Текст книги "Мой настоящий отец"

Автор книги: Дидье ван Ковелер (Ковеларт)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– Он ничего не заметит, – уверенно заявил ты, возвращая мне тюбик гуаши: вид у тебя был ужасно гордый – как у нашкодившего хулигана.

На всякий случай я поставил прибор крестного так, чтобы он сидел спиной к картине. Анри вошел, взглянул и слегка повел бровью – вот и вся реакция.

Впоследствии я не раз слышал, как на приемах в саду в «Аллегрии» он представлял тебя друзьям-художникам:

– Мой друг Рене, великий реставратор из мастерских Лувра.

– К вашим услугам, – кланялся ты, пожимая руки.

*

Анри торговал искусством, поэтому в восемь лет я признался ему в намерении стать писателем. Я считал твое самоубийство неизбежным и хотел подготовить его к роли крестного. Мы ехали в его «роллс-ройсе» – с виду обычный «пежо 403», но посвященные знали, что начинен он деталями от «силвер шэдоу», а салон – от роскошного «ванден-пласса». Анри внимательно посмотрел на мое отражение в зеркале, подумал, пока горел красный свет, и наконец произнес своим низким глубоким голосом:

– Писателем, конечно, быть лучше, чем художником, не надо тратиться на материал. Но есть и отрицательная сторона: галерист берет пятьдесят процентов с продаж, а издатель будет оставлять тебе в лучшем случае десять. Ты твердо решил?

Упираясь локтями на откидной столик орехового дерева, прикрепленный к стенке переднего сиденья, я кивнул. Отступать было поздно: я уже написал пятьдесят восемь страниц и совсем не умел рисовать.

– Ладно, тогда надо попасть на телевидение. Галстук наденешь мой, – заключил Анри.

Анри уже ничем не мог меня удивить. За десять дней до этого разговора он запросто, как с соседкой, познакомил меня с принцессой Грейс.

Мы приехали к Анри, он повел меня в гардеробную, выбрал расписанный Утрилло синий галстук в желтых пальмах, накинул его мне на шею поверх моей клетчатой рубашки из магазина «Монопри» и научил завязывать узел. Потом мы спустились в огромную, переделанную под киностудию гостиную, где он усадил меня на фоне Ренуара, а сам встал за камеру. Я обалдел, увидев свое лицо на экране телевизора. Анри, страстный любитель технических новинок, привез с нью-йоркской выставки один из первых видеомагнитофонов и теперь устроил мне интервью в манере Жака Шанселя.

– Угадай, что мы сотворили с твоим сыном? – зычным голосом произнес он, привезя меня вечером в твою контору в Старой Ницце.

Не думаю, что ты ревновал к Анри, но в следующие несколько месяцев из кожи вон лез, чтобы достать видеомагнитофон, за что я был тебе бесконечно благодарен, потому что мама не давала нам купить телевизор из страха, что я отупею. Так что я «тупел» у ее родителей перед «Континентл Эдисон». Он едва не взорвался, когда ты подключил к нему с помощью двадцатиметровых кабелей и удлинителей огромный видеоцентр. Посол Гереро прислал его тебе с дипломатической почтой, включить его так и не удалось.

Тесть обожал, когда ты начинал колдовать с техникой, хотя в квартире случался жуткий кавардак. Он надевал рабочий синий халат, оставшийся от времен, когда он работал наборщиком в типографии «Нис-Матен», садился на стул и, скрестив руки на груди, наблюдал за тобой. Твои манипуляции развлекали дедулю куда лучше телевизора. А вот зацикленная на чистоте бабуля (она всегда вылизывала квартиру перед приходом домработницы, чтобы «никто ничего потом не мог сказать») теряла покой и сон. Кончилось все тем, что их телевизор приказал долго жить.

Год спустя ты совершил сразу два подвига: уговорил жену поставить в гостиной телевизор (под тем предлогом, что по четвергам идет сериал «Проклятые короли», а ребенка надо приобщать к истории Франции) и, промучившись две недели, получил-таки наше изображение на экране, после чего пригласил Анри, чтобы тот оценил пародию на Леона Зитрона, берущего интервью у Шабан Дельмаса, которую состряпали мы с тобой.

Анри посмотрел, рассеянно похвалил и сообщил, что вернулся из Токио, где обменял рисунок Дюфи на один из первых персональных компьютеров – «принцесса Грейс была в восторге!». Он хотел немедленно продемонстрировать нам превосходство компьютера над безнадежно устаревшим видеомагнитофоном.

– Твой крестный – славный малый, только не забывай, что он еще и сноб, – брюзжал ты. И заключал свое предостережение восхитительной фразой: – В жизни есть вещи поважнее принцесс и Дюфи!

Я не спорил. Мне нравилось плавать с тобой на надувной лодке и играть в шары – в твоем состоянии все остальные виды спорта тебе были противопоказаны. Но я ничего не имел против ни Дюфи, ни тем более принцесс.

Однажды за ужином ты хохотал над тарелкой равиоли и рассказывал нам очередную байку, а я уронил хлеб, нагнулся и увидел под столом, что твою правую ногу свела судорога, и ты в прямом смысле слова обмотал ее вокруг левой и бил по ней кулаком, пытаясь унять боль. Я вынырнул, за столом ты продолжал все тот же рассказ, пародируя чопорного Анри в смокинге и сантехника, прочищающего унитаз. За столом уплетал равиоли доктор Джекилл, под столом страдал мистер Хайд. [38]38
  Герои одноименного романа Стивенсона.


[Закрыть]Я не смог сдержать слез и убежал к себе.

Через несколько минут, тяжело ступая на костылях, появился ты. Я сидел перед моим Дюфи и плакал. Ты несколько минут смотрел, как я лью слезы, потом положил руку мне на плечо и поцеловал в макушку. До твоего отъезда в Савойю на «операцию последней надежды» оставалось несколько дней. Я быстро захлопнул тетрадь с неоконченным романом, чтобы ты не увидел посвящение «В память о моем отце», написанное крошечными буквами на форзаце.

Я поднял глаза, ты отвел свои и уставился на автограф Рауля Дюфи.

– Не волнуйся, дружок, со мной ничего не случится, – произнес ты чуть севшим, но бодрым голосом. – Но я не случайно выбрал Анри в крестные – если вдруг умру, он сумеет тебя понять.

Это означало: он с уважением отнесется к моему призванию, не станет отговаривать.

В тот раз с тобой действительно ничего не случилось, ты пережил Анри на пятнадцать лет, но мы с ним успели подружиться. Мы стали реже видеться после моего переезда в Париж. На спектакли по моим пьесам частенько приходили его друзья, всякие там коронованные особы, вдовы художников и сулившие мне луну с неба капризные английские импресарио. Иногда ты ворчал, что с тех пор, как ко мне пришла известность, ему куда больше нравится роль моего крестного. Твой старый друг отвечал, что не виноват в том, что ты все еще жив: уж для мальчика, осиротевшего в девять лет, он бы расстарался. А пока он ограничивался тем, что скупал за бешеные деньги первые издания моих романов, повышая спрос.

Вы с мамой купили дом по договору ренты, десять лет тратили на выплаты почти всю твою пенсию, и только-только переехали в Вильфранш-сюр-Мер, поближе к Анри, как он умер от рака из-за пряных трав.

Сразу после твоей смерти три медиума, независимо друг от друга, сообщили, что за тобой приходил какой-то Анри. Не знаю, стоит ли в это верить, но сама идея мне нравится. Когда я пишу эти строки, я чувствую, как вы стоите со мной рядом, шутливо боретесь за мое внимание, мое волнение и улыбку, перебиваете друг друга, вспоминая разные случаи из жизни, чтобы меня удивить, развеселить, вдохновить или поразить…

Ты давно предупредил меня, что на том свете освоишь два вида деятельности – живопись и квантовую физику. В земной жизни тебе на них времени не хватило. Ты понимал, что аграрное право вряд ли пригодится тебе среди духов, и придется подыскивать другое занятие. Ты и там был готов учиться. Лишь бы без дела не сидеть.

Я хорошо представляю тебя в компании таких же беспечных гуманистов, неуемных фантазеров, таких же настырных и любопытных, как ты сам. Полагаю, ты встретил там старых друзей, и вы неустанно возделываете ниву в заоблачной дали, а семена прорастают в наших снах. Пусть они всегда смотрят на меня, эти старые озорники, полубоги моего детства, из которых я по кусочкам сложил свой мир, будто пазл.

Самым старшим среди твоих коллег был Николаи, горбатый старик двухметрового роста. Это он, выступая в суде против Бюро по сбору отчислений в фонд социального обеспечения и помощи семье, говорил о парадоксе Гегеля и сексуальном подтексте у Вергилия. Он никогда не расставался с трубкой, улыбаясь, щурил глаза, как Будда, свободно говорил на латыни, арамейском, древнегреческом и на сленге Мишеля Одиара. [39]39
  Мишель Одиар (1920–1985) – писатель, сценарист.


[Закрыть]В саду дома в Ла Коль-сюр-Лу стояло надгробие с его именем и датой рождения. Не хватало только даты смерти. По выходным, в перерыве между аперитивом и барбекю, он водил гостей поклониться могиле. Когда запах дыма возвещал о том, что мясо готово, Николаи докладывал своему бюсту: «Мсье, кушать подано», и мы садились за стол.

Этот очаровательный сумасброд, способный запудрить мозги всем присяжным на свете, больше всего любил деревья и ручки. Последние он вырезал из веток первых и каждый год дарил мне два-три экземпляра, преподнося «ручку из его сада», словно свежесорванный огурец или баклажан.

– Сами убедитесь, дорогой Дидье, – говорил он, – некоторые романы нужно писать только вишневым деревом, другие – пробковым дубом. Бывают и такие, к которым можно подступиться только с сосной, но вряд ли это ваш стиль.

Подношения Николаи были слишком большими, чернила и смола подтекали, портя рукописи, поэтому я держал их на столе в вазочке и пускал в ход, только когда он сам приходил к нам ужинать.

– Итак, дорогая Поль, наш юноша уже покорил бугор Венеры? – спрашивал он у мамы, целуя ей руку.

– О Боже… – Мама терялась и начинала судорожно стряхивать с пальцев фарш или панировочные сухари. – Ему всего одиннадцать!

– Всему свое время, дорогая, всему свое время…

Мама отворачивалась к плите, а он торжественно вручал мне очередную «ручку-сучок».

– Запомните, мой мальчик, самое сложное – завлечь интересующую вас особу в закрытое помещение.

– Вовсе нет, куда сложнее выдворить ее потом оттуда, – отвечал я в том же изящно-пошловатом тоне.

– Поздравляю, старина, вот истинный сын своего отца! – восклицал Николаи, и ты розовел от гордости.

С другим адвокатом и большим любителем трубки Пьером Жосле тебя сближали острый ум, артистизм и убойный юмор. Вы вечно что-то затевали: то сочиняли уморительные скетчи для «Ревю дю Пале», то созывали всех на бал-маскарад, поручив женам – его супругу тоже звали Поль – заведовать хореографией и костюмами. От аплодисментов дрожали не только стены ваших домов в Верхнем Варе, но и мраморные статуи приемной суда, когда вы забавляли народ своими байками и виртуозными розыгрышами. Внешне Пьер напоминал Эррола Флинна и Кларка Гейбла. [40]40
  Звезды Голливуда.


[Закрыть]Местные коррупционеры ненавидели вас за вызывающую неподкупность, кто-то завидовал красоте ваших жен, так что врагов хватало. «Плевать на них, они никогда нас не догонят», – смеялся Пьер, цитируя своего идола Жана Луи Бори, самого молодого лауреата Гонкуровской премии и самого беспощадного кинокритика, которому мы верили, как себе.

Рупор социалистов Ниццы и заклятый враг того самого Жака Медсена, что едва не женился на твоей жене, Пьер Жосле вроде бы никак не мог общаться с твоими друзьями из лагеря правых… Но, как ни странно, в те времена все было иначе. Не знаю, может, нынче политики поглупели. Только если раньше юмор примирял людей, то теперь, наоборот, разъединяет.

С друзьями по «Лайонс Клаб» [41]41
  Международная благотворительная организация.


[Закрыть]Дюшато, Мартеном, Полетто и другими вы каждый год давали удивительные спектакли в пользу собак-поводырей. Как-то раз ты вырядился в мундир наполеоновского солдата и устроил потрясающую лотерею, чтобы найти человека-поводыря для ослепшей немецкой овчарки. Люди покупали билеты забавы ради, ни секунды не веря твоим словам, хотя ты все это устроил на полном серьезе и спас от эвтаназии старого пса, который двенадцать лет верой и правдой служил слепым, пока сам не ослеп.

Уже на пенсии ты подружился с Капони и Кальви. Вы вместе защищали в Париже интересы Национальной ассоциации почетных адвокатов и были бы неразлучны, кабы эти хлюпики не отправлялись спать в десять вечера вместо того, чтобы всю ночь шататься с тобой по кабакам.

Были у тебя и молодые друзья, вроде савойцев Франсуа и Жана-Ива, а среди сорокалетних первым другом стал хирург Маэстр о , соавтор твоих последних воскресений. Мишель, Люси, Сильве-на и другие артисты из театра «Ла Семез» частенько давали тебе роли в своих спектаклях, а Жерар и Жинетт уговорили войти в муниципальный совет. Ты с первого взгляда очаровывал внуков старинных приятелей и зачастую понимал их лучше, чем дедов: время идет, и друзья меняются. Старики тебя раздражали, а молодые принимали за своего. Именно они, чужие дети, тронули меня сильнее других, когда плакали у твоего гроба. И не счесть, сколько на свете людей считали тебя отцом, дедом, прадедом. Порой ты слишком рьяно, зато от чистого сердца боролся за всеобщую любовь. «Ваш отец умел заполнять собой пространство», – сказал мне твой старый друг депутат Паскини и несколько недель спустя последовал за тобой.

А еще был монсеньор Дом а , с которым вы всю жизнь друг друга спасали. Самое долгое сражение за честь друга в твоей жизни. Я хорошо помню этого высокого тощего человека, погруженного во вселенскую печаль из-за клеветы, возведенной на него собратьями во Христе. Ему понравилась моя первая книга, и он через тебя попросил переписать «помягче и покрасивее» его письмо к папе Иоанну Павлу II. Я углубился в изучение его досье. Оно меня потрясло.

Вас обоих мобилизовали в 1939 году и отправили на Альпийский фронт. Сразу после заключения перемирия твой друг вступил в Сопротивление. Прикрываясь «фасадом» провишистской спортивной ассоциации, ты помогал ему прятать и переправлять за границу евреев и коммунистов, которых выслеживали гестапо и милиция [42]42
  Полиция в вишистской Франции.


[Закрыть]… В послевоенные годы духовенство сурово осудило сотрудничество аббата с компартией, а непримиримая позиция епископа Ниццы спровоцировала волну обвинительных писем в Ватикан, и Альфред Дома навсегда лишился надежды получить епископский сан.

В 1943-м ты всеми правдами и неправдами вырвал его из лап гестапо, двумя годами позже он ринулся спасать тебя от карающего меча антифашистов. С тех пор ты со всем пылом христианской любви, призвав на помощь весь свой адвокатский опыт, пытался реабилитировать его перед лицом церкви, но не преуспел. Монсеньор Дома был оправдан гражданским судом, но Ватикан своих санкций не снял. Наше письмо папе римскому – письмо последней надежды – осталось без ответа.

Римская католическая церковь не сочла нужным снять с Альфреда Дома подозрения в симпатиях к коммунистам, зато иерусалимский Мемориальный музей «Яд Вашем» наградил прелата медалью праведников, а мэрия Ниццы в 1998 году назвала в его честь улицу. Инициатором выступил президент студенческой ассоциации Жан-Марк Жиом. Он попросил тебя о поддержке, и то, что студент вступился за честь твоего покойного друга, доставило тебе в конце жизни невероятную радость.

Под конец жизни судьба преподнесла тебе еще один подарок. «Потерянные» фламандские кузены прочли мои книги, вышли на связь, и в восемьдесят лет ты обрел семью, воссоединился с родственниками, которых тебе так недоставало. Они оказались тебе под стать – крепкие работяги, бонвиваны, любили сытную еду, веселую шутку и никогда не кривили душой. Через Питера и Иоланду ты свел дружбу с монсеньором Яном ван Ковелартом – последним епископом Инонго в те времена, когда Демократическая Республика Конго еще была бельгийской колонией. Колонизаторы люто его ненавидели, потому что он прямо заявил туземцам: «Мы здесь для того, чтобы вы поскорее научились обходиться без нас».

Ты был изумлен, узнав, что этот выдающийся каноник, этот резвый бородатый коротышка, похожий на героя комиксов Эрже, [43]43
  Французский художник-карикатурист.


[Закрыть]приезжал в 1960-м в Ниццу, чтобы по поручению Ватикана изучать дело твоего друга Дома. Ты передал ему папку со всеми документами, и он прозрел. При разбирательстве дела Яна ван Ковеларта ознакомили только с доносами и сообщили официальное мнение епископата, чтобы пастырь-либерал не копал слишком глубоко.

– Как жаль, кузен Рене, что мы тогда не были знакомы. Я составил бы совсем иной отчет.

Увы, Альфред Дома ушел из жизни с разбитым сердцем – несмотря на медаль праведника, почетный титул монсеньора и улицу, названную в его честь посмертно.

*

Я, кажется, перебрал всех твоих удивительных друзей, которые так украшали мою молодость, и вдруг засомневался. Те же Жан Ануй, Фелисьен Марсо, Мишель Деон, Антуан Блонден и Фредерик Дар, [44]44
  Известные французские писатели.


[Закрыть]которых ты лично не знал, но творчество которых так ценил и сумел свое восхищение ими передать мне, много лет спустя удостоили меня своей дружбы, но я все равно ощущал твое первенство. А были ли у меня друзья помимо твоих? И был ли у меня хоть один друг, который стал и твоим? Да, был.

Я познакомился с Ришаром Кароном в семнадцать лет. Он был членом жюри конкурса сценаристов на канале «Франс-3» и вручал мне вторую премию на книжном фестивале в Ницце. Автор множества детективов и телесценариев, добрейшей души человек, забулдыга и убежденный монархист, он гордился своим давно обнищавшим родом, бегал по судам, но добился только того, что гектар колючих кустарников, покрывающих развалины его родового замка, объявили не подлежащим застройке. С виду он был миниатюрной копией Алека Гинесса из фильма «Мост через реку Квай». Ришару понравилось, как я пишу. Как раз тогда он только что потерял сына, моего ровесника, который утонул у него на глазах. Мы стали закадычными друзьями.

Каждый раз, когда я приезжал в Париж на переговоры с издателями, Ришар водил меня в ресторан «Белман», на улицу Франциска I, уверяя, что позволит мне заплатить по счету сразу после выхода моей первой книги. Я зарабатывал тогда две-три тысячи в год, сочиняя короткие рассказы для «Франс Кюльтюр», и он сходу объяснил мне, как избегать налогов на авторское право, посоветовал купить дом Марселя Эме [45]45
  Известный французский писатель.


[Закрыть]в Рамбуйе и познакомил со своим другом Франсисом Вебером, [46]46
  Вебер Франсис (1937) – известный французский режиссер.


[Закрыть]чтобы тот экранизировал мои неопубликованные бестселлеры.

После кофе уже захмелевший Ришар доводил себя до кондиции сливовицей, после чего вручал мне ключи от своего «фиата-850», я отвозил его в Севр, а сам возвращался на метро. Ришар так верил в мой успех, что на полгода заряжал меня оптимизмом. Только вы двое и верили в меня – ты да он.

По этой самой причине в середине 80-х мне вздумалось вас познакомить, хотя я крайне редко сводил вместе своих женщин, друзей и родных. Я и сегодня не могу без улыбки вспоминать ту свою идею, прямо скажем, не самую удачную.

В те времена дела мои шли столь успешно, что я мог взять себе в соавторы кого угодно. Это оказалось очень кстати: никто больше не приглашал Ришара Карона, который когда-то был королем комедии на французском телевидении, но после смерти жены запил и окончательно испортил себе репутацию.

И я решил рискнуть ради него: он-то всегда меня поддерживал. Мы вместе взялись писать сценарий, работа не клеилась, а тут как раз ты приехал в Париж по делам Ассоциации почетных адвокатов и прямо с веселой пирушки заявился ко мне.

Ришар тоже был уроженцем северной Франции, ты радостно всучил ему свою голубую тетрадь, чтобы он как «профессионал» высказал тебе свое мнение, нельзя ли снять телесериал о приключениях бабушки Гортензии.

– Персонажи и впрямь забавные, – объявил трезвый, как стеклышко, Ришар (было 14-е, а он выпивал только по нечетным числам).

Ты просиял, предвкушая счастливое продолжение: он убедит меня исполнить долг правнука, и мы втроем напишем захватывающую сагу, которая потрясет телесообщество.

Ришар закурил сороковую по счету сигарету и заключил:

– Но стиль, между нами говоря, хромает. Так что продолжай выступать в суде.

Поразительно, сколь резко ты утратил чувство юмора. Ужин прошел в мрачной атмосфере, к тому же вместо вина мы пили «бадуа», [47]47
  Минеральная вода.


[Закрыть]чтобы не искушать Ришара, а в довершение всех бед ты проиграл нам в скрэбл, но я надеялся, что за ночь к тебе вернется хорошее настроение!

У меня была всего одна комната для гостей над гаражом, так что Ришар поделил с тобой вешалки в шкафу, и ты занял вторую кровать.

Утром, в половине седьмого, я увидел, как ты с угрюмым видом бредешь по лужайке и что-то бормочешь себе под нос.

– Хорошо спал? – спросил я, наливая тебе кофе.

– Чудовищно! Уговори своего друга бросить курить! Я каждые пятнадцать минут просыпался от его ужасного кашля.

Ты выпил кофе, съел два тоста и отправился повозиться в гараж, чтобы успокоить нервы. Через двадцать минут появился опухший Ришар в старом спортивном костюме цвета хаки. Вид у него был мрачный.

– Хорошо спал? – задал я сакраментальный вопрос.

– Хуже не бывает, и все из-за твоего отца. Он храпит, как бензопила, мне пришлось всю ночь будить его, симулируя кашель. Заставь его прооперировать носовую перегородку.

Вы провели вместе всего одну бессонную ночь. Но ты простил ему обиду, а он стал время от времени приглашать тебя на обед – без меня. Беспокоясь о друзьях, Ришар доходил порой до паранойи и не раз убеждал тебя открыть мне глаза на хитроумные заговоры и интриги собратьев-литераторов.

Однажды я присоединился к вам за послеобеденным коньяком и застал конец разговора. Ты подначивал его, как тренер боксера перед выходом на ринг, чтобы он сподобился наконец написать главную книгу своей жизни.

– Слишком поздно, – бурчал в ответ мой друг, потягивая сливовицу. – Я же не дурак, все понимаю.

– А если понимаешь, почему не действуешь?

– Зачем? Я все равно долго не протяну.

– Все мы смертны, но это не повод хоронить себя заживо!

– Говорю тебе, Рене, все кончено, меня списали.

Ты с силой сжал плечо единственного писателя, помогавшего мне, когда я еще был никем, и дал ему совет феникса-рецидивиста, привыкшего воскресать из пепла, – четкий, но трудновыполнимый:

– Так вернись в строй.

Ришар исполнил завет. Год спустя он умер от эмфиземы – со стаканом в одной руке и ручкой в другой.

*

За несколько месяцев до смерти ты впал в депрессивное состояние (не спровоцированное выпивкой), за которое когда-то укорял Ришара, и я познакомил тебя со своими новыми друзьями, адвокатами Жаном-Франсуа и Жаном-Полем. Решение савойского суда послало тебя в нокдаун – они подставили плечо, помогли тебе подняться. Изучили все детали дела и объявили, что ты прав по всем статьям.

– Значит, я не маразматик? – растерянно, со слезами в голосе спросил ты после их ухода.

На склоне лет молодые коллеги – один придерживался правых убеждений, другой был леваком – заняли место твоих покойных друзей и смягчили досаду из-за последнего поражения.

Сколько еще женщин было у тебя в жизни, помимо двух жен? Как-то раз нам встретилась бывшая танцовщица – с сиреневыми волосами; судя по всему, когда-то до войны вы были не чужими, но сейчас, полюбезничав с ней, ты признался:

– Надо же – совсем ее не помню, а ведь занимался с ней любовью.

Мне было семнадцать, я мало что в этом смыслил, но такая забывчивость мне показалась странной. Может, ты специально старался забыть свои любовные похождения – в знак супружеской верности? Со мной ты об этом больше не заговаривал. И чтобы ты не думал, будто я напрашиваюсь на откровенность, я тоже молчал о своих сердечных делах. Так мы отмалчивались, нам даже казалось, что мы понимаем друг друга без лишних слов – заблуждение, которое часто приводит к досадным недоразумениям.

Однажды я взял тебя на теннисный матч поболеть за одну знакомую, нашу местную чемпионку; после игры ты ей долго меня расхваливал, пока не понял, почему ей так неловко: она – моя «бывшая», и это она меня бросила. В машине ты недовольно проворчал:

– Секреты секретами, но мог бы и предупредить.

Несколько недель спустя я так и сделал и поплатился за это.

Ее звали Сильви, мы учились вместе, она жила в общежитии при лицее. Высокая, близорукая, со светлыми волосами, витала в облаках и все время на что-то натыкалась. Из-за рассеянности, любви к одиночеству и молчаливости ее считали ботанкой. Чтобы понравиться ей, я написал пьесу для двух актеров. Для нее и себя. Актовый зал в лицее закрыли на ремонт, и она согласилась порепетировать вместе на выходных в какой-нибудь сельской гостинице.

Стоило мне сказать об этом маме, как ужин превратился в заседание антикризисного комитета. Я был несовершеннолетним, а маме казалось: привести девушку в гостиницу – все равно, что признать себя отцом, если она забеременеет. Решение созрело к завтраку.

– А вы поезжайте в Баржемон.

Баржемон – заброшенная ферма в департаменте Верхний Вар, мы давно хотели привести ее в порядок. И мамино «вы» подразумевало трех человек.

В эту глушь ни поезда, ни автобусы не ходили, так что нам с Сильви пришлось на репетицию ехать с шофером-надсмотрщиком.

– Что, влюбился? – спросил ты, наблюдая, как моя белокурая дева выплывает из ворот лицея – кружевное платье по ветру, плетеная корзина через плечо, в ней – «Искушение тоталитаризмом» Жан Франсуа Ревеля. [48]48
  Ревель Жан Франсуа (1924–2006) – франц. писатель, философ.


[Закрыть]

– Кажется, да.

– Ладно, посмотрим.

Мне бы обратить внимание на это «посмотрим», но я торопился выйти из машины навстречу Сильви.

– Его отец, – сдержанно представился ты, протягивая ей руку.

Ты рассматривал ее сдержанно, как бы со стороны – будто и не ты вовсе, я был доволен. Видно, ты думал, симпатичные спортсменки привлекают меня куда больше хорошеньких интеллектуалок. А твоя искренняя улыбка, которой завершился критический осмотр, окончательно усыпила мою бдительность. Тем ужасней было «пробуждение».

В тот год ты ездил на выбранном мной по каталогу темно-синем купе. Двухдверный автомобильчик элегантно петлял по извилистым дорогам Прованса. Мы с Сильви сидели сзади, держась за руки, боролись с тошнотой, слушали треск цикад и вдыхали дым твоей сигариллы. Выставив локоть в окно, ты горланил модные шлягеры «А я ей бип-бип-би-бип» и «Песенку бородатой женщины», [49]49
  Оригинальные названия – Je lui fais pouêt-pouêtи La Chanson de la femme à barbeсоответственно.


[Закрыть]которые разучивал для нового спектакля «Лайонс Клаб», в этом сезоне он посвящался «безумным годам».

На повороте у сосновой рощи ты замолчал. Это здесь ты уснул за рулем «пежо-403», когда через несколько недель после моего рождения спешил к нам в Баржемон. Машина вылетела с дороги и, перевернувшись, скатилась в кювет. Если бы не сработал рефлекс, и ты не выключил зажигание, машина наверняка взорвалась бы. А меня постигла бы та же участь, что и тебя: расти со сломленной горем матерью и бабушкой, свыкшейся с долей вдовы.

Нагнетая обстановку, ты описывал моей возлюбленной несчастного Дидье, каким бы я стал, если бы ты тогда погиб, – грустного сироту, чье воображение отравлено одиночеством. Ты вживался в образ, трафаретом накладывая свое детство на мое, вспоминая неприкаянного подростка, который пытался найти себя то в спорте, то в самодельных машинках и транзисторных приемниках.

Сильви выпустила мою руку. Ты заслонил меня своей тенью, я перестал для нее существовать.

Это было не слишком красиво – мне в ту пору, чтобы понравиться девушке, приходилось в буквальном смысле слова из кожи вон лезть. В подростковом возрасте я каждой весной превращался в урода. Разноцветный лишай – та еще гадость. Неизлечимое кожное заболевание, депигментация на нервной почве: как только солнце начинало припекать, лицо у меня краснело, и на нем выступали большие белые пятна. «Ну прямо пицца», – говорил ты, стараясь разрядить обстановку.

Чтобы выровнять цвет, нужно было или полностью закрасить лицо, или сдобрить его румянами. Выбеленное лицо на манер вампира или грим разрумяненного трансвестита. Я испробовал и то, и другое. В результате решил оставить все, как есть, а ты, чтобы отвлечь меня от всеобщих настороженных взглядов, дразнился: «Эй, Пицца Маргарита». Синьор Помидор в моцарелле.

Не знаю, что помогало – твоя смехотерапия или моя влюбленность, – но мне было наплевать на эти солнечные пятна. Более того – я ими гордился. Они же появлялись из-за стресса – творческого кризиса и духовных терзаний. Как отличительный признак моей профессии. Боевое ранение. Мой камуфляж.

Странно, но этот физический недостаток начал досаждать мне только, когда исчез. Талантливая врач-дерматолог посоветовала рискнуть: принять сильное лекарство, влияющее на чувствительность кожи, и посидеть час на солнце без всякой защиты. Лицо обгорело, зато пигментация пришла в норму. Теперь меня считали красивым. Я тяжело переживал это, как толстяк, который вдруг сбросил вес. Запутался, перестал доверять людям. Прыгнул в пустоту. Даже реакция Сильви выводила меня из себя. Мне казалось, только теперь я ей понравился, а раньше она дружила со мной из жалости. Оглядываясь назад, я видел лишь лицемерие, сострадание и милосердие. В ночь, когда она наконец решила мне отдаться, я отказался, и мы расстались.

Но пока что мы ехали, чтобы провести вместе наш первый уик-энд, и отец, которого у меня могло и не быть, весело закладывал виражи, напевая душераздирающую песенку Марсель Борда: «У меня борода, но язык мой остер!/Я же женщина, а не какой-то сапер».

В Баржемоне Сильви не удалось избежать экскурсии. Ты показал ей с дороги старый хутор, который хотел засадить огородами, но не смог из-за артроза. Чуть ниже за садом с засохшими яблонями находилась та самая полуразрушенная ферма, ее-то мы и пытались восстановить. Прямо напротив – замок графов де Вильнёв, когда-то в нем жила семья адмирала, потерпевшего поражение при Трафальгаре, теперь там открыли детский приют, а директором стал твой друг Хассейн Хаяти, – давайте зайдем поздороваться! Ах, он, оказывается, в «Гелиадах», в доме для престарелых, ладно, идем туда. И вот уже нас обнимает твой друг из Туниса Хассейн, я его обожаю за грубоватые шутки, но сейчас бы вполне обошелся без них.

Я мечтал, что мы будем ужинать с Сильви при свечах, но наш первый ужин прошел при тусклом свете лампочек в казенной столовой, под шарканье ходунков и стук зубных протезов. Хассейн называл Сильви не иначе как моей невестой; желая ей угодить, спросил, кем она хочет стать. Не успела Сильви ответить – «медсестрой», как ее отправили на практику – вводить инсулин мадам Одибер.

После компота мы откланялись. Призрачный лунный свет пробивался сквозь стволы засохших яблонь. Ухал филин, в молчаливом танце кружились летучие мыши. Сильви ногтями впилась мне в ладонь, мы осторожно пробирались по рытвинам к «руинам»: с подчеркнутой вежливостью, вопреки моим ожиданиям напрочь забыв про гостеприимство, ты заявил, что тебе лучше спать в доме, а нам – в сторожке. В убогой лачуге с грязно-розовыми стенами, такой маленькой, что издалека не заметишь; ее соорудили, когда строили в Провансе железные дороги, но вскоре оказалось, что дорога никому не нужна, а сторожка и подавно. Ни воды, ни электричества. Единственное украшение комнаты, где мы собрались предаться любовным утехам, – три железные койки из приюта Хассейна.

Раздосадованный, я пошел к машине за вещами. Меня ждал еще один приятный сюрприз: ты неплотно закрыл термос – на мою пьесу пролился кофе. Прощай, идеальный предлог, прощай, великая сила искусства, а я на них так рассчитывал, чтобы уложить Сильви в постель.