Текст книги "Воспитание феи"

Автор книги: Дидье ван Ковелер (Ковеларт)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

6

Он все медленнее выкладывает свои покупки на ленту и невероятно долго набирает код своей карточки. Засовывая чек в карман, он наконец поднимает на меня взгляд, и я чувствую, что вот-вот он пригласит меня в кафе. Он молчит. За ним всегда катится другая тележка, которой нужно уступить место. Его манера говорить мне «До свидания» напоминает извинение. Он хотел бы любить, но не может. Я пугаю его. Он не свободен. Или у меня такой вид, словно в моей жизни кто-то есть. Он не пытается разглядеть мое тело под халатом. Не пытается заполнить молчание, заводя разговор о погоде, об окружающих. Он не прячет свою боль и не выставляет ее напоказ. Не знаю, какие чувства вызываю у него я, но он часто снится мне по ночам. Это не эротические сны. Я в опасности, и он меня спасает. Ничего не делая. Одним своим присутствием. Кажется, я никогда еще не доверяла никому совсем без причины.

– Хорошего вам дня, – говорит он.

– И вам тоже.

И все, он уходит.

Каждый день я осознаю, что жду его возвращения почти с такой же надеждой, с такими же иллюзиями, с какими обычно открываю почтовый ящик по вечерам, – а в ящике нет ничего, что я хотела бы увидеть.

В тот день случилось одно маленькое происшествие. Он толкал тележку к моей кассе, и тут его окликнул какой-то мужчина. Похожий на авантюриста, с громким голосом, серыми вьющимися волосами, квадратным подбородком, безукоризненным загаром и насмешливым взглядом, одетый в охотничью куртку-безрукавку, в которой вместо патронов – шариковые ручки. Я уже пробивала ему чеки четыре или пять раз: он покупает бутылку самого дорогого виски и машинально вытаскивает карту «Америкэн Экспресс Голд» ради удовольствия поиздеваться над магазином, в котором эти карты пока не принимают. Однажды, когда он был один, без супруги, он спросил меня, откуда я приехала, и сообщил, что мою страну можно описать четырьмя короткими фразами.

– Привет, Рокель! Ну что, прогуливаемся в одиночестве? Да, теперь на этих женщин положиться нельзя. Признайтесь, ваш сын, кажется, начал входить в материал, общаясь с моим, и я за него рад. Заходите как-нибудь вечером на аперетив, Дуду будет рада познакомиться с Ингрид. Кстати, вы играете в гольф?

Мой незнакомец решительно отвернулся и, ни слова не говоря, направился к кассе номер семнадцать. Я сделала вид, что меняю кассовую ленту, как будто бы ничего не заметила, но что-то подсказало мне: больше я его не увижу.

Три дня прошли в разъедающей душу тоске. Летние прилавки, пляжные зонты, пляжные игры уступили место школьным принадлежностям, «предпродажам» начала учебного года. Безразличие покупателей, хандра детей, которым в самый разгар каникул пришлось окунуться в царство тетрадей, карандашей, ластиков и пеналов, наводили на меня уныние. Изысканное, заразительное веселье Аль-Сарая, книжного рынка Багдада, такого, каким я его знала до введения эмбарго, – возродится ли оно для грядущих поколений? Возбуждение, которое мы испытывали, готовясь к началу учебного года, выбирая себе в попутчики друзей, наши орудия труда и познания, эта чудесная свобода планировать на месяцы вперед, наслаждаться знанием вех на пути – все исчезло, когда я уехала, и вместо этого – постоянно – тревога из-за отсутствия денег, необходимость вести себя разумно, боязнь растеряться, купить что-то не то, слишком быстро исписать карандаш, истереть ластик, заполнить тетрадь, не имея денег тут же купить новые. Экономить слова, не делать ошибок, четко знать, что тебе необходимо продержаться целый год с исходным материалом. Кажется, у нас украли все, что можно украсть, даже само время – недели, превращающиеся в тонкую цепь листков календаря, обрываемых каждый день.

Не могу смотреть на полки с канцелярскими товарами, которые никто не покупает, эти груды уцененной писчебумажной продукции, которой никто не интересуется, потому что на улице слишком жарко, слишком хорошо и вообще пока рано. Но самое печальное здесь, в этом микроклимате, в этом замкнутом мире, где я определяю цвет неба по каплям пота и струям дождя, в царящей вокруг свободе, столь естественной для французов, – это постоянно ощущение, что за тобой следят. Я сейчас говорю не о камерах в торговом зале.

Мусс и Рашид каждое утро наблюдают, как я выхожу из дома, проверяют, во сколько возвращаюсь вечером, по нескольку раз на дню заглядывают в магазин – посмотреть, как я веду себя с мужчинами, заходят ко мне по воскресеньям – убедиться, что я одна. Я все понимаю: они друзья Фабьена, им приятно сказать ему при случае, что я храню верность, но им и в голову не приходит, что это издевательство, что они могут так вести себя лишь потому, что я – женщина, а они – по их же словам – «бунтари». Когда они объяснили мне смысл этого существительного, я сказала, что происхожу из курдов, но они не знают, что это такое – откуда? Я даже не всегда понимаю, что они говорят. Они родились в Мант-ля-Жоли, арабского не знают и изъясняются на испорченном французском.

По-своему они даже милы. Угнали для меня скутер, чтобы мне больше не приходилось ездить на автобусе. Поджидают почтальона, карауля у почтового ящика, когда я жду важного письма по поводу моего обучения. Приглашают меня в гости, чтобы их матери и сестры показали мне, как надо молиться, готовить еду, научили уважению и покорности. Не пристало такой девушке, как я, жить одной и читать книги.

Я отчаялась заставить их читать, открыть им глаза, отвратить их от гашиша, помочь найти другую цель в жизни, кроме как следить за мной и ограничивать мою свободу. Единственное, что мне удалось, – это убедить их не воровать CD в гипермаркете, где я работаю.

Как-то раз они увидели меня вместе с тем, кого я продолжаю мысленно называть «моим незнакомцем». Из-за ошибки в штрих-коде мы общались дольше обычного, один на один, лицом к лицу, ожидая проверки. Мы украдкой обменялись взглядами, разделяя друг с другом неловкую тишину. Мусс и Рашид пришли за новостями. Я испугалась за него. Теперь я боюсь, что он не вернется.

Почему судьбе было угодно, чтобы именно во Франции я познала страх? Истинный страх, изнуряющий, почти парализующий: не страх смерти – страх жизни.

7

Лето выдалось сухим и жарким, ни единого дуновения ветерка, но трава оставалась зеленой из-за обильных весенних дождей... Эта изматывающая пустота – с момента пробуждения в рабочем кабинете, заваленном ненужными покупками и безнадежными проектами; пустота, хватающая за горло с самого первого «привет», эта комедия, которую надо разыгрывать перед чужими людьми, чтобы не испортить праздник, на который я их пригласил...

Я прошелся трактором вокруг друзей Ингрид, обсуждавших свою работу, сидя в шезлонгах. Тут был Франс Мюйлен, ее старый наставник, тридцать лет назад валявшийся в грязи, чтобы доказать, что голуби умнее обезьян. Он приехал со своей шестнадцатилетней дочерью, которая раскрывала рот только для того, чтобы жевать резинку, и загорала с обнаженной грудью, при этом посматривая на меня. Был Вим из Антверпена, безумец с кольцами в ушах, открывший тайну, как помешать миграции аистов. Его книга, вышедшая на фламандском языке, бестселлер, была продана у нас в количестве трехсот четырех экземпляров – ее    переводила Ингрид. Был Мартен, специалист по семейству голенастых из Национального центра, с которым она познакомилась в Пале-Рояль, где он составлял опись воробьев; его карманы были забиты карточками, в которые вписаны имена всех птиц – голова трагического Пьеро, зимняя куртка, галстук-штопор и шишки на лбу, свидетельствовавшие о привычке записывать на ходу. И наконец – Фифу из университета в Фо-сюр-Мер, обучавший чаек обнаруживать спасательные жилеты; он приехал в сопровождении женщины, пребывавшей в глубокой депрессии, сотрудницы фирмы «Нестле».

Но самыми невыносимыми гостями были Аннеке и Миа, две давние приятельницы Ингрид по лицею, работавшие над диссертацией об однополых отношениях пестрых устриц Северного моря – там есть какой-то вид самок, которые отгоняют самцов и не пускают на свою территорию, спариваясь на их глазах. Аннеке утверждала, что столь трогательные отношения связаны с процентным содержанием тестостерона, преобладающего у самок данного вида, а Миа, напротив, видела в этом военную тактику – демонстрацию силы, необходимую для того, чтобы избежать ненужных конфликтов. «Голенастый» из Пале-Рояль пытался примирить их, рассказывая о своих наблюдениях и приводя статистику измен у птиц: ноль к ста у альбатросов и сто к ста у ласточек, у которых почти всегда самка, пока самец охраняет гнездо, отправляется на поиски нового партнера. Франс Мюйлен пробовал разбить их доводы, приводя в пример сезонное чередование «моногамия – развод», обнаруживаемое у голубей и зависящее исключительно от удовольствия. В итоге дискуссия завершилась на фламандском – к превеликому удовольствию моей тещи, уроженки Валлона, игравшей роль оскорбленной беженки и то и дело повторявшей мне, что французы должны учить не только свой язык. Ингрид поддерживала Аннеке, антверпенец встал на сторону Миа, а франкоговорящие гости отправились наблюдать брачный парад ptilonorhynque – омерзительного тщедушного создания, ежедневно появлявшегося в лаборатории в один и тот же час давить ягоды черники, которые ему оставляли на тарелке. Он валялся в фиолетовом пюре, и его бесцветные перья окрашивались, придавая ему весьма соблазнительный для самок вид.

Я ничем не красился – я молча терял свой цвет. Утром все вежливо приветствовали меня, а потом, выйдя из-за стола, забывали – все, кроме жующей девушки с голой грудью, загоравшей на газоне и покрытой красными пятнами от солнечных ожогов и комариных укусов. При моем приближении разговоры стихали, менялась интонация, все переходили на фламандский. Мысль о том, что среди этих шести орнитологов есть один, с которым Ингрид мне изменяет, казалась убогой, но помимо воли злила меня. Терпеть не могу прислушиваться, прятаться в тени, ходить так, чтобы не скрипнула ни одна половица, истолковывать взгляды, натыкаться на людей, спрашивающих себя, знаю я или нет. Паранойя была еще хуже, чем сомнения. Ингрид со всеми вела себя приветливо, не более. Во время сиесты, снова взявшись в душном кабинете переписывать письмо Раулю, я почувствовал, что мной овладевает злость. Я сказал себе: Ингрид любит сразу двоих, не зная, кого предпочесть, колеблется в выборе между мужчиной и женщиной, убегает от меня, тоскуя по давней связи, возникшей еще до нашей встречи.

Мы изображали счастливую пару. Она ни разу не дала понять, что это ложь, – и тем больнее было постоянно помнить о том, что я потерял ее.

От Рауля никакой поддержки не было. Стояла жара. Велосипеды пылились в гараже, а его надувной бассейн был для меня слишком мал. Когда в пять часов вечера солнце заглядывало в мое душное убежище, я перебирался в мастерскую, позади кухни, где вновь и вновь без всякой надежды на успех брался за свое неоконченное письмо. Из комнаты сверху доносились писк джойстиков, электронная музыка, повторяющиеся колючие звуки «Нинтендо» – мой сын мерялся силами с Людовиком Сарром. Скрючившись в своем укрытии, опустив голову на руки, положив локти на чистые листы, я прислушивался к этим непонятным диалогам, звучавшим, как отходная молитва моей жизни изобретателя и моей роли отца.

– Бомба была бы кстати: мы разнесли бы ее в клочья. Мне всегда было интересно, а что за ней.

– Может, Страна Теней?

– Нужно стрелять, иначе провалишься на четвертый уровень. Я придумал одну вещь на 3D. Смотри, там тайник! С другой стороны – это падающие крысы.

– Что там написано?

– Смени очки, косоглазый.

– Нет, Людо, хватит, у нас осталась только половина песочных часов!

– «Людовик, ты должен попытаться убить колдуна мечом Экскалибур. Но будь осторожен, ибо отныне все демоны замка гонятся за тобой по пятам». Что значит «по пятам»?

– Ничего, жми.

– «Старейшина деревни, согласно легенде, укажет тебе путь и научит, как получить защиту у фей»... Блин, опять этот бред!

– Дальше.

– «Отправься к старейшине, он расскажет тебе, где найти Экскалибур и что с ним делать дальше, возьми рубин и сердце, которые приведут тебя в дом старейшины».

– Они с ума сошли! Тебе не хватит звезд, чтобы израсходовать сердце!

Впрочем, это все равно было лучше молчания, потому что раз в два дня Людовик Сарр приглашал Рауля к себе лазить по Интернету. Тогда я уходил в лес. Но даже тишина теперь не принимала меня. Я быстро шагал по своим любимым тропинкам, среди буков, сжимавших в своих объятиях сосновую рощу, потянувшуюся до Круа-Сен-Жан, – и мне нечего было сказать деревьям: они отказывались говорить со мной. А ведь именно здесь я прятался в возрасте Рауля, когда моя мать продала ферму, – в заброшенной хижине дровосеков. Здесь я истово молился, обнимая стволы, чтобы Господь или феи подарили мне жизнь о которой я мечтал. И сюда я все эти годы приходил просить – и благодарить – те силы, которые помогали мне. В восемьдесят третьем, когда я снова выкупил ферму на свои гонорары, я заметил у тропинки небольшой пригнутый к земле куст, надломленный оленями. Я разогнул его, приподнял и привязал к толстому мертвому суку. Месяц за месяцем я наблюдал, как кустик сбрасывает листья, выпускает новые, как затягивается рубец. Теперь он превратился в прекрасную березу.

Год за годом я подвязывал и ставил подпорки под ясени, ивы, деревья неизвестных мне пород – красивые, невзрачные, искривленные, и забота о них, слова ободрения и поддержки, боль за эти деревья, отдающаяся во мне, – все это моя гордость и радость. Когда ветер или человек сшибает мои подпорки, я тут же снова ставлю их, даже если они уже не нужны. В этом – мое истинное суеверие. Словно я создаю жизненную ось между раненым стволом и мертвой опорой. Этим летом все хорошо, все подпорки на месте – но очарование пропало.

В прошлом году я нашел одну подпорку, которую не ставил сам. Кто-то, подражая мне, спас деревце. С тех пор каждый раз, когда я прихожу в сосновую рощу удостовериться, что мои пациенты здоровы, я ищу и посещаю тех, которые мне ничего не должны. С полдесятка выздоравливающих выросли рядом с моими деревьями. Несколько раз, когда я возвращался из поездок, мне казалось, что поставленные мной подпорки сделал кто-то другой. Как же это здорово – основать школу! Правда, и немного грустно: решительно, моя жизнь более не нужна никому – даже деревьям. Зачем же теперь вспоминать о счастливом человеке, оживившем мертвый лес?

Выйдя из леса, я остановился на кладбище, чтобы полить палисадник, который Рауль забросил еще с весны. Я избегал смотреть на эпитафию «Здесь покоится лейтенант Шарль Аймон д'Арбу, разбившийся на своем «Мираже» в Боснии» – мне казалось, что мое гостеприимство обернулось против меня, что именно Шарль послужил причиной нашего кораблекрушения. Если он все еще мог влиять на нас, он, возможно, сделал все, чтобы Ингрид снова стала вдовой или развелась во второй раз... Она всегда говорила мне о первом браке как о череде разочарований, ссор, обид, обрушившихся на нее. Но он? Как он пережил их разрыв? Была ли его гибель вызвана только техническими неполадками? Упокоил я его или возмутил, заняв его место в сердце Рауля? Стоя перед семейным склепом, возле которого пырей заглушил все ростки, я чувствовал себя еще более неуместным, чем где бы то ни было.

Ну что ж, тогда я вернусь, побуду немного с гостями, помогу Луизетте и скажу Ингрид: «Поеду в гипермаркет». Или ничего не скажу, чтобы не услышать в ответ, что у нас все есть. «Триумф» стоял у решетки, покрытой дорожной пылью, и тоска, душившая меня все это время, неожиданно превратилась в страх, от которого скрутило желудок. Да, единственными моментами, когда я все-таки думал, что еще не все кончено, решение не принято, что я еще не зашел в тупик, что все может измениться, вернуться, – единственными моментами были те, когда мудрый и вежливый взгляд незнакомки с мужским именем пытался угадать, кто я, по содержимому моей тележки. Она снова вернула меня в мир тайны, вставных сюжетов, заставляла меня определяться, искать способы возможного существования. Однако и относительно нее я, конечно же, питал иллюзии. Я был одним из тысячи клиентов, она не всегда узнавала меня, ведь я менял кожу, приобретая вещи, абсолютно мне ненужные, которые сваливал в кабинете, воображаемом музее; мелочи жизни, которую я уже не выбирал.

Тяжелая и пустая жара, ожидавшая меня на стоянке, рассеивалась – я это знал – благодаря тоненькому лучику надежды, рождавшемуся от той свежести, которую создавала вокруг себя эта девушка за кассой. Чувствовалось, что она здесь мало уместна – с ее нездешней грацией в этом меркантильном мире резкого неона, среди торопливых покупателей, не обращающих на нее никакого внимания. Это было как отзвук моей неуместности. Невозможно, чтобы Ингрид решила оставить меня только потому, что мы стареем. Дело не в ней. И не во мне. Ошибка судьбы. Неверный пароль. Неправильно набранный код. Как выделяется этот мольберт художника, совсем, как микроволновка!

Сезар торопится отменить операцию, стуча по клавиатуре:

– Не беспокойтесь, я пробиваю нулевую цену.

Взмах волшебной палочки – и моя жена знает только меня, снова любит свое тело, мой сынишка оставил видеоприставку, чтобы играть в мои старомодные игры, и жизнь стала такой, как прежде; навсегда.

– Стефани, как пробить ноль, если на экране высвечивается код «ноль семь»?

– Как хочешь.

– Простите, мсье, вы знаете, сколько стоит этот мольберт?

Впервые она задала мне вопрос, состоявший более чем из пяти слов. Я прикинулся, будто не знаю, чтобы продлить мгновение. Если я испытал неясное предчувствие, уходя из гипермаркета, то возникло оно оттого, что я понял: на самом деле я не хочу возвращаться домой. К ним. Перерыв в исполнении роли жертвы невыносим. Здесь я был другим. Здесь я был тысячью других. Здесь я снова становился кем-то, поскольку был никем.

8

Я ответила мсье Мертею «да». В четверг вечером он поведет меня в кино; в пятницу утром я пересяду за другую кассу, и сменю, надеюсь, спокойный ритм за номером тринадцать на чуть меньшую враждебность со стороны моих коллег. Примкну к армии «бывших» и, возможно, как и они, стану косо смотреть на новенькую девушку, которую начальник отдела логистики посадит на мое место, ожидая, что она ему отдастся. Кажется, во Франции это как-то называется, и даже есть статья закона: сексуальное домогательство. Однако во Франции есть еще и безработица, вот девушки и молчат. Надо только пережить пару неприятных минут – и все. Не таких, впрочем, и неприятных, если верить Северин, только что отпраздновавшей подписание постоянного контракта. Она сияет, она ликует: она принята. Я вежливо радуюсь за нее.

Как можно планировать свою жизнь в этом цирке, между Жозианой, проработавшей в магазине уже двадцать пять лет, толпой одинаковых ревнивых анонимных беджей и Маржори, пришедшей на работу в магазин одновременно со мной и уже принятой в постоянный штат? В жизни не видела никого красивее Маржори. Пухлая, высокая, чувственные губы, длиннющие ноги, грудь, как на картинах Ренуара. Она обручена с электромонтажником, я, правда, не знаю, что это значит, но он приезжает за ней каждый вечер. Они уже давно вместе. Обсуждают, сколько денег взять в кредит, как сделать вид, что возвращаешь их, подсчитывают размер пособий, которые будут получать на детей, бюджет отпуска и ипотечные деньги: через пятнадцать лет они станут владельцами особнячка, который построят будущей зимой. Мечты Маржори умещаются на трех страницах каталога, который она каждый день показывает нам в раздевалке, чтобы мы помогли ей выбрать форму черепицы, расположение окон и образец плитки для садовой дорожки. Они счастливы. Мсье Мертей отправил ее на кассу номер десять, предназначенную для покупателей с дисконтными картами. Она сидит в окружении подарков, скидочных купонов и анкет покупателя, которые нужно помогать заполнять. Работы там в два раза больше, чем у остальных, но ей плевать: особнячок, который она строит в своем воображении, – лучшая защита. Все девушки ей завидуют, и я начинаю их понимать.

Порой мне кажется, что я бьюсь в паутине, которая неделя за неделей все сильнее затягивает меня. Сегодня во время перерыва Мина и Стефани, увидев, что я листаю программу конференций в Сорбонне, обронили сладкими голосами: «Вот и Жозиана, она тоже сначала пришла на месяц. – И добавили: – Это затягивает», что означало: «ну и дура же ты».

Я не нашлась, что ответить, мой единственный аргумент – это вера, слово, которое во французском имеет, кажется, только два значения: иллюзия или фундаментализм. Я прекрасно знаю, что мое будущее зависит от почтового ящика, который по-прежнему пуст. Никто здесь и не подозревает, какой путь я проделала – годы учебы, месяцы войны, ожидание визы, унижения и мечта о Франции, позволившая мне вынести все, даже две ночи, когда я пряталась среди трупов на Иранской границе: и все ради того, чтобы подписать временный контракт с гипермаркетом Мант-Нор. Я знаю, что у меня есть гордость, что я здесь не на месте, что «воображаю о себе», как они говорят. Но когда приезжаешь из страны, обескровленной и обезвоженной из-за эмбарго, из страны, где нет книг, нет выбора, нет свободы, и слышишь все эти покорные «да» в неоновом свете, слушаешь все банальные мечты о жизни, распланированной на много лет вперед, мечты о романе, о муже, о детях, о карьерном росте, – возможно, получаешь самые тяжелые раны. Впервые мне стало страшно, что жизнь остановится здесь. Жозиана, Маржори, Ванесса – они тоже тусклые, бесцветные, я вижу. У меня никого не осталось, кто даст мне радость бытия и вернет любовь к жизни, – с тех пор как Фабьен оказался в тюрьме, и его гитара умолкла.

Мсье Николя Рокель, карта «Виза Премьер» 4544 0028 2617 2904, действительна до 05.01, кем бы вы ни были, я зову вас на помощь. Ваше воображение, ваше отчаяние, ваши немыслимые тележки и ваше заботливое внимание без всяких задних мыслей четыре раза в неделю не давали мне утонуть. Пожалуйста, приходите еще. Я убеждаю себя, что только ради вас остаюсь в этом огромном магазине; в конце концов, я в это верю, и вы даже не представляете, как это согревает меня.