Текст книги "Разные жизни Грэма Грина"

Автор книги: Дэвид Лодж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

5

Упоминание повести «Третий» снова возвращает нас к теме Кима Филби и к вопросу о взаимоотношениях Грина с британской разведывательной службой. В 1963 году, когда Филби, вслед за Бёрджессом и Маклином {{Гай Бёрджесс (1910—1963) и Доналд Маклин (1913—1983) – английские разведчики, советские агенты.}}, сбежал в Россию, едва не попав под арест за измену родине, Грин написал газетную статью, в которой шутливо заметил, что словечко «третий» он выдумал еще тогда, когда никто и не догадывался, до чего оно подойдет впоследствии его старому другу. Однако ирония ситуации, скрытая от большинства читателей, заключалась в том, что образ Гарри Лайма был навеян Кимом Филби или даже списан с него – что вполне убедительно показывает Шелден (здесь он более доказателен, чем Шерри). Решающий эпизод «посвящения» Килби в шпионы имел место в Вене как раз перед началом войны, и те непростые чувства, которые Холли Мартинс испытывает по отношению к Гарри Лайму – и осуждая его преступную деятельность, и клянясь ему в дружбе и преданности, – это зеркальное отражение дружбы-вражды Филби и Грина в бытность последнего сотрудником МИ-6. Как справедливо отмечает Шелден, «Грин не мог совершить предательства по отношению к Киму Филби, однако всю оставшуюся жизнь размышлял над беспокоившей его дилеммой. Он снова вернулся к ней в романе «Человеческий фактор» и даже послал рукопись Филби в Москву – хотел узнать его мнение».

В романе «Человеческий фактор» действует советский агент, сотрудник британской разведслужбы, женатый на темнокожей южноафриканской женщине; он передает русским сведения о тайном договоре между Западом и южноафриканским правительством, чья цель – не допустить перехода африканских золотых приисков в руки Советов. Вскоре после публикации романа общественность узнала, что договор о золотых приисках и в самом деле существовал. Леопольдо Дуран приводит этот случай как иллюстрацию присущего Грэму Грину дара политического ясновидения. Однако вполне вероятно, что эти сведения писатель получил благодаря своим контактам с разведслужбой. Которые, кстати сказать, не прекратились с его отставкой из МИ-6 в 1944 году. Шелден утверждает, что узнал об этом от сотрудников секретариата британского кабинета министров, из чего следует, что весь послевоенный период, вплоть до начала 80-х годов некоторые поездки Грина за границу субсидировались секретной службой и он регулярно писал туда отчеты, действуя, так сказать, на общественных началах. Тщательно проанализировав эти данные, Норман Шерри приходит к выводу, что, как и подозревали французские власти, во время французских военных действий в Индокитае Грин функционировал там в качестве английского шпиона, хотя и представлялся журналистом и писателем, собирающим материал для нового романа.

В 1968 году Ким Филби выпустил в свет воспоминания, к которым Грин написал восхищенное предисловие, чем нанес серьезное оскорбление Англии. Его сразу же заклеймили как предателя, чьи руки обагрены кровью многих агентов Британии и союзных стран. Проводимая им параллель между тайным пособничеством Филби советской разведке и подпольной деятельностью католиков во времена королевы Елизаветы I была отвергнута как софистика. Возможно, в «Человеческом факторе» (1978) Грин попытался придать образу шпиона более привлекательную окраску, увязывая его с высокоморальной идеей – оппозицией режиму, несущему ответственность за апартеид. Но если Грин и впрямь продолжал сотрудничать с МИ-6 в годы «холодной войны», то публичная поддержка Филби несомненно служила ему весьма ловким прикрытием и позволила снискать статус «персона грата» в Советском Союзе, а также и получить доступ к знаменитому перебежчику. Возможно, встречаясь с Филби в России, Грин старался вытянуть из него кое-какую информацию; возможно, он обрабатывал его, пытаясь снова «завербовать» (скорее всего, Филби к тому времени был уже завербован). Однако здесь мы вступаем в зеркальный лабиринт, каковым является мир современного шпионажа, где нет ничего невозможного.

Согласно Шелдену, сотрудничество Грина с секретной службой плохо согласуется с его позднейшими клятвами в верности «международному социализму», и этот факт, почерпнутый из биографии писателя, разочаровал некоторых английских обозревателей (например, Ф. Нормана, журналиста газеты «Индепендент»). С другой стороны, если к идее «международного социализма» Грин относился критически, то для его шпионской деятельности, якобы служившей ему прикрытием, можно найти оправдание. Кстати, Ивлин Во всегда считал, что Грин «был нашим агентом и заигрывал с русскими исключительно для отвода глаз». Подобное объяснение загадочного поведения Грэма Грина представляется не лишенным привлекательности в ряде отношений. Публично поддержать предательство Филби и этим навлечь позор на свою голову во имя служения родине – такой жест был достоин героев патриотических приключенческих книг, на которых был воспитан Грин. Однако теория эта представляется уж слишком стройной и не отвечает на вопрос, почему воспоминания о Киме Филби до самой смерти вызывали у Грина угрызения совести.

Как следует из статьи Р. Розенбаума в «Нью-Йорк таймс мэгэзин» от 10 июля 1994 года, Норман Шерри писал в Швейцарию доживающему последние дни Грину и просил подтвердить часто встречавшиеся сведения о том, что Филби был двойным контршпионом, то есть разыгрывал из себя перебежчика, а на самом деле поставлял информацию в британскую разведслужбу. Грина этот запрос привел в волнение, и он даже распорядился прислать свои архивные материалы, касающиеся Кима Филби, словно хотел заново уяснить мотивы, которыми руководствовался его бывший друг. В записях Леопольдо Дурана о посещении умирающего Грина есть интригующая фраза, скорее всего, имеющая отношение к этому делу: «Аманда [племянница Грина -Л. Д.] упомянула о чем-то, касавшемся секретной службы и беспокоившем его последние несколько дней». Дуран далее поясняет: «Отвечал он в ясном сознании, хотя говорил уже с трудом». Поскольку Грина и Дурана тогда уже не связывала тайна исповеди, когда-нибудь испанский священник поведает нам о том, что услышал от писателя.

Мое собственное мнение на этот счет таково: Грин был слишком непоследователен и противоречив в своих политических взглядах, и его связи с разведслужбой в послевоенные годы объясняются прежде всего личными и сиюминутными соображениями. Мы знаем о его великой склонности к шуткам, розыгрышам и прочим способам дурачить публику; нам известно и то, что уже с младых ногтей он упражнялся в соглядатайстве отнюдь не по идейным сображениям, но исключительно из любви к искусству, а также из желания посмотреть мир за чужой счет. Несомненно, он извлекал массу удовольствия из того, что путешествовал по всему свету, запросто общался с политической элитой и был очевидцем войн, революций и политических заговоров. В конце концов, все это, как любят повторять писатели-профессионалы, и есть литературный материал.

Его отношение к «холодной войне» всегда отличалось своеобразием. Прежде всего, он был настроен антиамерикански, истоки этого следует искать в его довоенной карьере кинокритика. В заметке, написанной вдогонку уже упоминавшейся выше кинорецензии, он ясно дал понять, что глубоко презирает Голливуд и ни во что не ставит вклад, внесенный его деятелями в мировой кинематограф. Однако упреки в сексуальности девятилетней Шерли Темпл, которые он высказал в своей рецензии в журнале «Найт энд дэй», явно выходили за рамки дозволенного, и студия наказала Грина за дерзость, возбудив судебное дело по обвинению в клевете против него и журнала. В результате журнал прекратил свое существование, а Грин был подвергнут большому штрафу. Этого эпизода он не забыл и американцам не простил.

В романе «Тихий американец» (1955) Грин дал тонкую оценку безрассудной политике США, развязавших военные действия в Юго-Восточной Азии, и верно предсказал последствия такого вмешательства, однако несколькими годами раньше он как журналист поддерживал антикоммунистическую кампанию французских колониалистов. И вместе с тем ему ничего не стоило петь хвалы коммунизму в пику американцам, одновременно снабжая британские спецслужбы материалами, собранными в поездках за железный занавес. Именно антиамериканизм заставлял Грина бездумно поддерживать центральноамериканские революционные и народные движения и их лидеров – Кастро, Трухильо, Торрихоса и сандинистов {{ Рафаэль Трухильо (1891—1961) – диктатор Доминиканской республики; Эррера Торрихос (1929—1981) * президент Панамы, ему посвящена книга Г. Грина «Знакомство с генералом»; сандинисты – участники Фронта национального освобождения Никарагуа называли себя в честь Аугусто Сандины (1895—1935), возглавившего борьбу против оккупации Никарагуа США в 1921—1933 гг.}}, чьи идейные установки были сомнительны, а политические методы отличались жестокостью. Шелден весьма недвусмысленно высказывается насчет политических игр Грина в Центральной Америке, характеризуя их как двуличные и безответственные. Интересно, удастся ли Норману Шерри в третьем томе (относящемся к этому периоду жизни писателя) привести хоть сколько-нибудь реабилитирующие Грина данные.

В соревновании на лучшую биографию Грэма Грина Шерри и Шелден выступают в качестве тяжеловесов, и поединок между ними будет продолжаться еще какое-то время. Кроме них, есть Энтони Моклер – журналист и военный историк, воспитанный в католичестве. В молодости он был знаком с дочерью Грина и много путешествовал, нередко по маршрутам писателя. Казалось бы, он лучше других мог справиться с жизнеописанием Грэма Грина, однако, как это ни удивительно, его книга грешит дилетантизмом. Он то и дело прибегает к авторитету других исследователей, будто пишет статью в развлекательный журнальчик. Конечно, не стоит забывать о моральном ущербе, понесенном им в связи с судебным запретом первого варианта книги; кроме того, как и в случае Шелдена, душеприказчики Грина крайне ограничили его свободу по части цитат. Тем не менее из имевшегося в его распоряжении материала он все же смог добыть немало интересных подробностей, которые ускользнули от внимания его собратьев по перу или не были по достоинству ими оценены.

Самой странной из рецензируемых здесь книг являются воспоминания Леопольдо Дурана. Он познакомился с Грином в начале 70-х годов, после того как послал ему экземпляр своей докторской диссертации, над которой работал в Лондонском университете. Грин позвонил ему и пригласил на обед в «Ритц». Дуран, похоже, всю оставшуюся жизнь пребывал под впечатлением от этого яркого события. Вообще говоря, это был странный и нетипичный для Грина жест, так как писатель обычно избегал поклонников, особенно имеющих церковный сан. Если на то пошло, то и Дуран был не из тех священников, которых Грин предпочитал описывать в своих романах. И в силу характера, и в силу мировоззрения Дуран никогда не выходил за рамки общепринятых условностей, а в политике и теологии неизменно придерживался правых взглядов. Он был убежденным поклонником Франко, и это единственное, чем можно объяснить некоторые затруднения в его академической карьере. Дуран делает глухие намеки на то, что студенты бойкотировали его лекции, а также что он не получил повышения по службе, которому могли бы способствовать его публикации о Грэме Грине (писателя, по словам Дурана, крайне удивило столь несправедливое отношение академической среды).

Дуран простодушно рассказывает различные жизненные истории, невольно придавая отдельным пассажам своей книги комический оттенок. Например, однажды его пригласили прочесть лекцию о Грине в университет Комплутенсе {{ Комплутенсе * католический университет в Мадриде.}}. Грин сам помог ему отредактировать текст выступления, но на лекцию никто не пришел – ни единой души.

Позже, когда я позвонил Грину, чтобы рассказать о случившемся, в трубке установилась мертвая тишина. Я подумал, что нас разъединили. Но я ошибся: Грин просто задумался.

Очень бы хотелось знать, какие мысли пришли тогда ему в голову.

Почти каждое лето Грин в обществе Дурана, с корзинкой провизии и хорошим запасом спиртного в багажнике, несколько недель ездил в машине по сельским дорогам Испании, чаще всего на северо-востоке страны, на стоянках путешественники беседовали за бутылкой вина. Эти поездки Грин прозвал пикниками. Их разговоры, которые Дуран аккуратно записывал, чаще всего касались вопросов религии, особенно католического учения о взаимоотношениях полов:

Мы с Грэмом делились друг с другом самым интимным. Он всегда с большой охотой слушал то, что я рассказывал о своих подругах, и часто при обсуждении этих дел на глаза у него наворачивались слезы.

Возможно, эти рассказы смешили Грина до слез и он пытался скрыть это? Он, несомненно, распознал в священнике комическую фигуру и вывел его (при несколько игривом попустительстве самого Дурана) в качестве главного героя романа «Монсеньор Кихот» (1982), книги довольно странной и не вполне удачной, напоминающей затянувшийся анекдот. Воспоминания Дурана снабжены множеством фотоснимков, на которых Грин неизменно смотрит прямо в объектив с натянутой улыбкой, будто чем-то раздражен или просто не в духе. Однако неподдельная искренность испанского священника действовала на Грина умиротворяюще, и, прощаясь с жизнью, он вызвал его к своему смертному одру. Леопольдо Дуран причастил и соборовал писателя.

6

Книга Моклера заканчивается небольшой главой под названием «Что я думаю о Грэме Грине?» Вопрос сформулирован довольно прямолинейно, однако именно его наверняка задаст читатель романов Грэма Грина, выбравшись из-под груды новой для него биографической информации и досужих вымыслов. У меня есть собственные резоны задаться этим же вопросом. Своим творчеством Грэм Грин оказал на мое писательское становление гораздо большее влияние, чем кто-либо иной из современных писателей, и, хотя я встречался с ним всего несколько раз, а наша переписка прерывалась длинными паузами, общение с ним для меня было чрезвычайно интересно и полезно.

В конце 40-х – начале 50-х годов, когда я был учеником средней школы и делал первые, но решительные попытки взяться за перо, Грэм Грин пребывал на вершине писательской славы и, по всеобщему признанию, был самым интересным и талантливым английским автором. Из его современников лишь Ивлин Во мог составить ему достойную конкуренцию, хотя, по мнению многих критиков, именно с того времени, после написания – или до написания – романа «Возвращение в Брайдсхед» (1944), его писательский успех пошел на спад, тогда как «Суть дела» (1948) или «Конец одной любовной связи» (1951) стали, по всем меркам, лучшими романами Грэма Грина. Я читал произведения обоих писателей с жадным интересом и огромным удовольствием и многое перенял у них по части писательского мастерства. Поскольку я был католиком, получившим соответствующее воспитание, немалое значение для меня имело и то, что оба они приняли католичество и затрагивали в своих произведениях темы католицизма. Хотя нельзя сказать, что та местническая, мелкобуржуазная католическая субкультура в ее ирландском варианте, с которой мне, главным образом, довелось познакомиться, имела много общего с папистами-аристократами и светскими львами Ивлина Во или с исповедующими католицизм уголовниками, чудаковатыми и падкими до виски священниками, а также распутничающими эмигрантами, которых изображал в своих романах Грэм Грин. Главное же заключалось в том, что благодаря этим писателям получивший свое отражение в литературе католицизм стал интересен, привлекателен и престижен. В современном мире, не знавшем ни англиканских, ни методистских писателей-романистов, похоже, стало возможным говорить о существовании такой фигуры, как писатель-католик.

Грин весьма убедительно показал, что все, о чем мечтает наделенная творческим воображением юность: бунтарство, богемность, антибуржуазность, – вполне согласуется с сочинительством, отнюдь не выходящим за пределы католической веры и ее исповедания. В своих ранних романах я разрабатывал некоторые типично гриновские темы: вера и безверие, прегрешение и чувство вины – и, хотя переносил действие в другую, менее красочную среду городских окраин, еще не освободился от стилистических заимствований. В первом из опубликованных мною романов «Киношники» есть второстепенный персонаж по имени Гарри, который смахивает на Пинки из романа «Брайтонский леденец»; и Кингсли Эмис, в целом положительно оценивший мое творение, отмечает в своей рецензии «две или три невольные метафоры в духе Грэма Грина: «свое несчастье он нес перед собой, как дароносицу».

Роман «Киношники» был начат младшим капралом, исполнявшим обязанности делопроизводителя в Королевском танковом полку, – в то время я отбывал двухлетнюю воинскую повинность. За спиной у меня был Лондонский университетский колледж, где я получил степень бакалавра, а впереди – два года работы над магистерской диссертацией. Ее тема звучала так: «Английский католический роман со времен Оксфордского движения до наших дней». Грэм Грин стал героем последней, ударной главы моего чудовищно длинного опуса (в фондах Британского музея обнаружилось куда больше католических романов, чем можно было ожидать). В диссертации я рассматривал католический роман прежде всего с точки зрения тематики – я стремился показать, что беллетристика использовалась для проведения в жизнь постоянно меняющегося «католического мировоззрения». Однако по ходу дела меня стали больше интересовать вопросы художественной формы. Тщательный анализ писательской техники Грэма Грина показался мне лучшим средством защитить его от ученых ниспровергателей, которых уже тогда развелось немалое количество. В то время в литературоведении господствовали две школы – американская «новая критика», признававшая высшей литературной формой лирическое стихотворение и оказывавшая предпочтение модернистскому и символистскому роману, а не традиционному реалистическому, и школа Ф. Ливиса {{ Фрэнк Реймонд Ливис (1895—1978) – британский литературный критик, автор монографии «Великая традиция».}}, более склонная к реализму, но при условии, что писатель «правдиво отражает жизнь» в соответствии с великой традицией секуляризованного английского пуританства. Сочинения Грэма Грина, недвусмысленно воспевающие смерть и сливающие воедино романтический приключенческий рассказ, современный детектив-триллер и французский католический роман о грехе, спасении души и «мистической сублимации» (получивший свое развитие у Бернаноса {{ Жорж Бернанос (1888—1948) – французский католический писатель и публицист.}} и Мориака), не отвечали критериям обеих упомянутых школ и, как и следовало ожидать, подвергались уничтожающей критике в академических литературоведческих журналах.

В то время Грин виделся мне писателем, который, при всем его сочувствии к страдающему и угнетенному человечеству, придерживается антигуманного и антиматериалистического взгляда на человеческую жизнь (отраженного в афоризме Т. С. Элиота: «Уж лучше, как это ни странно, творить зло, чем бездействовать; по крайней мере, это тоже жизнь»), который по-новому преломился в романе «Суть дела»: «Только человек доброй воли несет в своем сердце вечное проклятие» {{ Перев. с англ. Е. Голышевой и Б. Изакова.}}. Однако эта умозрительная истина (если позволить себе охарактеризовать ее столь приблизительно) в романах Грина наполнилась живой и убедительной конкретикой и в каждом из них получила новую тематическую разработку. В сочинениях Грина мне удалось выявить ключевые слова и словосочетания, зачастую достаточно абстрактные по своему значению, такие, как «доверие» – в «Доверенном лице», «жалость» – в «Сути дела», «любовь и ненависть» – в «Конце одной любовной связи, которые, то и дело встречаясь в тексте, оказывают почти суггестивное воздействие на читателя, направляя и фокусируя его восприятие все более закручивающегося сюжета и вызывающего яркие ассоциации романного антуража. От этих первых наблюдений я перешел к более серьезному изучению проблем литературного стиля, что и составило содержание моей первой литературоведческой книги «Искусство прозы» (1966). В том же году в выпускаемой Колумбийским университетом серии «Современные писатели» я опубликовал отдельной брошюрой расширенный и видоизмененный вариант моей последней диссертационной главы, посвященной Грину.

К тому времени у меня уже вышли два романа: «Рыжий, да ты спятил!» (1962) – о службе в вооруженных силах (который, как я обнаружил по прошествии нескольких лет, был написан не без влияния «Тихого американца», ибо повторял такие важные его особенности, как повествование от первого лица и использование временных сдвигов) и «Падение Британского музея» (1965) – мой первый откровенно юмористический роман, содержавший целый ряд пародий, в том числе и на Грина. С моей стороны, это был скорее акт поклонения, чем сатирический выпад, и все же с великим душевным трепетом послал я Грину экземпляр книги, приложив брошюру Колумбийского университета и сопроводительное письмо, в котором признавался в своем давнишнем интересе к его сочинениям и выражал восхищение его творчеством. Это было мое первое послание известному писателю. Полученный от него ответ доставил мне огромное удовольствие. Грин поблагодарил за брошюру, хотя и не скрыл, что не любит читать критических разборов своих произведений (теперь я понимаю и разделяю его чувства), роман же – дело иного рода. «Я прочитал его с превеликим наслаждением. Он очень смешной и в наше время весьма уместен». Грин настойчиво рекомендовал мне послать роман кардиналу Хинану, и когда в своем следующем письме я отклонил эту идею (которая мне показалась чересчур смелой, и к тому же в те дни я не мог позволить себе роскошь бесплатно рассылать свои книги), он обещал, что сделает это сам. Вскоре роман был принят к публикации в Соединенных Штатах, и издатели спросили меня (как это часто бывает с малоизвестными авторами), к кому из признанных писателей они могут обратиться за отзывом для суперобложки. Несколько нервничая, я написал Грину и попросил разрешения процитировать его письмо ко мне, и он великодушно согласился, как нередко изъявлял готовность поддержать и других писателей. Стоит ли говорить о том, какой бесценной рекомендацией стал для меня этот отзыв!

С тех пор я всегда посылал Грину экземпляр каждого нового романа и неизменно получал в ответ благодарственное письмо из его резиденции на Антибах. Но встретиться нам довелось лишь в 1975 году, когда группа литературоведов – поклонников Грина, возглавляемая Мириам Элотт (написавшей в соавторстве с мужем первое монографическое исследование о Грине) и моим другом Ианом Грегором (ученым-католиком, давно проявлявшим интерес к писателю), пригласила меня на ужин, чтобы отпраздновать семидесятилетие писателя и премьеру его пьесы «Возвращение А. Дж. Раффлза», ради чего тот и появился в британской столице.

Ужин проходил в ресторане на севере Лондона, неподалеку от квартиры Мириам, где все мы заблаговременно собрались. Грин, похоже, стеснялся и чувствовал себя неловко, а нас несколько сковывало то обстоятельство, что увиденная нами только что пьеса оказалась далеко не лучшим из написанного им для театра и не вызвала у нас восторга. Но постепенно он оттаял и рассказал несколько забавных историй, оказав нам этим большую честь (правда, на следующий день мы не без смущения обнаружили в воскресном выпуске какой-то газеты те же самые истории – он повторил их в своем интервью). Не думаю, что Грин прибегнул к своим излюбленным розыгрышам – просто решил сэкономить силы, требуемые в подобного рода случаях. К концу жизни он, как и многие известные литераторы, смирился с неизбежной надоедливой шумихой в средствах массовой информации, которой сопровождался выход в свет каждого его нового романа, однако интервью его стали настойчиво однообразны, как будто он старался не отступать от заранее заготовленного и выученного сценария, – впрочем, содержавшего в себе гораздо больше умолчаний, чем признаний.

На следующий год Британский совет уведомил меня, что Грин согласился дать интервью, которое должно было быть записано на кассеты, предназначавшиеся для изучающих современную английскую литературу студентов-иностранцев, и либо одобрил, либо сам предложил мою кандидатуру на роль интервьюера. Я радостно откликнулся на это предложение, и в одну из мартовских суббот мы встретились в Лондоне. Впоследствии я запечатлел на бумаге эту встречу, вся атмосфера которой, казалось, была пропитана столь типичной для него горькой иронией.

Студия звукозаписи находилась на Дорсет-сквер. Я прибыл на место загодя, но Грин уже был там и ожидал меня у газетного киоска, вглядываясь в витрину светло-голубыми, слегка выпуклыми глазами. Он был в черном, ворсистом, перехваченном поясом пальто. Головного убора на нем не было, и на лысеющей голове ветер шевелил нежный, как у младенца, седой пух. Мы вспомнили водителя такси, подвозившего нас после прошлогоднего ужина в ресторане, – словоохотливого иранца, который вмешался в разговор, заявив, что знаком с одной из упомянутых участниц ужина, профессором Молли Махуд, возможно, приняв ее ирландскую фамилию за персидскую. «Едва ли не самое яркое событие вечера», – лаконично заметил Грин и потом признался, что за ужином среди незнакомых людей, чьих имен не запомнил во время знакомства, чувствовал себя не в своей тарелке.

Мы разыскали студию, которая приютилась в каком-то обветшалом подвале. Я подавил искушение припомнить вслух название одного из рассказов Грина «Комната в подвале», все вокруг в самом деле навевало мысли о стране «Гринландии». Через окно первого этажа был виден изысканно накрытый обеденный стол с расставленными на нем подсвечниками, а между тем, было лишь пол-одиннадцатого утра. Дверь в подвал после некоторой паузы отворилась, и приглашенный Британским советом продюсер по имени Лиддердейл провел нас по грязному сырому коридору в самую тесную и неопрятную студию звукозаписи, какую мне когда-либо приходилось видеть. Стол, на котором стояли микрофоны, был покрыт грязным коричневым сукном, изрезанным бритвенными лезвиями и прожженным окурками.

Нас торопливо и несколько сконфуженно представили радиоинженерам. Затем, попивая растворимый кофе, мы в течение часа записывали интервью. Поначалу Грин был не слишком словоохотлив и в ответ на мои тщательно продуманные вопросы отделывался обескураживающими «да» или «нет». Но постепенно он оживился, и хотя не сказал ничего нового, Лиддердейл дал понять, что результатом доволен. По окончании мероприятия он, к моему удивлению, расплатился с нами наличными, выдав каждому по тридцать фунтов – банкноты он достал из своего бумажника и попросил нас расписаться на каких-то убогих на вид квитанциях. Грин пригласил меня пропустить по стаканчику, и Лиддердейл порекомендовал буфет около железнодорожной станции Мерилбоун, поскольку там подавали новое бочковое пиво «Раддлз». Потом он и сам решил заглянуть туда.

Грину бар очень понравился, и он порадовался тому, что узнал о его существовании. Он сказал, что сюда было бы неплохо пригласить его брата Хью, большого любителя пива. Потом заговорил о предстоящей им обоим совместной поездке в Грецию; и Лиддердейл, чьим увлечением была Византия, порекомендовал осмотреть несколько достопримечательностей, до которых можно добраться лишь верхом на мулах. Грин ответил, что ему уже не по годам ездить верхом, и кстати припомнил свое долгое путешествие на мулах по Мексике. Я задал ему вопрос о поездке в Либерию, описанной в «Путешествии без карты», и поинтересовался, что стало с сопровождавшей его кузиной. Он сказал, что кузина жива, во время войны ей пришлось многое испытать, а теперь она проживает в Европе. Он вспомнил, что пригласил ее в Либерию, явно хватив лишнего на свадьбе у родственника, и что потом его смутила ее твердая решимость ехать с ним вопреки возражениям родни.

Затем к нам присоединились звукорежиссер и секретарь Лиддердейла. Мы выпили по новой, переключившись с пива на джин с тоником, и слегка захмелели. Потом, когда Грин принес для всех еще по одной порции джина с тоником, я заметил, что выпивка пробьет брешь в его гонораре. Ухмыльнувшись, он ответил: «Что может быть лучше подобной бреши?» Мы перевели разговор на фильмы и коснулись готовившейся экранизации романа «Почетный консул». Перед расставанием, уже на улице, Грин спросил, куда идут поезда со станции Мерилбоун. Этот вопрос, я думаю, был не только типичен, но и весьма показателен для одного из самых великих писателей-странников нашего времени.

В последующие годы наша переписка немного оживилась, и мы стали обращаться друг к другу по имени. Послав ему свой новый роман «Далеко ли вы пойдете?», я снова получил от него похвальный отзыв, который он снова позволил мне процитировать на суперобложке (я дал ему понять, что впредь не буду беспокоить его подобными просьбами). Кроме того, он написал: «Вот что удивило меня. Мне никогда не встречались католики, которых вы изображаете в своей книге, – возможно, потому, что я принадлежу к предыдущему поколению. Мне казалось, что люди перестали верить в геенну огненную и считать противозачаточные средства порождением зла еще до войны. Наверное, я общался с какими-то другими католиками и слишком много времени провел за границей». Все это как-то плохо соответствовало нарастанию эсхатологических мотивов в его собственных романах конца 40-х годов – вплоть до «Сути дела» (1948) и желанию познакомить кардинала Хинана с моим романом «Падение Британского музея», хотя была своя правда в том, что католическая церковь, чьим прихожанином он стал в свое время, заметно отличалась от той, что описываю я, особенно когда речь идет о богослужениях на современном языке, церковных песнопениях под гитару, пеших маршах в поддержку миссионерства, службах на дому, воскресных вечерах для неблагополучных семей, харизматических молитвенных группах – то есть обо всем том, что стало возможно после Второго ватиканского собора {{ Второй ватиканский собор (1962—1965) был созван для обновления католической церкви.}}.

К слову сказать, из романов самого Грина, начиная с «Ценой потери» (1961), явствует, что его собственная вера в Бога претерпевает изменения и истощается. Если раньше он называл себя «пишущим католиком», то теперь подобрал другое определение: «католик-агностик». В одном из интервью он проводит границу между религиозными убеждениями, которых лишился, и верой, которую сохранил, хотя эта последняя скорее напоминает тоскливую надежду на то, что вся христианская мифология в конце концов чудесным образом обернется правдой. Я и сам, пожалуй, в чем-то католик-агностик (или агностик-католик), но мне все-таки кажется, что самые сильные, выдержавшие проверку временем романы Грина те, в которых он без всяких компромиссов следует каноническому учению о Боговоплощении и конце света; ни он, ни я в период нашего знакомства уже не разделяли подобных взглядов.