ошибку, и Бог покинул моего архиепископа в эту праздничную ночь. Дай мне немного благодати, прошу тебя.

Молящийся медленно повернул голову, и молодой священник стал еще бледнее: он узнал прелата.

– С Рождеством тебя, дон Валентино! – воскликнул архиепископ, вставая ему навстречу и светясь неземной радостью. – Куда же ты делся, несносный мальчишка? И что забыл ты на улице в такую беспросветную ночь?

19
КРУШЕНИЕ «БАЛИВЕРНЫ»
© Перевод. М. Аннинская, 2010

Он начнется через неделю, судебный процесс по делу о крушении «Баливерны». Что станет со мной? Неужели меня посадят?

Страшно. Все равно страшно, сколько ни повторяй, что никто против меня давать показаний не собирается, что следователь и не подозревает о моей причастности к делу и что если даже мне предъявят обвинение, то все равно потом оправдают. А если я молчу и не иду с повинной, так от этого никому никакого вреда. Ну явись я и выложи все как есть, разве обвиняемому станет легче?.. Только все эти мысли нисколько меня не утешают. Вообще-то говоря, Дольотти, управляющий хозяйством, который формально в ответе за случившееся, три месяца назад заболел и умер. На скамье подсудимых остался лишь тогдашний заседатель городского управления по обеспечению. Но обвиняют его тоже формально: какой с него спрос, если в то время он только пять дней как вступил в должность? А предшественник его, которого можно было бы засудить, умер за месяц до трагических событий. Закон не сводит счеты с мертвецами.

Два года прошло с того ужасного дня, но его наверняка никто не забыл. «Баливерна» – это было огромное мрачное здание за городскими воротами, сложенное из кирпича. Построили его в XVII веке монахи братства Святого Селестия. В XIX веке, когда орден распался, каменную громаду превратили в казарму, и вплоть до войны она находилась в руках военного ведомства. Потом «Баливерна» какое-то время пустовала – до того самого момента, когда в ней, с молчаливого согласия властей, поселилась всякая рвань: бездомные и беженцы, дома которых разбомбило, бродяги, босяки – одним словом, голытьба. Со временем муниципалитет прибрал здание к рукам, попытался навести там порядок, переписал даже всех жильцов и узаконил отхожие места, а зачинщиков всяких безобразий выселил. Место тем не менее оставалось воровским и пользовалось дурной славой. Не то чтобы оно было рассадником преступности, но все же по ночам никто в окрестности «Баливерны» без дела не наведывался.

Попервоначалу «Баливерна» стояла в чистом поле, но с течением времени пригород вплотную подступил к ней. По соседству, однако, дома строить не решались. Этот угрюмый и зловещий каменный муравейник возвышался над железнодорожной насыпью посреди пустыря, заваленного всяким мусором и старым хламом; да еще кое-где притулились сколоченные из старого железа лачуги бедняков. Снаружи «Баливерна» напоминала тюрьму, больницу и крепость одновременно. В плане она представляла собой четырехугольник метров восьмидесяти длиной и шириной около сорока. Внутри имелся просторный двор, окруженный голыми, без каких-либо навесов, стенами.

Иногда по выходным мы гуляли вокруг «Баливерны» с мужем моей сестры, энтомологом Джузеппе. На пустыре водилось множество насекомых. К тому же это был повод поразмяться и поболтать о том о сем.

Должен признаться, что состояние этой мрачной махины мне не понравилось с первого взгляда. Цвет кирпича, многочисленные, наспех залатанные щели и трещины в кладке, балки, подпирающие откровенно обветшалые стены. Особенно подозрительной показалась мне задняя стена, голая и однообразная, на которой вместо окон в нескольких местах зияли маленькие отверстия, скорее напоминавшие бойницы. Странным образом она выглядела выше фасада с крытой галереей и широкими окнами.

– Ты не находишь, что задняя стена как будто нависает? – спросил я зятя.

– Да брось ты! – засмеялся он. – Это тебе кажется. С высокими стенами всегда так.

Однажды в июле – была суббота – мы отправились на такую прогулку. Зять мой прихватил с собой двух дочек и коллегу-зоолога из университета. Профессору Скавецци лет сорок. Он бледен, вял и очень раздражает меня своим хитрым и важным видом. Зять говорит, что это кладезь премудрости и очень достойный человек. Но я думаю, он дурак, иначе не стал бы так задирать нос только потому, что я портной, а он ученый.

Добравшись до «Баливерны», мы долго бродили вдоль задней стены, которая так меня настораживала. Неподалеку среди травы зияла довольно большая пыльная проплешина – футбольное поле, вытоптанное мальчишками. В обоих концах в землю вбили колья, обозначавшие ворота. Мальчишек в тот день не было, зато на краю поля, где к нему вплотную подходит щебенчатая дорога, сидели в траве мамаши с детьми и грелись на солнышке.

Время было тихое, послеобеденное, и из фаланстера доносились приглушенные голоса. Солнце тускло освещало хмурую стену; из окон торчали длинные шесты, на которых сохло белье; понуро и бездвижно белыми флагами вниз свисали простыни; ни ветерка.

Пока мои спутники занимались поиском насекомых, мне почему-то вздумалось забраться на выпяченную стену. Это оказалось нетрудно: она вся была в выбоинах и выступах, кое-где из трещин торчали ржавые железки. На самый верх я, разумеется, лезть не собирался – просто хотелось немного подвигаться. Желание, не спорю, довольно ребяческое.

Я легко вскарабкался вдоль пилястра замурованных ворот на высоту двух метров. Над архитравом в стене была выложена полукруглая ниша (вероятно, там когда-то стояло изображение святого), а перед ней вместо ограды торчало несколько заржавелых пикообразных спиц.

Ухватившись за одну из них, я попытался подтянуться. Вдруг спица сломалась. Я попробовал удержаться, но потерял равновесие и спрыгнул вниз. К счастью, было не очень высоко. Приземлился я на ноги, и хоть остался цел, все же пребольно ушибся. Обломок железной спицы упал рядом.

В следующий момент из ниши выпала другая, более длинная спица, упиравшаяся посередине в выступ вроде консоли. Судя по всему, она исполняла роль временной распорки. Консоль, лишенная противовеса, тут же подалась вниз, но не упала; эта здоровенная каменная штуковина шириной в три кирпича зависла на краю ниши одним концом наружу.

Разрушения, которые я невольно спровоцировал, на том не кончились. Консоль служила опорой толстой балке метра в полтора высотой, которая другим концом поддерживала балкон (вот когда я разглядел все подробности этой громады, прежде терявшиеся на неохватной поверхности стены). Балка-подпорка не была закреплена и держалась только за счет двух выступов. Секунду спустя после того, как рухнула консоль, балка отошла от стены, полетела вниз и глухо ударилась о землю. Я едва успел отскочить.

Вроде ничего больше не падало. Я повернулся и пошел к своим спутникам. Они напряженно глядели на что-то позади меня. Никогда не забуду выражения их лиц.

– Господи Боже! Посмотри туда! – крикнул мой зять.

Я обернулся: рядом с балконом ровная стена вздулась, как будто к натянутой ткани с изнанки прижали угловатый предмет. Вернее, сначала по стене прошла зыбь, а потом уже выпятился горб. В следующее мгновение кирпичная кладка распалась, обнажив свои гнилые зубы, и сквозь облако пыли проступила зияющая расщелина.

Сколько это длилось минут или секунд – сказать не могу. Но только, пока это происходило – можете считать меня сумасшедшим, – из самых недр здания донесся протяжный, тоскливый гул, похожий на звук трубы, и в ответ ему по всей округе тягуче завыли собаки.

Дальше все смешалось: я опрометью бросился догонять своих спутников, которые были уже далеко; женщины на краю поля вскочили на ноги и страшно кричали, одна из них каталась по земле; в окно верхнего этажа высунулась полуголая девица – посмотреть, что происходит, – а под ней в это время уже разверзалась бездна; и на какую-то долю секунды, как сквозь сон, – видение медленно оседающей стены. Вслед за ней вся необъятная громада здания, окружавшего двор, плавно колыхнулась и стала заваливаться, увлекаемая неодолимой силой разрушения.

Послышался оглушительный грохот, как будто сотни самолетов сбросили одновременно все свои бомбы. Земля содрогнулась, и над гигантской могилой поднялось желтое облако пыли.

Помню, как бежал я домой, стремясь подальше от страшного места, а прохожие, уже знавшие о случившемся, в ужасе смотрели на мою запыленную одежду. Отчетливо помню глаза моего зятя и его дочек, устремленные на меня с выражением испуга и сострадания. Они молча глядели так, как глядят на приговоренных к смерти (а может, мне это только чудилось).

Домашние, узнав, что я стал свидетелем страшного события, восприняли мое состояние как должное. Не удивлялись и тому, что на несколько дней я заперся в комнате и все лежал, отказываясь от газет. (Одну из них я все же увидел мельком, когда брат зашел справиться о моем здоровье: на первой странице была большущая фотография с длинной вереницей траурных катафалков.)

Неужели я – виновник этого кровопролития? Как роковое сплетение причин и следствий могло привести от сломанной мною железной спицы к крушению громаднейшего замка? Или строители умышленно спрятали в соотношении масс и объемов секрет хрупкого равновесия, для нарушения которого достаточно было сдвинуть ничтожнейшую деталь? А мои спутники, неужели они не заметили, что это моих рук дело? Если не заметили, то почему Джузеппе теперь избегает меня? А может, это я, боясь выдать свою тайну, невольно стараюсь пореже с ним встречаться?

С другой стороны, странно также, что профессор Скавецци зачастил ко мне в последнее время. Несмотря на стесненные обстоятельства, он заказал у меня с десяток костюмов. На примерках он улыбается своей гаденькой улыбочкой и внимательно за мной наблюдает. И обязательно найдет, к чему придраться: то складочка не на месте, то в плечах тянет, то пуговицы на манжетах ему не нравятся, то ширина лацканов. Для каждого костюма он раз по семь прибегает на примерку. И всякий раз спрашивает:

– А вы помните тот день?

– Какой день? – будто не понимаю я.

– Ну как же, тот день, когда рухнула «Баливерна»!

В его хитром подмигивании мне чудится намек, и я отвечаю:

– Помню, как не помнить.

– Да уж конечно, – он покачивает головой, – такое не забывается.

Нечего и говорить, что я делаю для него неслыханные скидки и шью себе в убыток. А он принимает это как должное.

– Дороговато у вас, конечно, – говорит он, – но ваши костюмы, разумеется, того стоят.

Интересно, думаю я тогда, он полный идиот или ему действительно доставляет удовольствие надо мной издеваться?

Не исключено, что он и в самом деле видел, как я сломал эту несчастную спицу. В таком случае он все понимает, и я у него в руках: он может меня выдать и навлечь на меня гнев всего города. Но из вредности молчит. Он приходит, заказывает новый костюм и, предвкушая мое замешательство от его любимого вопроса, не спускает с меня глаз. Мы играем в кошки-мышки. И так будет продолжаться до тех пор, пока он меня не сцапает. Он ждет процесса, чтобы сделать это публично. Представляю себе, как он гордо встанет и выкрикнет:

– Я один знаю, кто повинен в крушении «Баливерны»! Я видел это своими глазами!

Сегодня он приходил опять, якобы примерить новый фланелевый костюм, и был особенно медоточив.

– Вот мы и приближаемся к развязке, – сказал он.

– К какой развязке?

– Как к какой? К судебной! Весь город только и говорит что об этом. Можно подумать, вы с Луны свалились, хе-хе!

– Вы имеете в виду крушение «Баливерны»?

– А что же еще? Может, найдут наконец истинного преступника…

Потом он подчеркнуто церемонно раскланивается. Я провожаю его до дверей, жду, пока он спустится на один пролет… Все, ушел. Теперь тишина. И меня снова охватывает страх.

20
СОБАКА ОТШЕЛЬНИКА
© Перевод. Ф. Двин, 2010

I

Не иначе как по причине ужасной зловредности старый Спирито, богатый пекарь из городка Тис, завещал свое состояние племяннику Дефенденте Сапори при одном условии: каждое утро на протяжении пяти лет тот должен прилюдно раздавать нищим пятьдесят килограммов свежего хлеба. От одной мысли, что его здоровенный племянник, первый безбожник и сквернослов в этом городке вероотступников, должен будет на глазах у всех заниматься так называемой благотворительностью, от одной этой мысли дядюшка еще при жизни немало, наверное, тайком посмеялся.

Единственный его наследник, Дефенденте, работал в пекарне с детства и никогда не сомневался в том, что имущество Спирито должно достаться ему почти что по праву. И это дополнительное условие приводило его в ярость. Да что поделаешь? Не отказываться же от такого добра, да еще с пекарней в придачу! И он, проклиная все на свете, смирился. Место для раздачи хлеба он выбрал довольно укромное: сени, ведущие в задний дворик пекарни. И теперь здесь можно было видеть, как он ежедневно чуть свет отвешивал указанное в завещании количество хлеба, складывал его в большую корзину, а потом раздавал прожорливой толпе нищих, сопровождая раздачу ругательствами и непочтительными шуточками по адресу покойного дядюшки. Пятьдесят кило в день! Ему это казалось глупым и даже безнравственным.

Душеприказчик дядюшки, нотариус Стиффоло, приходил полюбоваться этим зрелищем в столь ранний час довольно редко. Да и присутствие его было ни к чему. Никто лучше самих нищих не смог бы проследить за выполнением дядюшкиного условия. И все-таки Дефенденте придумал способ уменьшить свои потери. Большую корзину, в которую помещалось полцентнера хлеба, ставили обычно вплотную к дому, вровень с зарешеченным окошком подвала. Сапори тайком проделал в корзине маленькую, на первый взгляд неприметную, дверцу. Поначалу Дефенденте раздавал весь хлеб собственноручно, а потом взял за правило уходить, оставляя вместо себя жену и одного из подмастерьев. «Пекарня и лавка, – говорил он, – нуждаются в хозяйском глазе». На самом же деле он бежал в подвал, становился на стул и тихонько отворял зарешеченное окошко, выходившее во двор в том самом месте, где к стене была прислонена корзина, затем, открыв потайную дверцу, выгребал через нее столько хлеба, сколько удавалось. Уровень хлеба в корзине быстро понижался. Но могли ли нищие догадаться, отчего это происходит, ведь хлеб раздавали без задержек, так что корзина быстро пустела.

В первые дни приятели Дефенденте специально вставали пораньше, чтобы пойти полюбоваться, как он выполняет свои новые обязанности. Толкаясь у входа во двор, они насмешливо наблюдали за ним.

– Да вознаградит тебя Господь! – говорили они. – Готовишь себе местечко в раю, а? Что за молодчина этот наш филантроп!

– Помянем моего сволочного дядюшку! – отвечал Дефенденте, швыряя хлеб в толпу нищих, которые подхватывали его на лету, и ухмылялся при мысли о том, как ловко он надувает этих несчастных, а заодно и покойного дядюшку.

II

Тем же летом старец-отшельник Сильвестро, узнав, что в городке не очень-то почитают Бога, решил обосноваться поблизости. Километрах в десяти от Тиса, на вершине небольшого одинокого холма, сохранились развалины древней часовни – одни, можно сказать, камни. На этом холме и остановил свой выбор Сильвестро. Воду он брал из ближнего родника, спал в одном из углов часовни, над которым еще сохранилась часть свода, питался всякими корешками и стручками. Днем он часто поднимался на вершину холма и, преклонив колена на большом камне, молился.

Сверху ему были видны дома Тиса и крыши некоторых близлежащих селений, например Фоссы, Андрона и Лимены. Тщетно ждал он, когда кто-нибудь к нему заглянет. Тщетными были и его пламенные молитвы за спасение душ этих грешников. Однако Сильвестро не переставал возносить хвалу Создателю, соблюдал посты, а когда становилось уже очень грустно, разговаривал с птицами. Люди сюда не приходили. Однажды вечером, правда, он заметил двух мальчишек, подглядывавших за ним издали, и ласково окликнул их, но те убежали.

III

Но вот по ночам крестьяне из окрестных деревень стали замечать странные сполохи в стороне заброшенной часовни. Казалось, горит лес, только зарево было белым и мягко мерцало. Хозяин печи для обжига извести Фриджимелика отправился как-то вечером посмотреть, что там такое. Однако по пути у него сломался мотоцикл, а идти дальше пешком он почему-то не отважился. Потом он рассказывал, что сияние исходит от холмика, где живет отшельник, но это не костер и не лампа. Крестьяне, не долго думая, пришли к выводу, что свет этот – божественный.

Иногда его отблески были видны и в Тисе. Но и само появление отшельника, и его странности, и, наконец, эти ночные огни не могли поколебать привычного равнодушия жителей городка ко всему, что имеет какое-то, пусть даже отдаленное, отношение к праведности. Когда приходилось к слову, об этом говорили как о чем-то давно известном; никто не старался найти объяснения происходящему, и фраза «опять отшельник устраивает фейерверк» стала такой же привычной, как «идет дождь» или «опять ветер поднялся».

Безразличие горожан было вполне искренним, подтверждением тому служило одиночество, в котором по-прежнему жил Сильвестро. Сама мысль совершить паломничество к холму показалась бы всем нелепостью.

IV

Однажды утром, когда Дефенденте Сапори раздавал хлеб беднякам, во дворик вдруг забежала собака. Скорее всего это был бродячий пес, довольно крупный, с жесткой шерстью и добрыми глазами. Прошмыгнув между ожидавшими хлеба нищими, пес подошел к корзине, схватил один хлебец и преспокойно потрусил прочь. Схватил не крадучись, а так, как берут положенное.

– Эй, Бобик, поди сюда! – заорал Дефенденте, пытаясь угадать его кличку, и бросился за ним. – Вот мерзкая тварь! Мало мне этих попрошаек! Собак еще не хватало!

Но пса уже было не догнать.

Все повторилось и на следующий день: та же собака, тот же маневр. На сей раз пекарь преследовал пса до самой дороги и швырял в него камнями, ни разу, однако, не попав.

Всего интереснее, что кража повторялась каждое утро. Можно было только поражаться хитрости, с какой собака выбирала подходящий момент. Настолько подходящий, что ей не надо было даже торопиться. Камни, пущенные ей вслед, никогда не достигали цели. И всякий раз толпа нищих разражалась хохотом, а пекарь просто из себя выходил от злости.

Однажды разъяренный Дефенденте устроил засаду у входа во двор, спрятавшись за косяк и держа наготове палку. Без толку. Замешавшись, должно быть, в толпе бедняков, которым нравилось, что пекарь остается с носом, собака безнаказанно проникла во двор и так же безнаказанно ушла.

– Гляди, изловчилась-таки! – крикнул кто-то из нищих, собравшихся на улице.

– Где она, где? – спросил Дефенденте, выбегая из укрытия.

– Да вот, смотрите, как улепетывает, – указал пальцем бедняк, наслаждаясь яростью пекаря.

В действительности собака вовсе не улепетывала: держа в зубах булку, она спокойно удалялась ленивой трусцой, словно сознавая, что совесть ее чиста.

Плюнуть на все и не обращать внимания? Нет, подобных шуток Дефенденте не признавал. Раз уж ему никак не удается накрыть псину во дворе, он при удобном случае перехватит ее на дороге. Не исключено, что собака вовсе и не бродячая, может, у нее есть постоянное убежище и даже хозяин, с которого можно стребовать возмещение убытков. Но дальше так продолжаться, конечно, не могло. Из-за того, что приходилось подстерегать эту тварь, последние дни Сапори не всегда вовремя спускался в подвал и сберег значительно меньше хлеба, чем обычно, а это же чистый убыток.

Попытка прикончить собаку с помощью отравленного хлеба, который он положил на землю у самого входа во двор, тоже не увенчалась успехом. Она лишь обнюхала и сразу же направилась к корзине – так по крайней мере рассказывали потом очевидцы.

V

Подготовился Дефенденте тщательно – взял велосипед и охотничье ружье, устроил засаду по другую сторону дороги, в подворотне: велосипед был нужен, чтобы гнаться за зверюгой, а двустволка – чтобы убить ее, если станет ясно, что у собаки нет хозяина, который может за нее ответить. Одно мучило пекаря – что в это утро весь хлеб из корзины достанется беднякам.

Откуда и как появляется собака? Прямо загадка какая-то. Дефенденте, глядевший во все глаза, так ничего и не заметил. Собаку он увидел уже тогда, когда она спокойно выбежала на улицу с хлебом в зубах, а со двора донеслись взрывы смеха. Пекарь подождал, пока собака немного удалится, чтобы не всполошить ее, затем вскочил на велосипед и припустил за ней следом.

Дефенденте рассчитывал, что собака скоро остановится, чтобы слопать хлеб. Она не остановилась. Можно было также предположить, что, пробежав немного, она проскользнет в дверь какого-нибудь дома. Ничего подобного. С хлебом в зубах она размеренной трусцой бежала вдоль стен и ни разу не задержалась, чтобы потянуть носом воздух, поднять ногу у столбика или оглядеться по сторонам, как это делают обычно все собаки. Да когда же она наконец остановится? Сапори поглядывал на хмурое небо: похоже было, что собирается дождь.

Так они пересекли маленькую площадь Святой Аньезе, миновали начальную школу, вокзал, городскую прачечную. Вот уже и окраина. Наконец позади остался стадион, потянулись поля. С того момента, как собака выбежала со двора пекарни, она ни разу не оглянулась. Может, не знала, что ее преследуют? И теперь уже можно было попрощаться с надеждой, что у собаки есть хозяин, который ответит за ее проделки. Конечно же, это самая настоящая бродячая псина – из тех, что разоряют крестьянские гумна, таскают кур, кусают телят, пугают старух и распространяют в городке всякую заразу.

Пожалуй, единственный выход – пристрелить ее. Но, чтобы выстрелить, нужно остановиться, слезть с велосипеда, снять с плеча двустволку. Этого было бы достаточно, чтобы животное, даже не ускоряя бега, оказалось вне досягаемости: пулей его было бы уже не достать. И Сапори возобновил преследование.

VI

Долго ли, коротко ли это продолжалось, но вот они достигли опушки леса. Собака свернула на боковую дорожку, потом на другую, более узкую, но хорошо утоптанную и удобную.

Сколько километров они проделали? Восемь, девять? И почему собака не останавливается, чтобы поесть? Чего она ждет? А может, она этот хлеб несет кому-то? Дорожка делается круче, собака сворачивает на узехонькую тропку, по которой на велосипеде уже не проехать. К счастью, одолевая крутой подъем, она бежит медленнее, Дефенденте спрыгивает с велосипеда и следует за ней пешком. Собака понемногу уходит все дальше.

Отчаявшийся Дефенденте решает стрелять, но тут на вершине невысокого холма он видит большой валун, а на нем – коленопреклоненного человека. Только теперь пекарь вспомнил об отшельнике, о ночных сполохах, обо всех этих вздорных выдумках. Собака спокойно взбегает по заросшему чахлой травой склону.

Дефенденте, взявший было в руки ружье, останавливается метрах в пятидесяти от камня. Он видит, как отшельник прерывает свою молитву и с удивительной легкостью спускается с валуна к собаке, а та, виляя хвостом, кладет хлеб к его ногам. Подняв хлеб с земли, отшельник отщипывает кусочек и опускает в свою переметную суму. Остальное он с улыбкой протягивает собаке.

Анахорет, одетый в какую-то хламиду, мал ростом и худ, лицо у него симпатичное, а во взгляде сквозит этакая мальчишеская лукавинка. Пекарь решительно выступает вперед, чтобы изложить свои претензии.

– Добро пожаловать, брат мой, – опережает его Сильвестро, заметивший пришедшего. – Что привело тебя в эти места? Уж не решил ли ты здесь поохотиться?

– По правде говоря, – хмуро отвечает Сапори, – я действительно охочусь тут на одну… тварь… которая каждый день…

– А-а, так это ты? – прерывает его старик. – Это ты посылаешь мне ежедневно такой вкусный хлеб?.. Прямо для господского стола. Я и не чаял сподобиться такой роскоши!

– Вкусный? Еще бы не вкусный! Только-только из печи… Уж я-то свое дело знаю, господин хороший… Но это не значит, что хлеб у меня можно воровать!

Сильвестро, склонив голову, смотрит себе под ноги.

– Понятно, – огорченно говорит он, – в таком случае твое негодование справедливо. Но я не знал… Больше мой Галеоне не появится у вас в городке… Я его буду держать здесь… У собаки ведь тоже совесть должна быть чиста. Он не придет больше, обещаю тебе…

– Да ладно, чего там! – говорит пекарь, несколько успокоенный. – Раз такое дело, пусть приходит. Все эта проклятая история с завещанием, из-за которого мне приходится что ни день выбрасывать пятьдесят кило хлеба… Я, видите ли, должен раздавать его беднякам, этим ублюдкам, у которых нет ни кола ни двора… А если такой кусок перепадет и тебе… что ж, одним бедняком больше, одним меньше…