Текст книги "Шестьдесят рассказов"

Автор книги: Дино Буццати

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

15
КОНЕЦ СВЕТА
© Перевод. М. Аннинская, 2010

Утром, часов около десяти, в небе над городом возник огромный кулак. Он медленно раскрылся и замер, угрожающе согнув пальцы: гигантский шатер смерти. Казалось, он сделан из камня, но это не был камень. Значит, из плоти? Но то не была плоть. Может быть, тучи? Но то не были тучи. Это был Бог. Пришел конец света.

Город ответил невнятным ропотом. Постепенно ропот перерос в стон и наконец в крик. Потом все слилось в единообразный рев, осязаемый и страшный, который, как смерч, вознесся к небу.

Луиза и Пьетро остановились на маленькой площади, согретой лучами утреннего солнца. Вокруг громоздились дворцы, окруженные пышной зеленью. В небе, в беспредельной глубине, наводя ужас на жителей, висела десница Господня. Прокатившийся по городу вой начал мало-помалу стихать. В ответ на испуганные крики распахивались окна. В них, спеша увидеть конец света, выглядывали полураздетые молодые дамы. Люди выскакивали из домов и бросались было бежать – так неодолима была потребность в действии, – но не знали куда.

Луиза заплакала.

– Так я и знала, – лепетала она, захлебываясь слезами, – я знала, что этим все кончится… В церковь не ходила, не читала молитв… Ни о чем не думала, не готовилась… И вот что вышло… Я чувствовала, что этим все кончится!..

Чем Пьетро мог утешить ее? Он тоже плакал, как ребенок. Плакали почти все, особенно женщины. И только два монаха, два бодрых старичка, по-мальчишески веселились.

– Спета ваша песенка, хитрецы-бедолаги! – радостно выкрикивали они в лицо почтенным прохожим, проворно обгоняя их на улице. – Не отвертитесь теперь. Настало наше времечко, мы теперь хитрее всех! Вы потешались над нами, называли идиотами. А сами остались в дураках!

Злорадно хихикая и радуясь, точно школьники, они пробивались сквозь растущую толпу. Их провожали недобрыми взглядами, но ответить не смели. Когда монахи свернули в переулок, какой-то господин вскинулся, будто упустил счастливый случай, хотел броситься вдогонку – но было поздно.

– Боже мой! – вскричал он, хлопнув себя по лбу. – Ведь мы могли исповедаться!

– Черт побери! – отозвался другой. – Ну и болваны же мы! Проворонили! Ведь из-под самого носа ушли!

Но где им было догнать шустрых монахов!

Из церквей меж тем начали выходить люди – женщины и когда-то солидные, надменные мужчины. Иные были удручены и подавлены, другие бранились. Выяснилось, что все толковые священники куда-то исчезли – их, вероятно, затребовали к себе представители власти и промышленные воротилы. Деньги странным образом сохраняли свою власть, несмотря на то что конец света уже наступил. Многие, видно, считали, что впереди есть еще несколько минут, часов, а то и дней. В церквях вокруг оставшихся священников сгрудилось столько народу, что и соваться-то страшно было. Рассказывали, что из-за давки уже были жертвы. Еще рассказывали о мошенниках, которые, нацепив церковное облачение, приходили исповедовать на дом за баснословные деньги. Влюбленные парочки спешили уединиться в траве под деревьями, чтобы в последний раз насладиться любовью.

Длань тем временем, несмотря на то что ярко светило солнце, приобрела землистый оттенок, и от этого сделалось еще страшнее. Поползли слухи, что не миновать катастрофы. Кое-кто утверждал, что к полудню все будет кончено.

В этот момент на террасе роскошного дворца, куда с тротуара вела изящная лесенка, показался молодой священник. Двигался он торопливо, втянув голову в плечи, будто боялся выйти на улицу. Странно было видеть священника в столь ранний час да еще в таком неподходящем месте: во дворце жили куртизанки.

– Смотрите, священник! – донесся крик, и, прежде чем несчастный успел обратиться в бегство, толпа преградила ему путь.

– Отпусти нам грехи, отпусти! – кричали люди.

Священник побледнел, но его уже схватили и поволокли в нишу, образованную изгибом террасы. Не переставая кричать, мужчины и женщины рванулись вверх. Они цеплялись за выступы, карабкались на колонны, гроздьями повисали на балюстраде. Впрочем, лезть было невысоко.

Священник принялся исповедовать. Он наспех выслушивал судорожные признания, и никто уже не заботился о том, слышат его другие или нет. Сначала, приняв исповедь, он осенял говорившего крестным знамением, отпускал ему грехи и обращался к следующему. Но людскому морю не было конца. Молодой священник растерянно озирался, пытаясь определить, скольких еще грешников ему предстоит простить. Луиза и Пьетро с великим трудом пробились к нему под навес и, дождавшись очереди, тоже начали каяться.

– Я не хожу к мессе!.. Я не всегда говорю правду!.. – выкрикивала девушка в порыве смятения, сбиваясь, боясь не успеть. – И вообще, я во всем, во всем грешна!.. Я не из страха пришла к вам, поверьте. Просто я хочу быть с Богом, клянусь вам…

Она была уверена, что не кривит душой.

– Отпускаю тебе грехи твои, – пробормотал священник и обратился к Пьетро.

В толпе, однако, росло смятение. Кто-то спросил:

– Сколько осталось до Страшного суда?

Сосед, который явно был в курсе, посмотрел на часы и уверенно ответил:

– Десять минут.

Священник, услышав его слова, попытался вырваться. Но алчущая спасения толпа держала его крепко. Теперь он был как в лихорадке. Поток откровений не доходил до его сознания, казался далеким, невразумительным шумом. Он машинально творил крестные знамения, повторяя: «Отпускаю. Отпускаю».

– Восемь минут! – предупредили из толпы.

Священник весь затрясся, ноги его начали выбивать дробь на мраморном полу – так топают ногами капризные дети.

– А я-то? Я-то? – в отчаянии взмолился он.

Они лишают его спасения, эти проклятые исповедники! Черт бы их побрал, в самом деле! Как вырваться? Куда деться? Он чуть не плакал.

– А я? Как же я? – спрашивал священник у обезумевшей толпы, домогавшейся Рая.

Но никто не слышал его слов.

16
НЕСКОЛЬКО ПОЛЕЗНЫХ СОВЕТОВ ДВУМ ИСТИННЫМ ДЖЕНТЛЬМЕНАМ (ИЗ КОИХ ОДИН ПОГИБ НАСИЛЬСТВЕННОЙ СМЕРТЬЮ)
© Перевод. М. Аннинская, 2010

Однажды, первого января, часов около десяти вечера человек по имени Стефано Консонни проходил по улице Фьоренцуола. Было ему лет тридцать пять. Одет он был весьма изысканно и держал в левой руке белый пакет. Неожиданно ночную тишину нарушил отчетливый звук, похожий на мушиное жужжание. Какие еще мухи среди зимы, в такой холод? Стефано замер от изумления, потом замахал рукой, отгоняя назойливых тварей. Но жужжание стало громче, и Консонни показалось даже, что он слышит слова – тихие-тихие, как в телефонной трубке, оставленной на столе во время разговора. Он огляделся – надо признаться, не без волнения: вокруг ни души, с одной стороны тянутся дома, с другой – глухая стена, за которой лежит железная дорога; фонари ровным светом заливают пустынную улицу.

– Что это еще такое? – отважился спросить Консонни после нескольких безуспешных попыток отмахнуться от странного шелеста, напоминавшего теперь трепыхание бабочек.

Он был в полном недоумении. Может, просто выпил лишнего? Да вроде нет… Ему вдруг стало страшно. Шелестящие голоса не умолкали. Если они и принадлежали человеческим существам, то рост такого существа не мог превышать двадцати сантиметров. Собравшись с духом, Консонни сказал:

– Слушайте, чертовы мухи, кто вы такие, можно узнать?

– Хи-хи-хи! – раздалось где-то рядом, справа, но голос был совсем не тот, что вначале. – Хи-хи, мы такие малюценькие!

Стефано с понятной тревогой оглянулся, ожидая увидеть кого-нибудь в окне ближайшего дома. Все окна были закрыты.

– Что верно, то верно, – серьезно и с расстановкой произнес первый голос. – Почему бы не рассказать ему все, Макс? – По всей вероятности, он обращался к своему спутнику. – Я – профессор Джузеппе Петерконди… Вернее, был им. А второй – ручаюсь, он порядком надоел вам – мой племянник. Зовут его Макс. Макс Адинольфи. Мы с ним в равном положении. А вы? С кем, простите, имею честь?

– Меня зовут Консонни, – растерянно пробормотал Стефано, не веря своим ушам. Потом, подумав минуту, спросил: – А вы, часом, не привидения?

– Ну, как вам сказать… В некотором смысле… – согласился Петерконди. – Кое-кто именно так нас и называет.

– Хи-хи-хи! – Макс вновь залился присвистывающим натужным смехом. – Мы такие маценькие, малюценькие! Вы, конечно, цлыфали наф профлой ноцью… Не могли не цлыфать. У нац такие голоца… – И он снова закатился от схема.

– Как же вы говорите? – спросил Консонни, мало-помалу приходя в себя.

– Не без труда, – смиренно вздохнул Петерконди. – Вообще-то научились со временем. Только мы не можем оставаться на земле более суток. Мы таем. С прошлой ночи бродим тут, два часа теперь осталось. А там – адью, милостивый государь.

– Ах, вот как! – усмехнулся Консонни, окончательно овладевая собой. (Что ж, привидения так привидения; до полуночи уже недолго осталось, зато потом будет что рассказать.) И с подчеркнутой непринужденностью добавил: – Ну так что же, господин Петерконди?..

– Браво, браво, черт возьми! – прервал его голосок профессора. – Какая сообразительность, какая память! Вы так скоро запомнили мое имя!

– Так вот, – продолжал Консонни, снова чувствуя некоторое замешательство, – я как раз собирался сказать вам, что где-то его уже слышал.

– Хи-хи-хи! – ехидно прыснул ему в левое ухо Макс. – Ты цлыфыф, дядя, фто он говорит? Вот это да!

– Прошу тебя, прекрати, – серьезно и вместе с тем ласково остановил его Петерконди. – Благодарю вас, господин Консонни. Без ложной скромности признаюсь, что был когда-то неплохим хирургом.

Отлично, подумал Стефано, надо немного поразвлечься.

Вслух же тихо, но внятно, церемонно расставляя ударения, произнес:

– Чем могу служить, господин профессор?

– Видите ли, в чем дело, – отвечал невидимый призрак хирурга, – нам нужно разыскать одного человека и свести с ним кое-какие счеты. Для того мы сюда и явились. Я, знаете ли, имел несчастье быть зарезанным.

– Зарезанным? – удивленно повторил Консонни. – Такой человек, как вы? Но каким образом это могло случиться?

– Меня хотели ограбить, – сухо и строго прозвучало в ответ.

– Когда же это произошло? И где? – без тени смущения продолжал расспрашивать Консонни.

– Здесь, на углу. Как раз на этом самом месте. Ровно два месяца назад.

– Ух ты, вот черт! – У Стефано даже дух захватило от любопытства. – И вы пришли, чтобы… Короче, вы пришли за ним?

– Именно так, сударь, и если вы…

– Положим, вы его найдете, – перебил Стефано, приняв боевую, почти вызывающую позу, – что тогда?

– Хи-хи-хи! – Юный Макс залился злобным смехом. – Фто правда, то правда, мы такие маценькие. Бофе мой, какие мы цтали крохотные!

– Вы хотите знать, господин Консонни, – невозмутимо продолжал профессор, – что я смогу с ним сделать, если, положим, его найду?

– Совершенно верно, именно это я и хотел… – улыбнулся Стефано.

Неожиданно стало тихо. Вся улица была объята тишиной. Ничего не понимая, Консонни с трепетом ждал ответа.

– Гм, гм! – откашлялся Петерконди, прочищая горло. – Итак, вы спрашиваете… Ну что ж, во-первых, мы могли бы напугать его. Для человека с чистой совестью, вроде вас, это совсем не страшно. Но для него… Вы не думаете, господин Консонни, что ему стало бы весьма не по себе, услышь он мой голос?

– Да-а, пожалуй… – Стефано не удержался и хохотнул. – Возможно, ему стало бы немного не по себе.

– Вот именно. А потом…

– А пото-о-ом… – поддразнил нараспев Макс. – Потом мы могли бы попредсказывать.

– Как это «попредсказывать»? – не понял Стефано. – И в чем заключаются ваши предсказания?

– Макс имеет в виду, что мы могли бы предсказать будущее этому головорезу. Сыграть с ним злую шутку.

– А что, если его ждет прекрасное будущее? – возразил Стефано, закуривая. – Надеюсь, дым не очень вам мешает, господа? – добавил он с легким поклоном.

– Это вряд ли, – ответил Петерконди, пропустив мимо ушей замечание про дым. – Прекрасное будущее не ждет никого. Человеку достаточно знать, когда именно он умрет, чтобы весь остаток жизни был отравлен этим знанием. Поверьте мне, господин Консонни.

– Ну что ж, профессор, вам виднее… Вы не находите, что стало холодно? Хорошо бы пройтись.

И он зашагал вперед, помахивая рукой около правого уха, чтобы отогнать назойливого Макса.

– Хи-хи-хи! – завизжал тот. – Дядя, да цкафыте ему, пуцть не цекотица!

Стефано прошел шагов двадцать. Где-то очень далеко прогромыхал трамвай.

– Ну, так что вы скажете? – спросил у него над левым ухом Петерконди, и Консонни вздрогнул.

– Ах да, конечно… Даже не знаю, чем вам помочь… Могу разве что дать вам несколько полезных советов…

– Хи-хи-хи! – Макс снова зашелся визгливым смехом, на этот раз прямо до колик. – Ты цлыфыф, дядя, нецколько полецных цоветов! Во дает!

– Да прекратите вы наконец?! – вскипел вдруг Консонни и даже остановился.

– Хи-хи… – уже тихо хихикнул Макс. – Процтите меня, цударь. А фто у вац в этом пакетике? Цкафыте, фто у вац там!

Стефано молчал.

– А-а, там, наверно, пирофные! – протянул Макс. – Оцень похофе на пирофные.

Стефано продолжал молчать. Подумав немного, он насмешливо обратился к хирургу:

– Простите, профессор, а что, вы не могли придумать себе более интересного занятия на эти двадцать четыре часа? На вашем месте я бы знал, чем себя развлечь.

– И как бы вы себя развлекли?

– Ну, к примеру, тут всякие крали целый день прохаживаются. Что вам стоит, таким фитюлькам, забраться к одной из них под юбку? Вот это я понимаю!

– Видите ли, в чем дело, – совершенно серьезно принялся объяснять Петерконди, – иные склонности нам уже… Короче говоря, нас это больше не интересует. Вы понимаете, что я имею в виду?

– Ах вот оно что! – расхохотался Консонни. – Да к тому же красотка вдруг возьмет да и пукнет. Вы представляете, профессор, какой полет вам придется совершить? Подумать только!

Он схватился за живот, корчась от смеха. К его веселью присоединился Макс, хихикая, визжа и икая.

– Это уф тошно! Мы такие крофки!

Петерконди как ни в чем не бывало вернулся к прерванному разговору:

– Вы только что сказали, господин Консонни, что готовы дать мне несколько полезных советов… Я был бы вам очень признателен. Время, знаете ли, поджимает…

– Да-да, конечно, – встрепенулся Стефано, – можно было бы попробовать даже… Но только вот так, стоя… Я в прекрасных отношениях с полицией, но…

– Хи-хи! – никак не унимался Макс. – Мы маценькие, мы крофецные… Мы мофем предцказывать будуфее…

Консонни посмотрел на часы. Без двадцати пяти одиннадцать. Унести бы только ноги, а через полтора часа эти чертовы болячки сами улетучатся.

– Дядя, погляди-ка, – по-прежнему насмешливо и задиристо заметил Макс, – фто это у гоцподина Концонни на ноцу?

– Да, в самом деле, – заинтересовался Петерконди. – Я как-то сразу не приметил. Покажите-ка… Мда, туту вас красное пятнышко. Вообще-то говоря, хорошего мало…

– То есть… Что вы хотите…

– Вот что, господин Консонни, – перебил Петерконди, – это пятнышко, честно признаюсь, мне не нравится, но я не намерен… Скажите, а дотрагиваться до него не больно?

– Где, тут? – сказал Стефано, осторожно касаясь носа указательным пальцем.

– Ну так что, больно? – снова спросил Петерконди. – Вы не заметили, давно это у вас?

– Какая разница? – пробурчал Стефано, теряя весь свой апломб. – Месяца два уж, наверно…

– Превосходно, – заключил Петерконди с профессиональной уверенностью. – Значит, два месяца назад у вас это пятнышко уже было. Любопытно…

– Ну так что же? Что из этого?

– Это в корне меняет дело, милостивый государь. – Голос профессора звучал так тихо, что Консонни пришлось наклонить голову, чтобы расслышать. – Если бы я знал это прежде, то не стал бы утруждаться.

Стефано даже остановился. Он снова потрогал пятнышко на крыле носа и робко спросил:

– Так что же все-таки это значит?

– А вы не понимаете? – отозвался профессор. – Да ведь между нами нет никакой разницы.

– Между кем нет разницы?

– Между вами и мной. И говорит вам это профессор хирургии Петерконди, милостивый государь.

– По-моему, он вце понял, дядя, – снова прозвенел довольный голосок Макса. – Ну не цудно ли? Такой цдоровый, крепкий – и на тебе! Как мы ему помогли! – И его свистящий смешок прошелестел по пустынной улице.

– Да что происходит, в конце концов? – воскликнул Стефано, теряя терпение.

– Саркома, милостивый государь, – безапелляционно ответил Петерконди. – Именно так это называется. И ничего тут не поделаешь.

– Хи-хи-хи! Так оно и ецть, дядя в этом отлицно рацбираетца, – с наглой уверенностью заверещал Макс. – Уф ецли он цего цкацал, то так оно и ецть, мофете не цомневатьца. Мы цнаем будуфее, гоцподин Концонни… Хи-хи-хи…

– К чертовой матери! – взревел Стефано. – Я пойду к врачу. И даже если это действительно саркома, я буду лечиться. Денег у меня хватит, будьте покойны…

– К врацу, хи-хи-хи! – заикал Макс. – Так он тебе и помофет, церта лыцого! Ты цто, не понял? Ты теперь наф.

Консонни открыл было рот, но Макс снова затараторил, глумясь над ним:

– Цтупай, неци пирофные цвоей крацотке! Торопиць, парень! И не цабудь дать ей нецколько полецных цоветов!

– Забавно вышло, – серьезно и почти миролюбиво проговорил Петерконди. – Я сразу тебя узнал, Консонни. Еще когда ты свернул на эту улицу. Так что имей в виду: месяца два, ну три от силы, еще протянешь… Впрочем, что ж, нам пора, мой мальчик, – добавил он, обращаясь к племяннику.

Стефано схватился за ворот: он задыхался.

– До цкорого, парень! – злобно бросил ему Макс. – Куфай пирофные ц кремом!

Петерконди от души рассмеялся. Смех его был похож на жужжание шмеля.

Они полетели прочь, омерзительно хохоча, просочились сквозь кирпичную стену и стихли за железнодорожной насыпью.

– Ах, мерзавцы! Чертовы свиньи! – злобно выругался Консонни. – Господа хирурги! Раскололись-таки под конец!

Он растерянно озирался по сторонам, но кругом было пусто. Стояла гробовая тишина. Из водостока вылезла мышь. Бечевка выскользнула у Стефано из пальцев, и бумажный пакет, прошуршав, шлепнулся на мостовую.

– Ах, мерзавцы!.. – еще раз пробормотал он и осторожно, едва касаясь, дотронулся до красного пятнышка на носу. Оно чуть побаливало.

17
ОДИНОКИЙ ЗОВ
© Перевод. М. Аннинская, 2010

Я бы хотел, чтобы ты пришла ко мне зимним вечером и, тесно прижавшись друг к другу, мы бы смотрели сквозь морозное стекло на безлюдные, темные улицы. Мы вспоминали бы старые зимние сказки, где были вдвоем, сами того не ведая: робко ступали по глухим, заколдованным тропинкам, пробирались сквозь дремучий лес, содрогаясь от волчьего воя, и с замшелых башен старого замка, над которым кружит воронье, на нас недобро взирали страшные духи. Мы слепо смотрели из этих сказок в будущее, ожидая чего-то загадочного и волшебного. И тогда в нас просыпались томительные, безумные желания… «Ты помнишь?» – спросим мы, крепче прижавшись друг к другу. В комнате будет тепло и уютно, ты будешь доверчиво улыбаться, а в ночи будет завывать ветер и гулко хлопать железо на крышах…

Но потом я вспоминаю, что ты не знаешь старинных сказок про безымянного короля, про людоеда, про заколдованный сад. Ты никогда не бродила, зачарованная, под волшебными деревьями, и они не говорили с тобой человеческими голосами. Темной ночью ты никогда не спешила на мерцающий вдалеке огонек и ни разу не постучалась в ворота заброшенного замка. Не засыпала ты под яркими звездами восточного неба, и не баюкала тебя, покачиваясь, священная пирога… Укрывшись от зимнего вечера за толстыми оконными стеклами, мы наверняка будем молчать. Я буду плутать один по забытым сказкам, а ты – думать о чем-то своем. Я спрошу тебя: «А помнишь?..» Но окажется, что ты ничего не помнишь.

Я хотел бы гулять с тобой весенним днем где-нибудь на окраине города, чтобы небо было серым и ветер гонял по мостовой прошлогодние скрюченные листья. И чтобы было воскресенье. Во время таких прогулок в голову приходят мудрые и печальные мысли, и поэзия бродит где-то рядом, соединяя любящие сердца. От распахнувшегося за домами горизонта, от убегающих вдаль поездов и плывущих с севера туч в душе рождается смутная надежда, которую и словами-то не выразить. Мы будем держаться за руки, легко шагать рядом и говорить друг другу милый вздор. А потом зажгутся фонари, и мрачные дома-муравейники поведают нам свои зловещие истории, лихие приключения и душераздирающие драмы. Тогда мы, по-прежнему держась за руки, будем молчать, и, чтобы понять друг друга, нам не нужны будут слова…

Но от тебя, помнится, я никогда не слышал милого вздора, и ты, конечно же, не любишь такие воскресенья, и не сумеет твоя душа без слов говорить с моею. Не властна над тобой сказка вечернего города, и не трогает тебя смутная надежда, которую приносит северный ветер. Ты любишь огни, толпу, глазеющих на тебя мужчин, ты любишь быть там, где караулит тебя успех. Ты совсем на меня не похожа, и если бы пошла со мной на прогулку, то все время бы жаловалась на усталость. А больше ничего бы и не было.

Еще летним днем я хотел бы оказаться с тобой в тихой долине. Хохоча по любому поводу, мы бы обследовали рощи, ослепительно белые дорожки, тихие одинокие домики. Стоя на деревянном мосту, мы смотрели бы на бурлящую под нами речку и, прижавшись ухом к телеграфному столбу, слушали историю без начала и конца, что прилетела с другого края земли и улетит бог весть куда. А потом бы нарвали полевых цветов и упали в траву, и в пронизанной солнцем тишине смотрели бы в бездонное небо с проплывающими по нему белыми барашками. И на горные вершины. Ты бы сказала: «Какая красота!» – и больше ничего, потому что мы были бы счастливы. Наши тела сбросили бы тяжесть прожитых лет, а души бы наполнились такой свежестью, будто только что родились.

Впрочем, я понимаю, что на самом деле все будет совсем иначе – ты в недоумении будешь оглядываться по сторонам, а если и остановишься, то для того, чтобы поправить чулок или попросить у меня очередную сигарету; и с нетерпением будешь ждать возвращения. Ты не воскликнешь: «Какая красота!» – а скажешь что-нибудь скучное и совсем для меня не важное. Что поделаешь, просто ты так устроена. И мы ни на секунду не почувствуем себя счастливыми.

И все же – позволь мне сказать – я хотел бы пройти с тобой под руку по улицам шумного города, где-нибудь в ноябре, на закате, когда небо такое ясное и прозрачное. В этот час над куполами проносятся видения, задевая крыльями черных людишек, что суетятся в провалах сумеречных улиц. Воспоминания о счастливых временах и неясные предчувствия проплывают над городом, оставляя позади себя звенящее эхо. С детски наивной гордостью мы будем смотреть в лицо прохожим, пробиваясь сквозь людской поток, стремящийся нам навстречу. Мы будем светиться радостью, но не узнаем об этом, а люди на улицах будут глядеть на нас не злобно и не завистливо, а с доброй улыбкой, потому что этот вечер особенный, он излечивает все слабости человеческие.

Но ты – я ведь прекрасно это понимаю, – ты не станешь смотреть в ясное небо и не увидишь призрачную колоннаду, выросшую на краешке заходящего солнца. Ты остановишься поглазеть на витрины, на тряпки и украшения, в общем, на всякую чепуху. Ты так и не узнаешь о том, что над нами пролетели видения, промчались над головой предчувствия, и, как я, не догадаешься о своем высоком предназначении. Ты не услышишь звенящего эха и не поймешь, почему люди смотрят на нас добрыми глазами. Ты будешь думать о мелочах завтрашнего дня и не заметишь золотые статуи на шпилях, что возденут свои шпаги к небу, приветствуя последние лучи заходящего солнца. Я буду одинок.

Все бессмысленно. Возможно, это глупости и ты мудрее меня, раз не требуешь многого от жизни. Может быть, ты права и не стоит зря травить душу. Но только я все равно хочу тебя видеть. Оставайся такой, какая ты есть, мы найдем способ быть вместе, и счастье все же улыбнется нам. Не важно, будет ли это день или ночь, лето или осень, пусть даже чужая страна, жалкая лачуга или заплеванная гостиница, – главное, чтобы ты была рядом. Я обещаю, что не стану прислушиваться к скрипу крыши, ни разу не взгляну, как плывут облака, и постараюсь не слышать музыку звуков и ветра. Я забуду об этих глупостях, которые так люблю. Я буду терпелив, когда мои слова покажутся тебе непонятными, и когда ты захочешь рассказать о том, что мне чуждо, и даже когда будешь ворчать, что у нас мало денег и наряды твои вышли из моды. Нас не коснется так называемая поэзия, в нас не зародятся одни и те же мечты, и грусть, подруга любви, не посетит нас. Но ты будешь со мной. И поверь, мы сумеем быть вполне счастливыми без всяких затей, как счастливы вместе просто мужчина и просто женщина. И как это обычно бывает на свете.

Но я тут же вспоминаю, что ты от меня далеко, за сотни километров – даже трудно себе представить, как это много. Я не знаю, как ты живешь и что за мужчины тебя окружают; ты, наверное, улыбаешься им, как когда-то улыбалась мне. Прошло немного времени, и ты меня забыла. Даже имени, пожалуй, не вспомнишь. Я исчез из твоего мира, смешался с тысячью безликих теней. И все же я ни о ком, кроме тебя, не могу думать и утешаю себя тем, что разговариваю с тобой.