Текст книги "Странный Томас"

Автор книги: Дин Рей Кунц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Внезапно я подумал, что вернулись подрывники, чтобы сбросить на землю упрямый коровий зад.

Когда Честер вновь царапнул стекло, я поднялся. Осторожно приблизился к окну. Не из страха, что стекло прошибет бутылка с «коктейлем Молотова». Просто не хотел, чтобы разъяренный кот неправильно истолковал мои мотивы.

На улице, у забора из штакетника, огораживающего дом, стоял Человек-гриб, Боб Робертсон.

Глава 16

Первым у меня возникло желание отпрянуть от окна. Но если Человек-гриб следил за мной, значит, каким-то образом узнал, что раньше я побывал в его доме в Кампс Энде. И желание укрыться от его глаз истолковал бы как доказательство моей вины.

Я остался у окна, довольный тем, что Ужасный Честер находится между мной и Робертсоном. Порадовало меня и другое: кот сразу же, даже на большом расстоянии, невзлюбил этого человека, подтвердив, что мое недоверие к нему небеспочвенно.

До этого момента я и представить себе не мог, что мы с Ужасным Честером можем хоть в чем-то прийти к единому мнению, за исключением нашей любви к Маленькому Оззи.

Впервые я видел, что на лице Робертсона нет улыбки, мечтательной или какой-то еще. Освещенный лучами заходящего солнца, уже не слепяще-белыми, а медово-золотыми, на фоне темных терминалий, он выглядел таким же мрачным, как Тимоти Маквей на огромной фотографии, висевшей на стене его кабинета.

За спиной послышался голос Оззи: «О Боже, и как это люди берут в рот врага, чтобы он похищал их разум».[34]34
  «Отелло», В. Шекспир, в переводе М. Лозинского («Зачем люди могут принимать в свои души врага, убивающего их рассудок» – в переводе П. Вейнберга. «Самим вливать в свой рот отраву, которая превращает тебя в дурака и скотину» – в переводе Б. Пастернака).


[Закрыть]

Обернувшись, я увидел его с подносом, на котором стояли два стакана с вином и тарелка с кубиками сыра в окружении крекеров.

Поблагодарив его, я взял один стакан и вновь посмотрел в окно.

Боб Робертсон более не стоял там, где я только что его видел.

Рискуя попасть под горячую лапу Ужасного Честера, я шагнул к окну, посмотрел направо, налево.

– Ну? – нетерпеливо спросил Оззи.

Видимо, Робертсон ушел, и очень быстро, по какому-то срочному делу.

И его поспешное исчезновение, пожалуй, напугало меня даже больше, чем внезапное появление у забора. Если б он хотел следить за мной, я бы пошел навстречу его желаниям, чтобы знать, где он находится. Информация о местоположении врага лишней не бывает.

– О Боже, и как это люди берут в рот врага, чтобы он похищал их разум, – повторил Оззи.

Отвернувшись от окна, я увидел, что поднос он уже поставил и теперь поднял стакан, словно произнося тост.

Стремясь взять себя в руки, я ответил:

– Иногда выпадают такие трудные дни, что мы просто не можем заснуть, не позволив вину украсть наш разум.

– Юноша, я не прошу обсуждать эту цитату, спрашиваю лишь, откуда она.

Однако я пока мог думать только о Робертсоне.

– Сэр?

– Из Шекспира! – В голосе Оззи слышалось легкое раздражение. – Я задал вопрос, чтобы помочь тебе сдать экзамен, а ты все равно провалился. Это фраза Кассио из третьей картины второго действия «Отелло».

– Я… отвлекся.

Указав на окно (Честер успел угомониться и вновь пушистой грудой спокойно лежал на подоконнике), Оззи изрек:

– Разруха, которую эти варвары оставили за собой, навевает грустные мысли, не так ли? Напоминает, сколь тонок налет цивилизованности.

– Сожалею, что приходится разочаровывать вас, сэр, но мои мысли были не столь глубокими. Я просто… просто подумал, что узнал проходившего мимо человека.

Подняв стакан в пятипалой руке, Оззи произнес новый тост:

– Да будут прокляты все злодеи.

– Не слишком ли сильно сказано, сэр… прокляты?

– Не мешай ходу моих мыслей, юноша. Просто пей.

Поднося стакан ко рту, я вновь посмотрел в окно.

Потом вернулся к креслу, в котором сидел до того, как услышал шипение кота.

Сел и Оззи, но его кресло заскрипело куда сильнее, чем мое.

Я смотрел на книги, на прекрасные копии ламп от Тиффани, но уют гостиной более не успокаивал, я буквально слышал, как тикают мои наручные часы, отсчитывая секунды, каждая из которых приближала и меня, и всех остальных к 15 августа.

– Ты пришел сюда с тяжелой ношей, – продолжил Оззи. – А поскольку я не вижу подарка, следовательно, ноша эта – какая-то беда или проблема.

Я рассказал ему о Бобе Робертсоне. От чифа Портера сведения о черной комнате утаил, а с Оззи поделился ими, потому что его воображение могло воспринять все.

Помимо публицистики, он написал две серии детективных романов, которые имели успех у читающей публики.

Первую, как вы могли догадаться, о толстом детективе, который находит преступника, не выходя из дома, непрерывно сыпля остротами. А в оперативной работе он полностью полагается на свою очаровательную и атлетическую жену, которая его обожает.

Эти книги, говорит Оззи, основаны на подпитанных определенными гормонами юношеских фантазиях, которые поглощали его в подростковом возрасте. Да и теперь иной раз возникают.

Во второй серии преступления раскрывает женщина-детектив, очень приятная дама, несмотря на все ее неврозы и булимию.[35]35
  Булимия – резко усиленное чувство голода.


[Закрыть] Эта дама появилась на свет на пятичасовом обеде Оззи с его издателем, во время которого они отдавали предпочтение не столько вилкам, сколько стаканам для вина.

Не соглашаясь с утверждением Оззи, что у вымышленного детектива могут быть личные проблемы или привычки, пусть даже не очень-то и приятные, но он все равно будет оставаться любимцем публики до тех пор, пока автору удается вызывать у читателей сочувствие своему герою, издатель сказал: «Никому не удастся заставить широкую аудиторию читать о женщине-детективе, которая после каждой трапезы сует два пальца в рот, чтобы опорожнить желудок».

Первый же роман именно с такой героиней получил премию Эдгара По, которая для писателей, работающих в жанре детектива, равнозначна «Оскару». А десятая книга, недавно опубликованная, разошлась тиражом, превышающим любую из первых девяти.

И с серьезностью, которой не удается скрыть озорную ухмылку, Оззи теперь утверждает, что в истории литературы нет романов, со страниц которых изливалось бы такое количество блевотины, к вящему удовольствию множества читателей.

Успех Оззи ни в коей мере не удивляет меня. Он любит людей и слушает их, а его книги проникнуты любовью к человечеству.

Когда я закончил рассказ о Робертсоне, черной комнате и бюро с папками, набитыми сведениями о маньяках-убийцах, он сказал: «Одд, тебе нужен пистолет».

– Оружие меня пугает, – напомнил я ему.

– А меня пугает твоя жизнь. Я уверен, Уайатт Портер выдаст тебе разрешение на скрытное ношение оружия.

– Тогда мне придется ходить в пиджаке.

– Ты можешь сменить футболку на гавайскую рубашку и носить пистолет в кобуре, которая крепится к ремню на пояснице.

Я нахмурился.

– Гавайские рубашки – не для меня.

– Да, конечно, – в голосе Оззи явственно слышался сарказм, – твои футболки и джинсы превращают тебя в уникума современной моды.

– Иногда я ношу кожаные штаны.

– Обширность твоего гардероба потрясает. Ральф Лорен плачет от зависти.

Я пожал плечами.

– Я такой, какой есть.

– Если я куплю подходящее тебе оружие и лично обучу тебя, как им пользоваться…

– Благодарю за заботу, сэр, но я точно отстрелю себе обе ноги, и тогда вам придется писать серию романов о безногом частном детективе.

– Она уже написана. – Оззи глотнул вина. – Все уже написано. Только раз в поколение появляется что-то новенькое вроде блюющей женщины-детектива.

– Есть еще хроническая диарея.

Оззи скорчил гримаску.

– Боюсь, автором популярных детективов тебе не быть. Ты что-нибудь писал в последнее время?

– Так, по мелочи.

– Если отнести к мелочи списки продуктов, которые нужно купить в магазине, и записки Ллевеллин, что еще ты писал?

– Ничего, – признал я.

Когда мне было шестнадцать, П. Освальд Бун, тогда он весил только 350 фунтов, согласился выступить судьей на конкурсе сочинений старшеклассников нашей средней школы, которую он сам окончил несколькими годами раньше. Моя учительница английского языка и литературы потребовала, чтобы в конкурсе приняли участие все ученики.

Незадолго до этого умерла моя бабушка Шугарс, мне ее очень недоставало, вот я и написал сочинение о ней. К сожалению, мое сочинение признали лучшим, отчего я на короткое время стал в нашей средней школе знаменитостью, хотя всегда предпочитал не высовываться.

За мои воспоминания о бабушке я получил триста долларов и грамоту. Деньги я потратил на недорогой, но вполне пристойный музыкальный центр.

И грамоту, и музыкальный центр позже уничтожил злой полтергейст.

Так что единственным долговременным последствием конкурса стала моя дружба с Маленьким Оззи, за что я благодарен судьбе, пусть все пять лет он и уговаривал меня писать, писать и писать. Убеждал, что такой талант – дар и моя моральная обязанность – использовать его.

– Два дара для одного – слишком много, – ответил я ему. – Если бы мне приходилось иметь дело с мертвыми и одновременно писать что-нибудь стоящее, я бы или обезумел, или прострелил себе голову из пистолета, который вы хотите мне дать.

Но Маленького Оззи мои отговорки только раздражали.

– Писательство – не источник боли. Эти психическая химиотерапия. Она уменьшает психические опухоли и облегчает боль.

Я не сомневался, что для него писательство играло именно эту роль, и может быть, для облегчения боли, которую он испытывал, потребовалась бы целая жизнь психической химиотерапии.

Хотя Большой Оззи был жив, Маленький Оззи виделся с отцом раз или два в год. И в каждом случае после этого две недели уходили у него на восстановление душевного равновесия и присущего ему добродушия.

Его мать тоже была жива. Маленький Оззи не разговаривал с ней двадцать лет.

Большой Оззи, кстати, весил теперь на пятьдесят фунтов меньше сына. Соответственно, большинство людей полагало, что Маленький Оззи унаследовал свою тучность от отца.

Маленький Оззи, однако, отказывался считать себя жертвой генетики. Он говорил, что причина его полноты только одна: слабоволие.

За годы нашего знакомства он иногда намекал, а я многократно чувствовал, что его родители разбили часть его сердца, что, собственно, и привело к ослаблению воли. Он, однако, никогда не говорил о своем трудном детстве и отказывался рассказывать о том, что ему довелось испытать. Просто писал один детективный роман за другим…

Он никогда не говорил о своих родителях с обидой. Вместо этого вообще о них не говорил, старался по возможности их избегать… и писал книгу за книгой об искусстве, музыке, еде и вине…

– Писательство, – пояснил ему я, – не может облегчить мою боль, как облегчает ее один только вид Сторми… или, если уж на то пошло, вкус кокосо-вишне-шоколадного шарика мороженого.

– У меня в жизни не было Сторми, – ответил Оззи, – но насчет мороженого я тебя понимаю. – Он допил вино. – И что ты собираешься делать с этим Бобом Робертсоном?

Я пожал плечами. Оззи не отставал:

– Тебе придется что-то делать, если ему известно, что ты побывал в его доме, и он уже преследует тебя.

– Мне остается только одно – быть осторожным. И ждать, что сделает чиф Портер. И потом, пока нельзя говорить, что он преследует меня. Может, он услышал о вашей взорванной корове и пришел посмотреть на обломки.

– Одд, я буду безмерно разочарован, если ты завтра умрешь, так и не реализовав свой писательский дар, не написав ни одной книги.

– Просто думайте, что мысленно эту книгу я написал.

– Я лишь хочу, чтобы ты быстрее поумнел, обзавелся пистолетом и написал книгу, но я буду сожалеть, если он сможет оборвать хоть одну жизнь. «Как быстры ножки дней в юношеские годы».

Эту цитату я знал.

– Марк Твен.

– Прекрасно! Может, тебя и нельзя полагать невежественным молодым идиотом.

– Вы однажды использовали эту цитату, – признал я. – Вот откуда я ее знаю.

– Но ты же ее запомнил! Я уверен, это свидетельство зреющего в тебе желания, возможно, подсознательного, оставить сковородки и стать писателем.

– Сначала я намерен переключиться на покрышки.

Оззи вздохнул.

– С тобой иногда просто беда. – Он постучал ногтем по пустому стакану. – Мне следовало принести всю бутылку.

– Сидите. Я принесу. – Я понимал, что схожу на кухню и вернусь с бутылкой «Каберне», прежде чем он успеет подняться с кресла.

Коридор шириной в десять футов служил художественной галереей. В комнатах по обе его стороны хватало как произведений искусства, так и книг.

Дальний конец коридора плавно переходил в кухню. На черном граните, покрывавшем стойку, стояла бутылка. Без пробки, чтобы вино дышало.

Хотя в гостиной, да и в коридоре, спасибо центральной системе кондиционирования, царила прохлада, кухня меня встретила жарой. Войдя, я подумал, что включены все четыре духовки.

А потом заметил открытую дверь черного хода. И вечер пустыни, подсвеченный упрямым летним солнцем, высасывал из кухни прохладу.

Подойдя к двери, чтобы закрыть ее, я увидел во дворе Боба Робертсона, бледного и грибоподобного, как и всегда.

Глава 17

Робертсон стоял, глядя на дом, словно ждал, когда же я увижу его. А потом повернулся и зашагал в глубь участка.

Я же слишком долго топтался у двери, не зная, как поступить.

Предположил, что один из соседей Робертсона мог узнать меня и сказать ему, что я крутился около его дома, пока он отсутствовал. Но быстрота, с которой он выследил меня, навевала неприятные мысли.

Разбивший меня паралич как ветром сдуло, когда я осознал, что поставил под удар Оззи, привел психопата к его дому. Я вышел из кухни, пересек крыльцо, спустился на лужайку, последовал за Робертсоном.

Дом Оззи располагался во фронтальной части одноакрового участка, большую часть которого занимали лужайка и деревья, отгораживающие дом от соседей. На дальней половине акра деревья росли куда гуще, чем на фронтальной, и росли достаточно близко друг от друга, чтобы называться маленьким лесом.

Робертсон и ушел в эту рощу терминалии, ного-плодника и перечных деревьев.

Лучи скатывающегося к западному горизонту солнца кое-где пробивали рощу насквозь, там, где могли найти узкие бреши, но в основном переплетению веток и листвы удавалось их блокировать. Если лужайка прокалилась на солнце, то эти зеленые тени были всего лишь теплыми, так что я мог бы сказать, что под ними ощущалась некоторая прохлада.

Но стволы деревьев не только защищали от солнца, но и могли служить укрытием. И Человек-гриб воспользовался ими с толком.

Я побродил по роще, с севера на юг, с юга на север, сначала молча, потом выкрикивая его фамилию: «Мистер Робертсон?» – но он не отозвался.

Пробивающиеся сквозь листву лучи скорее мешали, чем помогали поискам. Они мало что освещали, но не позволяли глазам привыкнуть к сумраку.

Опасаясь пройти лес насквозь, предоставив, таким образом, Робертсону возможность зайти мне за спину и напасть сзади, я слишком долго добирался до калитки в задней стене. Нашел ее закрытой, но защелка запиралась автоматически, после того как человек затворял за собой калитку.

Выходила она в живописный, мощенный кирпичом проулок, с глухими заборами, гаражами, несколькими пальмами и перечными деревьями. Ни Боба Робертсона, ни кого-то еще я в проулке не обнаружил.

Возвращаясь через маленький лесок, я каждое мгновение ожидал, что он бросится на меня, потому что не покинул участок, а затаился, чтобы захватить меня врасплох. Но если Робертсон и прятался в роще, он наверняка понял, что я настороже, и не решился наброситься на меня.

Поднявшись на заднее крыльцо, я остановился, повернулся, пристально оглядел деревья. Тут и там птички взлетали с ветвей, но не потому, что их кто-то спугнул: разминали крылышки перед тем, как устроиться на ночь.

В кухне я закрыл за собой дверь. Запер на врезной замок. Потом и на цепочку.

Вновь посмотрел на лес через верхнюю стеклянную панель двери. Не увидел ничего, кроме деревьев.

Когда я вернулся в гостиную с бутылкой «Каберне», количество кубиков сыра на тарелке уменьшилось вдвое, а Маленький Оззи по-прежнему сидел в своем кресле, напоминая Жабьего короля на троне.

– Дорогой Одд, я уже подумал, что ты вошел в шкаф и перенесся в Нарнию.

Я рассказал ему о Робертсоне.

– Ты говоришь мне, что он был здесь, в моем доме?

– Да, думаю, что да. – Я наполнил вином его стакан.

– И что он тут делал?

– Возможно, стоял в коридоре, за аркой, подслушивал наш разговор.

– Это чертовски смело.

Я поставил бутылку рядом с его стаканом, изо всех сил стараясь скрыть пульсирующий страх, от которого дрожали руки.

– Смелости у него не больше, чем было у меня, когда я проник в его дом, чтобы ознакомиться с содержанием его шкафов.

– Пожалуй, что не больше. Но ведь ты на стороне богов, а этот мерзавец более всего напоминает гигантского альбиноса-таракана, которого на день выпустили из преисподней.

Ужасный Честер перебрался с подоконника на мое кресло. С вызовом поднял голову, как бы говоря, что мне на это кресло более претендовать не стоит. Зеленью глаз он напоминал замышляющего козни демона.

– На твоем месте я бы сел куда-нибудь еще, – посоветовал мне Оззи. Указал на бутылку вина. – Как насчет второго стакана?

– Я еще первый не допил, – ответил я. – И, честно говоря, я должен идти. Встреча с Ллевеллин, обед и все такое. Но вы не вставайте.

– Не указывай, вставать мне или не вставать, – пробурчал Маленький Оззи, начиная процесс отделения своего грузного тела от подушек кресла, которые, как челюсти экзотического, питающегося плотью растения, присосались к его бедрам и ягодицам.

– Сэр, в этом нет никакой необходимости.

– Не учи меня, что необходимо, а что нет, самонадеянный щенок. Необходимо то, что мне хочется сделать, и не важно, кажется ли это тебе необходимым или нет.

Бывает, когда Оззи поднимается, посидев какое-то время, лицо его становится красным, иногда оно бледнеет как полотно. Вот я и боялся, что даже такой пустяк – встать с кресла – может потребовать от него слишком уж больших усилий.

К счастью, на этот раз не покраснел и не побледнел. Возможно, благотворно сказались вино и полтарелки сыра, но он поднялся гораздо быстрее, чем сухопутная черепаха смогла бы выбраться из-под завалившего ее песка.

– Теперь, раз уж вы встали, – заметил я, – думаю, вам нужно запереть за мной дверь. И держите все двери на замке, пока этот кризис не разрешится. Не отвечайте на звонки в дверь, не посмотрев, кто звонит.

– Я его не боюсь, – решительно заявил Оззи. – Мои внутренние органы прекрасно защищены слоем жира как от лезвия ножа, так и от пули. И я кое-что знаю насчет самообороны.

– Он опасен, сэр. Пока он, возможно, себя контролировал, но, сорвавшись, станет таким страшным, что попадет в информационные выпуски от Парижа до Японии. Я его боюсь.

Оззи небрежно отмахнулся от моих тревог шестипалой рукой.

– В отличие от тебя, у меня есть пистолет. И не один.

– Тогда держите их под рукой. Я очень сожалею, что привлек его внимание к вашему дому.

– Ерунда. Он был гвоздем в твоей туфле, о существовании которого ты не подозревал.

Всякий раз, когда я ухожу из дома Оззи, он обнимает меня, как любимого сына, как ни одного из нас не обнимал родной отец.

И каждый раз я удивляюсь, какой же он хрупкий, несмотря на его впечатляющие габариты. Словно могу нащупать под мантией жира шокирующе тощего Оззи, того самого Оззи, который все с большим трудом выдерживает ношу, наваливаемую на него жизнью.

Он открыл входную дверь.

– Поцелуй за меня Сторми.

– Хорошо.

– И привези ее сюда, чтобы она увидела мою прекрасную взорванную корову и варварство, которое за этим стоит.

– Она будет в ужасе. Захочет выпить вина. Мы захватим бутылку.

– Нет нужды. У меня винный погреб.

Я подождал на крыльце, пока он закроет дверь и запрет ее на врезной замок.

Лавируя по дорожке между обломками коровы, направляясь к водительской дверце «Мустанга», я пристально оглядывал тихую улочку. Но не заметил ни Робертсона, ни его запыленного «Эксплорера».

Сев за руль, повернув ключ зажигания, я вдруг подумал, что сейчас взорвусь, как эта несчастная корова. Очень уж нервничал.

По пути из Джек Флетс к католической церкви Святого Бартоломео в историческом центре я многократно давал возможность своему «хвосту» обнаружить себя. Но вроде бы ни один автомобиль меня не преследовал. И все-таки я чувствовал, что за мной наблюдают.

Глава 18

Пико Мундо не назовешь городом небоскребов. Недавнее строительство пятиэтажного многоквартирного дома привело к тому, что старожилы заговорили о превращении Пико Мундо в мегаполис и завалили редакцию «Маравилья каунти таймс» возмущенными письмами. Газета не могла не откликнуться, и в передовицах зазвучала тревога, связанная с превращением города в «каменные джунгли», «бездушные каньоны унылого дизайна, где людям отведена роль рабочих пчел в улье, а дна которых никогда не достигают лучи солнца».

Солнце Мохаве – не слабенькое солнце Бостона, даже не радостное солнце Карибского моря. Солнце Мохаве – яростное, агрессивное чудовище, которое не устрашат тени пятиэтажных многоквартирных домов.

С учетом купола и шпиля на его вершине церковь Святого Бартоломео – самое высокое здание Пико Мундо. Иногда в сумерках, под черепичной крышей, белые оштукатуренные стены светятся, как стекла фонаря-молнии.

В тот августовский вторник, за полчаса до заката, небо на западе сияло оранжевым цветом, постепенно переходящим в красный, словно солнце ранили и оно, отступая, кровоточило. Белые стены церкви окрасились в небесные цвета и, казалось, полыхали святым огнем.

Сторми ждала меня у церкви. Сидела на верхней ступеньке лестницы, ведущей к парадным дверям. Рядом с ней стояла корзинка для пикника.

Она сменила розово-белую униформу «Берк-и-Бейли» на сандалии, белые слаксы и бирюзовую блузку. И тогда была красивой, а теперь просто сводила с ума.

С волосами цвета воронова крыла и иссиня-черными глазами она могла быть невестой фараона, перенесенной сквозь время из Древнего Египта. Загадочностью ее глаза не уступали Сфинксу и всем этим пирамидам, которые откопали или когда-нибудь откопают в песках Сахары.

Она словно прочитала мои мысли.

– Ты оставил открытым гормональный кран. Немедленно заверни его, поваренок ты мой. Это церковь.

Я подхватил корзинку для пикника, а когда Сторми поднялась, чмокнул ее в щечку.

– С другой стороны, такой поцелуй слишком уж целомудренный.

– Потому что он от Маленького Оззи.

– Он такой милый. Я слышала, взорвали его корову.

– Это просто бойня, везде разбросаны пластмассовые коровьи куски.

– И что теперь? Начнут расстреливать гномов на лужайках?

– Мир обезумел, – согласился я.

Мы вошли в церковь Святого Бартоломео через парадные двери. Мягко освещенный притвор, отделанный панелями вишневого дерева, звал к себе.

Но вместо того чтобы войти в неф, мы сразу повернули направо и направились к запертой двери. Сторми достала ключ, и мы вошли в колокольню.

Отец Син Ллевеллин, приходской священник церкви Святого Бартоломео, дядя Сторми. Он знает, как любит она колокольню, и дает ей ключ.

Когда дверь тихонько закрылась за нами, запах благовоний уступил место запаху пыли.

Перед нами темнела лестница. Я тут же нашел ее губы в коротком, но более сладком, чем первый, поцелуе, до того как она включила свет.

– Плохой мальчик.

– Хорошие губы.

– Как-то это странно… целоваться с язычком в церкви.

– Если уж на то пошло, мы не в церкви, – резонно указал я.

– Ты еще скажи, что это совсем и не поцелуй с язычком.

– Я уверен, что для него есть специальный медицинский термин.

– Вот для тебя медицинский термин точно есть.

– Какой же? – спросил я, поднимаясь по лестнице следом за ней с корзинкой в руке.

– Приапизм.

– И что он означает?

– Постоянная похотливость.

– Но ты же не хочешь, чтобы доктор меня излечил, не так ли?

– Тебе не нужен доктор. Народная медицина предлагает эффективные средства.

– Да? И какие же?

– Быстрый, сильный удар, скажем коленом, по источнику проблемы.

Я покачал головой.

– Ты не Флоренс Найнтингейл. Начинаю носить бандаж.

Спиральная лестница привела нас к двери, которая открывалась в звонницу.

Три бронзовых колокола, все большие, но разных размеров, висели по центру просторного помещения. Их окружала дорожка шириной в шесть футов.

В семь часов колокола отзвонили, пригласив прихожан к вечерней службе, и теперь отдыхали до утренней мессы.

Три стены звонницы представляли собой парапет высотой до талии, так что из нее открывался прекрасный вид на Пико Мундо, долину Маравилья и лежащие за ней холмы. Мы устроились на западной стене, чтобы подольше полюбоваться закатом.

Из корзинки для пикника Сторми достала пластиковый контейнер с очищенными грецкими орехами, которые она хорошо прожарила и чуть присыпала солью и сахаром. Положила один мне в рот. Божественно… и сам орех, и то, что тебя кормит Сторми.

Я открыл бутылку хорошего «Мерло», разлил вино в стаканы, которые она держала в руках.

Собственно, поэтому я и не допил стакан «Каберне»: несмотря на всю мою любовь к Маленькому Оззи, пить вино я предпочитаю со Сторми.

Мы не каждый вечер пиршествуем на этом насесте, только два или три раза в месяц, когда Сторми нужно высоко вознестись над миром. И оказаться ближе к небесам.

– За Оззи! – Сторми подняла стакан. – С надеждой, что придет день, когда настанет конец всем его утратам.

Я не спросил, что она имела в виду, подумал, что, возможно, знаю и так. Из-за своего веса Оззи многого лишился в жизни и мог никогда этого не испытать.

Небо, апельсиново-оранжевое повыше западного горизонта, кроваво-оранжевое у самого горизонта, над головой быстро темнело, становясь лиловым. Еще немного, и на востоке начнут появляться звезды.

– Небо чистое. – Сторми подняла голову. – Сегодня мы сможем увидеть Кассиопею.

Она говорила о северном созвездии, названном в честь мифической дамы,[36]36
  Кассиопея – в греческой мифологии эфиопская царица, жена царя Кефея, мать Андромеды. Очень уж гордилась своей красотой, за что навлекла на себя гнев богов, которые наслали на страну чудовище. Ему в качестве искупительной жертвы и отдали Андромеду, которую, плененный ее красотой, спас Персей.


[Закрыть] но Кассиопеей звали и мать Сторми, которая погибла, когда девочке было семь лет. В той же авиационной катастрофе погиб и ее отец.

Из родственников у нее оставался только дядя, священник, и ее удочерили. Три месяца спустя жизнь в новой семье для нее закончилась, не по ее вине, и она ясно дала понять, что новые родители ей не нужны, она хочет только возвращения прежних, которых она любила и потеряла.

До семнадцати лет, когда Сторми окончила среднюю школу, она воспитывалась в приюте. Потом, до восемнадцати, жила под опекой своего дяди.

Для племянницы священника Сторми довольно-таки странно относилась к Богу. Злилась на Него, порой чуть-чуть, иной раз сильно.

– Как там Человек-гриб? – спросила она.

– Ужасному Честеру он не нравится.

– Ужасному Честеру никто не нравится.

– Я думаю, Честер даже испугался его.

– Вот это действительно что-то новенькое.

– Он – ручная граната с уже выдернутой чекой.

– Ужасный Честер?

– Нет. Человек-гриб. Его зовут Боб Робертсон. Волосы на его спине встали дыбом. Я такого никогда не видел.

– На спине у Боба Робертсона много волос?

– Нет. У Ужасного Честера. Даже когда он напугал громадную немецкую овчарку, волосы у него на спине не поднимались, как сегодня.

– Просвети меня, странный ты мой. Каким образом Боб Робертсон и Ужасный Честер оказались в одном месте?

– После того как я побывал в его доме, он, думаю, следил за мной.

Даже когда я произносил слово «следил», внимание мое было приковано к кладбищу, где я заметил что-то движущееся.

Само кладбище, расположенное к западу от церкви Святого Барта, выдержано в давних традициях: никаких бронзовых табличек на гранитных плитах, чуть виднеющихся из травы, как на большинстве современных кладбищ, только вертикальные надгробия и памятники. Эти три акра окружены железным забором. Все штыри заканчиваются острием. Хотя на кладбище растет несколько дубов, каждому из которых больше сотни лет, и их кроны затеняют часть памятников, большинство зеленых проходов открыто солнцу.

В яростном закатном свете трава приобрела бронзовый отлив, тени стали черными, словно уголь, в полированных поверхностях гранитных надгробий отражалось алое небо… а Робертсон остановился, застыв, как памятник, не под деревом, а там, где его не составляло труда увидеть.

Поставив стакан на парапет, Сторми склонилась над корзинкой.

– У меня есть сыр, который идеально подойдет к этому вину.

Даже если бы Робертсон стоял, склонив голову, не отрывая глаз от надписи на каком-то надгробии, я бы все равно встревожился, обнаружив его в непосредственной близости от церкви, где мы решили провести вечер. Но все было гораздо хуже. Он пришел на кладбище не для того, чтобы воздать должное усопшим, нет, совсем по другой причине.

Он стоял, вскинув голову, и взгляд его не отрывался от звонницы, точнее, от той ее части, где находился я, и я сомневался, что его интересовали архитектурные особенности верхней части колокольни.

За дубами, за железным забором я видел участки двух улиц, которые пересекались в северо-западном углу кладбища. И ни на одной не заметил припаркованной патрульной машины.

Чиф Портер пообещал сразу же послать человека в Кампс Энд, чтобы взять под наблюдение дом Робертсона. Но если Робертсон еще не доехал до дома, то коп, естественно, и не мог взять его «под колпак».

– Сыр будешь с крекерами? – спросила Сторми.

Алая полоса сужалась, стягиваясь к горизонту, небо темнело и темнело. Воздух вроде бы окрасился в красный цвет, тени деревьев и памятников, и без того черные как сажа, стали еще темнее.

Робертсон прибыл аккурат с наступлением ночи. Я поставил свой стакан рядом со стаканом Сторми.

– У нас проблема.

– Крекеры – не проблема, всего лишь вопрос выбора.

Внезапное громкое хлопанье крыльев испугало меня.

Резко повернувшись, чтобы увидеть трех голубей, залетевших в звонницу к своим гнездам, свитым в фермах над колоколами, я толкнул Сторми, которая как раз распрямлялась с двумя маленькими контейнерами в руках. Крекеры и ломтики сыра посыпались на дорожку.

– Одди, как мы намусорили! – Она снова наклонилась, поставила контейнеры на пол, начала собирать крекеры и сыр.

Внизу, на темнеющей траве, Робертсон все стоял с руками по швам. Убедившись, что я смотрю на него так же пристально, как он – на меня, Человек-гриб вскинул правую руку, прямо-таки в нацистском приветствии.

– Ты будешь мне помогать или покажешь себя типичным мужчиной? – спросила Сторми.

Поначалу я подумал, что он грозит мне кулаком, но потом, пусть последние остатки света быстро растворялись в наступающей ночной тьме, понял, что не все его пальцы сжаты в кулак. Средний он оттопырил и сердито тыкал им в мою сторону.

– Робертсон здесь, – сказал я.

– Кто?

– Человек-гриб.

Внезапно он сдвинулся с места, зашагал между могилами, направляясь к церкви.

– Об обеде придется забыть. – Я поднял Сторми на ноги. С тем, чтобы увлечь к лестнице и быстренько покинуть колокольню. – Давай спускаться.

Она уперлась, повернулась к парапету:

– Я никому не позволю запугивать меня.

– А я вот готов испугаться. Если имею дело с безумцем.

– Где он? Я его не вижу.

Наклонившись через парапет, прищурившись, я тоже его не увидел. Вероятно, он уже добрался до церкви и повернул за угол.