Текст книги "Созвездие Стрельца, или Слишком много женщин"

Автор книги: Диана Кирсанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Мальчик, не хами тете. Мама должна была внушить тебе мысль о том, что к женщине надо прикасаться только с ее согласия.

Мамона действительно пыталась привить мне что-то подобное. Правда, нельзя сказать, что я был слишком внимательным учеником.

Ада, как видно, это быстро поняла, потому что, приблизив ко мне свои необыкновенные, внезапно налившиеся темной силой глаза, сказала более внушительно, с чуть заметной хрипотцой в голосе:

– Я сказала, руки убрал. Быстро! Ну?!

Не знаю, что это было – может, импульс, внезапно возникший в участках мозга, которые управляют руками, – но вопреки моему желанию мои руки сами сползли с ее плеч и оказались на моих коленях.

– Вот так, и будь послушным мальчиком. Ладно, поехали.

Что мне оставалось делать, кроме как завести мотор и тронуться с места? Ничего.

– Так вы не знаете Марину? – спросил я после того, как возникшая пауза перешла в неловкое молчание.

– Марина – это женщина, которая чем-то так тебе сегодня насолила? Нет, я ее не знаю.

– А все остальное обо мне знаете?

– Знаю кое-что.

– Что?

– Самое главное.

Она не кокетничала и не говорила загадками намеренно, это было видно. Обронив два последних слова, Ада снова тщательно укрыла голову косынкой, подняла воротник плаща, сунула руки в перчатки и, как видно, приготовилась провести остаток дороги в молчании.

Но не тут-то было. Напрасно она принимает меня за послушного мальчика.

– Если не Марина сказала вам, что я – Стрелец, то кто?

– Ты сам, – ответила она как будто нехотя. – И твоя машина.

– А что машина?

– У тебя авто скромной марки и подержанное. Но внутри начинена всем, чем можно в наше время набить машину не столько для удобства, сколько для баловства. – Движением головы Ада указала на телевизор, кондиционер, бар-холодильник, свернутый на заднем сиденье миленький плед с котятами и пару дорожных подушечек ему в тон. – Стрельцов хлебом не корми, дай только прикупить себе какую-нибудь новинку в этом роде. А кроме того, именно Стрельцы в первую очередь стремятся устроить любовное гнездышко из всего, даже из машины. Плед с котятами был тобой куплен, без сомнения, в расчете на женщину, которая не устоит от умиления – «ах, какая прелесть!».

– А может, его купила моя жена?

– Жена предпочла бы держать «ах-какую-прелесть» не в машине, а дома – ведь плед совсем новый. А кроме того, ты не женат.

– Если у меня нет обручального кольца…

– Вот именно, нет кольца. Как правило, Стрельцы, если женятся, кольца не снимают. Вы вообще неравнодушны ко всякого рода украшениям, не обязательно ювелирным. А самое главное, – продолжила Ада, опережая мой следующий вопрос, – Стрельца в тебе выдает присущая всем без исключения представителям этого знака манера пускать стрелы Амура направо и налево, не особенно заботясь о результате: клюнет дамочка – хорошо, нет – что ж, переключимся на другой объект. Не успела я сесть к тебе в машину, как ты сразу начал со мной заигрывать – а ведь я тебя старше. Конечно, не настолько старше, чтобы ты называл меня тетенькой, но все же женщина, скажем так, тебе не по возрасту. И тем не менее ты попытался завязать знакомство, следуя все тому же принципу: что-нибудь да выйдет, а не выйдет, так и черт с ней!

Я искусственно улыбнулся и кивнул, признавая свое поражение. В общем-то не особенно приятно знать, что первая же встречная женщина видит тебя насквозь, но не хмуриться же в ответ на ее слова: большую глупость и вообразить сложно.

– Ну и последнее. Пытаясь заигрывать со мной, ты делал это слишком уж неуклюже. Все эти приемчики: «Если не секрет, как вас зовут?», «Мы, кажется, где-то встречались?» – заезжены до такой степени, что странно слышать их из уст Стрельца – всегда остроумного, искрометного, оригинального на выдумки и комплименты, человека, который никогда не полезет за словом в карман. Ты никогда бы не попытался начать знакомство с такой банальности, если бы голова у тебя не была занята чем-то другим. А Стрельца нужно сильно потрясти и вообще выбить из колеи, чтобы даже перспектива познакомиться с красивой женщиной не заставила его воспрянуть. У тебя что-то случилось, причем совсем недавно, вот почему ты до сих пор так и не смог, так сказать, «собрать себя из осколков».

В последней фразе Ады не слышалось ни вопроса, ни любопытства – она просто замолчала, погрузив руки в рукава плаща, глядя на дорогу и как будто вообще потеряв ко мне всякий интерес.

Я вздохнул и смирился с неизбежностью один раз в сто лет позволить женщине признать тебя дураком. Мы приближались к Остоженке: движение на дороге стало совсем «ползучим», нам понадобилось не менее пятнадцати минут для того, чтобы доехать до того участка дороги, который ныряет под эстакаду. Я перестроился в первый ряд и готовился включить поворотник, как вдруг…

Где-то закричали. Я услышал это раньше, пусть всего только на секунду, чем сверху с эстакады прямо на капот моей машины рухнуло чье-то тело. Даже сквозь неплотно прикрытые окна был слышен отвратительный звук его удара о жесть, вслед за чем бесформенная масса, одетая во что-то пестрое, скатилась с капота под колеса моего авто.

«Опять дежавю», – подумал я, зажмуриваясь. Но крик, шум, приближающиеся свистки, вой ветра и шлепанье о лобовое стекло снега с дождем, а главное – четкое, заблокировавшее мозг сознание того, что на этот раз действительно произошло нечто ужасное и непоправимое, не дали мне долго сидеть с закрытыми глазами.

Я вышел из машины, вмиг собравшаяся толпа расступилась, давая мне дорогу. Отовсюду гудели автомобили, кричали люди, пытаясь узнать, что случилось. Краем глаза заметив огромную вмятину на капоте (значит, не показалось, «это» действительно свалилось сверху!), я опустился на корточки перед… в общем, перед женщиной, которая лежала под моими колесами. Да, это была женщина. Опять женщина!

Она лежала лицом вниз, я видел только довольно ветхое пальто в крупную желто-серо-зеленую клетку, край уха показывающийся из-под грязной вязаной шапочки и выбившиеся из-под нее же давно не мытые волосы цвета палой листвы. Я узнал это ухо и эти волосы еще до того, как при помощи двух или трех мужчин развернул женщину к себе. Ее лицо было расшиблено, до неузнаваемости изуродовано падением с эстакады сперва на мою машину, затем об асфальт. Из рассеченной брови и переломанного носа хлестала кровь, быстро заливая глаза и все лицо.

И все же она еще была в сознании. Она меня узнала.

– Стас… – прошептала она разбитыми губами, на которых сразу запузырилась розовая пена. – Стас… Это ты… Как хорошо, что это ты… Посмотри… Посмотри, что ты со мной сделал… Пос… мо… три…

Последнее три слога она вытолкнула из себя с видимой силой. Кровь продолжала хлестать на лицо и дорогу и вдруг, когда кто-то попытался приподнять бедняжку, хлынула горлом, заливая пальто и несколько раз обмотанный вокруг шеи шарф. Умирающая еще пыталась что-то сказать, с хрипом выплевывая осколки зубов, сгустки крови, – и вдруг затихла, обмякнув на тех самых руках, что ее держали.

– Все. Кончилась, – сказал кто-то и осторожно положил тело обратно на дорогу.

– Откуда она?

– С эстакады спрыгнула.

– Прямо сюда? На проезжую часть? Это что же… Самоубийца, что ли?

– Да уж не акробатка. К тому же пьяница, кажется. Вон как разит.

Только тут я почувствовал жуткий запах. Смесь водочного перегара и свежей водки – да она наверняка не стояла на ногах, когда падала с эстакады! Не о каком самоубийстве и речи быть не может. Это несчастный случай. Это несомненный несчастный случай. И вот эти ее слова… как их… «Посмотри, что ты со мной сделал»…. Где-то еще я их слышал сегодня… Она их не произносила. Мне просто послышалось. Уже прошло много лет, как я расстался с… ну, пусть не много, но я так давно не видел ее, не хотел видеть… эти слова никак не могли относиться ко мне. «Посмотри, что ты со мной сделал…»

Нет! Я не виноват!!!

– Вы, безо всякого сомнения, не виноваты, – сказал мне один из тех, кто приподнимал Милу, – средних лет мужчина в толстом свитере, на непокрытую голову которого опускались умирать редкие снежинки. – Если хотите, можете записать меня в свидетели: пьянчужка сама свалилась вам под колеса. Я видел.

Вокруг одобрительно загудели. Немного подумав, мужчина в свитере стал шарить по карманам, нашарил носовой платок, развернул его и, присев на корточки, прикрыл разбитое лицо мертвой.

– Запишите мои данные, я продиктую, – сказал он мне, поднявшись. – Буду свидетелем. Запишите сейчас, мне ехать надо. Как буду нужен, звоните.

Я записал его телефон, имя и фамилию, действуя на автопилоте. Глаза мои каждую секунду тянулись к распростертому на дороге телу с платком, белевшим на месте лица. Сквозь ткань стали уже проступать густые красные пятна. «Посмотри, что ты со мной сделал…»

Я буквально заставил себя отвести взгляд от погибшей, и, чтобы не встречаться глазами с теми, кто с любопытством или сочувствием посматривал на меня самого, уставился на эстакаду, откуда Мила спрыгнула.

И тут – холод пробрался ко мне под куртку и рубашку, и ледяной рукой стал шарить по внутренностям, – и тут я увидел быстро удалявшуюся от места происшествия согнутую в букву Г седую старуху, которая весьма резво перебирала по мостовой клюкой и грозила вот-вот раствориться в толпе!

– Стой! – крикнул я туда, вверх, и рванулся, но толпа почему-то не пропустила меня, а когда я растолкал людей, которые, очевидно, решили, что я собираюсь скрыться с места происшествия, никакой старухи на эстакаде уже не наблюдалось.

Где-то впереди завыла сирена госавтоинспектора. На негнущихся, деревянных ногах я прошел к своей машине и сел, справедливо предполагая, что начавшийся кошмар с появлением госавтоинспектора растянется на долгие часы.

* * *

– Почему вы не сказали, что были с ней знакомы?

– Что?

– Почему вы не сказали следователю, что хорошо знаете эту женщину?

О боже! Пассажирка, которую я взял на дороге давно, в другой жизни, оказывается, не ушла. Все время, пока длился этот ужас, она просидела в моей машине. Или нет? Снег с дождем снова таял на ее ярко-красном плаще и косынке, белое лицо рдело морозным румянцем. Выходила. И ах да, она же была свидетелем, тоже что-то говорила подъехавшей бригаде следователей.

Туман в моей голове еще не рассеялся.

– Вы знаете, я не смогу подвезти вас куда вам надо. Извините меня.

Я думал, она психанет, дернется и уйдет, как поступила бы на ее месте любая другая женщина, но Ада накрыла мою руку, лежащую на руле, своей ладонью и, чуть нагнувшись к моему уху, предложила:

– Вы взволнованы и не можете сейчас управлять машиной. Давайте я сама сяду за руль, а вы переместитесь на мое место. И не переживайте. Если вы не натворили большого зла, я помогу вам выпутаться из этой ситуации.

Подчиняясь не столько логике, сколько тону, которым были сказаны эти слова (смесь убедительности и приказа), я уступил Аде водительское место. Но перед этим снова закрыл и открыл глаза в мистической надежде, что сейчас все это: труп, который какие-то люди теперь запаковали в черный мешок, похожий на тот, в котором вывозят мусор, пятна крови на бордюре, которые еще не успел смыть дождь, и машины милиции со «Скорой помощью» – это исчезнет, и пробка, образовавшаяся в результате ДДП, рассосется, и я тоже поеду в общем ряду и в конце концов доеду до дома, где меня ждет Рита.

Ведь исчез же сам собой подвешенный к потолку труп там, в гостинице!

Но когда я открыл глаза, все было на своих местах. «Дворники» на лобовом стекле работали как сумасшедшие, сгребая грязно-серую кашицу, порывы ветра то и дело пытались сорвать с головы главного милиционера форменную фуражку. Придерживая ее на голове одной рукой, другой он досадливо махнул нам: «Проезжайте, проезжайте!»

– Говорите адрес. Куда вас везти, где вы живете?

Ада уверенно повернула ключ в замке зажигания.

Некоторое время мы молчали, глядя на дорогу. Затем Ада, чуть скосив на меня глаза (я заметил это боковым зрением), сказала:

– Так почему вы не сказали, что знали эту женщину раньше?

– Послушайте! Вам доставляет удовольствие меня мучить?! – взорвался я. – Давайте ехать молча, если уж у нас обоих нет другой темы для разговора!

– Вы сейчас уйдете в себя, как это свойственно Стрельцам, когда они не чувствуют себя в силах переломить ситуацию, и предоставите событиям идти своим чередом. А этого допускать никак нельзя: ведь ясно же, что вокруг вас сгущаются тучи. Сперва вы были выбиты из колеи каким-то событием, которое случилось утром, теперь… теперь это. Женщина, которая упала с эстакады, ваша знакомая: она назвала вас по имени, сказала еще несколько слов, и ни одному из них вы не удивились. Вы были знакомы раньше?

– Да… Знакомы.

– И держали знакомство в тайне? Вы ничего не сказали следователю.

– А вам я должен ответить?

– Это в ваших же интересах.

Я хмыкнул, а потом, сам не знаю почему, сказал то, что желал забыть как можно скорее:

– Она моя жена. Бывшая, разумеется.

– Вот как! – Ада посмотрела на меня с живым интересом, ощупала взглядом (это было видно даже сквозь темные очки) и снова сосредоточилась на дороге.

– Напрасно вы не сказали об этом следователю. Все равно докопаются.

– И что?

– Да ничего, но это может стоить вам многих неприятных минут. Конечно, если дело будет поручено следователю, который любит покуражиться. А может, милиция и прокуратура решат спустить все на тормозах: пьяная женщина бросилась с моста под машину – явное самоубийство. Или даже несчастный случай.

Ада говорила, и звук ее голоса входил в меня по капле, как живительное тепло. Страх, все это время железной рукой держащий меня за горло, наконец-то отпустил. Я начал дышать свободнее.

– И когда только кончился этот ужас…

– Если вы не сделаете больших ошибок, то скоро. У каждого из нас крупные неприятности возникают за месяц до дня рождения и заканчиваются тоже через месяц после этой даты. Это было замечено еще в древности. Так что же у нас случилось с девушкой по имени Мила?

* * *

Я нашел ее на ступенях Киевского вокзала.

Это было в тот год, когда я поступил на первый курс филфака, – сейчас я уже не помню, что занесло меня на этот вокзал, но в памяти остался ясный летний день и мое прекрасное настроение. Как же! Я стал студентом!

Это настолько прибавило мне сил, что в те дни я не ходил, а передвигался каким-то странным способом: легкий бег, переходящий в прыжки. Именно таким полуобезьянним манером, не особенно оглядываясь по сторонам, я взбегал на ступени Киевского вокзала, когда услышал где-то внизу резкий вскрик – так кричат от внезапной боли, и нога моя проехалась по чему-то мягкому и живому.

Притормозив, я посмотрел себе под ноги и похолодел: оказывается, я наступил на ручку девочке, которая неизвестно почему прямо на грязных ступеньках играла с дешевым пластмассовым утенком. Я похолодел и опустился на корточки возле кричащего ребенка: никому не пожелаю узнать, что ты чувствуешь, когда крошечная детская рука оказывается под твоим ботинком!

Чумазая черноглазая мордашка сморщилась от боли, маленький ротик скривился в плаче. «Ай… ай… ай…» – жалобно, через равные промежутки, кричала она. На вид девочке было не больше полутора – от силы двух лет. Она была худенькая, в грязном красном платьице с оборочками и самодельном ожерелье из арбузных косточек, которое свободно болталось на худенькой смуглой шейке.

– Ай! Ай! Ай!

Я неловко – никогда не умел обращаться с маленькими детьми – погладил ее по голове и с замиранием сердца взял в руку ее грязную лапку. Ручка распухала на глазах и становилась красной: не было сомнения, что я нанес ребенку серьезную травму.

– Перелом, – сказал кто-то.

Ребенка у меня забрали. Сильные руки какого-то прохожего посадили девочку на мраморные перила, утенка положили рядом. Девочка продолжала плакать, останавливаясь только для того, чтобы набрать в грудь побольше воздуха, и яростно отклоняла всякие попытки приласкать ее.

– Господи, это же ужасно! – громко сказала тетка с кошелкой типа «авоська старая, потертая». – Оставлять ребенка одного играть на полу, в грязи, в антисанитарных условиях! Где же ее мать?!

– А правда, где мать? Где твоя мама, милая? – обратилась к девочке другая женщина, в белом летнем костюме. Она держала за руку свою дочь, тоже девочку лет двух, над головкой которой парил огромный бант, больше похожий на воздушный шар.

– Где твоя мама? Мама где?!

Вокруг загомонили, приставая к плачущему ребенку с этим вопросом, как будто сейчас имело значение только это. Когда через несколько минут я вернулся с работником вокзального медпункта, толпа женщин все еще наседала с вопросом о маме на насмерть перепуганного ребенка.

– Расступитесь, граждане! – потребовал фельдшер. И очень ловко, что выдавало в нем большой опыт общения с малолетними детьми, подхватил девочку на руки. – Не плачь, маленькая, мы сейчас пойдем и ручку твою залечим, один укольчик сделаем – и не будет так болеть… Нету матери? – обратился он к собравшимся. В ответ возмущенно загудели. – Вот ворона! Найдется – скажите, пусть в медпункт подойдет.

В медпункте Азиде – так плачущая крошка назвала себя фельдшеру – после его долгих уговоров сделали обезболивающий укол и наложили гипс. Процедура накладывания гипса вызвала у Азиды огромный интерес: с невысохшими дорожками слез на мягких щечках она смотрела, как на ее ручку кладут быстро застывающую кашицу, и еще мокрые глаза девочки выражали удивление и восторг перед новым зрелищем и новым ощущением…

Непроходящее чувство вины (наступил на играющего ребенка!) не позволяло мне оставить девочку в медпункте и отправиться по своим делам.

Я смотрел, как понемногу оживляется ее смуглая мордашка, как она с интересом начала оглядываться по сторонам, здоровой рукой прижимая к себе пластмассового утенка, и чувствовал некоторое облегчение. И одновременно не переставал удивляться тому, что за все время, пока ее тормошили там, внизу, пока несли в медпункт и проделывали здесь кучу разных процедур, наконец, пока она ожила и завертела головой, похожая на маленького взъерошенного галчонка, – за все это время она ни разу не позвала маму!

И вот как только я подумал об этом, дверь медпункта распахнулась, и в маленькую, заставленную стеклянными шкафами комнатку ворвалась девушка.

Она была очень бедно одета: вытянутая на локтях и груди турецкая майка с длинными рукавами, плохо сшитая юбка из дешевой материи, дерматиновая сумочка, парусиновые тапочки вместо туфель или босоножек.

– Ася! – бросилась она к девочке. – Как же так, Ася! Зачем ты от меня убежала, я же сказала, чтобы ты сидела и никуда не уходила!

Лицо ее горело, кое-как сколотые волосы грозили вот-вот в беспорядке рассыпаться по плечам. Над верхней губой блестели бисеринки пота.

– Осторожней, мамаша! – остановил ее фельдшер, потому что девушка (или молодая женщина – на вид ей было около двадцати пяти, на восемь лет старше меня), словно не замечая, что на ручку девочки наложен гипс, сгребла ее в объятия. Сумочка при этом упала на пол, я поднял и протянул ее матери.

Она не заметила этого, как вообще не заметила меня. Она обращалась только к девочке, которая держалась как-то отстраненно и смотрела чуть исподлобья:

– Асенька, как же так? Ох, что это у тебя? – Девушка наконец-то заметила гипс. – Кто это тебя? Как же это ты? Скажи, скажи маме!

– Это все из-за меня, извините, – робко произнес я. – Я торопился, шел, а девочка играла на полу… Я ее просто не заметил, простите меня.

Мельком посмотрев на меня, девушка продолжала тормошить ребенка. И в конце концов случилось то, что не могло не случиться: девочка заревела и стала вырываться, она буквально вывинчивалась из материнских рук и тянулась ко мне, непонятно почему увидев во мне своего защитника.

– Ася, Ася!

Но малышка вопила так, что у всех нас заложило уши, и наотрез отказывалась иметь дело с той, которая называла себя ее мамой.

Подхватив ребенка на руки, я кивнул девушке и вышел из медпункта. Девочка почти сразу затихла, припав к моему плечу и неловко выставив впереди себя загипсованную ручку.

– Давайте пройдем в кафе, – предложил я. – Ребенок пока успокоится, да и нам с вами не мешает проглотить хотя бы по чашечке кофе. Тоже для успокоения.

Девушка кивнула и с понурым видом пошла за мной.

Мы устроились за самым дальним столиком придорожного кафе. Кружевная тень лип и тополей скрыла нас от других посетителей и их любопытных глаз.

Я заказал два кофе и две порции мороженого – для девочки и ее матери. И опять от меня не укрылось, как неловко Мила (так она представилась) принялась кормить ребенка с ложечки и с каким явным неудовольствием Азида принимала ее заботы. Она вертела головой и норовила то и дело соскользнуть с материнских колен. В конце концов мороженое оказалось не столько у нее во рту, сколько на смуглых щеках.

– Вы, пожалуйста, простите меня, – снова начал я… – Честное слово, я и подумать не мог… Если бы я сумел чем-нибудь загладить… Может, деньги…

– Ах, оставьте вы это, – с досадой ответила Мила. – Вы же ничего, ничего не понимаете! Вы и понятия не имеете, что натворили! Теперь мне никогда ее не отдадут!

– Кого? Азиду?

– Не называйте ее так! Ася! Ее зовут Ася!

– Но она сама нам сказала, что ее имя – Азида.

– Мало ли что! А я сказала, что ее зовут Ася!

– Послушайте, успокойтесь. Вы так кричите, что на нас люди оглядываются.

– А вы только и знаете, что говорить «успокойтесь» да «успокойтесь»! Мне же теперь ее не отдадут – понимаете вы это или нет?

– Кого не отдадут? Азиду? Но она же ваша дочь – да или нет? Если это так, то никто не может отнять у вас ребенка!

– Она не… – Мила осеклась. – Я не могу вернуть ее в таком виде, понимаете?! Со сломанной ручкой! Мне вообще больше ее не доверят… Я знаю, скажут: «Иди отсюда! Доигралась! Не будет у тебя дочери!» Понимаете?!

– Ничего не понимаю! – Я начал терять терпение.

– Ах, боже мой! Я уже полгода оформляю на нее документы! На усыновление, то есть удочерение! Пока получилась только опека… Мне доверяют Асю только на субботу-воскресенье. И все как-то неудачно! То платье порвем, то ножку подвернем, то лицом на асфальт упадем – думаете, легко возвращать ребенка в ссадинах и синяках? Нянечка в интер-нате все время головой качает. Она против меня, я знаю! Говорит, что из меня никогда ничего хорошего не выйдет, и уж мать – тем более! Это такая злыдня, я ее с детства помню…

– Вы что, тоже воспитывались в этом интернате?

– Что? А, да, конечно. Меня там все знают. И так тяжело дались уговоры об опеке! Хотя я уже десять лет как не их воспитанница!

Картина начала понемногу проясняться.

Как стало ясно из дальнейшего рассказа Милы, она сама была девушкой с так называемой сложной судьбой. Родителей своих Мила не знала, с двух до пятнадцати лет она воспитывалась в интернате. И все эти годы была там отнюдь не на хорошем счету: училась плохо, по поведению имела твердый «неуд», спальне девочек предпочитала городские улицы, где ее то и дело отлавливали и возвращали домой усталые патрульные милиционеры.

В двенадцать лет она сбежала и три месяца странствовала по Подмосковью с группой мальчишек, которым взбрело в голову называть себя Шайкой Черных Гангстеров – все их геройство заключалось в том, что они околачивались возле подмосковных школ, отлавливали младших школьников и отнимали у девочек золотые сережки, а у мальчиков – карманные деньги. Пацанов отправили в колонию, Милу за малолетством от уголовной ответственности освободили.

В четырнадцать на стол директрисы интерната легла изъятая в спальне старших мальчиков видеокассета, на которой Мила в компании девочек постарше занималась вещами посерьезнее.

– Чистой воды порнография, и гадать нечего, – заявил интернатский преподаватель физкультуры, только глянув на экран, когда кассету сунули в видиомагнитофон. – Гнать надо из интерната эту Мерилин Монро недоделанную! Пока она бед не натворила…

Но гнать Милу было не за что – ни одно из ее «дел» не тянуло даже на уголовную статью. У дирекции интерната не появилось повода вышвырнуть горе-воспитанницу даже тогда, когда пятнадцатилетняя Мила снова сбежала с какими-то лицами кавказской национальности и очередные три месяца странствовала с ними по Гагре и Пицунде, пока ее просто не «забыли» в одном из придорожных кабаков. После чего малолетнюю сироту снова пришлось возвращать в Москву силами сухумского приемника-распределителя.

Словом, после того как девочка закончила девять классов, в ее родном интернате вздохнули спокойно и с легким сердцем отправили воспитанницу в ПТУ.

О своей жизни в училище Мила рассказывала еще более скупо: там ее тоже не любила ни администрация, ни работники хлебозавода, где ученицы проходили практику. Веселые компании, вино и страсть к путешествиям привлекали ее куда больше, чем хлебопекарное дело, которое предлагалось постигать в стенах ПТУ.

Огромные, как у куклы, голубые глаза Милы, нежный овал лица и длинные волосы цвета палой листвы делали ее, пусть на короткое время, королевой любого стола и желанной гостьей любой постели. Так, беспорядочно слоняясь из одной веселой компании в другую, Мила провела десять лет и в один прекрасный день проснулась с чувством, что ей это все осточертело.

Все ее немногочисленные подруги, будучи тоже любительницами легкой и веселой жизни, к двадцати пяти годам умудрились выйти замуж или хотя бы родить ребенка. Правда, большинство из них к этому же времени успели так же быстро развестись, но все-таки они стали другими – это были женщины, познавшие жизнь, с детьми на руках, и в разговорах у них появились чужие, незнакомые Миле нотки и темы: готовка, стирка, дети, кормление по часам, мужья… Для нее, Милы, у бывших веселых подруг находилось все меньше времени, а то и вовсе не находилось. Она вдруг остро почувствовала свое одиночество.

Вот эта тоска «по своим» и пригнала ее однажды в стены интерната, где прошли ее детство и юность. Прогулявшись по знакомым гулким коридорам, она зашла в учебную комнату, столовую, спальню, заглянула в малышовую группу – и увидела там Азиду…

– И я решила, что она будет моей дочерью, – твердо сказала Мила. – Так прямо пришла к Наталь Степановне, это наша директриса, и сказала: хочу удочерить…

– У девочки никого из родителей нет в живых?

– Да, ее нашли на пороге интерната в ящике из-под винограда, завернутую в газеты, только записка при ней была, что зовут Азида… знаете, про таких говорят – «дитя рынка». Спутался торговец с Кавказа с наемной работницей, та забеременела и… Но это неважно! Я говорю Наталь Степанне: «Хочу удочерить и воспитывать». А она мне: «Тебя саму еще надо воспитывать». Господи, как я ее умоляла! Каких только подарков не сулила! В конце концов договорились: оформляю документы пока только на опеку. Как бы испытательный срок. И если по истечении полугода все будет хорошо…

Тут взгляд ее упал на загипсованную ручку Азиды, Мила махнула рукой и замолчала. Я ждал, что она вот-вот заплачет, но она только закусила губу.

– Беру ее на прогулку каждые выходные, и еще ни разу, ни разу не было все хорошо! А сейчас, после вот этого, мне ее вообще больше не доверят! Как обидно, вы не представляете! И главное, я всего только за водой выскочила – на пять минут! Для себя и для нее!

Я подумал, что администрация интерната не так уж не права, остерегаясь доверять Миле ребенка. Во-первых, и выбегая за водой, не следовало бросать девочку посреди дороги, во-вторых, Киевский вокзал – не лучшее место для прогулки с ребенком.

Но додумать эту мысль, а уж тем более ее высказать, мне не позволила сама Мила. Внезапно ее осенила какая-то идея. Она с шумом отодвинула от себя вазочку с мороженым, навалилась полной грудью на шаткий пластмассовый столик и вцепилась в мой рукав обеими руками:

– Послушай! Как тебя? А, неважно! Послушай, помоги мне, а? Есть, – она как-то странно дернула глазом, так, что я даже не сразу понял, что мне подмигнули, – есть один выход. Наталь Степанна мне еще тогда, в первый день, так прямо и сказала: «Вот если бы ты, Милка, замуж вышла…» Понимаешь? Одиноким неохотно дают разрешение на усыновление!

– И что ты предлагаешь? – я похолодел.

– Ты что, дурак? Не понимаешь? Женись на мне, вот что!

– Сама ты… – у меня чуть не вырвалось грубое слово. – С ума сошла?!

– Ты же сам сказал – «если бы я мог чем-нибудь загладить»! Говорил или нет?!

– Говорил, но…

– Ну и вот! Объясняю же, если я сегодня верну ее такую, – Мила кивнула на Азиду, которая теперь, когда ее наконец оставили в покое, увлеченно лакала мороженое прямо из вазочки – сейчас она походила на черного котенка, – то мне больше ее никогда не доверят! А если я скажу, что выхожу замуж… И если покажу тебя как своего будущего мужа! И ты подтвердишь, что не прочь удочерить Асю! Это будет совсем другой коленкор, понимаешь? В полную семью детей вообще охотно отдают!

– Да не могу я жениться!

– Фиктивно! Фиктивно! Жить со мной и как-то содержать нас с Асей от тебя никто не требует! Я прошу только выручить меня, понимаешь? Выручить! Меня и ее! Ты себе и представить не можешь, что такое жить в интернате! А я буду ей матерью настоящей, настоящей!

Эта дикая мысль так захватила Милу, что она начала подгребать под себя мою руку, перехватывая рукав все выше и выше, и, несмотря на всю свою внешнюю привлекательность, стала похожа на паучиху.

– Ты должен нам помочь! Должен! Ведь это же ты во всем виноват!

Я хотел отказаться, наотрез, категорически отказаться в самой резкой форме, так отказаться, чтобы даже мысли у Милы не возникло продолжать уговаривать меня вступить с ней в фиктивный брак, но тут до нас донесся жалобный всхлип.

Действие обезболивающего укола заканчивалось – выронив вазочку с мороженым, Азида обхватила здоровой рукой загипсованную и, баюкая ее, словно куклу, готовилась заплакать.

Я опять вспомнил ни с чем не сравнимый ужас, который охватил меня, когда я почувствовал, что наступил на играющего ребенка. Холодный пот выступил у меня на лбу. Взглянул в черные глаза маленькой девочки, взгляд которой был не по-детски серьезным. Азида смотрела на меня и как будто тоже ждала ответа.

Огромное чувство вины вновь охватило меня. Оно душило, сдавливало меня жестким и колючим кольцом.

Азида заплакала…

* * *

– Короче говоря, первое сентября своего первого учебного года в университете я встретил не только студентом, но и мужем, – закончил я, отметив про себя, что Ада слушает меня очень внимательно. – Брак был зарегистрирован втайне от всех. Хотя, конечно, не втайне от администрации интерната, которой копия свидетельства о браке была как бальзам на душу. Мила сдержала слово и не дергала меня по пустякам – только когда собирала документы на девочку и кое-где было необходимо мое присутствие. И потом еще, когда оформляла документы на квартиру, ей, как молодой матери и самой сироте, от правительства Москвы полагалась квартира – маленькая такая, на самой окраине города, но все-таки собственная. До этого Мила прозябала в каком-то общежитии для рабочих. А когда она получила и Азиду, и квартиру, то оказалась настолько счастлива, что стала сама торопить меня с разводом. Мы развелись примерно через год, так же тайно, как перед этим расписались…