Текст книги "Душа в лунном свете"

Автор книги: Дин Рей Кунц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

С помощью дополнительных одеял он пытается создать очертания тела спящего мальчика. Он засовывает в рубашку одной из своих пижам свёрнутое полотенце, чтобы заполнить рукав, и этого вполне хватает, так как только рука выходит из-под одеял, а кисть, очевидно, под подушкой. Голова этого фальшивого мальчика находится также под одеялами, но Криспин часто накрывается с головой, когда спит, и для неё он будет выглядеть как прежде.

Он кладёт роман о пиратах на ночной столик и уменьшает яркость лампы до самого низкого уровня.

В тёмной гардеробной, оставив дверь на дюйм приоткрытой, Криспин в течение сорока минут нетерпеливо ждёт, пока вернётся нянюшка Сэйо. Она подходит к его кровати и вглядывается на то, что считает своим маленьким мужчиной.

В отличие от вечера 26 июля её визит не такой продолжительный, она останавливается, возможно, на полминуты, недостаточно долго, чтобы обнаружить, что этот спящий мальчик дышит слишком тихо, чтобы услышать. Когда она уходит, то торопится, шелестя шёлком, и закрывает дверь более тихо, чем обычно, уверенная в том, что он не ужинал.

Выждав пару минут, он с опаской покидает свою комнату. Коридор второго этажа безлюден. Неподвижность, обосновавшаяся в доме, напоминает ему зловещую тишину в ту ужасную ночь в июле.

Времени всего лишь 19:42. Тем вечером, в ночь святой Анны и Иоахима, в «Терон Холле» было не так тихо до девяти тридцати. Возможно, это торжество начнётся раньше.

Уверенный, что торопливость нянюшки Сэйо распространяется на всех остальных, что что-то плохое должно произойти с Харли, раньше, чем ожидалось, Криспин не пытается действовать скрытно. Он перебегает коридор к центральной лестнице, которую прислуга и дети никогда и не думали использовать.

Между вторым и первым этажами по стенам вокруг фойе спускаются два пролёта, образуя нечто вроде арфы, если посмотреть на них снизу. Он выбирает ближайшую, спускаясь на две ступеньки за шаг, и мчится по мраморному полу к передней двери.

Он намеревается выбежать на улицу, тормозить автомобили, заставить движение остановиться, искать полицейскую патрульную машину. Он скажет, что «Терон Холл» захвачен террористами, и они взяли всех в заложники, его родителей, брата и всех рабочих. Террористы с пушками, и они увели всех в подвал. Криспин создаст такую большую суматоху, что полиция вызовет отряд СВАТ [30]30
  SWAT (изначально англ. Special Weapons Assault Team – особо вооружённая штурмовая группа; теперь англ. Special Weapons And Tactics – особое оружие и тактика; транслитерируется как «СВАТ») – элитные полувоенные боевые подразделения американских полицейских департаментов, предназначенные для выполнения опасных операций, аналог российского СОБРа.


[Закрыть], как это всегда показывают по телевизору, и когда это начнёт происходить, никто не посмеет сделать что-нибудь с Харли. Они не посмеют.

Он резко открывает переднюю дверь и обнаруживает одетого в униформу полицейского, который стоит на пороге и смотрит не в сторону Криспина, как будто собираясь позвонить в звонок, а на улицу, как будто охраняя дом. Он крупный мужчина, и мальчик замечает, что он держит в одной руке полицейскую дубинку, когда тот поворачивается к нему. Его лицо грубое и твёрдое, и, в косом свете, красное от злости.

– Ты должен быть в кровати, поросёнок.

Криспин отпускает дверь, возвращается назад, а дверь с размаху закрывается. Силуэт полицейского виден через скошенное и слегка подмороженное стекло в верхней половине двери, но он не пытается войти внутрь.

Сердце Криспина сильно бьётся о грудную клетку, как будто пытается вырваться из неё.

Он бежит через дом в безлюдную кухню. Сейчас здесь должно быть людно, потому что обед для Кларетты и Джайлза всегда подаётся ровно в восемь часов. На конфорках ничего не кипит, а печи выключены.

Полицейский также стоит и на пороге задней двери. На самом деле, кажется, это тот же полицейский, или его близнец, на этот раз смотрящий на дверь, полицейская дубинка в правой руке, он угрожающе стучит ей по открытой ладони левой руки.

– Я выполняю своё задание, поросёнок. Ты увидишь меня у каждой двери, которую откроешь.

15

Воскресенье, четвёртое декабря, вечер тринадцатого дня рождения Криспина…

Снег падал всю прошлую ночь и утро, но днём отступил.

Они сидят напротив друг друга в той же кабинке «У Элеоноры», однако, на этот раз Харли лежит на скамейке Эмити, его голова на её коленях. Обед закончен, и пёс дремлет.

Она поёт песню о дне рожденья, нежно и сладко. Избитую, но он её не останавливает. Её поющий голос прекрасен.

После песни она говорит:

– Расскажи мне снова о картах.

– Я рассказал тебе тогда, когда был здесь в первый раз. Здесь на самом деле нечего особо долго рассказывать.

– Я хочу понять лучше.

– Это невозможно понять.

– Я попробую.

Её лицо прекрасно в свете свечей. В этой девушке нет ничего от нянюшки Сэйо, и не могло быть. Ничего от Кларетты, как и от Прозерпины.

Криспин складывает колоду, которая лежит на столе, в коробку.

– Магазин, где продаются наборы для фокусов и игры. Старик, владелец, сказал, что собакам там рады.

– Это было вечером того дня, когда ты впервые встретил пса?

– Да. Я тогда ещё не дал ему имя. После того, как купил карты, я прокрался с Харли в подвал магазина, чтобы остаться на ночь.

– Владелец не знал, что вы там находились.

– Нет. Он запер нас, когда закрывал магазин.

– Почему ты купил карты?

– Я не знаю. Просто мне показалось…

– Что?

– Что я что-то должен сделать. Это был мой второй день в бегах, так что праздник архангелов… он был всё ещё слишком свеж в моей памяти. Я проснулся посреди ночи от плохого сна о своём брате, проснулся, проговаривая его имя. Поэтому и назвал пса Харли. Вот когда и почему.

Спящий пёс слегка похрапывает на коленях Эмити.

– И тогда ты открыл колоду в первый раз, – она подгоняет, потому что хорошо знает эту историю.

– У нас был свет в кладовке. И можно было заняться чем-то, например, картами, они могли освободить мой разум от… всего. Я знаю, они должны были быть новыми, потому что я сорвал печать, снял целлофан.

Теперь он открывает коробку, достаёт карты, но оставляет их в виде стопки, лицом вниз.

– Я перемешал их, – вспоминает он. – Я не знаю… возможно, пять или шесть раз. Мне было девять лет, и единственная карточная игра, в которую я умел играть, была «Рамми 500» [31]31
  Карточная игра, в которой игроки подбирают карты по достоинству или по последовательности и сбрасывают.


[Закрыть], но я никогда этого не делал, потому что мне не с кем было играть, кроме как с собакой.

– Так что ты просто сдал карты на две руки лицом вверх, и мог играть сам против себя.

– Нелепая детская идея – играть против себя. В любом случае, первые четыре карты, которые я сдал, были шестёрки.

Воспоминание всё ещё беспокоит его, и он останавливается.

Она может понять его лучше, чем кто-либо. Она даёт ему время, но затем слегка подталкивает тремя словами:

– Четыре заплесневелые шестёрки.

– Абсолютно новая колода, но шестёрки грязные, помятые и заплесневелые.

– Как и те шестёрки на полу склада.

– Точно такие. Там были другие карты, разбросанные по полу склада, когда пёс привёл меня туда к мёртвому наркоману и его деньгам, но шестёрки все были в одном месте, лицом вверх.

– Все были вместе, когда ты пришёл.

– Да. Но когда мы уходили, только одна шестёрка осталась на полу. Все другие карты, казалось, остались разбросанными там же, где и были, но три шестёрки исчезли.

– Кто-то их взял.

– Никого там не было. Да и кому могли понадобиться заплесневелые старые карты?

В кладовой, расположенной в подвале магазина магии и игр, он сидел, уставившись на грязные карты достаточно долго, боясь к ним прикоснуться.

– Что я в конце концов сделал, так просмотрел оставшуюся колоду, чтобы убедиться в том, что в ней нет другого набора шестёрок, чистых, но их не оказалось.

– И ни одна из других карт не оказалась ни грязной, ни помятой, ни заплесневелой.

– Ни одна, – подтверждает он. – Мне просто не хотелось трогать те четыре, как будто на них было проклятие или что-то в этом роде. Но Харли понюхал их и посмотрел на меня. Так что я решил, что если они не пугают его, то и меня тоже не напугают.

Харли вздыхает и вздрагивает, всё ещё спит, но, несомненно, ему снится что-то, доставляющее удовольствие.

– Я положил заплесневелые шестёрки на верх колоды и потянулся к коробке, чтобы убрать их. Но Харли с силой ударил лапой по коробке перед тем, как я успел её поднять.

– Старый добрый Харли.

– Он одарил меня таким взглядом, как будто хотел сказать: «Что ты делаешь, мальчик? Тебе без них никак не справиться».

– У тебя по спине побежали мурашки.

– Так и было, – подтверждает Криспин. – Но в хорошем смысле. Я не знаю, что хочет от меня собака, так что перемешиваю карты несколько раз и снова сдаю четыре карты.

– Четыре шестёрки, но на этот раз не заплесневелые.

– Ты можешь и сама с таким же успехом рассказать об этом, так как хорошо всё это знаешь.

– Мне бы нравилось рассказывать об этом, если бы я знала кого-нибудь, кто мог бы поверить в эту историю. Но мне нравится слушать, как её рассказываешь ты.

– С твоей редакторской поддержкой.

– Это бесплатно, – говорит она и смеётся.

Её улыбка напоминает ему улыбку Мирабель, и он любит её, как сестру.

– Я перемешиваю, раздаю и тотчас же вытаскиваю четыре шестёрки, но на этот раз не заплесневелые. Такие же хрустящие и чистые, как все остальные карты. Я просматриваю колоду в поисках повреждённых шестёрок, но таких нет.

– Харли всё также держит лапу на коробке.

– Держит. И, наверное, в течение часа я продолжал перемешивать и сдавать, пытаясь вытащить четыре заплесневелые шестёрки, или хотя бы чистые и новые, все подряд.

– Но этого не происходит.

– Не происходит, – подтверждает Криспин. – А затем я слышу себя говорящим то, что никогда и не думал говорить. Я имею в виду, что это всё выходит из меня, как будто кто-то говорит через меня. «Харли», – говорю я, – «когда те четыре уродливые карты всплывут снова подряд, если когда-либо это случится, это будет сигналом для нас, чтобы вернуться в «Терон Холл».

– И после этого он убирает лапу с коробки.

– Убирает.

– И ты убираешь карты.

– Убираю.

Эмити откидывается назад в кабинке и скрещивает руки на груди, сжимая себя в объятиях.

– Сейчас будет часть, которая мне нравится больше всего.

Харли фыркает, просыпается, зевает и садится на скамейке рядом с Фантомом «Бродерикса».

16

Девятилетний Криспин в ночь архангелов…

Независимо от того, один и тот же полицейский стоит на обоих порогах, близнецы, или что-то совершенно другое, у Криспина нет никакой возможности получить помощь извне дома.

«Терон Холл» кажется покинутым, а это означает, что все они находятся в подвале. И его брат находится с ними внизу. Празднование, торжество – что бы ни стояло за обычным убийством – скоро начнётся или уже началось.

Перед его мысленным взором ясно прорисовалась иллюстрация из книги «Год святых». Три архангела. Гавриил держит лилию, а Рафаэль ведёт молодого мужчину по имени Товия в какое-то путешествие. Михаил самый грозный из них, одет в броню и держит меч.

Из подставки для ножей возле варочной панели Криспин выбирает самый длинный и острый клинок.

На выходе из кухни расположены два небольших кабинета, один принадлежит старшей домработнице, другой используется двумя дворецкими, Миносом, который сейчас во Франции, и Недом. У дворецких есть встроенный в стену металлический ящик, в котором в ряд висят дубликаты ключей, все с бирками.

Криспин не помнит точно, откуда узнал об этом наборе ключей, если когда-то вообще узнал, но сейчас берёт с одного из гвоздиков ключ, маркированный «ПОДВАЛ». Хорошенько подумав, он берёт также ключ, маркированный «ДОМ». Ключи и нож, мудрость и меч.

На письменном столе лежит гроссбух, в котором Нед подводит баланс денежного счёта на мелкие расходы. Рядом с гроссбухом лежит конверт, в котором находится шестьдесят один доллар наличными. Криспин берёт только одиннадцать долларов. Он запихивает две пятёрки и доллар в карман брюк. Это не кража, это острая необходимость. Если бы это было воровство, он бы взял всё – шестьдесят один бакс. Даже если он и мог допустить, что это была в какой-то степени кража, то на самом деле это было гораздо хуже, чем кража, что он со временем поймет. Он сбегает по южной лестнице к двери, ведущей в подвал, бросает взгляд назад, но повар Меррипен на этот раз не подкрадывается. Ключ поворачивается в замке, язык замка втягивается, и дверь открывается в самый нижний коридор дома.

Когда он переступает порог, то слышит песнопение, которое не мог расслышать с той стороны двери, потому что стук его сердца в ушах усилился до ритмичного грохота.

Огромная стальная плита открыта, и отблески множества свечек танцуют за дверным проёмом, ведущим в противостоящий затенённый проход. Он ощущает сильный запах ладана, пересыщенный аромат отличается, но чем-то напоминает запах отвратительной вещи, которую Меррипен влил в открытый рот Криспина из термоса.

Его ведёт вперёд любовь к брату, но в то же время он колеблется, боясь не только за свою жизнь, но также потерять ещё что-то, у чего в данный момент нет имени, но с чем приходится считаться. Он никогда прежде не сталкивался с таким противоречием: решивший освободить Харли независимо от того, сколько врагов необходимо оставить поверженными на своём пути… и в то же самое время борющийся с сильным желанием бросить нож, упасть на колени и делать всё, что они от него захотят, сейчас, прямо сейчас, не через пять дней, в праздник святого Франциска.

Когда он подходит к дверному проёму, то обнаруживает комнату, освещённую в основном свечами, стоящими на многоуровневых столах, расположенных у трёх стен комнаты, тысяча свечей как одна. Жёлто-оранжевые язычки пламени, кажется, дрожат в такт песнопению на иностранном языке, возможно, латинском.

Держа нож перед собой, Криспин пересекает порог, за которым цементный пол ведёт к чему-то, похожему на многочисленные матрацы, лежащие вплотную друг к другу и покрытые чёрными простынями. Он останавливается, когда осознаёт, что они все здесь и даже больше – весь персонал и, возможно, с дюжину незнакомцев, Кларетта и Джайлз, нянюшка Сэйо – и что все они голые.

Криспин никогда никого не видел голым, кроме себя самого и своего брата. Вид этих обнажённых тел смущает его, ему неприятно, что ему пришлось так вот разглядывать их, но это также вызывает не такой уж неприятный трепет по позвоночнику.

Примерно половина собравшихся стоят и поют песнопения, а другие стоят на руках и коленях или лежат в странных позах, двигаясь вместе в резких движениях, извиваясь. Ему требуется всего секунда, чтобы понять, что они занимаются тем, что могут делать мужчина и женщина, о чем он имеет лишь весьма смутное представление, действия, обычно производимые мужчиной и женщиной, но пары состоят не всегда только из мужчины и женщины, и среди них не всегда только пары.

Никто из них пока не показал, что заметил его. Пока ещё нет. Он – маленький мальчик, находящийся пока за пределами основного полумесяца, освещенного свечами, почти полностью в тени, в отличие от лезвия ножа, которое мерцает, как будто золотое.

Он видит, как нянюшка Сэйо делает что-то омерзительное. Она внушает отвращение, но также манит его, и он делает два шага к ней перед тем, как понимает, что делает, и останавливается. Новый страх, отличный от тех, с которыми он был знаком, пронизывает его, потому что осознаёт, что если она увидит его и повернёт к нему глаза, милые чёрные глаза, то самое безобидное, что с ним могут сделать – они убьют его. Змеящийся полумрак, изобилующий ладан, который в один момент – изысканный аромат, а в другой – удушающий смог, песнопения, эластичные движения извивающихся тел, а теперь откуда-то музыка, состоящая из высоких и тонких звуков: ничто из того, что проходит через Криспина, не невинно, море нового опыта, но при этом это окутываетего со всех сторон, кажется, забирает его, как нянюшка берёт его в свои руки, окружает и поднимает его, желаетего. Если нянюшка Сэйо бросит сейчас на него взгляд, если встретится с ним глазами, в глубине души он знает, что может очнуться через многие годы от сегодняшнего дня, не зная, как и где он был всё это время, не зная, кто он, уверенный только в одном – что принадлежал кому-то, что он её раб.

Их возбуждённые прикосновения настолько завладевают его вниманием, что только сейчас он поднимает глаза от толпы людей к тому, что лежит на возвышении за ними. На длинном белом мраморном столе лежит Харли, одетый в белое платье, как певчий, на голове венок. Он закован в стальные кольца в светлом камне. Его челюсти растянуты до боли, чтобы вместить во рту зелёное яблоко, и яблоко удерживается на месте ремнём, который проходит вокруг его головы. Криспин смотрит ещё выше и видит Джардену и мистера Мордреда, оба в чёрных халатах. Маски откинуты с их лиц, лежат на головах, но сейчас они стягивают их снова на место, маски настолько реалистичные, что внезапно начинает казаться, что у мистера Мордреда голова хитрого козла, а у Джардены – рычащей свиньи.

В другое время он воспринял бы эти маски как забавные наряды на Хэллоуин, глупые игры для развлечений, но сейчас не тот случай, потому что лица под масками – ихмаски, а искусно сделанные маски козла и свиньи – их истинные лица. Если люди могут настолько отличаться от тех, кем кажутся, то, возможно, ничто в этом мире не является тем, – или только тем – чем кажется.

За Джарденой и мистером Мордредом, выше них, на дальней стене висит предмет, который Криспин не может сразу распознать. Через мгновение он понимает, что это перевёрнутое распятие.

За песнопениями и музыкой Криспин слышит более глубинный шум, жужжание. В нескольких футах над его головой поток жирных слепней в виде серпантина пролетает над участниками обряда. Должно быть, это их метки, родимые пятна, татуировки, что-то ещё, некогда просто очертания на их коже, но теперь ставшие реальными на время церемонии, роящимися. Он подозревает, что если одна из этих мух решит с ним расквитаться, с ним будет покончено.

Когда песнопения стоящих участников собрания становятся более напряжёнными, Криспин снова смотрит на закованного в цепи Харли. Поднятый кинжал в руке Джардены имеет змеевидное лезвие, через который свет свечек течёт, как жидкость.

Криспин всего лишь мальчик, маленький мальчик с недостатками в характере, которые поощрялись с того времени, как они переехали жить в «Терон Холл». Он мальчик, формирование которого ещё не завершено, чьё сердце всё ещё находится в стадии развития. Он мальчик, в котором нет ничего от воина, и он сильно опоздал. Кинжал погружается, и Криспин убегает, бежит от слепней и гипнотических глаз нянюшки Сэйо до того, как она сможет повернуть их к нему, бежит от всей ответственности за своего брата, но также – что он понял только спустя годы – он бежит от того, что заманчиво зазывает его, от того, кем он мог бы стать, если бы его недостатки проникли глубже и стали ещё хуже.

Дыша тяжело и неровно, он обнаруживает себя в фойе, без ножа, но с книгой, «Год святых», на обложке которой ещё один портрет святого Михаила, на этот раз он не в компании Гавриила и Рафаэля, как на внутренней иллюстрации, а одинокий и жестокий.

Криспин открывает дверь и оказывается перед полицейским, который может быть в каждом месте одновременно.

– Бесполезно, жалкий трус, – заявляет массивный коп и машет своей дубинкой, которая разбивается, когда он ударяет ей по изображению святого Михаила на обложке книги.

Когда полицейский тянется к нему, он уклоняется и бежит прочь от дома. Он перебегает тротуар, перепрыгивает бордюр и врывается в дорожное движение.

На дальней стороне Улицы Теней стоит «Пендлтон», даже больший, чем «Терон Холл», когда-то особняк для единственной семьи, теперь многоквартирный дом. Он никого не знает из «Пендлтона». Это место не выглядит приветливым, похоже на ещё одно воплощение ужаса, поджидающее, чтобы поглотить его.

Визжат тормоза, и машина сигналит звуком трубы, как доисторические твари, автомобили объезжают его всего лишь с дюймовым запасом, но Криспина больше не беспокоит, что с ним случится. Он бежит по центру дороги, вниз с Холма Теней, задние фонари с одной стороны и передние фары с другой, и море огней, которые город, кажется, зажигает набегающей волной, встречая его.

Одну улицу сменяет другая, потом ещё одна и ещё. Переулки заманивают, и в одном из них мужчина, от которого несёт застарелым потом и виски, хватает его – «Погоди, Хак Финн [32]32
  Имеется в виду сокращение от Гекльберри Финна, героя романа «Приключения Гекльберри Финна» Марка Твена (1835–1910).


[Закрыть], ты принёс что-нибудь для меня?» – но Криспин вырывается.

Он бежит, бежит, пока не начинает болеть в груди, пока его горло не сдирается от дыхания через рот. Когда он, наконец, останавливается, то стоит на тротуаре перед входом на кладбище святой Марии Саломеи.

Несмотря на то, что он не помнит, что бросал её, книга со святым Михаилом на обложке исчезла. Он даже не помнит о том, что вытащил смятые банкноты из кармана, но держат в правой руке две пятёрки и доллар, которые взял из конверта на мелкие расходы на столе дворецких.

Столько всего опустошительного случилось за последний час, что Криспин не в состоянии распутать сложный клубок мыслей в его умственном и эмоциональном гнезде кошмаров. Но когда он обращает внимание на деньги в руке, то осознаёт, что в момент, когда взял их, он знал, что не умрёт ради спасения брата, что, в конце концов, сбежит от той ситуации. Это были его деньги на побег, ужасно маленький запас, чтобы продержаться в первый день или два на улицах. Он мог взять все шестьдесят один доллар, но он знал уже тогда, что не собирался геройствовать. Он гордился, что взял только одиннадцать долларов, не став вором, чтобы отвлечь себя от правды о собственной трусости. Он пошёл в подвал не для того, чтобы найти и спасти своего маленького брата, совсем нет, а потому что секрет комнаты за стальной дверью манил, как манит роскошь «Терон Холла», как соблазняет жизнь, свободная от работы, такая же притягательная, как нянюшка Сэйо.

Он начинает плакать, а затем неконтролируемо рыдать по Мирабель и по Харли, но также и по себе самому, по тому, что потеряно, так же сильно, как и по тем, кого потерял. Он пытается выкинуть деньги, но его рука действует сама по себе, заталкивая банкноты в карман ещё раз. Он не может убежать от денег, потому что сейчас они часть его, а он не может убежать от себя, никто не может, но он пытается.

Он бежит внутрь кладбища, оббегая надгробия, которые в лунном свете кажутся покрытыми льдом. Он желает, чтобы всё это было настолько же просто, как страшная книжка с комиксами, желает, чтобы кто-то из давно погребённых восстал из земли, чтобы вынести ему приговор несколькими жёсткими словами, схватить его, бросить оземь и отправить к праотцам. Но мёртвые ничего не хотят с ним делать, они не восстанут при нём, как и не заговорят.

Наконец, в центре кладбища, пройдя через ансамбль стен мавзолея, где находится прах вместо тел, преданных земле, в центре круглого газона, он взбирается на круглую массу гранита, которая служит скамейкой, и ложится на спину.

Ни малейшего шёпота города сюда не проникает. Слышны только его тяжёлое дыхание и всхлипывания. Он плачет тишине среди этих памятников потерянным душам.

Он думает, что никогда не заснёт снова, что он слишком грешен для того, чтобы заслужить сон. Он лежит на спине, уставившись на луну, и кратерное лицо старика на луне, кажется, тоже смотрит на него. Ночное небо становится глубже. Ранние звёзды зовут следующие. Он спит.