Текст книги "Сломанный бог"

Автор книги: Дэвид Зинделл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

– Мой долг – терпеть Педара и все его мелкие пакости, – сказал он.

– Я понимаю.

– Как я смогу следовать ахимсе, если по-прежнему буду ненавидеть его и желать ему зла?

Хануман скусил с костяшки кусочек желтой ороговевшей ткани и выплюнул его на пол.

– Я понимаю.

– Тебе, наверно, тоже тяжело служить мастеру Бардо.

– Тяжело, – со странным выражением ответил Хануман. – Но из трудностей тоже можно извлечь уроки. Когда-нибудь я еще отомщу Бардо, а ты – Педару.

Данло, глядя на Ханумана, достал из-под одеяла свою бамбуковую флейту.

– В детстве я часто слышал пословицу: «Силу хария, мансе ри дамия». Дети бесятся, мужчины сдерживают себя.

– Совершенно верно, Данло. Умение сдерживать себя – это главное.

– Да, Хану. Вот только имеем ли мы с тобой в виду одно и то же, говоря о сдержанности?

Ложная зима вскоре кончилась, и выпали первые глубокие зимние снега. Сто дней на службе у Педара предоставили Данло много возможностей научиться сдержанности. Он овладел искусством подавлять свою ненависть и стал понимать, какого бесконечного терпения и какой силы требует от человека ахимса. Педар больше не пачкал Данло своей кровью – теперь он изобретал более тонкие способы мучительства. Он прилюдно издевался над пером у Данло в волосах, заставлял его полировать свои коньки до блеска, пока Данло не начинало мутить от запаха смазки, и всячески старался не давать ему спать. Это была самая жестокая из его выдумок – если не по результату, то по намерению. Каждую ночь после тушения огней Педар взбирался по лестнице в спальню Данло. После отбоя никакая муштра уже не допускалась, поэтому он делал это втихую и с большой осторожностью. Первогодком он как-то поскользнулся на лестнице и теперь ставил ногу точно в центр каждой ступеньки. Пробравшись в спальню младших послушников, он будил Данло и уводил его с собой в медитативную комнату первого этажа, где заставлял его петь гимны Ордена, практиковаться в йоге или же – это была его любимая пытка – читал наизусть начальные строки знаменитых старинных стихотворений, а Данло полагалось закончить строфу. Если Данло не справлялся с задачей, он исполнял в присутствии старших послушников танец дервиша или прыгал на одной ноге, пока ее не сводило судорогой и он не валился на пол. Пользуясь своей феноменальной памятью, он заучил наизусть сотни старых стихов, а потом и тысячи. Скоро у Педара почти не осталось шансов подловить его, даже пуская в ход Индру Сена и других малоизвестных поэтов Третьих Темных Веков. Память Данло, само собой, приводила Педара в бешенство, и он придумал для него новое испытание: читать стихи до изнеможения. Педар любил поэзию, а еще больше любил хрипоту в голосе Данло, через силу произносящего строки, сочиненные тысячи лет назад на Старой Земле или других покинутых планетах. Своим собственным сном Педар жертвовал лишь в самой малой степени. Когда он уставал слушать, то уходил и ложился спать, а его сменял Арпиар Погосян или другой старший послушник. Часто они таким образом заставляли Данло бодрствовать всю ночь.

Однажды утром, после особенного изнурительного сеанса декламации, Хануман увидел, как обессиленный Данло ложится в постель, и сказал:

– Посмотри на себя! Нет такой традиции, которая позволяла бы Педару лишать тебя сна. Почему ты не пожалуешься мастеру Бардо или не позволишь мне это сделать?

Данло зевнул. Он сильно осунулся, и под глазами пролегли темные круги, но сами глаза смотрели ясно, несмотря на сонливость.

– Силу вания, мансе ри дамия, – сказал он. – Дети жалуются, мужчины терпят.

– У твоих алалоев, как видно, на все случаи пословицы есть?

– Да. Они природные философы.

– Но нельзя же позволять Педару не давать тебе спать.

– Если я пожалуюсь мастеру Бардо, он может наказать Педара.

– Очень надеюсь, что он выведет его на площадь Лави и там публично закатит ему пощечину, – со злобной усмешкой сказал Хануман.

Данло, зажмурившись, помотал головой.

– Этого нельзя допускать, Хану! Я не должен причинять ему вред ни словом, ни делом, ни даже мысленно.

– Ты слишком далеко заходишь в своей ахимсе. Педар – гнойный прыщ. Почему ты не хочешь, чтобы мастер Бардо его наказал?

– Он гнойный прыщ, – согласился Данло, – но в нем есть и другое.

– Что другое?

– Нечто редкое и замечательное.

– Ведь ты его ненавидишь!

– Возможно… но я не должен.

– Тогда я буду ненавидеть его за двоих. – Хануман потрогал Данло лоб, пробуя, нет ли жара. – Возможно, это и благородно – воздерживаться от ненависти. Возможно. Но твоя воля к ненависти всегда должна быть остра как бритва. Может быть, когда-нибудь ты откажешься от ахимсы как от негодной этики, и тебе понадобится вся твоя ненависть, чтобы защищать себя от Педара и ему подобных.

В период этой муштры, которая с переходом зимы в глубокую зиму стала еще свирепее и которой Данло донимали гораздо больше, чем других мальчиков, его спасали от физического и морального краха три вещи. Первой, по счастливой случайности (а Данло всегда был счастливчиком), стали праздники. Триолет, День Памяти, День Тихо, Ночь Скорби, Праздник Сломанных Кукол – три дня из каждых десяти посвящались отдыху и веселью. В эти дни Данло был свободен и от службы Педару, и от других своих обязанностей. Можно было свернуться под теплым одеялом и выспаться всласть. Во-вторых, ко сну он относился не совсем обычным образом и мог обходиться без него в случае необходимости. Промышляя с Хайдаром тюленя на морском льду, он часто сутками бодрствовал над лункой, притопывая ногами от холода. Ждать, когда Нунки вынырнет из моря на твой гарпун, всегда приходилось долго. Зато с приходом глубокой зимы, когда задувал свирепый западный ветер, он мог целыми сутками спать в пещере.

Данло всегда засыпал без труда, а после общения с аутистами научился входить в сон, как в холодные, целительные, полные видений воды. Ему не раз снилось его второе «я», таинственная снежная сова Агира с оранжевыми глазами и сияющими белизной перьями. Она говорила Данло, что сон – это воссоединение с Богом и что он, Данло, должен прибегать к этому священному состоянию когда только может. Поэтому все трое суток Триолета, когда горожане курили тоалач в честь окончания Войны Наемных Убийц, он провел в постели, вставая только по нужде или чтобы немного поесть. Поднявшись наконец, освеженный и с ясной головой, он увидел, как Хануман мается, впервые попробовав тоалач, и сказал: – Сон – это блаженство, правда? Разве может Педар навредить мне, пока я способен уходить в сон?

Третьим из того, что спасало Данло, была растущая любовь Ханумана. По скрытности своей натуры тот не проявлял своей любви открыто, посредством слов или шлепков по спине, как это водилось у других мальчишек. Но Хануман имел сто других способов, чтобы выразить связывавшее их чувство. Быстрый обмен взглядами или легкий наклон головы без слов говорилхДанло, как дороги Хануману его веселость, его любовь к жизни, его необузданный нрав. Этой последней, дикой и опасной стороной натуры Данло Хануман не уставал восхищаться, хотя именно из-за этой дикости Данло чуть было не утопил его в горячем бассейне. Много лет спустя, когда их отношения из любви переросли в глубокое и жуткое взаимное понимание, Хануман записал в своем вселенском компьютере: «Я любил смотреть, как Данло бегает на коньках. О, с какой ясностью помнится мне, как он чуть ли не вспарывал лед на дорожках Борхи! Эти горько-сладкие образы невозможно забыть: его сверкающие на солнце коньки, его мускулы, вздувающиеся под камелайкой. И эта быстрота, эта глубина его глаз, когда он перерабатывал информацию – мельчайшие перемены температуры, оттенки цвета и твердости льда, недоступные другим. Его шаг был легок и скор – молниеносен, можно сказать, но в ногах всегда присутствовала сила, гибкая и непредсказуемая. Мадхава ли Шинг говорил, что он выпендривается, но это неправда – он просто любил бегать с повышенной скоростью. Не странно ли, как много говорят о человеке его движения? Душа и личность – самые трудноопределимые из всех понятий, но я сразу прозрел в душе Данло то, что притягивало и одновременно отталкивало меня: его силу и страстность. Он был более неистов, чем я, и прекрасен в своем невежестве, как та белая сова, с которой он всегда брал пример. И это всегда меня ужасало. Нет ничего ужаснее человека, наделенного невинностью, дикостью и грацией животного». Но больше всего Ханумана восхищали мужество Данло и решимость терпеть издевательства Педара. Воля, позволяющая человеку возобладать над собой, всегда казалась Хануману уникальным, божественным свойством. Но воля проистекает из жизни, а Хануман хорошо помнил, какая это хрупкая штука – жизнь. Поэтому он, движимый любовью и дружбой, втайне поклялся сделать все, чтобы сохранить жизнь Данло и уберечь его от плохого.

В сорок девятый день глубокой зимы Педар, вызвав Данло в медитативную комнату, заявил ему:

– Мне не нравится твой дружок.

Данло, стоя на одном из ковриков в ненавистной ему коленопреклоненной позе, смотрел на красивые, черные с красным стены и любовался завитками и волокнами панелей из дерева джи. Здесь было тихо и хорошо пахло – Данло наслаждался бы пребыванием в этой комнате, если бы не мучения, которым он в ней подвергался.

– Который из них, о Вдохновенный?

– Хануман ли Тош, – рявкнул Педар. – Мне не нравится, как он на меня смотрит.

– Как же он смотрит на тебя, о Вдохновенный?

– Мне это надоело. Зови меня «Всеведущий».

– Хорошо, о Всеведущий.

– Твой дружок смотрит на меня как на старинную статую. Хуже того – как на скутари или на какого-то другого гнусного инопланетянина. А когда я встречаюсь с ним на лестнице, он вообще на меня не смотрит – это уж из рук вон.

– Возможно, он не выносит вида твоих прыщей, о Всеведущий.

Услышав это, Педар побагровел от ярости, и его прыщи налились кровью, а Данло не сдержал бунтарской, насмешливой улыбки, которую он перенял в доме Старого Отца. Ахимса, как он понимал ее, требовала лишь не причинять человеку ни телесного, ни духовного вреда. Фравашийская традиция не запрещала причинять кому-то моральную боль, помогающую что-то понять.

Данло даже нравились эти словесные поединки с Педаром.

В глубине души он продолжал его ненавидеть. А еще глубже, в темной и неосознанной части его существа – в самых его генах, – ревело, как океан, стремление уничтожить то, что он ненавидел.

– Что ты сказал?! – Педар уже занес кулак, чтобы стукнуть Данло по голове, но вспомнил, должно быть, что за такое могут исключить из Ордена, и хлопнул кулаком по ладони.

– Великолепие твоего лица…

– Ладно, ладно, дикий мальчик. Не хочешь вести себя как следует – тем хуже. Будешь сегодня вечером думать о правилах поведения, пока не отмоешь весь пол в купальне.

– Спасибо тебе!

– Это за что же?

– За возможность попрактиковаться в сдержанности. Спасибо тебе, о Прыщеносец!

В ту ночь Данло скреб полы в купальне первого этажа – вернее, соскребал черную грязь, набившуюся между плитками. Педар не дал ему ни щетки, ни моющих средств, и Данло использовал для этого свои длинные ногти. К утру он обработал только двести из 12 608 плиток пола, обломав себе почти все ногти и вывозившись в липкой, дурно пахнущей грязи.

– Будешь приходить сюда каждую ночь, пока не закончишь, – распорядился Педар, проверив его работу. Слабый утренний свет сочился серебром сквозь замерзшее окно в восточной стене. – Понял?

Данло зевнул, улыбнулся и ответил:

– Я понял, о Прыщеносец.

Тем же утром Хануман в отчаянии крикнул:

– Да ведь это же невыполнимо!

Его ярость отражала чувства других первогодков. Мадхава ли Шинг ужаснулся, узнав об этом «приговоре», как он выразился. Он был мал ростом, меньше даже, чем Хануман, но в его черных миндалевидных глазах читалось саркастическое высокомерие правящего академического класса планеты Шинг.

– Это вопиющая несправедливость, – изрек он в своей спокойной, невозмутимой манере. – Надо что-то делать.

Другие мальчики – Адан Дур ли Кадир, Хавьер Миро и Шерборн с Темной Луны – согласились с ним. Всю зиму они были свидетелями непоколебимого упорства Данло и прониклись к нему уважением. Их первоначальная подозрительность сменилась восхищением, сочувствием, а кое у кого и преклонением. Данло был прирожденным лидером – что-то в нем побуждало людей разделять его стремления и его взгляды.

Мадхава совсем уже собрался идти к Мастеру Наставнику с протестом против варварского поведения Педзра, но Данло убедил своих новых друзей сохранить все в секрете.

Однако слухи о борьбе Данло каким-то образом все же распространились по Борхе. Возможно, проговорился кто-то из друзей или недругов Педара с первого этажа. Все послушники, не только из Дома Погибели, но также из Каменных Палат, Эрмитажа и других общежитий, узнали о том, как Педар Сади Санат испытывает преданность Данло ахимсе. Ребята из отдаленных миров мало что знали о фраваши или об ахимсе. (Вообще-то «ахимса» – древнее санскритское слово. На Старой Земле это учение исповедовали джайниты. Они носили на лице марлевые маски, чтобы при вдохе нечаянно не убить мошек, кишмя кишевших в воздухе на жарком континенте под названием Азия. Фравашийские правила не столь строги – у них считается злом лишь сознательный вред, причиняемый живому без веской причины.) Но многим другим идеи ахимсы были знакомы и близки, хотя и считались неприменимыми в повседневной жизни. Хануман первый подметил заключенную в ахимсе иронию.

– У Педара вместо сердца гнойный прыщ, – сказал он как-то Данло. – Ты поклялся никому не причинять зла, а он пользуется этим, чтобы вредить тебе.

Рассказ о страданиях Данло своим чередом дошел до ушей Мастера Наставника, и Барда тут же вызвал Педара в Святыню-Послушников. Записей об их беседе не сохранилось, но скоро по Борхе поползли слухи, что Педара постигло суровое и весьма болезненное наказание. Педар получил приказ прекратить травлю Данло. Кто-то слышал, как мастер Бардо гремел за дверью:

– Клянусь Богом! Жизнь и без того достаточно жестока, чтобы добавлять к варварскому происхождению новое варварство! И почему я не позаботился, чтобы Данло назначили служить достойному послушнику? Я, должно быть, был пьян, когда предоставил эту функцию старосте. Горе мне!

После этого Педар по всем статьям должен был оставить Данло в покое, однако не оставил. Вопреки здравому смыслу, он возлагал на Данло вину за то унижение, которое претерпел в комнатах мастера Бардо. Его жестокости и мстительности сопутствовала не знающая пределов гордыня. По происхождению низкий из низших (его родители были хариджаны, прибывшие в Невернес потому, что уверовали, будто здесь можно бесплатно получить наркотики вроде юка и Джамбула, а также доступ к мозговым машинам цефиков), он воображал, что среди его предков числились воины-поэты, нейрологики и эталоны.

Как иначе объяснить его поразительный интеллект и тот факт, что он, мальчик-хариджан, сумел поступить в Борху? И разве может эталон позволить человеку низшего уровня оскорблять себя? Разве воин-поэт, не знающий страха убийца, испугается этого толстого шута, Мастера Наставника? Именно из уважения к своим мнимым предкам, как он сам признался Арпиару Погосяну, Педар составил план унижения Данло. Он будет придерживаться буквы приказа мастера Бардо, но отплатит позором за позор и укажет Данло его место. Он научит этого дикаря уважать тех, кто выше его.

И Педар стал собирать материал против Данло. Ночью, после тушения огней, он взбирался по темной лестнице и затаивался там, слушая, о чем шепчутся младшие послушники. Он пользовался и другими методами, чтобы шпионить за Данло. Он знал одного кадета – горолога из Лара-Сига, который знал куртизанку, подруга которой была ученицей Старого Отца. О Данло ходило множество диких слухов, и Педар старался дойти до первоисточника каждого из них. С самого первого дня на площади Лави ему казалось, что в Данло и в его прошлом есть нечто темное, загадочное и очень глубокое. Будучи умным парнем и способным исследователем (в своих честолюбивых мечтах он видел себя Главным Историком Ордена), он вскоре сложил вместе кусочки головоломки и разгадал тайну Данло.

В 64-й день глубокой зимы он подошел к Данло на площади Лави. Был один из тех морозно-голубых, совершенно ясных дней, когда все окружающее – ледяные скульптуры, красно-рыжий лишайник на стенах домов, иголки деревьев йау – видится с почти избыточной яркостью. Было слишком холодно, чтобы долго оставаться на воздухе, но горожане, и взрослые и дети, любили прогулки на зимнем солнце, и на площади поставили обогревательный павильон. Под его клариевым куполом, опирающимся на деревянные колонны, собралось множество послушников. Из решеток в ледяном полу шел теплый воздух, и все, кто там был, расстегнули свои белые парки. Ковыряя лед коньками, послушники высматривали знакомых в людском потоке, струящемся через площадь Данло и его друзья из Дома Погибели каждый день после обеда собирались здесь. 64-й ничем не отличался от других дней. Данло стоял там, где попрохладнее. Постукивали коньки, и от ледяной крошки шел свежий запах. Хануман, Мадхава ли Шинг, Шерборн с Темной Луны и три девочки из Эрмитажа окружили его, Данло как раз обсуждал парадоксы причинности с одной из девочек, Риганой Брандрет Таль, когда Хануман показал на площадь.

– О нет. Погляди, Данло, – прыщ со своими дружками.

Две дорожки пересекали белый лед площади, образуя гигантское красное «X». На оной из них Данло, проследив за пальцем Ханумана, увидел Педара Сади Саната, Арпиара Погосяна и Рафаэля Ву, катящихся прямо к ним. Педар, возглавлявший их, въехал в павильон. Не останавливаясь и не здороваясь ни с кем, он достал из внутреннего кармана шубы маленький прямоугольный предмет – фотографию – и предъявил ее Данло.

– Этот человек – твой отец? – пронзительный голос Педара был слышен во всем павильоне и даже на Площади. – Тот, кто в середине – твой отец?

– Смотри, – сказал кто-то, – ведь это Мэллори Рингесс.

Данло втянул в себя холодный воздух, не понимая, как Педар раскрыл тайну его происхождения. Краски на фотографии сливались в сплошное глянцевое пятно. Чувствительные элементы на фотографиях всегда высветляют и увеличивают ту часть изображения, на которую смотрит человек. Но Данло никогда раньше не видевший фотографий, не знал, куда смотреть, и изображение оставалось нечетким. Данло различал что-то зеленое с белым, похожее на гору, темные фигуры на ее фоне и еще что-то синее. Такой яркой синевы, как на этой картинке, он ни разу не видел наяву – только во сне. Ничто в природе, даже яйцо птицы Айей, не могло иметь столь чистое и насыщенной окраски.

– Как красиво! – воскликнул он. – Что это?

Арпиар Погосян позади Педара постучал коньком о колонну, сбивая с него лед, и строго осведомился:

– Как ты разговариваешь со старшим?

Данло поспешно склонил голову и повторил, обращаясь к Педару:

– Что это, о Просвещенный?

– Это фотография, – ответил тот.

Данло продолжал пялить глаза на красиво раскрашенный глянцевый прямоугольник.

– А что такое «фотография», о Просвещенный?

– Это фото алалойской экспедиции Мэллори Рингесса. Ты что, никогда фотографий не видел?

Когда Дризана впечатала Данло основной язык, он, помимо прочих, узнал и слово «фотография». Он помнил, что это означает двухмерное изображение, воссоздающее в точечном режиме объекты реального мира – в каком-то смысле это то же самое, что и наскальная живопись. Фото, конечно, точнее и лучше передает внешнюю сторону реальности, зато пещерные рисунки передают самую суть Айей, Сабры, Беруры и других обитателей мира.

– Ну так что же? – спросил Педар. Он держал фото ровно, стараясь, чтобы рука не дрожала.

Дайло рассматривал фотографию, слыша, как перешептываются напирающие со всех сторон послушники.

– Данло Дикий не знает, что такое фото! – объявил один из них.

– На, возьми, – сказал наконец Педар.

Данло взял карточку рукой без перчатки. На ощупь и на вес она напоминала костяное дерево. Углы у нее были острые, а поверхность блестела, как илка-квейтлинг, молодой белый лед.

– Это Рингесс! – сказал Шерборн, тыча в фото пальцем. – Мэллори Рингесс! И Бардо Справедливый, еще до того, как стал Мастером Наставником. Какой он здесь молодой!

Педар стоял к Данло вплотную, так, что тот видел крупные поры у него на лице и ощущал металлическую едкость юка в его дыхании. Педар был наркоманом всю свою жизнь, пропитавшись юком еще во чреве матери. Если бы Данло знал об этой его зависимости, его ненависть к Педару, возможно, сменилась бы жалостью.

– Ну, так как? – Педар смотрел Данло прямо в глаза. – Ты внебрачный сын Мэллори Рингесса, верно?

Данло все так же смотрел на картинку, пытаясь обрести какой-то смысл в яркости ее красок, разглядеть лица в хаосе света и тени. Но он не видел лиц и удивлялся, как это Шерборн и другие сумели узнать изображение Бардо Справедливого. Глаза у Данло всегда были острые – он мог различить грозный силуэт белого медведя на расстоянии пяти миль – так почему же он сейчас не видит то, что доступно всем остальным? Ему вспомнились слова Старого Отца: «Зрение есть акт воли, осуществляемый мозгом». Что же такое с его волей, если он не видит то, что перед ним?

– Данло! – подал голос Хануман, переводящий взгляд с него на Педара. – Данло, отдай ему фотографию – не надо тебе на нее смотреть.

Педар бросил на Ханумана ненавидящий взгляд, но промолчал.

Данло с улыбкой покачал головой, полностью поглощенный тем, что пытался разглядеть. Резкий зимний свет, отражаясь ото льда, слепил глаза, но не он мешал Данло видеть.

Данло подался головой к Хануману и прошептал:

– Хану, недостаточно видеть что-то таким, как оно есть, – надо еще понимать его смысл.

– Не вини себя, – прошептал в ответ Хануман. – За это отвечают синапсы, которые формируются на первом году жизни Просто тебя в детстве не учили видеть реальность, изображенную таким образом.

Верования – веки разума, подумал Данло и сказал:

– Но ведь теперь я мужчина. Разве может ребенок видеть то, что недоступно мужчине?

Под возбужденную болтовню полусотни любопытных подростков Данло поклялся себе увидеть во что бы то ни стало, какой бы ужас или позор ни был сопряжен с этим.

– Хватит прикидываться, дикий мальчик. – Педар, выше его ростом, немного сгорбился, чтобы стоять лицом к лицу с Данло. – Не говори мне, что не замечаешь сходства между собой и Рингессом.

– Это правда, – отозвалась из толпы Ригана Брандрет Таль. – У Данло волосы, как у Рингесса. Посмотрите на эти рыжие нити в том, что осталось от его гривы. – Маленькая и юркая, как гладыш, она протянула руку и подергала Данло за хвост. – Черные с рыжиной – у кого еще есть такие?

– И глаза, – добавил кто-то, – и это ястребиное лицо.

Арпиар Погосян пихнул Педара локтем.

– У дикого мальчика и правда хищный вид, ты не находишь?

– Свирепый, – поправила Ригана. – У него свирепая красота, как у отца – если Мэллори Рингесс действительно его отец. Потому ты так и издевался над ним – все это знают. Ты боишься его или завидуешь ему – а может, и то и другое.

– Он ублюдок Рингесса. Хочешь послушать доказательства, ублюдок?

Хануман выставил ладонь навстречу Педару.

– Пожалуйста, не стой так близко.

– Первогодки не смеют отдавать приказы старшим послушникам, – вмешался Арпиар, наставив палец в белой перчатке на Ханумана.

Данло на миг закрыл глаза и глубоко вдохнул чистый холодный воздух.

– Хану, почему я ничего не вижу? Здесь правда изображен человек – Мэллори Рингесс?

Хануман, поддерживая снизу руку Данло, поднес фотографию поближе к глазам.

– Да, это Рингесс. – Он обвел пальцем фигуру и лицо на снимке. – Вот его нос, а это волосы, черные, как пилотская форма. Видишь, как они падают на лоб? Вот глаза, вот губы…

– Я вижу! – вскричал вдруг Данло. Хаос на фото прояснился, и фигуры со снимка буквально бросились ему в глаза, обретя смысл. Три женщины и трое мужчин, все в черном.

Мужчина в середине, высокий и жилистый, с крупным длинным носом и льдистыми голубыми глазами, действительно походил на хищную птицу.

– Он великолепен! И я правда похож на него, да?

Данло поднял глаза, обменявшись взглядом с Хануманом.

Пришло время признаться, что он вырос в алалойском племени деваки, усыновившем его. Данло не понимал, откуда Педар узнал об этом, но горел желанием выслушать его «доказательства».

Он не мог себе представить, почему должен стыдиться такого отца.

– Данло Дикий, – начал Педар, обращаясь к собравшихся, – прибыл в Невернес не из элитной школы в отличие от вас. Он вообще не из Цивилизованных Миров. Я был на Крышечных Полях и говорил с комендантом – никаких записей о его иммиграции не существует. Отсюда следует, что он должен был родиться в Городе, как и я. Но Данло не учился в здешней орденской школе – иначе я бы знал. Почему же он не учился там, если он местный? Почему его допустили к вступительному конкурсу в Борху, если он даже в престижную школу не сумел поступить? В ответ на все эти вопросы я хочу предложить вам свою гипотезу.

И Педар изложил свою теорию о таинственном происхождении Данло. Популярностью он не пользовался, и все шарахались от него из-за его неприглядной внешности, но он упорно скользил туда-сюда, долбил коньком лед и кружился на месте, сопровождая все это бурной жестикуляцией.

– Люди слышали, как Данло Дикий говорил по-алалойски. И я думаю, что он вырос среди алалоев. – Педар рассказал, как Город шестнадцать лет назад снарядил к алалоям экспедицию с целью найти Старшую Эдду, заключенную в старейший ДНК человечества – в ДНК первобытных алалойских племен. Экспедиция, по его словам, закончилась крахом. Скраер по имени Катарина погибла в пещере племени деваки. Бардо Справедливый был убит копьем (но городские криологи вернули его замороженное тело к жизни). Кроме того, погиб один из мужчин деваки. – Экспедиция продолжалась почти год, – сказал Педар, – и за это время Мэллори Рингесс вполне мог зачать ребенка.

– Но Данло совсем не похож на алалоя, – возразила Ригана, вытирая белым платочком покрасневший от холода нос. – Если у Рингесса была связь с первобытной женщиной – они ведь все волосатые, как обезьяны, правда? – Данло должен был унаследовать и ее гены.

Педар ковырнул прыщ над губой.

– Я предполагаю, что Мэллори Рингесс имел связь с Катариной-скраером.

Услышав это, Ригана умолкла и уставилась на Данло, и многие другие тоже. Данло радовался, что его предположения насчет родителей наконец подтвердились, и не понимал, почему они так странно смотрят на него.

– Если у Мэллори с Катариной действительно был ребенок, – сказала Ригана, – и этот ребенок Данло, почему тогда Рингесс и остальные не привезли его обратно в Город?

– Катарина умерла, а Рингесс попросту бросил ребенка – такова моя гипотеза.

Данло, до сих пор молча слушавший эту реконструкцию собственной биографии, потрогал перо у себя в волосах и прошептал:

– Агира, Агира, правда ли это? – Но он уже понимал, что это правда. Глубоко в груди, где кричала от боли его анима, он сознавал свое родство с Катариной-скраером и человеком по имени Мэллори Рингесс. Данло снова посмотрел на фото, словно заглядывая через ледяное окно в темные бурлящие воды памяти. На фото в переливчатых красках запечатлелись образы шестерых человек. Данло видел только их: картины, звуки и запахи окружающего мира отошли куда-то, как далекий мираж. Пока он вглядывался и вспоминал, в павильон вошли несколько кадетов-эсхатологов вместе с мастерами. Данло не обращал внимания ни на них, ни на звон полуденных колоколов, ни на торопливые объявления, передаваемые из уст в уста, ни на резкий белый свет, бьющий в глаза. Он помнил, что мозг – это тонкая ткань, сеть шелковых синапсов, способная фильтровать шум, сосредоточиваясь на более важной информации. Он распознал на фото огромного бородатого Бардо, и его удивило и позабавило то, что Бардо, оказывается, знал его отца. Двух женщин, как он узнал теперь, звали Жюстина Рингесс и дама Мойра Рингесс – у них обеих, тетки и матери Рингесса, были радостные и умные лица. Третья была Катарина-скраер – по всей вероятности, его родная мать. Данло испытывал боль, глядя на ее прекрасный образ. У нее не было глаз, потому что она лишила себя их еще в юности, чтобы стать скраером и видеть будущее. Вся она состояла из контрастов и парадоксов: блестящие черные волосы, белая кожа, черные таинственные глазные ямы под белым лбом, страстное и в то же время спокойное выражение губ. Данло, естественно, не мог помнить лица своей матери, но понимал теперь, отчего он, как ему рассказывали, родился смеясь. Катарина-скраер могла смеяться, даже испытывая боль или предчувствуя свою гибель. Он в самом деле ее сын – это так же верно, как то, что день – дитя ночи, и унаследовал от нее самое чудесное из ее душевных качеств.

– Ми пела лот-мадда, – прошептал Данло. – О благословенная матерь моя, шанти. – Потом он повернулся к Хануману, постучал пальцем по фото и спросил: – А это что за человек? Ты его знаешь?

Хануман, который, вытянув руки, сдерживал напирающую толпу, ответил:

– Это Леопольд Соли, отец Рингесса.

В центре фотографии, между Катариной и Мэллори, стоял мужчина, походящий на Рингесса как родной брат. Те же льдистые, глубоко сидящие глаза и длинный нос. То же хищное лицо и печальный взгляд, говорящий о слишком глубоких раздумьях над смыслом жизни – или над его отсутствием.

– Как ты сказал?

Толпа вокруг шумела. Дым от табака и тоалача висел в воздухе вместе с запахом разгоряченных тел и руганью. Кто-то пролил Хануману на ботинки кружку с кофе, и горячая коричневая жидкость сразу прожгла дырки во льду.

– Леопольд Соли, – повторил Хануман. – Он был Главным Пилотом, пока Рингесс его не сместил. Известно, что лорд Соли был отцом Мэллори Рингесса.

Педар, на чьи ботинки тоже попал кофе, спросил:

– Ты что, никогда не слышал о Леопольде Соли?

– Соли… Да, я знал человека, которого так звали.

Фотография стала расплываться перед ним. Красные, белые и черные тона перемешивались, фигуры таяли и сливались в сплошное грязно-бурое пятно.

– Смотрите, фото мутирует, – сказала Ригана. – Интересно, какой будет следующая сцена?

– Теперь Мэллори Рингесс и его семья будут представлены в преобразованном виде, – пояснил Педар. – Сейчас увидите.

Данло пристально наблюдал за превращениями, происходящими под блестящей поверхностью снимка. Почти все другие послушники уже знали историю алалойской экспедиции и знали, как семья Рингесс переделала себя под алалоев, но для Данло возможность переделки цивилизованных людей в первобытных была настоящим открытием. Переваять современного человека в неандертальца непросто, однако все шесть членов экспедиции подверглись подобной переделке с тем, чтобы быть принятыми в племя деваки. Для этого кости следовало укрепить и нарастить, стимулировать рост мускулов, надстроить надбровные дуги, имплантировать новые, более крупные зубы.