Текст книги "Ставка на проигрыш"

Автор книги: Дик Фрэнсис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– О чем задумались? – спросила Гейл.

– О том, как бы заполучить вас в постель.

Она, казалось, онемела от возмущения. Я поднял глаза, готовый к любым проявлениям женского самолюбия. Ведь я мог и ошибиться в ней.

Но я не ошибся. Она смеялась. Польщенная.

– Весьма откровенно.

– Ага.

Я поставил стакан на стол и поднялся, улыбаясь:

– Опаздываю на поезд.

– Уходить? После таких-то откровений?

– Именно после таких.

Вместо ответа она приблизилась, взяла меня за руку и вложила пальцы в золотое кольцо, венчавшее застежку «молнию» у нее на платье.

– Иди сюда.

– Но мы знакомы всего три часа, – запротестовал я.

– Однако раскусил ты меня через три минуты.

Я отрицательно помотал головой:

– Три секунды.

Зубы ее блеснули.

– Мне нравятся незнакомцы.

Я потянул кольцо вниз и понял, что именно этого она и ждала.

* * *

Мы лежали рядом на белом пушистом ковре. Казалось, весь мир отлетел куда-то на миллион световых лет, и я не торопил его возвращение.

– А что, твоя жена тебя не слишком балует?

«Элизабет, – подумал я, – о Господи, Элизабет! Но иногда, хотя бы иногда...»

Столь хорошо знакомое ощущение вины захлестнуло меня горячей волной. Мир снова придвинулся вплотную.

Я сидел, слепо всматриваясь в темнеющую комнату. Гейл, видимо, поняла, что допустила бестактность, со вздохом поднялась и не сказала больше ни слова.

«В горе и радости, – с болью думал я. – В бедности и богатстве. В болезни и благополучии буду с тобой, только с тобой, пока не разлучит нас смерть».

Так я поклялся. В ту пору клятвы давать было легко. Но я не сдержал слова. Гейл была четвертой за одиннадцать лет. И первой почти за три года.

– Будешь так сидеть и дальше, опоздаешь на поезд, – прозаически заметила она.

Я взглянул на часы: оставалось пятнадцать минут.

Она вздохнула:

– Так и быть, подвезу тебя до станции.

Мы успели с запасом. Я вышел из машины и вежливо поблагодарил.

– Еще увидимся? – спросила она. Без всякой заинтересованности в голосе. Ей просто нужна была информация.

Как далека и холодна была она по сравнению с той женщиной на белом ковре! Включилась, выключилась. Как раз это меня и устраивало.

– Не знаю, – нерешительно пробормотал я. Светофор на краю платформы загорелся зеленым.

– До свидания, – спокойно сказала она.

– А что, Гарри и Сара всегда играют в гольф по воскресеньям? – осторожно спросил я.

– Всегда.

– Тогда, может быть...

– Может, позвонишь, а может, нет, – кивнула она. – Что ж, по крайней мере, это честно. А я, может, буду дома, а может, нет. – Отчужденно улыбаясь, она смотрела на меня через опущенное боковое стекло.

О, такая не зарыдает, если я не появлюсь! Но если приеду – примет.

Она подняла стекло и отъехала. Не махнув рукой, не обернувшись.

Зеленая гусеница электропоезда тихо подползла к станции, чтобы унести меня домой. Сорок минут до вокзала Ватерлоо, потом на метро до Кингс-кросс. И три четверти мили пешком.

* * *

– Вы опоздали, – произнесла мать Элизабет с заранее рассчитанной долей раздражения.

– Извините.

Я наблюдал, как она сердито, рывками, натягивает перчатки. Пальто и шляпа были уже на ней.

– Поразительная беззаботность! Пока доберусь до дома, будет почти одиннадцать.

Я промолчал.

– Эгоист. Все мужчины эгоисты.

С ней не было смысла ни соглашаться, ни спорить. Неудачное и кратковременное замужество оставило в ее душе незаживающие раны, которые она усердно демонстрировала перед единственной дочерью. Когда я познакомился с Элизабет, та панически боялась мужчин.

– Мы ужинали, – сказала теща. – Посуду я оставила миссис Вудворд.

Не было ничего радостнее для миссис Вудворд, как обнаружить в понедельник утром груду грязных тарелок с застывшим на них жиром.

– Прекрасно, – ответил я, фальшиво улыбаясь.

– До свидания, Элизабет! – крикнула она.

– До свидания, мама!

Я распахнул перед ней дверь.

– Ну, до следующего воскресенья!

– Рад буду видеть вас.

Она желчно улыбнулась, зная, что я лгу. Днем ее посещений было воскресенье. Далеко не каждую неделю я мечтал видеть ее в нашем доме. Но в следующий раз это даст мне возможность поехать в Вирджиния-Уотерс. В размышления о том, как воспользуюсь своей свободой, я постарался не углубляться. Она удалилась, а я подошел к Элизабет и поцеловал ее в лоб.

– Привет.

– Привет, – ответила она. – Удачно провел день?

Удар, от которого перехватило дыхание.

– Ага.

– Я рада... Мама опять оставила посуду.

– Не беспокойся, я перемою.

– Что бы я делала без тебя...

Оба мы прекрасно знали ответ на этот вопрос. Без меня она провела бы остаток жизни в больничной палате, как заключенный, без малейшей надежды на освобождение. Она не могла дышать без электрического насоса, тихо гудевшего у подножия кровати, приподнятой в изголовье. Она не могла сама ни поесть, ни помыться в ванной. Моя жена Элизабет была на девяносто процентов парализована в результате полиомиелита.

Глава 3

Мы жили над рядом запертых гаражей на месте бывших конюшен за Грейс-Инн-роуд. Компания по застройке нового района недавно снесла все старые здания напротив, и закатное солнце беспрепятственно проникало в наши окна. На площадке были возведены опоры для строительства новых домов. Если по окончании постройки они заслонят нам свет, придется подыскать другое жилище. Не слишком приятная перспектива. Мы уже переезжали два раза, и это было сопряжено с огромными трудностями.

Поезда к ипподромам отправлялись из Лондона, поэтому, чтобы сэкономить на дороге, мы поселились в десяти минутах ходьбы от «Блейз». В Лондоне лучше жить на окраине, чем в центре: все наши соседи знали об Элизабет и, проходя мимо, иногда заходили, чтобы поздороваться с ней, поболтать или занести покупки.

По утрам приходила районная медсестра и делала Элизабет паровые растирания, чтобы не было пролежней. Миссис Вудворд, сестра с незаконченным медицинским образованием, работала у нас с понедельника по субботу, с полдесятого до шести, но ее всегда можно было попросить и задержаться. Главная проблема заключалась в том, что Элизабет нельзя было оставить одну ни на минуту из-за опасности перебоев в энергоснабжении. При отключении электричества в сети дыхательный насос подключался к электробатарее, можно было приводить его в действие и ручным способом, но на этот случай в квартире постоянно должен был кто-то находиться, и делать это следовало быстро и четко. Миссис Вудворд, добродушная пожилая женщина, была в этом смысле вполне надежна, и Элизабет любила ее. Она, помимо всего прочего, была весьма дорогостоящей сиделкой, так как государство «всеобщего благоденствия» становилось немо как рыба, когда речь заходила о недееспособных женах: я не мог добиться даже налоговой скидки для оплаты услуг миссис Вудворд. Но мы никак не могли обойтись без нее и потому были бедны – вот в чем штука.

В одном из гаражей рядом с домом стоял заезженный фургон «Бедфорд», единственно приемлемый для нас вид транспорта. Я оборудовал его кроватью типа носилок, насосом, батареями и прочими приспособлениями, и, хотя каждую неделю выбираться на прогулку было делом слишком хлопотным, фургон вносил в жизнь Элизабет некоторое разнообразие и позволял подышать свежим воздухом. Пару раз мы пробовали провести уик-энд в кемпинге у моря, но ей там было неудобно и беспокойно, оба раза шел дождь, и мы решили больше не ездить. «Вполне достаточно и дневных прогулок», – говорила она.

Респираторный аппарат «Спирашелл» был современного, «панцирного» типа. Он слегка напоминал панцирь от рыцарских доспехов. Целиком охватывая грудь спереди, он заканчивался по бокам толстым валиком из латекса и закреплялся на спине ремнями. Дыхание осуществлялось всасыванием воздуха. Насос, подсоединенный к «Спирашеллу» с помощью широкого гибкого шланга, создавал внутри корпуса частичный вакуум, а затем опять подавал воздух. Под действием вакуума грудная клетка поднималась, и воздух проникал в легкие. При подаче воздуха грудная клетка сжималась, и происходил выход.

«Спирашелл», гораздо более легкий и удобный в обращении, чем респиратор старого типа, обладал одним существенным недостатком. Как мы ни старались, сколько свитеров и шарфов ни подсовывали между латексным валиком и ночной рубашкой, побороть создаваемый им сквозняк не удавалось. Летом, когда в квартире было тепло, никаких проблем не возникало. Но холодный воздух, постоянно дующий на грудь, раздражал Элизабет. Кроме того, холод сводил к минимуму даже те небольшие двигательные рефлексы, которые сохранились в левой руке и запястье и от которых она целиком зависела. Наши ежемесячные счета за отопление были поистине астрономическими.

За те девять лет, что она провела вне больницы, мы успели приобрести почти все мыслимые и немыслимые приспособления. Квартира была буквально опутана проводами и блоками. Элизабет могла читать книги, задергивать шторы, включать и выключать свет, радио и телевизор, говорить по телефону и даже печатать письма на пишущей машинке. Все эти чудеса осуществлялись с помощью электроаппарата под названием «Опоссум». Последним нашим достижением был электроблок, поднимающий и поворачивающий ее левый локоть и предплечье, благодаря чему она могла есть некоторые блюда без посторонней помощи. А закрепленной в нем зубной щеткой она даже могла самостоятельно почистить зубы.

Я спал на диване в той же комнате, над ухом у меня висел колокольчик на случай, если ночью ей понадобится моя помощь. Колокольчики были развешаны также в ванной, кухне и в той комнатушке, где я работал. Все это вместе с просторной гостиной и составляло нашу квартиру.

Мы были женаты три года, и нам обоим было по двадцать четыре года, когда Элизабет заболела полиомиелитом. Мы жили тогда в Сингапуре, где я работал в агентстве Рейтер, и как раз собирались домой, на родину, чтобы провести там месячный отпуск.

В самолете Элизабет стало плохо. Свет резал глаза, голова раскалывалась от боли, словно в затылок ей вогнали железный стержень, саднило в груди. Выйдя из самолета в Хитроу, она прошла несколько шагов и упала на асфальт. И это был последний раз, когда она стояла на ногах.

Наша любовь друг к другу помогла пережить все, что последовало дальше. Бедность, отчаяние, слезы, крушение надежд. Через несколько лет настал период относительно благополучного существования с удобным жильем, приличной работой, упорядоченным, налаженным бытом. Мы были по-настоящему близкими друзьями.

Но не любовниками. Когда после двух-трех бесплодных попыток я сказал, что придется, пожалуй, с этим повременить, она улыбнулась, как мне показалось, с огромным облегчением, и больше этот вопрос никогда уже не обсуждался.

* * *

На другой день после поездки в Вирджиния-Уотерс я вышел из дома, сел в фургон и направился на север, к Эссексу. На сей раз я избрал жертвой фермера, напавшего на золотоносную жилу, – Тидали Пома, предполагаемого фаворита в скачках на Золотой кубок.

Буйно разросшиеся сорняки обрамляли полуразбитую дорожку, которая от пары гниющих воротных столбов вела к ферме Виктора Ронси. Сам дом, невзрачное сооружение грязно-кирпичного цвета, стоял среди вороха опавшей неубранной листвы и безучастно взирал на мир симметричными, давно не мытыми окнами. Выгоревшая краска на рамах облупилась, дымка над трубой не было.

Я постучал в заднюю полуоткрытую дверь, но никто не откликнулся. Через небольшую прихожую прошел в дом. Громко тикали дешевые настенные часы. В нос ударил резкий запах резиновых веллингтоновских сапог и коровьего навоза. На краю кухонного стола кто-то оставил пакет с мясом, и тонкая водянистая струйка крови, просочившаяся через бумагу, образовала на полу розовую лужицу.

Выйдя из дома, я пересек захламленный двор и заглянул в пару сараев. В одном стоял трактор, покрытый слоем грязи шестилетней давности. В другом я обнаружил кучу ржавых инструментов и старых сломанных рам, а также спиленные ветки деревьев. Под большим навесом, кроме грязи и паутины, ничего не было.

Пока я болтался по двору, не зная, куда отправиться дальше на поиски, из-за угла дальнего строения появился здоровенный молодой парень в вязаной полосатой шапочке с алым помпоном. На нем был просторный, давно не стиранный свитер бледно-голубого цвета и грязные джинсы, заправленные в тяжелые резиновые сапоги. Светловолосый, с круглым обветренным лицом, он выглядел добродушным и простоватым.

– Привет, – сказал он, – кого ищете?

– Я к мистеру Ронси.

– А он там, через дорогу, лошадьми занимается. Загляните попозже.

– А когда он освободится?

– Может, через час, не знаю, – пожал он плечами.

– Тогда я там его подожду, если не возражаете, – сказал я, махнув рукой в сторону своего фургона.

– Дело ваше.

Он двинулся к дому, но вдруг остановился, обернулся и пошел назад.

– Эй, а вы не тот парень, что тут звонил папаше?

– Какой парень?

– Джеймс Тайрон.

– Да, это я.

– Что ж вы сразу-то не сказали? Я думал, просто так, прохожий... Заходите в дом. Завтракать будем?

– Завтракать?

Он усмехнулся:

– Ага. Знаю, сейчас почти одиннадцать. А я встал еще шести не было. Успел опять проголодаться.

Он провел меня в дом через ту же заднюю дверь, не обратил никакого внимания на оттаявшее мясо, тяжело ступая, направился к дальней двери, что вела в комнаты, и распахнул ее.

– Ма! – крикнул он. – Ма! – Он пожал плечами и вернулся в кухню. – Где-то ходит. Ну ничего... Яйца будете?

Я отказался, но, когда он достал огромную сковороду и щедро наполнил ее беконом, передумал.

– Сварите пока кофе.

На скамье возле раковины были составлены в ряд кружки, молотый кофе, сахар, молоко, чайник и ложки.

– Наша ма, – улыбаясь, пояснил он, – умеет экономить время и энергию.

Он ловко зажарил шесть яиц, разделил на две равные порции и положил на каждую тарелку по огромному ломтю свежего белого хлеба.

Мы сидели за кухонным столом, и мне показалось, что уже давно я не ел так вкусно и сытно. Он неторопливо жевал, пил кофе, потом отодвинул тарелку и закурил.

– Я Питер, – представился он. – Здесь редко бывает так тихо, но сейчас ребятишки в школе, а Пэт с отцом.

– Пэт?

– Мой брат. У нас в семье свой жокей. Только не думаю, что вы о нем слышали.

– Боюсь, что нет.

– Я читаю ваш раздел. Почти каждую неделю.

– Я рад.

Покуривая, он наблюдал, как я расправляюсь с яичницей.

– А вы не очень-то разговорчивы для журналиста.

– Больше слушаю.

Он усмехнулся.

—Вот и правильно.

– Тогда расскажите о Тиддли Поме.

– Ну нет. Это вам надо говорить с отцом или Пэтом. Они помешались на лошадях. А я занимаюсь фермой... – Он внимательно посмотрел на меня, стараясь понять, какое это произвело впечатление. Ведь он был еще совсем юным, хотя почти с меня ростом.

– Вам лет шестнадцать?

– Ага. – Он презрительно фыркнул. – Однако на деле все это пустая трата времени.

– Почему?

– Почему? Да все из-за этого проклятого шоссе. Они почти закончили это чертово четырехполосное чудище, а проходит оно вон там, по ту сторону поля. – Он махнул рукой с зажатой в ней сигаретой в сторону окна. – Отец до смерти боится, что у Тиддли Пома начнется нервное расстройство, когда по дороге будут грохотать тяжелые грузовики. Уже два года мы пытаемся продать ферму, но никто не покупает, и их можно понять. – Он помрачнел. – И потом неизвестно – ведь они вполне могут отхватить еще кусок земли, забрали же те пятьдесят акров. Вот и настроения нет поддерживать тут порядок, правда?

– Да уж конечно, – согласился я.

– Шли разговоры, что наш дом снесут, – продолжал Питер. – Очень удобное место для станции обслуживания, с разными там ресторанами и большой стоянкой для машин... Единственный человек, кому нравится дорога, – мой брат Тони, он собирается стать автогонщиком. Ему одиннадцать... Вот чудило!

За окном послышался хруст гравия и цокот копыт, звуки приближались. Мы с Питером поднялись и вышли во двор. Три лошади пересекли ухабистую дорожку и остановились перед нами. Всадник на первой лошади соскользнул на землю, передал поводья второму и подошел. Подтянутый жилистый мужчина лет под пятьдесят с густыми каштановыми волосами и усами цвета горчицы.

– Мистер Тайрон?

Я кивнул. Он наградил меня крепким рукопожатием, что вполне гармонировало с его манерами и голосом, и посторонился, чтобы дать мне возможность как следует разглядеть лошадей.

– Вот этот гнедой и есть Тиддли Пом. – Он указал на третью лошадь, на которой ехал молодой человек, очень похожий на Питера, только, пожалуй, не такой крупный. – А это Пэт, мой сын.

– Очень красивая лошадь, – с трудом выдавил я. Владельцы по большей части ожидают похвал, но внешние данные Тиддли Пома говорили неопытному глазу не больше, чем неограненный алмаз. Ничем не примечательная голова, слегка опущенная к слабому плечу, да к тому же еще и тощий, как селедка. Такая лошадь выглядит одинаково нелепо и на дворе фермы, и на ипподроме.

– Ну нет! – рявкнул Ронси. – Он хорош в деле, а не на вид. И нечего тут льстить – я этого не люблю.

– Что ж, по крайней мере, это честно, – смиренно произнес я. – У него некрасивые голова и шея, да и седла в боках он как следует не заполнит.

– Так-то оно лучше. Вы, видать, знаете в этом толк. Проведи его по двору, Пэт.

Пэт повиновался. Тиддли Пом заскакал тряским аллюром, который раз в сто лет отличает прирожденного чемпиона. Эта лошадь, выведенная от чистокровной кобылы-гунтера и премированного жеребца, была потрясающим прыгуном и обладала невиданной для своей родословной скоростью. Когда вдруг появляется такой самородок, не только зрителям, но и самому хозяину нужно какое-то время, чтобы оценить его в должной мере. Сама индустрия по разведению скаковых лошадей подсознательно отрицает возможность того, что «звезда» в двадцать два карата может отыскаться в стойлах какого-то мелкого владельца. Тиддли Пому понадобилось целых три сезона участия в скачках, чтобы утвердиться в этом качестве.

– В прошлом году мы испытывали его в открытом гандикапе, – сказал Ронси.

– И он выиграл четыре скачки из шести, – закончил я за него.

– Ну ясно, вы это знаете по долгу службы. Пэт! – крикнул он. – Сведи его в стойло! – Он снова повернулся ко мне и спросил: – Хотите поглядеть остальных?

Я кивнул и вслед за Пэтом и двумя другими лошадьми отправился через двор к строению, из-за угла которого так неожиданно появился Питер.

За ветхим амбаром выстроились в аккуратный ряд шесть чистеньких деревянных боксов под шиферными крышами, со свежеокрашенными деревянными дверьми. В отличие от распада, царившего на ферме, они содержались в идеальном порядке. Нетрудно было догадаться, куда вкладывает фермер сердце и душу, – конечно же, в главное свое сокровище.

– Ну вот, – сказал Ронси. – У нас всего одна скаковая лошадь, кроме Тиддли Пома, и это Клондайк, на котором я только что был верхом. Весной он участвовал в скачках гунтеров. По правде сказать, не очень удачно. – Он подошел ко второму боксу, ввел лошадь внутрь и привязал. Когда снял седло, я увидел, что Клондайк куда в лучшей форме, чем Тиддли Пом. Это, впрочем, мало о чем говорило, разве что о том, что здоровье так и распирало его шкуру.

– Выглядит он отлично, – отметил я.

– Дармоед, – бесстрастно произнес Ронси.

– Он иноходец, – с сожалением прокомментировал Пэт у меня над ухом. – Никак не может перейти на рысь. Жаль...

Несмотря на немногословие, я различил в его голосе нотку злорадства и искоса взглянул на него. Он спохватился и попытался изменить выражение лица, однако я догадался, что успехи лошадей вызывают у него противоречивые чувства. Рано или поздно они будут участвовать в скачках на национальный приз, а он – нет. Там нанимают более опытных жокеев – любителей и профессионалов. В отношениях между отцом и сыном существовали свои сложные подводные течения и острые углы.

– А кто в других стойлах? – спросил я Ронси.

– Вон там, с краю, старый серый гунтер и две кобылы, обе жеребые. Одна из них Пиглет, мамаша нашего Тиддли Пома. А отец – тот же производитель.

«Молния, – подумал я, – редко ударяет в одно и то же дерево».

– Что ж, тогда вы сможете выгодно продать жеребенка.

Он презрительно фыркнул:

– Она числится за фермой.

Я усмехнулся про себя. Фермеры имели право тренировать лошадей, вкладывая в них немалые деньги, но при продаже лошадь попадала под статью дохода, и сумма облагалась большим налогом. При продаже Тиддли Пома или его брата Ронси пришлось бы отдать почти половину выручки департаменту налоговых сборов.

– Джо, выведи кобыл, – сказал Ронси третьему наезднику, безмолвному и хрупкому на вид старичку. Кожа на его лице и руках была обветрена и походила на древесную кору. Джо выпустил лошадей на луг. Питер стоял у ворот рядом с Пэтом. Он был крупнее брата, увереннее в себе и куда простодушней.

– Славные у вас сыновья, – обратился я к Ронси.

Тот поджал губы. Сыновья, по-видимому, не доставляли предмет его гордости. В ответ на мой заискивающий комплимент он буркнул:

– Пошли в дом. Там и спросите все, что вас интересует. Вы сказали, что для журнала?

Я кивнул.

– Пэт! – крикнул он. – Привяжи этих трех как следует и задай им корма, а Джо пусть займется изгородью. Питер, у тебя тоже дел полно. Ступай работать!

В молчаливом повиновении мальчиков таился закипающий бунт. Они нарочно помедлили, а потом двинулись прочь, храня невозмутимое выражение на лицах. Крышка над котлом пара. В один прекрасный день Ронси может и ошпариться.

Мы быстро пересекли двор и прошли в кухню. Мясо все еще текло. Ронси обошел лужицу и дал мне знак следовать за ним в небольшую полутемную прихожую.

– Мэдж! – крикнул он. – Мэдж!

Отцу повезло не больше, чем сыну. Он, как и Питер, пожал плечами и провел меня в комнату, убогую и обшарпанную, как и все в доме. Вокруг на полу и стульях валялись разные предметы, письма, газеты, одежда, игрушки и прочий совсем уже непонятный хлам. На подоконнике стояла ваза с давно увядшими и засохшими хризантемами, а на полке бесстыдно красовалась паутина. В камине громоздилась куча остывшего еще вчера пепла.

– Садитесь, если найдете где, – сказал Ронси. – Мэдж позволяет ребятам творить в доме черт знает что. Слишком мягка с ними. Вне дома я этого не терплю.

– А сколько их у вас?

– Мальчиков? Пятеро.

– И дочь?

– Нет, – отрубил Ронси. – Пятеро сыновей. -

По-видимому, эта ситуация его серьезно угнетала. – Что за журнал?

– "Тэлли". Им нужен занимательный материал к предстоящим скачкам на Золотой кубок, и я решил для разнообразия забыть о знаменитостях и высветить факелом прессы другой объект.

– Понял, – несколько заносчиво сказал он. – Кстати, обо мне уже писали раньше.

– Я знаю, – успокоил я его.

– И о Золотом кубке тоже. Сейчас покажу.

Он вскочил, подошел к двухтумбовому письменному столу, целиком выдвинул один ящик и перенес его к моему дивану. Водрузил ящик посредине, смахнул на пол измятый свитер, две сломанные игрушечные машинки, растрепанный сверток в коричневой бумаге и уселся на освободившееся место.

В ящике оказалась стопка газетных вырезок вперемешку с фотографиями. Никаких вам дорогих кожаных альбомов, как у Хантерсонов.

Внезапно я подумал о Гейл. Я видел, как Ронси что-то говорит мне, но думал о ее теле. О душистой и смуглой коже. Ронси что-то спросил, но я не расслышал.

– Ради Бога, простите.

– Я говорю, знаете ли вы Берта Чехова? – Он держал в руке длинную газетную вырезку с фотографией и крупным заголовком: «Тиддли Пом вернулся».

– И да... и нет, – ответил я неуверенно.

– Не понимаю, – буркнул он. – Я думал, вы знакомы, раз занимаетесь общим делом.

– Я знал его. Он умер. В прошлую пятницу.

Я читал заметку, а Ронси пытался выразить сожаление по поводу случившегося, хотя безразличие, звучавшее в его голосе, явно портило весь эффект.

Берт Чехов рассказывал читателям о шансах Тиддли Пома в предстоящих скачках на кубок. По его мнению, устроители, поместившие лошадь в весовую категорию десять и семь десятых стонов, страдали слепотой и умственной неполноценностью, а всем понтерам, не бросившимся тут же делать на него ставки, следовало бы нанять няньку, которая утирала бы им сопли. Он призывал всех и каждого торопиться со ставками, пока букмекеры не наткнулись на это «золотое дно». В свойственном Берту залихватском стиле лошадь была разрекламирована, точно четырехступенчатая ракета.

– Незнаком с этой статьей, – сознался я. – Видимо, пропустил.

– Он звонил в прошлый четверг, а напечатали ее в пятницу. Наверное, в тот самый день, когда он погиб. Я, честно сказать, не ожидал, что она появится. Мне показалось, он был в стельку пьян...

– Вполне возможно, – ответил я.

– И это мне не понравилось.

– Статья?

– Сам-то я не ставил на Тиддли Пома – вот в чем дело. А он этой своей болтовней здорово сбил цену, и когда в пятницу я позвонил своему букмекеру, тот не давал мне больше ста к восьми. Но сегодня они сделали его фаворитом при восьми к одному, а до скачек еще целые три недели. Это верно, конечно, что Тиддли Пом хорошая лошадь, но он все же не Аркл. Мне, честно говоря, это было непонятно.

– Вам непонятно, почему Чехов так разрекламировал его?

Он помедлил с ответом.

– Хвалить хвали, но ведь всему же есть мера.

– Однако вы, наверное, надеетесь выиграть?

– Надеюсь. Конечно, надеюсь. И потом это самые крупные скачки, в которых нам доводилось участвовать. Я не уверен, что он победит, – вот в чем дело.

– Шансов у вас не меньше, чем у других, – сказал я. – Потом, надо же Чехову чем-то заполнить свою колонку! Читателям не угодишь вялой болтовней, им подавай определенность.

Он улыбнулся, не разжимая губ. Улыбка человека, не желающего вникать в проблемы других даже когда речь идет о его сыновьях.

Дверь отворилась, и в комнату вошла крупная женщина в желтом цветастом платье. Она была без чулок. Опухшие лодыжки нависали над краями синих истрепанных туфель. Однако она была легка на ногу и двигалась медленно, поэтому ее поступь производила впечатление какого-то бестелесного перемещения в пространстве – фокус не из легких, если учесть, что весила она никак не меньше двенадцати стонов.

Копна чудесных светло-каштановых волос аморфным облаком окутывала лицо, с которого на мир, словно в полусне, взирала пара мечтательных глаз. Лицо было округлым и мягким, лицо немолодой, но одновременно и незрелой женщины. «Выдуманный, нереальный мир, – неприязненно подумал я, – занимает ее куда больше, чем действительность».

– А я и не знала, что ты здесь, – сказала она.

Ронси привстал вслед за мной.

– Мэдж, это Джеймс Тайрон. Помнишь, я говорил, что он должен приехать.

– Разве? – Она перевела на меня отсутствующий взгляд. – Ну, не буду вам мешать.

– Где ты была? – спросил Ронси. – Ты что, не слышала, как я тебя звал?

– Звал? – Она покачала головой. – А я застилала кровати. – Она стояла посреди комнаты, задумчиво обводя взором весь этот бедлам.

– Что же ты камин не затопила?

Я непроизвольно взглянул на кучу пепла за ре-щеткой, однако для нее это была не помеха. Из обшарпанного дубового ящика, стоявшего у каминной плиты, она извлекла горсть щепок и растопку. Слегка поковыряв кочергой в камине, водрузила все эти предметы на кучу золы, зажгла спичку, потом растопку и соорудила подобие шалашика из угля. Новый огонь мирно разгорался на останках старого, а Мэдж взяла метлу и замела несколько угольков с глаз долой, за поленницу.

Как завороженный, я наблюдал за ее хозяйственными манипуляциями. Она подплыла к засохшему букету, открыла окно и выбросила цветы во двор. Потом выплеснула туда же воду из вазы, поставила ее на подоконник и захлопнула окно.

Из-за дивана, на котором сидели мы с Ронси, она вытащила огромную коробку из коричневого картона, до половины заполненную таким же хламом, что валялся вокруг. Методично передвигаясь по кругу, она подбирала все, что попадалось под руку, и швыряла в коробку. Операция заняла минуты три. Потом она затолкала коробку за диван и на пути к двери отшвырнула в сторону две подушки – сиденья от кресел. Прибранная, с ярко горящим огнем в камине комната выглядела теперь совсем по-другому. Только паутина оставалась на прежнем месте, но кто знает, может, завтра наступит и ее черед... Питер был прав. Ма умела экономить время и энергию, неважно, что движущим мотивом была самая заурядная лень.

Ронси настоял, чтобы я остался к ленчу. Мальчики ели молча и сосредоточенно. Мэдж сидела, задумчиво вперив глаза в пространство, и созерцала сцены, проносившиеся, по-видимому, в ее воображении.

Когда я уже уходил, Пэт попросил подбросить его до Бишопс Стортфорд и под хмурым взглядов отца с вызывающим видом расположился на переднем сиденье. Ронси крепко пожал мне руку, выразив надежду получить экземпляр с очерком. «Обязательно», – обещал я, зная, однако, крайнюю скупость «Тэлли». Придется посылать самому.

Ронси махнул на прощание рукой, строго предупредив Пэта, что ждет его назад с четырехчасовым автобусом. Не успели мы проехать через покосившиеся воротные столбы, как Пэт принялся изливать мне душу.

– Он обращается с нами как с младенцами! От ма толку нет, она никогда не слушает, что ей говорят...

– А почему бы тебе не уехать отсюда? – предложил я. – Тебе сколько? Девятнадцать?

– Исполнится в следующем месяце... Не могу я уехать, и он это знает. Ведь я мечтаю стать жокеем. Сразу в профессионалы не возьмут – меня мало кто знает. Кому охота сажать на свою лошадь неизвестно кого! Надо начинать любителем и делать себе имя, это отец так говорит. А любителем мне не стать. Не хватает ни денег, ни времени.

– А конюхом поработать не хочешь?

– Помогите мне, очень вас прошу! Ведь по правилам нельзя одновременно и работать в конюшнях, и быть наездником-любителем, даже если ты секретарь, ассистент или что-то в этом роде. Это чертовски несправедливо! Только не говорите, что, работая там, я могу сразу получить лицензию профессионала. Теоретически – да. А сколько вы знаете ребят, которые смогли таким образом стать жокеями? Да никого! Абсолютно ни одного. Сами знаете.

Я кивнул.

– Сейчас я работаю с лошадьми, это правда – у нас их шесть, и приходится здорово вкалывать. Хотите верьте, хотите нет, но старик Джо – единственный работник на всей ферме, кроме нас. И дел у него по горло. Да разве я против самой работы! Даже если это почти бесплатно, как у нас. Я бы и слова не сказал, если в отец позволил мне участвовать в больших скачках. А он не разрешает, говорит, опыта у меня маловато, да и где ж мне набраться этого самого опыта, коли все вот так... Хватит, сыт по горло всей этой свистопляской, честно вам говорю...

Мрачные рассуждения продолжались на всем пути до Бишопс Стортфорд.