Текст книги "Воспитание феи"
Автор книги: Дидье ван Ковелер (Ковеларт)
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)
2
Никогда еще не встречала такого израненного человека. Не несчастного, не безоружного, не печального – израненного. Вот уже две недели он приходит раз в три-четыре дня, и всегда ко мне. Делает вид, будто колеблется, оценивает взглядом очереди к другим девушкам и по размышлении выбирает меня. Странно, но мне это льстит.
Во время наших коротких встреч он ищет в моих глазах не собственное отражение, и в еще меньшей степени призыв или то одобрение, которое поощряет к откровенности. Его взгляд ни к чему не призывает, не подталкивает: он смотрит – и все. Даже если я преувеличиваю, я все равно чувствую: так оно и есть – этот человек черпает во мне силы всякий раз, когда смотрит на меня, пока я пропускаю его покупки над магнитным декодером, – запас жизни, молодости, радости. Он цепляется за мою дежурную улыбку, мою приветливость служащей.
Не знаю, какое он проходит испытание, какую испытывает боль, кого я ему напоминаю или о чем помогаю забыть в те мгновения, когда он стоит перед разделяющей нас лентой транспортера.
На руке у него обручальное кольцо, но, может, это всего лишь память – нежелание примириться с разлукой или символ верности той, кого уже нет. Может, ему не с кем поговорить, а мы почти не обмениваемся репликами. «Здравствуйте, наберите ваш код, до свидания, хорошего вам дня, спасибо».
В его глазах остается моя улыбка, он уходит, а потом оборачивается, остановившись в углу, где стоит ксерокс и висит плакат «Воспользуйтесь нашими услугами». Я точно знаю, когда он обернется, и стараюсь наклониться в его сторону, делая вид, будто тяну упаковки минеральной воды или моющего средства, чтобы он видел, какую улыбку я дарю клиенту, стоящему в очереди за ним. Чтобы чувствовал себя более важным и нужным, чем все. И тогда моя собственная тоска на мгновение отступает.
3
Счастье действительно может стать привычкой, данностью, естественным состоянием души. За четыре с половиной года я ни разу не чувствовал себя в опасности, живя с Ингрид. Я ни секунды не скучал ни с ней, ни с Раулем. Ни единой ссоры, ни одного недоразумения, ни тени вражды. Когда мы занимались любовью во второй раз, мы уже знали друг друга наизусть; и никогда не насыщались друг другом, никогда не уставали – во всяком случае, я. Она была воплощением идеальной женщины, той, которую я столько лет искал. Я был первым, с кем она разделила ту радость, что прежде была доступна ей одной. И даже если это не было правдой, было так чудесно в это верить.
И вот я, ужасавшийся при мысли о женитьбе, через три месяца женился на ней. Это ничего не изменило в наших отношениях, разве что позволило ей отдалиться от родственников первого мужа, чтобы сын не был больше предметом шантажа, поводом для вмешательства в ее жизнь. Отныне у Рауля был новый отец – правда, пока неофициально: когда я предложил ему усыновить его, объяснив, что это означает, он вежливо отказался. Рауль Рокель – не звучит. Он предпочел по-прежнему называться Раулем Аймон д'Арбу и стать виконтом после смерти деда. Я не настаивал. Я отдал ему бланки документов об усыновлении – на случай, если он когда-нибудь передумает, мое предложение остается в силе. Он убрал бланки в коробку от конфет «Куолити-стрит», которую называл своим сейфом – там он хранил свои сокровища, тайны и фотографию отца.
Малолетний виконт в очках с пластиковой желтой оправой и непокорными прядями волос, знавший до нашей встречи лишь о птицах своей матери и истребителях своего отца, опустился на землю. Я научил его кататься на велосипеде, играть в «монополию», слушать шелест листвы и разговаривать с феями, таящимися в лесах. Фей нужно постоянно оберегать от колдунов, переодетых грибниками, которые хотят приготовить из них омлет, чтобы завладеть их волшебной силой. Месяц за месяцем издерганный сирота превращался во внимательного мечтателя, уважающего тайны, вежливого со всеми – пусть он иногда и обзывал убийцами грибников, собиравших в лесу лисички.
Звуки жизни, смех, гвалт, веселые крики и навязчивое присутствие птиц, неотступно сопровождавших высокую блондинку и маленького мальчика, пробудили во мне детские воспоминания о рае – заброшенной ферме, где я создавал лишь призраков. И все это – несмотря на начатую Луизеттой изматывающую войну: с самого первого дня, когда перед ней предстала Ингрид с голубем в руке, Луизетта ощутила опасность. Чтобы нейтрализовать самозванку, она приготовила мозги ягненка в винном соусе с дольками чеснока, и это блюдо погрузило нас, только что позанимавшихся любовью, в глубокий сон. Во время сиесты, продолжавшейся до ужина, она постучала в дверь, спросив, будет ли «дама» ужинать. Дама, оторвавшись от меня, ответила: «С удовольствием». На ужин Луизетта подала ей нашего почтового голубя с зеленым горошком. Я был в ярости, но Ингрид, годами терпевшая приступы необоснованной ревности мужа, полагавшего себя обманутым каждый раз, когда его отправляли бомбить цель, отреагировала спокойно. В порядке мести за голубя я попросил Луизетгу быть моей свидетельницей на свадьбе, и с тех пор она разрывалась между двумя моими любимыми людьми, а заодно – и сотней птиц, гадивших на террасе и порхавших по саду.
Я обожал смотреть, как Ингрид пытается одновременно провести десяток экспериментов, путая записи, теряя контактные линзы; как она в развевающейся рубашке бежит к дому от переделанной в голубятню старинной часовни, а оттуда – в заброшенную теплицу, где она устроила лабораторию. Чтобы птицы не нервничали – а стресс мог сказаться на результатах эксперимента, – она оставляла слуховые окна открытыми и проводила исследования на постоянных обитателях голубятни и на случайно залетевших голубях только тогда, когда в этом была необходимость. Аппараты с выдвижными ящиками, машины, работавшие по принципу «Квиз», удар клювом по кнопке, означавший правильный ответ и вознаграждавшийся лакомством, игральные карты и диапроекторы – все это работало только благодаря доброй воле ворон, синиц и дроздов: как раз эти птицы оказались самыми прилежными. Даже если какое-либо действие не вознаграждалось зернышками, птицы все равно требовали игры – игра была для них самым главным. Впрочем, довольно быстро им это надоедало, и, чтобы добиться положительных результатов, эксперименты приходилось продолжать по нескольку месяцев, особенно это касалось исследования распознавания образов у голубей. Они должны были узнавать слайды, на которых изображен человек, то или иное дерево, выделять уже виденный ранее пейзаж, запечатленный в другом ракурсе. Этот эксперимент давал восемьдесят процентов положительных результатов, зато тест с бананом, призванный выявить категории сравнения у голубей, был полностью провальным. Лишь вороны были способны объединять объекты по принципу цвета, оперировать цветовой гаммой и могли отличить банан от не-банана, если первый был зрелым, а второй еще зеленым.
Но главное ее открытие, против которого ополчился Национальный центр, состояло в определении врожденной манеры пения. Исследования проводились в условиях полной звукоизоляции птенцов, вылупившихся в инкубаторе. Независимо от приемной семьи, в которую они затем помещались, производимые ими звуки, казалось, заданы на уровне хромосом: воспитанная в семействе синиц малиновка, несмотря на то что ей никогда не доводилось слышать, как поют остальные малиновки, спонтанно издавала звуки именно той частоты, которая свойственна пению птиц данного вида. Когда птица вырастала, мы, окольцевав, отпускали ее на волю, и она с помощью своего биологического языка помечала территорию обитания. Лишь воскоклювые ткачики подражали пению приемных родителей и оставались верны ему в течение всей жизни, даже если рядом с ними оказывались их истинные сородичи.
Эту добрую весть принес мне Рауль. Ингрид предпочитала не говорить о результатах исследований до полной уверенности. В моем присутствии она упоминала лишь о собственных неудачах или успехах своих коллег – например, об измерении интеллектуального уровня птиц семейства вороновых, проводимых Бернадетт Шовен, или о потрясающих достижениях птенца цейлонской славки – птицы, никогда прежде не изучавшейся в лабораторных условиях и способной, как показали эксперименты, свить из паутины уникальную шелковую рамку и с помощью тончайших нитей прикрепить к ней предварительно продырявленные клювом листики, чтобы построить гнездо. Когда-нибудь, обещала себе, Ингрид, мы отправимся на Шри-Ланку ловить славку-искусницу, чтобы продемонстрировать всему миру ее исключительное мастерство. Но пока мы могли об этом только мечтать: цейлонцы сейчас были больше заняты резней тамилов, чем разорением птичьих гнезд.
Я знал все безумные проекты Ингрид: ее навязчивые идеи, любую чепуху и всевозможные мысли, которые она иногда высказывала ночью, занимаясь любовью. Она вдруг мрачнела, переставала двигаться в такт, прислушиваясь к внутреннему голосу, и, наконец, вскрикивала:
– Да вот же оно, объяснение!
– Чего?
– Им на нее плевать!
– Кому?
– Воронам. На пластиковую бутылку.
Я застывал в ней, ждал, пока вновь вернется желание, боясь, что мысли уведут ее слишком далеко, пытался поддержать разговор:
– Бутылку с чем?
– Не важно! На фотографиях, которые я им показываю уже полгода, они узнают все: дуб, грушу, человека, ребенка, реку, орехи, синицу, крысу... Сто процентов узнавания, даже без всякой награды. Трижды стучали клювом, когда я показывала им одну и ту же фотографию. Они узнают все – говорю тебе, все! – кроме пластиковой бутылки. А сейчас я поняла почему: раз они ее не запоминают, значит, им на нее плевать! Ну, подумай, Николя: зачем им эта пластиковая бутылка?
– Ни за чем, ты гений!
И я возвращал ее к реальности, мысленно насмехаясь над открытием, о котором она тут же забывала, всецело отдаваясь наслаждению, а затем, уже в ванной, она вдруг снова все вспоминала. Вода внезапно выключалась, и она выскакивала с зубной щеткой в руке, заляпанная пастой.
– Постой-ка... Ну а трактор, трактор-то им тоже не нужен! Почему они его узнают?
– Я люблю тебя.
– Ага. Это не объяснение.
– Просто трактор их раздражает.
Она прыгала на меня, обнимала и заявляла, улыбаясь пенной улыбкой, что я – мужчина ее мечты. Она представала передо мной во всех ипостасях, во всех образах: маленькая девочка, которую подавляют братья, бунтарь-подросток, говорящий только с птицами, лесная дева, увлеченная своей работой женщина, которую сдерживает Национальный центр, презираемая разведенная жена, непонятая вдова, неспособная мать, идеальная возлюбленная. Разочарования, горести и радости, жившие во мне, не могли ничего сломать в ней. Мы знали, что хотим быть вдвоем и сражаться с бурями, приливами и отливами: два вечных ребенка, слишком взрослые среди взрослых ребячеств, под влиянием среды заменившие мечты амбициями, мятеж – мягкотелостью. Мы не выезжали, мы почти не приглашали гостей, окружающие говорили о нас: «Они закоснели», – ведь им невыносимо было видеть, что с каждым днем нам все лучше и лучше вместе. Только настоящие отшельники способны, встретившись, полюбить друг друга, не разрушив себя, – им нет нужды бежать, нет нужды подавлять другого, они не воспринимают длительную привязанность, как гибель собственной личности. Иногда Ингрид просила меня: «Обещай, что мы расстанемся, если вдруг почувствуем, что любим друг друга меньше прежнего». Я обещал, уверенный, что такого никогда не случится. Что могло сделать нам время? Только убедить в правильности выбора и еще более отдалить нас от окружающего мира. Единственное, что меня задевало, – это когда она рассказывала, насколько отец ее ребенка был слаб в постели. Я чувствовал себя странным образом униженным.
Вместе с Ингрид и Раулем в мою жизнь вошел лейтенант Шарль Аймон д'Арбу, этот неупокоенный призрак, парень, которому сейчас было бы столько же лет, сколько мне, если бы он не пал на «поле ужаса», как говорил малыш. Командир эскадрильи, ярый пацифист, истовый католик (хотя и дважды разведенный), властный и неверный, испытывавший чувство вины перед героическим образом отца, считавший себя обязанным подарить ему внука, чтобы не пресекся род, хотя и был уверен, что погибнет, выполняя задание, раньше, чем сможет его вырастить... Я проникся искренней привязанностью к этому несчастному сорвиголове с лицом ангела, запечатленному на фотографиях в военной форме, к этой жертве долга и соблазнов, не умевшей сказать «нет». И вот я, никогда не имевший друзей, если не считать женщин, нашел себе мертвого товарища.
Его прах развеялся в воздухе, в Париж привезли пустой гроб, затянутый флагом, в сопровождении эскорта. Я попросил высечь его имя и даты жизни в своем семейном склепе, на уютном маленьком кладбище с тисами и терном, на выезде из деревни, прямо под эпитафией, которую я когда-то сочинил бабушке и дедушке: «Здесь покоятся Жанна и Жюль Рокель, пятьдесят четыре года бывшие вместе в доме и в поле, жертвы квот общей сельскохозяйственной политики, возвратившиеся в землю, на которой им не позволили больше трудиться». Я весьма шокировал мать уничижительностью этой надписи. Выглядела она и впрямь не слишком роскошно, особенно если сравнить с жизнеописанием моего прадеда: «Здесь покоится Фердинан Рокель (1849-1940), принимавший участие в изобретении целлулоида, основатель первой во Франции фабрики игрушек, который принес радость тысячам детишек, прежде чем героически погиб под игом нацистов». Фердинан каждый год получал в подарок к 8 мая цветы от муниципалитета. На самом деле он умер от остановки сердца, когда немцы явились реквизировать его замок. Вернувшись из плена, дедушка не захотел реставрировать дом, оскверненный нацистскими палачами; он продал наполовину сожженные руины по дешевке и вместе с бабушкой Жанной поселился на ферме. Лет двадцать урожаи окупали затраты, а потом ему пришлось один за другим продавать участки, чтобы прокормить скот. Сегодня подрядчики разделили прежние владения на отдельные участки, и поля пшеницы, кукурузы и подсолнечника, где я носился в детстве, стали площадками для игры в гольф.
Мы с Раулем часто устраиваем пикники у могилы, куда я распорядился перенести прах его отца. «Здесь покоится лейтенант Шарль Аймон д'Арбу, разбившийся на своем «Мираже» в Боснии». Мы рассказываем ему о нашей жизни, он нам о своей.
– Он говорит, что очень хорошо летает, поскольку у него крылья из перьев, и поэтому он не вредит окружающей среде, – переводит Рауль. – Они с приятелями атаковали ад и поубивали кучу чертей.
Я отвечаю, что он достоин награды, и мы торжественно вручаем ему медаль – крышку от бутылки «Швепса». Уходя, мы срываем несколько листьев в палисаднике, устроенном нами в приделе склепа: все лучше, чем хризантемы. В память о летчике здесь растут пряные травы, и Рауль добавляет их себе во все блюда. Дважды в день за столом он почтительно вынимает из кармана немного лука-резанца, эстрагона или базилика – это его волшебный эликсир.
Ингрид успокоилась, видя, что ребенок не разрывается между двумя отцами – формальным и тем, который подарил ему счастливое детство: игры, смех, шутки и участие во всех забавах. В то же время она немного беспокоится, видя, как естественно он подражает моей дружбе с покойным. Впрочем, это не мешает ей улыбаться мне, когда Рауль предлагает беарнский соус или овощной суп гостю, спрашивая: «Хотите немного моего папы?»
Спуск в преисподнюю начался шестого июля с безобидной реплики: «Ты начал храпеть». Я поверил Ингрид на слово, хотя она никогда ничего такого ни разу не говорила за все четыре года, что мы спали вместе. Раньше, жалуясь, что я не даю ей спать, она скорее делала мне комплименты. Мы с Раулем как раз вернулись после недельной поездки в «Диснейленд», всю ту неделю я провел совсем в другом режиме и уже начал думать, что мой храп ушел в прошлое – но нет, он по-прежнему беспокоил ее. Я и не подозревал, что ее это настолько раздражает. Думал, что храп – всего лишь повод отправить меня в другую комнату, надеялся, что еще через неделю все уладится.
Казалось, в ее поведении ничего не изменилось. Мы, как и прежде, занимались по вечерам любовью, выждав пятнадцать минут после того, как Рауль выключал у себя свет. Потом я шел через лужайку, чтобы заснуть на канапе в своем кабинете над гаражом. Однако взяв в привычку напрягать слух, карауля сон, я довел себя до бессонницы. В душу закрались сомнения, и, чтобы очистить совесть, однажды ночью я решился включить магнитофон.
Два дня подряд вместо того, чтобы трудиться над макетами игрушек, которые заказчики имели обыкновение возвращать мне на доработку, я по полдня прослушивал пустые кассеты. Но все, что мне удалось разобрать в тишине, был скрип пружин, когда я переворачивался во сне. Каждые сорок пять минут – звонок будильника, сопровождаемый моим ворчанием в тот момент, когда я переворачивал кассету. Но никакого храпа. Ничего. Спокойное, размеренное дыхание, перекрываемое шипением микрофона, если я прибавлял громкость.
Вооружившись вещественными доказательствами, я обратился за разъяснением к Ингрид, которая, даже не взглянув на меня, ответила, продолжая изучать повадки зеленого дятла:
– Мне скоро будет сорок пять.
– И что?
До ее дня рождения оставалось пятнадцать дней; я пригласил ее мать и всех ее друзей-орнитологов – хотел сделать сюрприз.
– Я больше не нравлюсь себе, Николя. Мне надоело использовать игру света и тени, чтобы скрывать от тебя недостатки моего тела. Я подумала, что достаточно просто не попадаться тебе на глаза по утрам, но ты, наверное, заметил, что и в темноте я не прихожу к тебе. Ты это почувствовал, я знаю: я не могу обманывать тебя...
Я неопределенно кивнул. В горле стоял комок. На самом деле я ничего не чувствовал. Скорее я сам стеснялся появившихся жировых складок и намечающейся лысины, но никогда не переставал восхищаться красотой ее тела.
– Пойми, Николя, я не отказываюсь принимать свой возраст. Напротив. Я хочу соответствовать этому новому периоду жизни. Очень мило с твоей стороны, что ты считаешь меня красавицей и не утратил желания заниматься со мной любовью, но я не хочу, чтобы в один прекрасный день ты вдруг заметил... Не хочу увидеть в твоих глазах что-нибудь, кроме... нас. Все это было чудесно, Николя. Слишком чудесно. Лучше остановиться сейчас, пока еще живы воспоминания, пока в тебе не погасло желание, прежде, чем ты закроешь глаза, думая о другой.
Я был потрясен. Возражал, вновь и вновь мысленно пробегал взглядом все любимые черты, все, что меня в ней возбуждало, пытался размотать ниточку лет; вспоминал все, что открыл в ее объятиях, все самое лучшее... Но самое трудное было избегать того, что уже стало очевидным: я был столь искренен, что это казалось притворством. Боюсь, она мне не верила... А тупая птица боролась с распределителем лакомств, чтобы получить свое зернышко.
– Ингрид... Послушай... Я женился на тебе, потому что ты – моя любовь на всю жизнь.
Уже говоря это, я понял, что мои слова подобны кораблю, который вот-вот пойдет на дно.
– Нет, – ответила она. – Ты женился на мне ради Рауля.
Я протестовал, возмущался. Тогда она насыпала дятлу корм и повернулась ко мне:
– Это и есть вторая причина. Я должна уберечь своего сына, Николя.
– От меня?
– От твоего влияния. Он так любит тебя, что хочет во всем быть на тебя похожим.
– А я слишком толстый, да?
Она отвела взгляд. И в самом деле, от счастья, бордо и проблем с проектами новых игрушек я прибавил за четыре года шесть килограммов, да и Рауль стал слишком пухлым для своего роста – конечно, можно было обвинить нас с ним в слишком тесной духовной связи или взаимовлиянии... Впрочем, дело было не в его весе, соответствовавшем его возрасту, – его рост действительно был меньше обычного, но Ингрид отказалась от лечения гормонами, рекомендованными педиатром, опасаясь, что мальчик подхватит коровье бешенство. Однако ее упреки по поводу мороженого и походов в «МакДо» в «Диснейленде» были напрасны: если бы она тоже поехала с нами, вместо того чтобы сидеть с инкубатором, мы, может быть, питались бы лучше!
– Ну вот, – вздыхает она. – Мы думаем, что все хорошо, что мы понимаем друг друга с полуслова, а когда расстаемся, то выплескиваем все сразу.
– Но кто говорит о расставании?
– Я.
Я утратил дар речи. Почувствовав, что сейчас заплачу, я вышел. Она не пошла за мной.
Я втиснулся в свой ТР4, куда мне и вправду все сложнее было забираться. Нужно с этим что-то делать, иначе скоро мне, как ботинку, понадобится ложечка. Но я никогда не брошу отцовскую машину – и не оставлю Ингрид. Я рванул к гипермаркету, набрал биопродуктов, навалил в тележку всякой всячины, синтезированных протеинов, искусственных подсластителей, сжигателей жира.
Кассир скорбно смотрит на пакеты, кульки, кулечки, которые я выкладываю на ленту транспортера. Новенькая. Наверное, студентка, из тех, что подрабатывают в июле, надеясь в августе как следует отдохнуть. Ей около двадцати, макияж – как из немого кино, черные волосы свисают по щекам до подбородка, словно для того, чтобы скрыть щеки; вид – отсутствующий и собранный одновременно, она невероятно вежлива, и в каждом ее движении – грация, плохо сочетающаяся с теми заученными действиями, которые она производит.
– Как желаете расплатиться, мсье? – спрашивает она меня с беспокойством – без сомнения, во второй или в третий раз.
Я встречаюсь с ней взглядом и опускаю глаза – слишком она хорошенькая, слишком юная, несмотря на свой взрослый макияж; отчаяние нарастает. На ее оранжевом бедже написано «Сезар». Наверное, перепутала халат. Или это шутка ее коллег. А может, они с дружком обменялись рабочей одеждой – своего рода каприз.
– Кредитная карточка, чек или наличные?
Что мне за дело до ее возраста, моих лишних килограммов и беспощадных лучей света! Я люблю ее – я, такой, какой есть, такую, какой она была, и такой, какой она будет; я знаю это и сделаю так, как она захочет. Даже если вынужден буду не прикасаться к ней, даже если ее кризис минует очень нескоро, даже если между нами будет лужайка, и я должен буду притворяться, будто ухожу, чтобы не рисковать совсем потерять ее.
– Мсье?
Я протягиваю синюю карточку, отвернувшись, чтобы не показать той, другой, слезы, которые сдерживал, разговаривая с Ингрид.