Текст книги "Мой настоящий отец"

Автор книги: Дидье ван Ковелер (Ковеларт)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Я развалился на рыжем кожаном сиденье «мерседеса», закинул ноги на бар с маркетри, выставил локоть в открытое окно и на подъезде к школе приветствовал одноклассников небрежным взмахом руки. Они приблизились с почтительной опаской, обогнули лимузин, а я вышел и небрежно бросил шоферу:

– До скорого, Густавито.

– Кто это? – хором выдохнули мальчишки, как только машина отъехала.

– Телохранитель, от Объединенных Наций, а что?

– Кончай заливать, – прошипел Ги де Блегор.

– Спросите его сами, если не верите.

Во время большой перемены полкласса выстроились на тротуаре, карауля «мерседес». Пока я залезал на заднее сиденье, Ги де Блегор дерзнул-таки постучать согнутым пальцем по стеклу.

– Извините, мсье, – спросил он, когда стекло опустилось, – вы… кто вы по профессии?

Лучезарная улыбка осветила гладкое розовое лицо семидесятилетнего здоровяка.

– Я представляю мою страну в Организации Объединенных Наций, – низким, с хрипотцой, голосом, ответил он, а потом поинтересовался в своей неподражаемой манере говорить со всеми как с равными: – А ты кем собираешься стать, мой мальчик?

Блегор застыл с открытым ртом. Я ответил за него, испытывая садистское удовольствие:

– Он хочет стать гробовщиком, как его отец.

Дипломат положил руку на плечо Ги, пригнув его к земле сантиметров на десять.

– Браво, дружок, преемственность в жизни – превыше всего, – и рассмеялся своим тихим протяжным смехом, закончив, как обычно – по никому не известной причине – двумя тактами фривольной народной песенки:

– Чикирикитин, чикирикитан…

– Домой, Густавито, поехали, – распорядился я, чтобы свернуть разговор.

Этот чудесный человек всегда безошибочно подавал мне реплики, именно ему я обязан почестями, которые с восьми до десяти лет воздавали мне друзья: их не затмили ни Гонкуровская премия, ни служба в армии вместе с певцом Патриком Брюэлем.

*

Иногда в дождливую погоду мы подвозили кого-нибудь из моих приятелей. На заднем сиденье роскошной машины они чувствовали себя властителями мира и на самом деле всерьез считали меня отлученным от власти несчастным бастардом, на которого сделала ставку ООН. Ги де Блегору так польстило внимание посла, что он стал моим ярым сторонником и уже видел в мечтах гробы с надписью золотыми буквами: «Официальный поставщик королевского двора Бельгии».

Однажды, когда мой «телохранитель» как обычно ждал нас за рулем машины, проглядывая сообщения о скачках в «Нис-Матен», в стекло постучали патрульные мотоциклисты из муниципальной полиции. Родители учеников заметили подозрительно элегантного толстяка, регулярно дожидавшегося окончания уроков, и предупредили власти, что у школы «Магнолии», вполне вероятно, отирается педофил. За три секунды Герреро обратил бдительных агентов в угодливых подхалимов, и они сопроводили нас на своих мотоциклах на другой конец города, к дому Тозелли (он в тот день праздновал день рождения), освобождая дорогу свистками.

Ну и видок был у бдительных родителей.

*

Густаво Герреро-младший закончил карьеру в Риме, посланником при Святом Престоле. Я подрос, но мы иногда встречались, и он каждый раз, даже после отставки, дарил мне медальон, освященный «его большим другом Павлом VI». Мои двоюродные бабки переехали в квартиру поменьше, и Густавито стал проводить большую часть года в Кань-сюр-Мер, рядом с ипподромом, но дела у него шли не блестяще. Сшитые в Лондоне на заказ, идеально отглаженные костюмы-тройки поизносились и были кое-где заштопаны. Мерседес испарился. Густаво привозил к нам обедать рыбака из Кро-де-Кань. Этот верный и восторженный «друг Люлю» возил его повсюду на своей маленькой «симке-1000», куда сальвадорец едва помещался, был бесконечно предан Густаво и с любовью называл его «Ваше Превосходительство». Дипломат убеждал приятеля обращаться к нему на «ты», и тот иногда за рюмкой ликера позволял себе фамильярности, но только в разговоре со мной:

– Мы вчера с Твоим Превосходительством ловили морских ежей.

Густавито остался у меня в памяти старым, чуточку усталым великаном с гладкой, как у младенца, кожей, который выпивал три рюмки Рикара, две бутылки бургундского, куантро, а потом, практически безо всяких усилий, залезал в машину, а та словно бы раскрывала ему навстречу свои объятия. Он опускал стекло, ставил локоть в альпаковом пиджаке на бортик и приветствовал меня, как английская королева, желая много-много разнообразной и возвышенной любви, чикирикитин, чикирикитан.

Некоторое время спустя он умер, оставив безутешной семью рыбаков из Кро-де-Кань и разбив сердце Аннонсиасьон (урожденной итальянки Аннунчаты, уменьшительно – Нунчатины или, совсем коротко, Титины), младшей из моих двоюродных бабушек, с юности безнадежно в него влюбленной и потому не вышедшей замуж. Устав от излишней чувствительности сей трепетной девы, говорившей со своим избранником исключительно в третьем лице, ее старшая сестра Маргарита (офранцуженная Марго), тридцать лет царствовавшая на кухне семейства Герреро, одной короткой фразой остановила поток слез:

– Ну что ты заладила – «бедный мсье, бедный мсье»?! Пить всю жизнь, как он пил, и дожить до восьмидесяти лет не каждый сумеет.

Помолчав, она добавила гениальную фразу:

– Грех ему жаловаться.

Тощая вдова Марго и крупногабаритная девица Титина составляли уморительно смешной и трогательный дуэт в стиле Лорела и Харди. [8]8
  Стен Лорел и Оливер Харди – комический американский дуэт.


[Закрыть]Первая никогда не училась в школе, но обладала врожденным чувством юмора и была одной из самых умных женщин, которых я встречал в жизни. Роман с Панайотисом (которого окружающие по непонятной причине звали Мариусом) заставил ее пережить всю гамму чувств – от неукротимой страсти до безбрежного горя.

Грек Мариус, сирота и наследник многих миллионов, покинул родину, достигнув совершеннолетия и узнав, что дядя растратил все его деньги. Когда Марго его встретила, он работал докером в порту Ниццы. Она тут же влюбилась в этого угрюмого силача, помогла ему наняться шофером к Герреро, и началась их волшебная сказка. Десять месяцев в году они жили одни в огромном замке в Симьезе, за которым надзирали с помощью сестры Титины – ее поселили в детской, поскольку потомства Бог Мариусу с Марго не дал. Потом вдруг раздавался звонок госпожи Герреро:

– Марго, мы приезжаем из Женевы сегодня вечером, приготовьте к шести ужин на тридцать персон.

Постоянная боевая готовность входила в условия договора: стиль жизни четы Герреро был непредсказуем. Титина принималась чистить серебро, а Мариус с Марго выводили из гаража «крайслер» шести с половиной метров в длину и отправлялись на рынок Салейя за продуктами.

Вечером подавался ужин на тридцать персон, но, если гостей, не приведи господи, оказывалось не тридцать, а тридцать два, Марго впадала в ледяную ярость, вызывала хозяйку на кухню и устраивала ей взбучку.

– Тридцать – это тридцать, а не тридцать два! – выговаривала кухарка, чеканя слова. – А если не уверены, говорите тридцать четыре! Ясно? Ладно, приятного аппетита, возвращайтесь к гостям, но чтобы это было в последний раз!

А потом с Мариусом произошел несчастный случай, ему отрезали обе ноги. Последним пристанищем эксцентричной троицы стала служебная квартира над теплицами в мамином хозяйстве, она досталась им, когда мы переехали. Старый калека поселился в моей бывшей детской. Видимо, это зрелище сильно меня поразило, и теперь я кладу в основу сюжета каждого нового романа какой-нибудь парадокс судьбы. Так, во всяком случае, утверждает доктор Плон.

*

За время летних каникул мамины волосы отросли. На следующий день после начала занятий Оливье Плон от имени всего класса радостно поздравил меня:

– Хорошо, что тебе вернули мать. Мы ее узнали.

Я уступил гласу народа и при них снова стал вести себя с мамой как любящий сын.

Год спустя – тебе уже поставили новый дюралюминиевый сустав – мои друзья увидели, как ты ходишь без костылей, играешь в теннис и бегаешь со мной по пляжу.

– Его они тоже подменили? – загробным голосом поинтересовался Ги де Блегор.

Ги здорово вырос и раздался в плечах, у него на щеках пробивалась щетина, голос начал ломаться, и меня терзала зависть. Я решил слегка изменить сценарий, по-другому распределив роли: отказался от идеи новой подмены и реабилитировал воскресшего отца. Теперь он нравился мне куда больше Бодуэна I, этого верзилы с моноклем, который выглядел согнувшимся под грузом мировых проблем, а на самом деле ни на что путное не годился.

И потому я сообщил приятелям, что во время последнего посещения больницы королева Бельгии добыла результаты моего анализа крови. Выяснилось невероятная вещь: моя мать изменила королю Бодуэну с графом Рене домоего рождения, так что он и есть мой настоящий отец.

Приятели были явно разочарованы. Столько шума из ничего. Я, оказывается, не только не принц, но даже не бастард. Их интерес ко мне пошел на убыль, им пришла пора больше интересоваться девушками, и я, лишившись аудитории, стал поверять свои фантазии только бумаге.

Рождество 2000-го. На кухне полный кавардак, ты садишься напротив меня на стул твоей жены. Разжимаешь кулак и роняешь носки между ложкой и чашкой. Я натягиваю их на тебя и для проформы спрашиваю, хорошо ли ты спал. Ты молчишь. Я наливаю тебе кофе, пытаюсь разобраться в бесчисленном множестве пузырьков с гомеопатическими каплями. Ты ничего не хочешь есть. Я настаиваю. Ты велишь мне заткнуться, я отбиваюсь. Не стоит на мне срываться, делаю, что могу. Ты вдруг заливаешься слезами – сидишь за столом в шерстяном халате и плачешь, впервые на моей памяти. Ты просишь у меня прощения, говоришь, что не вынесешь: слишком тяжело, абсурдно, несправедливо. Всю ночь ты молил Бога послать тебе смерть. Таков нормальный ход вещей: жена на семнадцать лет моложе, ты должен уйти первым, ты никогда не боялся смерти и давно привел свои дела в порядок, чтобы обеспечить ей спокойную старость, а теперь вот она в больнице, и у нее опухоль в печени, такая большая, что просто не может быть доброкачественной. Ты отказываешься смотреть, как она уходит вместо тебя. Ты просишь Господа взять твою жизнь взамен ее.

Я не спешу комментировать твое своеобразное представление о Боге как владельце футбольного клуба, ведающего трансферами и заменами игроков. Я стараюсь подбадривать тебя, как умею. Ты не слушаешь. Ты выступаешь с речью. Защищаешь перед судом Всевышнего вашу любовь, напоминаешь, что она пожертвовала ради тебя молодостью, много лет помогала превозмогать страдания и вернула смысл твоей жизни.

– Я подавил ее, понимаешь? Это моя вина! Она добивалась успеха в любом деле, но все бросила, потому что я в ней нуждался. Я давно должен был умереть; она бы воспряла, начала жизнь заново… Я сказал ей это, я написал, но она наверняка порвала письмо! И вот что вышло.

Я не понял, что ты имел в виду, но не стал прерывать твой полный любви и то и дело прерывавшийся рыданиями монолог, покаянную оду женщине всей твоей жизни. Через два дня после твоих похорон она покажет мне знаменитое письмо, ты написал его в 1969-м, перед операцией «последней надежды».

Драгоценная моя!

Я совершенно не боюсь, но, если мне суждено уйти, хочу сказать, как сильно люблю тебя. Самые прекрасные годы моей жизни прошли рядом с тобой, с первой нашей встречи ко мне вернулись вера и радость…

Моя душа никогда тебя не покинет и будет защищать тебя и нашего сына. Будь сильной, победи горе ради него. Внуши ему, что он не должен меня оплакивать, поскольку моя душа жива и любит вас.

Не носи по мне траур, живи так, словно мы не расставались: ведь наша любовь не умрет.

Если однажды одиночество станет слишком тяжким бременем, не жертвуй собой, как моя бедная мама, начни новую жизнь.

Что бы ты ни решила, все будет правильно. Люблю тебя,

Рене

В то декабрьское утро 2000 года я еще не понимал что побудило тебя написать такое письмо. Мы сидели на разоренной кухне, где не пахло домашней едой и повсюду валялись лотки и упаковки из-под замороженных полуфабрикатов «Пикар». Прежде чем лечь на операцию, мама заготовила еду на неделю, но тебе совсем не хотелось разогревать ни рагу из баранины с луком и репой, ни фаршированный перец по-ниццки, ни треску по-провансальски, ни жаркое из телятины – это было еще хуже, чем одному листать ваш семейный альбом с фотографиями. В то декабрьское утро я не нашел слов, способных победить твое отчаяние или поддержать твою абсурдную надежду спасти жену ценой собственной жизни.

Я смотрел на твои покрасневшие глаза, всклокоченные волосы, плохо выбритые щеки и забрызганный зубной пастой халат. Ты погрузился в пучину отчаяния, но при этом помолодел на десять лет: снова сел за руль, покупал продукты, стирал, пылесосил и категорически отвергал мои предложения о помощи, хотя перфекционистка-жена совершенно отстранила тебя от хозяйственных забот.

Впервые в жизни я чувствовал себя незваным гостем. Ты ушел в себя, отстранился, наглухо закрылся. Я отменил все дела в Париже, приехал заботиться о тебе, но сделать мог одно – следить, чтобы ты в разгар зимы не надевал мокасины на босу ногу. Я наконец осознал, как сильно ты любишь мою мать. И в твоей боли, твоем самоотречении, в этой решимости выторговать у Бога ее жизнь в обмен на свою, я был лишним. Я и не думал обижаться, словно оказался, как когда-то в детстве, перед дверью вашей спальни, подслушивая объявление о твоем грядущем самоубийстве. И тогда, я тебя понимал. Сейчас тебе было не до меня, и сейчас я мешал тебе, сковывал тебя, ты хотел полностью отдаться своим молитвам и преуспеть в своих переговорах с Богом.

И у тебя все получилось. Господь удовлетворил твое прошение только наполовину, не отнял твою жизнь, а позволил воочию увидеть сотворенное им чудо, а вот хирург моей матери был сражен наповал. Инкапсулированная опухоль, за две недели выросшая до размеров мяча для игры в регби, оказалась доброкачественной. Треть печени пришлось удалить, но мама за месяц встала на ноги и выздоровела. Никаких осложнений, ни физических, ни моральных, ни особого режима, ни диеты. Правда мама слишком рьяно взялась восстанавливать форму с помощью гимнастики и заработала грыжу, снова легла в клинику, где ее подлатали, и продолжила в том же ускоренном темпе.

Через тридцать лет после твоего чудесного исцеления мама исполнила нам его римейк. Вы всю жизнь, с самой первой встречи, активно влияли друг на друга, не только не теряя при этом собственной индивидуальности, но усиливая ее, каждый по-своему: ты предавался воспоминаниям, так же неустанно, как неустанно садовник перекапывает землю, она развивала в себе исключительную способность забывать все, что мешает двигаться вперед, убирала прошлое, как крошки со стола, готовя его к перемене блюд. Убрать и забыть.

Но после твоей смерти ей расхотелось убирать. Она не способна забыть. Теперь ей это не нужно. А я чувствую себя столь беспомощным, как тогда, в декабре 2000-года, когда ты в одиночку сражался за ее жизнь. Я плод вашего союза, но не его венец, у вас своя история, и я всегда знал, что мне тебя не заменить… Ну, разве что в очень малой степени. Теперь, когда я еду на юг и, как черепаха свой панцирь, тащу с собой работу, а без четверти двенадцать по привычке спешу освободить стол в столовой, бывшей главным полем вашей битвы («Рене, да убери же наконец свои папки, дай мне накрыть обед!»), она говорит:

– Не нужно, оставь. Если бы ты только знал, как я скучаю по беспорядку, который устраивал твой отец…

В ее голосе звенят слезы, и она расставляет тарелки и еду среди моих бумаг. Ты, должно быть, ликуешь, глядя на нас оттуда.

Не знаю, утешит ли эта книга твою возлюбленную. Я на это надеюсь, но иллюзий не питаю. Если преуспею, мама еще острее ощутит твое отсутствие, если нет – она всего лишь узнает несколько дополнительных фактов из нашей общей биографии, которые – в лучшем случае – сначала ее шокируют, а потом заставят улыбнуться.

Что она узнает? Что я в восемь лет заменил ее двойником, а тридцать два года спустя мы решили очистить холодильник и выбросили в помойку все, что она нам оставила. И солгали ей, когда она вышла из наркоза и первым делом спросила:

– Ну что, вкусно было?

– Восхитительно, – не раздумывая ответил ты. – Особенно говядина с оливками.

– И жаркое из фаршированной телятины, – быстро подхватил я, потому что никакой говядины ты не оставляла.

– Вот и хорошо, – пробормотала ты и снова погрузилась в сон.

Сомневаюсь, что смогу утешить ее, разговаривая с тобой в настоящем времени. Сам знаешь, я делаю это в основном для тебя. У меня есть должок перед тобой, лежит себе в ящике стола, я кое-что обещал тебе, и это обещание давно пора выполнить, ты хотел, чтобы я сделал один «подарок людям» еще при твоей жизни. Я помню твою просьбу – ты повторял ее много раз в разные моменты своей жизни, а я был вечно занят, и мне было недосуг:

– Напиши их историю. Пусть люди все узнают.

В глубине души ты остался несчастным маленьким сиротой, который мечтал творить миры словом, но на это не было времени, и ты был вынужден счищать фосфор с крыльев светлячков, чтобы у машинок, которые кормили твою семью, светились фары. Я не так глуп и знаю, почему ты с детства так поощрял мои литературные склонности и развивал фантазию: хотел сделать своим рабочим инструментом, пишущей машинкой.

Давай откроем ящик. И достанем голубую тетрадь.

Вообще-то сделанная твоими руками обложка тетради больше всего напоминает экран старого, плохо настроенного телевизора, разделенного на горизонтальные полосы голубого, коричневого и зеленого цвета. Вид у тетради невзрачный, распадающиеся листки склеены скотчем. Тетрадь ты исписал на три четверти в 1969 году, когда лежал в клинике в Савойе. Ты оказался последним хранителем воспоминаний о жизни твоей матери и бабушки. В детстве они были тебе защитой и опорой, потом ты вырос, и вы поменялись ролями. Ты зарабатывал продажей «Рене Мобилей» и законно гордился своим довольно противоречивым двойственным статусом: твой отец погиб на войне, и тебе полагались специальные льготы, но при этом ты содержал семью.

Твоя рукопись написана на бумаге в клеточку, мелким почерком, в ней пятьдесят три страницы и две части. Первая завершается так: «Продолжение – после операции». Вторая обрывается на похожей фразе: «Окончание – после следующей операции».

Десять лет спустя тебе спротезировали другую ногу. В то время голубая тетрадь уже была у меня. Ты торжественно преподнес ее мне на восемнадцатилетие со словами:

– Допиши до конца. И используй для своей книги.

Я достал тетрадь из ящика и прочел ее целиком только после твой смерти. Кто-то назовет мою небрежность свинством, но, во-первых, я думал, что ты уже «озвучил» для меня все, что написано в тетради, а во-вторых, почерк у тебя такой мелкий, что мне пришлось-таки обратиться к офтальмологу. И я об этом не жалею. Ирония судьбы – у тебя была дальнозоркость и астигматизм, но тебе заменили хрусталики в тот самый момент, когда должна была увидеть свет моя первая книга: ты всегда читал мои тексты без очков. А я прочел твой текст и заработал близорукость.

Итак, с чего начать? Ты, как ни странно, приступая к изложению печальной истории твоей матери, начал издалека. «Дядя Жюль был статным мужчиной с живым взглядом и усами, как у Сальвадора Дали».Этот ставший звездой немого кино брат твоей бабушки в двенадцать лет потерял голос, искупавшись в ледяной воде. Семья Лосфельд жила бедно. Неподалеку от их домика, чуть выше по реке, стояла текстильная фабрика. Каждую ночь Жюль и девять его братьев собирали шерсть, выплеснувшуюся во время полоскания из красильных чанов и обмотавшуюся вокруг установленных ими в реке на дне столбиков. В конце месяца они отправлялись на фабрику с огромными баулами с шерстью, чтобы продать заводу его же шерсть и немного подзаработать.

Жюль нырял лучше всех, но получил хронический бронхит и вылечился от него только в 1890 году, под солнцем Ниццы. Его переезд в Ниццу оказался судьбоносным. Жюль был чертовски привлекателен, покорил много женских сердец, и одна из его случайных возлюбленных «на вечер», некая Лора, по уши в него влюбленная, забеременела. Папаша Лосфельд, плотник с высокими моральными принципами, заставил провинившегося немедленно «поправить дело», чтобы не опозорить семью. Молодые тут же обвенчались, а на пороге спальни малышка Лора ударилась в слезы и поведала супругу, как обманула его: она прекрасно понимала, что он может жениться на такой заурядной девушке только из чувства долга и потому притворилась беременной, для чего подложила на живот подушку.

Чтобы опять же спасти свою честь и не стать посмешищем всего города, Жюль вместе со своей супругой «по расчету» уехал на юг. Она так и не подарила ему наследника, но, как ты пишешь в своей голубой тетради, подушку они сохранили.

Твой дядя Жюль умел проигрывать: он не затаил на жену зла за толкнувшее ее на обман «здравомыслие» и счастливо жил с маленькой, застенчивой болтушкой, неустанно ей изменяя.

Надо сказать, что возможностей у Жюля было хоть отбавляй. Он сменил профессию мясника на шофера по найму и благодаря своей внешности имел большой успех у русских графинь и скучающих английских аристократок из отеля «Негреско». Чему немало способствовала роскошная «испано-суиза», которую ему завещала его первая хозяйка, вдова итальянского судовладельца.

Именно эта роскошная машина открыла перед Жюлем дверь в мир кино. Постановщики студии Викторин [9]9
  Главная киностудии Ниццы, теперь носит название «Ривьера».


[Закрыть]часто арендовали ее для съемок, а Жюль никогда не расставался с любимицей, так что его одевали в безупречную ливрею, и он открывал дверцу машины в фильмах Луи Фейада, [10]10
  Фейад, Луи (1873–1925) – франц. режиссер, журналист, преподаватель, воспитал множество актеров, операторов, режиссеров.


[Закрыть]Альфреда Машена, [11]11
  Машен Альфред (1877–1929) – франц. режиссер.


[Закрыть]Марселя Лербье [12]12
  Лербье, Марсель (1888–1979) – франц. режиссер-экспрессионист.


[Закрыть]и Рекса Ингрема. [13]13
  Ингрем, Рекс (1893–1950) – амер. режиссер и сценарист. Основал собственную студию во Франции, где и работал до 1933 года.


[Закрыть]Иногда Жюлю доставалась роль побольше: его герой обнаруживал труп хозяина, отстреливался от преследователей из пистолета, падал с подножки авто, поскользнувшись на банановой кожуре, целился в задницу регулировщику клювом аиста, украшавшим решетку радиатора «испано-суизы». Случалось, и тортом в лицо получал. По твоему мнению, именно его образ вдохновил великого Билли Уайлдера на создание фильма «Бульвар Сансет». Глория Свенсон [14]14
  Свенсон, Глория (1899–1983) – амер. актриса.


[Закрыть]играет забытую всеми звезду немого кино, к которой является ассистент Сесиля Б. Де Милля [15]15
  Де Милль, Сесиль Блаунт (1881–1959) – амер. режиссер, продюсер, драматург.


[Закрыть]и приглашает ее на студию «MGM». Когда слуга – в этой роли снялся Эрих фон Штрогейм [16]16
  Штрогейм, Эрих фон (1885–1957) – амер. режиссер, актер, сценарист, писатель.


[Закрыть]– привозит ее туда на умопомрачительной «изотте-фраскини», оказывается, что режиссеру нужна была не актриса, а машина.

Одним словом, дядя Жюль был главным героем твоего детства, единственным мужчиной в твоей семье. Время от времени он ненадолго появлялся в вашем доме, но еще неизвестно, занялся бы ты в восемь лет конструированием автомобилей, если бы он три-четыре раза в год не вывозил тебя на «испано-суизе» на природу. Странно, что ты никогда не говорил со мной о Жюле: наверное, опасался, что обаяние этого долгожителя затмит образ Эжена, твоего отца, которого ты никогда не видел. Ты делал все, чтобы я не забыл этого благородного изобретателя и героя, убитого на поле боя в двадцать три года. Когда мне исполнилось семь, ты подарил мне на день рождения его военный крест и был очень горд, когда я отдал тебе свою медаль 120-го обозного полка, хотя наградили меня за постановку рождественской сказки для детей младших офицеров. Но ты упорно молчал о популярном артисте, на которого я мог бы равняться, когда в пятнадцать лет шел на сцену.

Ты рассказал мне о его карьере артиста лишь в 1991-м, когда я запустил свой первый фильм «Подруги моей жены» и дал тебе небольшую роль в эпизоде. Ты снимался инкогнито (чтобы мир кино открыл для себя талантливого восьмидесятилетнего дебютанта, но чтобы никто не мог ни сказать, ни даже подумать, будто я навязал своего отца продюсеру) и фигурировал в титрах под псевдонимом Рене Лосфельд. Я отдал дань уважения семье твоей матери, не подозревая, что таким вот подпольным образом ввел в мир седьмого искусства второго по счету Лосфельда.

Тетушка Лора каждую неделю водила тебя смотреть «фильм твоего дяди». Из-за маленького роста она носила высокие затейливые шляпки, чтобы доставать обожаемому мужу хотя бы до плеча, поэтому вы всегда сидели в последнем ряду. Так вот, тетушка Лора, ко всеобщему изумлению, умерла от рака груди. Она была очень застенчива, не хотела затруднятьЖюля и пять лет топила боль в белом вине, не выпив ни капли спиртного на людях, и только после похорон в прачечной обнаружили тайник с бутылками.

Жюль положил в гроб усопшей супруги ту самую подушку, с помощью которой она симулировала беременность, воздав таким образом должное этой маленькой женщине, сумевшей дважды тронуть его сердце «ложью во имя любви» – в самом начале и в самом конце их истории.

Несколько месяцев Жюль был безутешен. Потом воспрянул, снова стал элегантным, остроумным и жизнерадостным и вывел из гаража старушку «испано-суизу», стоявшую «на приколе» с тех пор, как звуковое кино сыграло похоронный марш немому. «За этим что-то кроется», говорила твоя бабушка Гортензия. «Что-то» звалось М.Г., и ее духи пахли жасмином – это выяснилось благодаря забытому в бардачке носовому платку с инициалами и аромату, пропитавшему любимое авто дяди Жюля.

Гортензия пришла в бешенство от того, что ее пожилой младший братец начал новую тайную жизнь с «молодой распутницей», и решила порвать с ним всякие отношения в память о Лоре – той самой невестке, которую без устали третировала при жизни, находя, что толстушка недостойна ее обворожительного брата.

Имя «распутницы» выяснилось десять лет спустя после смерти дяди Жюля. Он сделал очень странную приписку к завещанию: объяснить ее можно было не только страстью к женщине, согревшей его последние годы, но и непреходящей нежностью к покойной жене. Жюль даровал любовнице право быть похороненной в семейном склепе, чтобы в вечном покое не расставаться ни с одной из них.

В глазах Гортензии эта прихоть брата носила совершенно скандальный характер, кроме того, исполнить ее оказалось более чем непросто: М.Г. оказалась замужней дамой. Бедняжка М.Г. попала в безвыходную ситуацию: чтобы выполнить последнюю волю усопшего, ей пришлось бы завещать кремировать себя, разделить прах на две равные части и захоронить в двух могилах – мужа и любовника! После встречи с Гортензией М.Г. официально отказалась от такой чести, оставив склеп, где сегодня покоятся тетушка Лора, дядя Жюль, твоя бабушка, твоя мать и ты сам, в полной и безраздельной собственности нашей семьи.

*

Невероятная жизненная сага Гортензии была первой историей, воспламенившей мое детское воображение. Параллельно ты по утрам и вечерам рассказывал мне бесконечные, лихо закрученные шпионские романы, поэтому вымысел и реальность сливаются в моем сознании воедино. Нет, я не путаю одно с другим: по опыту мне хорошо известно, что вымысел часто предвосхищает реальность, и я всегда стремлюсь воспринять и выразить самые «невообразимые» ее проявления. Обожаю, когда читатели говорят «такое не выдумаешь» о персонаже или событии, которое я как раз выдумал «от и до», или спрашивают: «Откуда вы все это берете?» Из жизни, конечно.

Итак, история Гортензии. Я мало что почерпнул из голубой тетради, главное рассказал мне ты. Все героическое, смешное, грустное и неприятное. Впрочем, несколько тайн ты не раскрыл.

Гортензия, как и мы с тобой, рано повзрослела. В тринадцать лет она выглядела на все восемнадцать, у нее была мужская фигура, и она нанялась в большую бакалейную лавку в Рубе. Работа у нее так спорилась, что хозяин вскоре уволил двух других продавцов, а их жалованье отдал Гортензии, надеясь хорошо на этом сэкономить. Она работала за троих, чтобы оправдать свое повышение, и убеждала бакалейщика расширять дело. Он делал новые вложения, но в какой-то момент испугался собственной смелости и решил все продать. Семнадцатилетняя Гортензия получила эмансипацию, [17]17
  Эмансипация (от лат. emancipatio) – объявление несовершеннолетнего полностью дееспособным.


[Закрыть]выкупила лавку и неустанными трудами превратила ее в самый посещаемый магазин города. Уже в 1873 году она торговала деликатесами и колониальными товарами, став предтечей Эдиара и Фошона. [18]18
  Знаменитые гастрономические дома Франции.


[Закрыть]

Потом отец Гортензии разбился, упав с крыши, а мать тяжело заболела и слегла. Гортензия уже расплатилась с долгами – дело приносило ей хороший доход – и решила доставить бедной женщине последнюю радость: она положила в джутовый мешочек двенадцать золотых луидоров – все свои накопления! – и отнесла матери. Прикованная к постели вдова плотника зачарованно глядела на золото, не веря своим глазам.

– Оно твое, матушка, – сказала Гортензия. – Ты многим пожертвовала, чтобы мы не голодали.

На следующий день мать семейства, предчувствуя скорый конец, собрала вокруг себя своих тринадцать детей и объявила, что хочет, пока жива, раздать каждому причитающуюся долю наследства. Дети мамаши Лосфельд по одному подходили к ее постели за золотым луидором. Когда настал черед Гортензии, смиренно вставшей в самый конец очереди, мать громко и торжественно объявила:

– Ты – самая сильная, тебе я ничего не оставляю.

Вот что ты записал в голубой тетради: «Бабушка часто рассказывала мне об этой сцене – без малейшей горечи и с таким волнением, что я не смел осуждать поступок ее матери. „Понимаешь, – гордо говорила она, – благодаря мне мама смогла уйти в мир иной, как богатая дама, оставив детям наследство“».

*

Каждую ночь, под утро, Гортензия запрягала двуколку и отправлялась на рынок в Лилль за овощами и фруктами.

На дорогах было неспокойно, и девушка, несмотря на внушительную комплекцию, могла стать легкой добычей разбойников, поэтому брат дал ей большой револьвер для защиты жизни и чести. Предусмотрительность Жюля оказалась как нельзя кстати: один раз, в пять утра, на повороте к лесу, перед коляской будто из-под земли вырос бандит: одной рукой он схватил лошадь за уздцы, в другой был зажат нож.

– Кошелек или жизнь.

Гортензия молча вытащила револьвер и выстрелила в негодяя, сбив с него кепку. Он бежал со всех ног, весть об этом эпизоде быстро распространилась по округе: больше никто и никогда не пытался встать Гортензии поперек дороги. Но судьба-злодейка зашла с другой стороны.

Гортензия провела молодые годы в тяжких трудах. Она прекрасно понимала что внешность ярмарочной силачки не слишком привлекает кавалеров, и была совершенно потрясена, когда у нее вдруг появился кавалер – молодой франт с усиками. Его звали Жюль, как и ее брата, Жюль по фамилии Деголланд, от которой он отделил «Де», намекая на принадлежность к голландскому королевскому дому. Между мной и этим самозванцем нет кровного родства, однако, узнав из голубой тетради об этой детали, я почему-то ощутил странную связь с ним…

Итак, фальшивый принц женился на бакалейщице и вел за ее счет безоблачное существование. Угрызения совести супруга Гортензии не обременяли, а вот идей у него хватало. Он посоветовал разбавить торговлю деликатесами чем-нибудь попроще, например открыть в городском парке ларек и продавать по воскресеньям жареную рыбу с картошкой. Гортензия поручила мужу управлять новым делом, но Жюль очень скоро ретировался, сославшись на хрупкое здоровье: он боялся сквозняков. Гортензия не расстроилась и не испугалась лишней работы: ее переполняла гордость, когда они воскресными вечерами прогуливалась под ручку, и муж щеголял в костюме, на который ушла воскресная выручка! Он был очень нежен, хоть и сетовал иногда, что от нее пахнет едой.