Текст книги "Слезы дракона"

Автор книги: Дин Рей Кунц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

5

Время уже подходило к шести, когда Конни Галливер на одной из машин патрульной полицейской службы Лагуна-Бич приехала в Центр с места преступления. Весьма раздраженная манерами репортеров, особенно злясь и брюзжа по поводу репортера местного телевидения, окрестившего их соответственно «Летучим Голландцем» и «Летучей Голландкой» по причинам, понятным, естественно, только ему одному, скорее всего, по аналогии с летучими мышами, стаями носившимися по чердаку, где они пришили Джеймса Ордегарда, и еще, видимо, потому что погоня за убийцей изобиловала неожиданными поворотами. Телевизионщики часто грешат отсутствием здравого смысла и доказательности в тех вещах, которые утверждают с голубого экрана или демонстрируют на нем. Новости для них – не род коммунальных услуг, основанный на священном праве личной неприкосновенности, а своеобразное шоу, представление, и чем оно ярче, необычней и витиеватей, тем лучше, а фактами и цифрами в такого рода представлении можно и пренебречь. Конни, казалось, должна бы уже давно привыкнуть и смириться с таким положением дел, она же, едва переступив порог кабинета и вся дрожа от негодования, обрушила на голову бедного Гарри потоки обличительной речи.

К моменту ее прибытия он уже почти закончил составлять отчет и последние полчаса, ожидая ее приезда, просто тянул время. Он решил рассказать ей про бродягу с кроваво-красными глазами, отчасти потому, что она была партнером по работе и ему претило утаивать что-либо от напарника. У них с Рикки Эстефаном никогда не было тайн друг от друга, и поэтому он первым делом поехал именно к нему, а не в Центр, а еще и потому, что высоко ценил его проницательность и советы. Конни также должна была знать о бродяге, независимо от того, исходила ли угроза от реального человека или он был плодом его воспаленного воображения.

Если эта грязная, вонючая свинья и впрямь ему привиделась, то самый лучший способ развеять бред – это рассказать о нем кому-либо еще. И тогда бродяга, быть может, безвозвратно исчезнет из его жизни.

Еще Гарри хотел рассказать ей обо всем, потому что это давало ему повод продлить общение с ней и в нерабочее время. Такого рода общение между напарниками приветствовалось в Центре, так как помогало крепить то особое чувство локтя, которое устанавливается между людьми, призванными рисковать жизнью ради друг друга. Им необходимо было обсудить между собой, что каждому из них довелось пережить в тот день, проанализировать все нюансы происшествия, тем самым переведя eго из разряда травмирующего психику события в отточенный, и в каких-то моментах даже забавный анекдот, коим спустя многие годы будут стращать и веселить новобранцев.

По правде говоря, ему хотелось остаться с ней подольше наедине еще и потому, что в последнее время он начал интересоваться ею не только как партнером по работе, но и как женщиной. Чему сам неимоверно дивился. Они были полной противоположностью друг друга. И слишком долго внушал он себе, что терпеть ее не может. А теперь и дня не проходило, чтобы он мысленно не возвращался к ее глазам, глянцево отсвечивающим шелковистым волосам, прекрасно очерченным линиям ее припухлого рта. Он сам себе боялся признаться, что чувства эти день ото дня крепли и набирали силу, и сегодня настал наконец тот день и час, когда Гарри уже был не в состоянии их сдерживать.

И тому были веские причины. Сегодня он запросто мог погибнуть. И даже несколько раз кряду. А близость смерти всегда здорово прочищает мозги и чувства. Он же побывал не только рядом со смертью, а прямо на себе ощутил ее смрадное дыхание и ледяные объятия.

Редко когда почти в одно и то же время его обуревали столь могучие и столь противоречивые чувства: одиночество, страх, острые сомнения, радость, что остался в живых и томительное влечение, настолько сильное, что стесняло дыхание и щемило сердце.

– Мне где подписывать? – спросила Конни, когда он сообщил ей, что кончил писать отчет.

Он разложил перед ней на столе все необходимые документы, включая и ее личную версию о случившемся. Он сам ее составил, как всегда, хотя за это в их учреждении не гладили по головке. Но это было одним из тех редких правил, которое он решался регулярно нарушать. Свои обязанности они делили поровну, и так случилось, что в этом деле он был большим докой, чем она. Тон ее версий дела вместо того, чтобы быть торжественно-нейтральным, был мстительно-злобным, Словно каждое преступление было направлено против нее лично, текст же изобиловал словечками типа "осел" вместо "подозреваемый" и "кусок говна" вместо "арестованный", что неизменно вызывало экзальтированные приступы фарисейского гнева у защитников подсудимых во время судебных заседаний.

Конни подписала все, что он разложил перед ней на столе, включая и аккуратно отпечатанную версию происшествия, приписываемую ей, даже не читая. Гарри это очень понравилось. Значит, она полностью ему доверяла.

Пока она расписывалась на документах, он молча наблюдал за ней, решив про себя, что обязательно пригласит ее, несмотря на то, что вся одежда на нем вымокла до нитки и была изрядно помята, посидеть с ним в каком-нибудь шикарном, уютном баре, с подбитыми плюшем кабинками, полумраком и свечами на столах, где пианист будет негромко наигрывать напевные мелодии – главное, чтобы не попался какой-нибудь прилизанный хлыщ, любитель дешевых попурри из модных мотивчиков, который регулярно через каждые полчаса станет напевать "Чувства", этот гимн сентиментальных пьяниц и любителей пустить слезу во всех пятидесяти штатах страны.

Конни все еще кипела негодованием по поводу того, что получила кличку "Летучей Голландки", и от других обид, нанесенных ей средствами массовой информации, и поэтому у Гарри не было возможности вклиниться в ее монолог со своим приглашением пойти с ним куда-нибудь поесть и выпить, зато у него была масса времени, чтобы просто неотрывно смотреть на нее. И она от этого не становилась менее привлекательной. Наоборот: чем дольше он смотрел на нее, тем лучше мог рассмотреть каждую черточку на ее лице, и, глядя на нее, находил ее все более и более очаровательной. Но заметил он и другое: какой страшно утомленной она выглядела – покрасневшие, опухшие веки, бледное лицо, огромные темные круги под глазами, устало опущенные под гнетом дня плечи. И в душу закрадывалось сомнение, что она согласится составить ему компанию за коктейлем и заново пережить все события достопамятного ленча. И чем явственней на лице ее он замечал измождение после тяжелого дня, тем более начинал сознавать, как здорово вымотался за этот день и сам.

Ее досада по поводу того, что телевидение стремится всякую трагедию свести к развлекательному шоу, напомнила Гарри, что еще в самом начале рабочего дня она была чем-то здорово огорчена, отказавшись, однако, обсуждать с ним причины этого расстройства.

Когда романтический пыл его несколько поугас, то уступил место сомнениям относительно целесообразности интимных отношений между партнерами по работе. Обычной практикой в Центре было сворачивать деятельность тех групп, междv членами которых вне работы устанавливались более чем дружеские отношения, независимо от целей, которые они преследовали. Практика эта имела своим основанием долгий и тщательно выверенныи предшествующии опыт.

Конни, закончив подписывать бумаги, критически оглядела его с ног до головы.

– Видок у тебя, прямо скажем, неважнецкий. Теперь ты запросто можешь делать свои покупки в "Гэпе", а не исключительно у "Братьев Брукс".

Затем она даже обняла и чмокнула его в губы, что в принципе должно было бы заставить его воспламениться, но не заставило по той прозаической причине, что поцелуй был явно дружеским.

– Как кишки, на месте?

На месте. Только слегка побаливают, но это нисколечко не может мне помешать с удовольствием затащить тебя в свою постель.

Он ответил:

– У меня все в норме.

– Точно?

– Точно.

– Господи, как же я устала!

– Я уже молчу о себе.

– Мне кажется, могла бы спать без просыпу хоть сто часов.

– Хорошо бы для начала с десяток.

Она улыбнулась, и, к его немалому удивлению, потрепала его ладошкой по щеке.

– Увидимся утром, Гарри.

Когда она пошла к выходу, он посмотрел ей вслед. На ней все еще были изрядно стоптанные "Рибоксы", голубые джинсы, красно-коричневая клетчатая блузка и коричневый вельветовый жакет – и за последние десять часов экипировка эта явно не стала менее поношенной, скорее наоборот. И все же она казалась ему более пленительной, чем если бы была затянута в туго облегающее фигуру глубоко декольтированное платье с блестками.

Без нее в кабинете сразу стало неуютно. Лампы дневного света придавали мебели и растениям холодные резкие очертания.

За запотевшим окном ранние сумерки быстро уступали место глубокой ночи, хотя промозглый день был до того сумрачным, что переход этот остался совершенно незаметным. Дождь за окном продолжал неистово стучать по наковальне мрака.

Гарри, пережив муки физического и душевного опустошения и взлетев до заоблачных высот романтических чувств полностью завершил цикл, вновь вернувшись к состоянию полной прострации. Словно окунулся заново в свою молодость.

Выключив компьютер и свет в кабинете, запер дверь на ключ и снес отпечатанные и подписанные документы на первый этаж в канцелярию.

По дороге домой, проезжая по скрытым за сплошной свинцовой пеленой дождя улицам, он молил Бога чтобы тот ниспослал ему крепкий, без снов и сновидений, здоровый сон. И когда, посвежевший, проснется утром, может быть, он сумеет-таки разгадать тайну пурпурноглазого бродяги.

На полпути домой Гарри потянулся было включить приемник, чтобы хоть немного послушать музыку. Но рука невольно застыла в воздухе, так и не дотронувшись до кнопки "Вкл.". Его вдруг охватил страх, что вместо какого-нибудь музыкального номера в приемнике раздастся голос бродяги, напевно твердящий:

"Тик– так, тик-так, тик-так…"

6

Незаметно для себя Дженнифер, видимо, забылась сном. Это был, однако, нормальный сон, а не беспамятство фантастических видений, в которое она так часто погружалась. Когда проснулась, ей не надо было усилием воли сбрасывать с себя наваждение смарагдовых-алмазных-сапфировых замков или бурно аплодирующих ее великолепному вокальному искусству толп народа в «Карнеги Холл». Она была вся липкая от пота, а во рту стоял противный кислый запах прогорклого апельсинового сока.

За окном все еще шумел дождь. Выбивая замысловатые ритмы по крыше больницы. А вернее, частной лечебницы. Но не только ритмы, а и пофыркивающие-булькающие-бормочащие атональные композиции.

Полностью лишенная зрения, Дженнифер с огромным трудом различала время года и дня. Но, будучи слепой почти двадцать лет, она выработала в себе умение, основанное на биоритмах тела, довольно точно определять и то, и другое.

Она знала, что уже наступила весна. Скорее всего, сейчас стоит март, конец сезона дождей в южной Калифорнии. Она не знала, какой сегодня день недели, но чувствовала, что уже вечер, что время колеблется где-то в промежутке между шестью и восьмью.

Возможно, она уже отобедала, хотя и не помнила, чтобы приносили еду. Иногда, так и не приходя полностью в сознание, она едва могла проглатывать пищу, которой ее кормили с ложечки, и уж тем более получать от нее удовольствие. Когда же находилась в состоянии полной катотонии, неподвижности, получала пищу внутривенно.

Хотя палата была погружена в мертвую тишину, она ощущала в ней чье-то незримое присутствие, благодаря необъяснимым колебаниям воздуха и подсознательно воспринимаемым, едва уловимым запахам. Оставаясь совершенно неподвижной и пытаясь дышать равномерно, будто все еще спит, она ждала, чтобы незнакомый человек выдал свое присутствие вздохом или покашливанием, тем самым дав ей ключ к установлению своей личности.

Но незримый компаньон никак не желал идти ей на помощь. И постепенно у Дженнифер возникло подозрение, что в палате она один на один с ним.

Самое лучшее – это и дальше притворяться, что спит.

Изо всех сил она старалась не пошевелить ни рукой, ни ногой. Наконец, не смогла больше выдержать эту пытку неведением. Негромко позвала:

– Маргарет?

Никто не ответил.

Она знала, что rишина была обманчивой. Попыталась вспомнить имя ночной сиделки.

– Ангелина?

Тишина. Только дождь за окном.

Он истязал ее. Психологически, самой эффективной из всех пыток по отношению к ней. Слишком много физической и душевной боли выпало ей в жизни, чтобы она не сумела выработать своеобразный защитный механизм против этих форм унижения личности.

– Кто здесь? – требовательно спросила она.

– Я, – ответил он.

Брайан. Ее Брайан.

Голос его был мягким и нежным даже мелодичным и уж никак не угрожающим, но от него у нее все похолодело внутри.

– А где сиделка?

– Я попросил ее оставить нас наедине.

– Чего ты добиваешься?

– Хотя бы немного побыть с тобой.

– Зачем?

– Потому что люблю тебя.

Ответ был искренним, но она знала, что это не так. Искренность была ему совершенно несвойственна.

– Уходи, – попросила она.

– Почему ты делаешь мне больно?

– Потому что знаю, что ты такое.

– Что же я такое?

Она промолчала.

Он спросил:

– Откуда тебе знать, что я такое?

– А кому же знать, как не мне? – хрипло выдавила она, снедаемая горечью, ненавидя себя и всех вокруг, в полном отчаянии.

Судя по звуку голоса, он стоял подле окна, ближе к шороху и бульканью дождя, чем к неясному шуму, доносившемуся из коридора. Она с ужасом представила себе, что он вдруг вздумает подойти к ее кровати, взять ее за руку, дотронуться до ее щеки или лба.

– Позови Ангелину.

– Еще не время.

– Пожалуйста

– Нет.

– Тогда уходи.

– Почему ты делаешь мне больно? – задал он прежний вопрос. Голос его все так же был мягок и нежен, чист, как у мальчика в церковном хоре, в нем не было даже намека на гнев или раздражение, только горечь. – Я прихожу два раза в неделю. Чтобы хоть немного посидеть с тобой. Не будь тебя, кем бы я был? Никем. И я это прекрасно усвоил.

Дженнифер прикусила губу и промолчала.

Неожиданно она почувствовала, что он не стоит на месте. Не слышно было ни шагов, ни шуршания одежды. Когда ему было необходимо, он мог двигаться беззвучно, как кошка.

Она чувствовала, что он приближается к кровати. В отчаянии она попыталась спастись в беспамятстве, не важно в каком – наполненном яркими красками или холодным мраком, – главное уйти куда угодно из действительности, впасть в полное небытие в этой частной лечебнице, в которой пациентам предоставлялось слишком большое, даже чрезмерно большое уединение. Но она была не в состоянии по собственному желанию укрыться во внутреннем мире своих фантазий; регулярно повторяющиеся независимо от eе воли периоды полного сознания были самой страшной карой в ее несчастном, увечном состоянии.

Затаив дыхание, вся дрожа, она ждала. И вслушивалась в тишину

Он был беззвучен, как призрак.

Неистовый грохот дождя по крыше, казалось, мгновенно затих, хотя она знала, что дождь лил не переставая. Все вокруг погрузилось в странную жуткую тишину и тоже как будто замерло.

Страх проник во все уголки тела Дженнифер, даже в левую парализованную часть туловища.

Он мягко взял ее за правую руку. Задохнувшись, она попыталась вырвать ее.

– Нет, – процедил он, сильнее сжимая ее руку. Он был очень сильным.

Она кликнула сиделку, наперед зная, что никто не придет.

Держа ее руку одной рукой, другой он стал нежно поглаживать ее пальцы. Запястье. Поднимаясь все выше и выше к локтю.

Затаившись в вечной своей темноте, она ждала, стараясь не думать, какие жестокости предстоит ей вынести на этот раз.

Он ущипнул ее руку, и мысленно Дженнифер взмолилась о пощаде. Он ущипнул еще раз, сильнее, но не настолько, чтобы остался синяк.

Стоически снося боль, Дженнифер гадала, каким могло быть его лицо: красивым или уродливым, мужественным или трусливым. Интуитивно понимая, что ни за что, ни за какие блага на свете не желала бы даже на секунду обрести зрение, чтобы взглянуть в его ненавистные глаза.

Он запустил палец ей в ухо, и острый ноготь его был тонким и длинным, как игла. Стал крутить и царапать пальцем внутри, все сильнее и сильнее вдавливая его в ухо, так что боль стала совершенно невыносимой.

Она закричала, но никто не поспешил ей на помощь.

Рука его скользнула к ее ставшим за долгие годы лежачего образа жизни и внутривенного питания плоскими, как блины, грудям. Но даже в этом их бесполом состоянии соски все равно оставались источником жгучей боли, и он умел и знал, как приносить неимоверные страдания.

Однако ужасно было не столько то, что он делал в данный момент, сколько то что он сделает в последующий.

Он был виртуозно изобретателен. Ужас состоял не в самой боли, которую она ощущала, а в предчувствии ее.

Дженннфер снова закричала, зовя на помощь любого, кого угодно, лишь бы прекратить это неведение. Мысленно моля Бога о внезапной смерти. Ее вопли и крики о помощи так и остались безответными. Она замолчала и решила безропотно вытерпеть пытку…

Наконец он отпустил ее, но она чувствовала что он не ушел.

– Люби меня.

– Пожалуйста, уйди.

Снова нежно:

– Люби меня.

Если бы Дженнифер могла плакать, она бы разрыдалась.

– Люби меня, и тогда у меня не будет причин приносить тебе боль. Единственное, что мне от тебя нужно, – это твоя любовь.

Как неспособна была она выдавить слезы из своих несуществующих глаз, так неспособна она была дать ему свою любовь. Легче полюбить гремучую змею, бездыханный камень или холодное, безразличное, пустое межзвездное пространство.

– Мне так не хватает твоей любви.

Она знала, что он неспособен на любовь. Даже не понимает смысла этого слова. И домогается ее только потому, что не может получить ее, ощущать, потому что для него любовь – это таинство, недосягаемая величина. Даже если бы она смогла полюбить его и убедить его в своей любви к нему, это бы ее не спасло, так как он все равно останется нечувствительным к любви, которую обретет, станет тотчас отрицать ее существование и по инерции продолжать издеваться над ней.

Вдруг дождь снова неистово забарабанил по крыше. В коридоре зазвучали голоса. Завизжали колесики тележек, на которых развозили подносы с обедами. Пытка кончилась. На сегодня.

– Увы. Сегодня вечером не смогу пробыть долго, – раздался голос Брайана. – Не как обычно, целую вечность. – И хихикнул, довольный своей остротой, но уши Дженнифер уловили только булькающий горловой звук, исторгнутый им. – У меня скопилась масса неотложных дел по работе. И очень мало времени, чтобы успеть все сделать. Боюсь, что придется прощаться.

Уходя, он, как всегда, склонился к ней через ограждение и поцеловал ее в левую, неподвижную, сторону лица. Она не почувствовала, как губы его коснулись щеки, только ощутила легкий, как крыло бабочки, холодок. Ей казалось, что, поцелуй он ее в здоровую, правую, щеку, ощущение прохлады все равно останется неизменным, если не окажется еще более холодным.

Когда он выходил из комнаты, то делал это довольно шумно, и она отчетливо слышала шарканье его удаляющихся ног.

Спустя некоторое время вошла Ангелина с обедом. Щадящий режим питания. Картофельное пюре с подливой. Провернутая говядина. Провернутый зеленый горошек. Подслащенный сахаром яблочный сок с небольшой добавкой корицы, мороженое. Пища, которую она может глотать, не напрягаясь.

Дженнифер не стала рассказывать, что с ней делали. По прошлому опыту она знала, что ни одному ее слову не поверят. Внешне он, видимо, был ангел во плоти, потому что все, кроме нее, сразу же проникались к нему полным доверием, приписывая ему самые добрые, самые благородные намерения.

Она могла только мысленно гадать, как долго еще продлится эта ее тяжкая пытка.

7

Рикки Эстефан всыпал полкоробки ригатони в большую кастрюлю. Из нее мгновенно вырос огромный шар пены, и в клубах пара в нос ударил пряный, аппетитный запах. На другой горелке посапывала на огне другая, маленькая, кастрюлька с кипящей ароматной приправой для спагетти.

Когда убавил газ в обеих горелках, Рикки услышал на крыльце какой-то странный шлепок. Мягкий, не очень громкий, но довольно увесистый. Он поднял голову, прислушался. И когда уже подумал было, что звук ему померещился, снова раздалось: шлеп.

Он зашаркал по коридору к передней двери, включил свет на крыльце и уставился в глазок. На крыльце никого не было.

Отперев дверь, он осторожно выглянул наружу, повертел головой налево и направо. На веранде ничего из мебели сдвинуто не было. Так как ветра не было и в помине, качели висели на неподвижных цепях.

Дождь лил не переставая. По обеим сторонам улицы в красноватом отблеске парортутных уличных фонарей, доходя почти до верха бордюра, неслись потоки воды, тускло отсвечивая жидким, расплавленным серебром.

Его беспокоило, что услышанный им шлепок мог свидетельствовать о каком-нибудь ущербе, причиненном дому не на шутку разыгравшейся стихией, но это казалось маловероятным при полном отсутствии сильного ветра.

Снова заперев дверь, Рикки на всякий случай закрыл ее еще та засов и предохранительную цепочку. Получив пулю в живот и чудом оставшись в живых, он стал чертовски осторожен. Чертовски, или как там еще, не в этом дело, но осторожность никогда не помешает. И потому он все время держал дверь на запоре, а на ночь тщательно занавешивал все окна, чтобы никто не мог видеть, что творится внутри.

Ему самому было неловко за свой панический страх. Ведь раньше он был сильным, ловким, никого и ничего не боялся. Когда Гарри собрался уходить, Рикки сделал вид, что остается у стола на кухне, занятый доделкой ременной пряжки. Но едва он услышал щелчок затворяемой двери, как прошлепал через коридорчик, чтобы неслышно задвинуть засов, хотя друг его все еще находился на веранде. Лицо Рикки жег стыд, но он не мог даже на ceкунду оставить дверь незапертой.

На этот раз, едва он отошел от двери, как снова услышал странный шлепок. Но теперь ему показалось, что звук донесся из гостиной.

Он шагнул под арку, чтобы выяснить, в чем дело. В гостиной горели две настольные лампы. Вся комната была залита уютным, теплым, янарным светом. На скругленном потолке лежали два круга света, испещренные мелкой сеткой теней от проволочек, поддерживавших абажуры, и флеронов.

Рикки любил, чтобы во всех помещениях дома горел свет, и гасил его только тогда, когда укладывался спать. Он чувствовал себя не в своей тарелке, заходя в темную комнату, и только после этого включая в ней свет.

Все было в порядке. Он заглянул за диван… на всякий случай, проверить… все ли там на месте.

Шлеп.

Из спальни?

Дверь в гостиной открывалась в крохотный вестибюльчик с элегантно, но нехитро кессонированным потолком. В вестибюль выходили еще три двери: в ванную для гостей, маленькую комнату для гостей и в небольшую спальню, где спал сам хозяин, в каждой из которых горело по лампе. Рикки обшарил их одну за другой, не забыл заглянуть и в чуланы, но не обнаружил ничего, что могло бы послужить причиной этих странных шлепков.

Отдернул занавески на окнах, чтобы посмотреть, все ли щеколды на местах и не треснули ли в рамах стекла. Все было в порядке.

Шлеп.

На этот раз звук донесся из гаража.

С ночного столика в спальне взял револьвер. Полицейский "Смит и Вессон", калибра 0,38. Заряженный, с полной обоймой. Но на всякий случай еще раз проверил барабан. Все пять патронов были на своих местах.

Шлеп.

В левой нижней части живота отдалась привычная острая, вяжущая, дергающая бопь, Но, хотя комнаты в бунгало были небольшими по размерам, ему потребовалась целая минута, чтобы добраться до внутренней, ведущей в гapaж двери. Она находилась в коридоре, как раз перед кухней. Прильнув ухом к щели вдоль косяка, прислушался.

Шлеп.

Звук явно доносился из гаража.

Большим и указательным пальцами ухватился за ручку засова… и застыл. Идти в гараж не хотелось. Почувствовал, как на лбу выступила испарина.

"Вперед, ну, давай же, иди", – приказал он себе, но с места не сдвинулся.

Рикки презирал себя за свой страх. Хотя свежа была еще память об ужасной боли, которую он ощутил, когда пули, прошив живот, намотали на себя его кишки, еще свежи были кошмар и невыносимые страдания, которые ему пришлось пережить в течение разных, следовавших одно за другим осложнений, долгие месяцы ужасных мук на грани жизни и смерти, хотя знал, что многие – но только не он! – давно уже прекратили бы борьбу и сложили оружие и что его страх и осторожность были более чем обоснованы тем, что ему пришлось вынести, все равно презирan себя за свой страх.

Шлеп.

Проклиная все на свете и себя в том числе, он отодвинул засов, открыл дверь, нащупал выключатель. Шагнул за порог.

В просторном гараже могли свободно уместиться две машины, и его голубой "мицубиси" занимал дальнюю от него половину. В ближней к двери части гаража размещались верстак, полки с инструментами, шкафы, набитые всякой всячиной, кузнечный газовый горн, в котором Рикки плавил серебряные слитки, разливая затем жидкое серебро по изложницам, изготовленным им самим для своих ювелирных поделок.

Барабанная дробь дождя по крыше здесь была всего слышней, так как в гараже отсутствовал подвесной потолок, а крыша не была звукоизолирована. От бетонного пола тянуло сыростью и холодом.

В ближайшей к нему части гаража никого не было. В туго набитых разным хламом шкафах не смог бы спрятаться взрослый человек.

Держа револьвер наизготовку, Рикки медленно обошел вокруг "мицубиси", поочередно заглядывая во все окна, и даже тяжело опустился на негнущиеся колени, чтобы заглянуть под машину. Ни в машине, ни под нею никого не было.

Наружная дверь гаража была заперта изнутри. Равно как и единственное окно, которое к тому же было слишком маленьким и узким, чтобы в него мог пролезть человек.

Может быть, подумал он, шлепок раздался на крыше. С минуту или две, стоя рядом с машиной, неотрывно смотрел вверх на стропила, ожидая, когда звук повторится снова. Но шлепка не было. Только мрачная, мерная, мерная, мерная барабанная дробь дождя.

Совершенно сбитый с толку и чувствуя себя круглым идиотом, Рикки вернулся в дом и запер за собой дверь. Войдя на кухню, положил оружие на встроенный рядом с телефоном секретер.

Обе газовые горелки, под макаронами и соусом, потухли. Он подумал было, что прекратили подачу газа, но потом заметил, что обе ручки повернуты на положение "выкл.".

Рикки точно помнил, что не выключал их, когда выходил из кухни. Снова зажег газ, и пламя, шумно полыхнув, со всех сторон охватило кастрюли. Убавив и отрегулировав огонь до нужной интенсивности, он некоторое время, не мигая, смотрел на него; пламя горело как ни в чем не бывало.

Кто-то явно пытался подшутить над ним.

Вернулся к секретеру, взял с него револьвер и решил еще раз пройти по дому. Хотя досконально осмотрел его в предыдущий раз. Рикки был совершенно уверен, что, кроме него, в доме никого нет.

После недолгих колебаний заново, комнату за комнатой, он обшарил весь дом – и снова никого не обнаружил.

Когда вернулся на кухню, обе газовые горелки ровно горели. Соус кипел так сильно, что уже начал пригорать. Отложив револьвер в сторону, он длинной вилкой выудил из большой кастрюли одну макаронину, подул на нее и попробовал на вкус. Она была немного переварена, но вполне съедобна.

Слив над раковиной содержимое кастрюли в дуршлаг, несколько раз встряхнул его и, вывалив макароны в тарелку, приправил их соусом.

Кто-то явно пытался над ним подшутить. Но кто?