Текст книги "Мистические сюрпризы жизни и смерти (рассказы)"

Автор книги: Дэвид Кеслер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

"Меня зовут Тим." – сказал молодой человек. – "Я много о тебе слышал и хотел с тобой познакомиться, но никак не мог найти."

Недолго думая, Олаф сказал: "Пойдем поищем место, где никто нам не помешает."

В полуосвещенной кладовке бара Олаф с замиранием сердца вдохнул запах мужчины, исходивший от партнера, поцеловал Тима, начал нетерпеливо расстегивать на нем рубашку и приник губами к его голой груди. У того была мускулистая грудь мужчины с почти невыраженными сосками, поросшая негустыми темными волосами, она была совершенно непохожа на пышную грудь Сильвии. Олаф был разочарован, почти возмущен. Этого он никак не ожидал.

Возбуждение сразу прошло.

"Я сегодня не в форме. Мне расхотелось. Не сердись, но я пойду."

Увидев Олафа, Сильвия очень удивилась.

"Ты ведь сказал, что прийдешь поздно. Так рано я тебя и не ждала."

Олаф отказался от еды и потащил Сильвию в спальню.

"Такого у нас давно не было, ты просто восхитителен." – сказала Сильвия. – "Подобной страсти я просто не ожидала. Знаешь, я бы хотела сегодня от тебя забеременеть. Может быть противозачаточные таблетки не устоят перед твоим натиском, и у нас родится еще один мальчик. От такой любви ребенок дожен получиться здоровым и счастливым."

Олаф с благодарностью посмотрел на нее и поцеловал.

Но счастье длилось недолго. Олафа как подменили, он стал раздражительным, ничто его не радовало. Даже любимая работа вызывала у него отвращение. Ему не нравилось все, и пышная грудь жены, и запах женщины, исходивший от нее, и нежелание пойти в бар и связанная с этим необходимость все вечера проводить дома.

"Что с тобой?" – спросила обеспокоенная Сильвия. – "Уж не заболел ли ты? На работе не задерживаешься, приходишь домой рано и сидишь как в воду опущенный."

"Нет, я совершенно здоров. Просто у меня последнее время почему-то всегда плохое настроение, даже сам не понимаю, почему."

"Если ты здоров, поедем в отпуск, куда-нибудь к теплому морю. Тебе нужно просто отдохнуть, переменить обстановку. Уверяю тебя, ты возвратишься совершенно другим человеком."

Но Олаф мрачно отказался.

"Может быть все-таки пойти в бар? Там среди веселых людей мое настроение возможно исправиться. Но как они меня примут, Тим наверное все рассказал." – подумал Олаф. – "Пойду, хуже не будет."

В баре обрадовались его приходу.

"Летучий Голландец, где ты пропадал, мы тебя целую вечность не видели. Но что с тобой, да ты как в воду опущенный. Ты здоров? Или может быть, у тебя неприятности? Или поругался с женой и хочешь, наконец, с ней развестись и завести постоянного друга?"

"Нет, у меня все в порядке, просто плохое настроение. И с женой разводиться не собираюсь, я ее по-прежднему люблю. В постоянном друге тоже нет необходимости."

"Жаль, а мы-то все на это надеялись. Ладно, у нас есть великолепное предложение. В Кельне будет Cristofer Street Day *, соберется много народу, там и повеселимся. Поедешь с нами? Уверяю тебя, не пожалеешь, там нас никто не знает и можно делать все, что душе угодно. Не то, что здесь."

Олаф сказал жене, что на несколько дней поедет в Кельн.

Кельнские улицы кишили людьми, по проезжей части маршировали колонны разукрашенных мужчин и женщин, несших знамена цвета радуги, символа однополой любви, одна за другой шли машины, на которых сидели полуголые мужчины и женщины. Они целовались и показывали всем своим видом, что на общественное мнение им наплевать – не нравится, пусть не смотрят. На тротуарах толпились любопытные, некоторые улыбались, некоторые качали головами. Всюду ощущался праздник, люди весилились, глядя на демонстрантов.

Лишь Олаф стоял на тротуаре и озирался.

"Летучий Голландец, идем с нами." – позвали его друзья из бара. – "У нас тоже будет своя колонна. Покажем немцам, что мы не хуже их, тоже умеем веселиться."

Но тот лишь затряс головой в знак отрицания.

Мимо проезжала машина, на платформе которой расположились в самых живописных позах трансвеститы – молодые люди, одетые в женские наряды; они трясли искуственными женскими грудьми необыкновенной величины и формы чуть прикрытые маленькими разноцветными бюстгалтерами и высоко задирали платья, демонстрируя, что они все-таки не женщины, а мужчины.

"Милашка!" – закричали они Олафу. – "Идем к нам, в нашей женской компании не хватает настоящего мужчины. Такого, как ты."

Не долго думая, Олаф вскочил на платформу. Его окружили, начали тискать; Олаф тоже начал дергать их за груди, но к своему разочарованию обнаружил, что желаемые атрибуты женского тела были даже не приклеены, они были просто вставлены в бюстгалтеры. Затем засунул руку под платье одной из них и с возмущением закричал: "Да ты ведь не настоящая женщина! Это совершенно не то, что я ищу, что мне нужно!"

"Ты что ли совсем ненормальный? Убирайся!"

Олаф подбежал к колонне мужчин, весело размахивавшими цветными флагами и выкрикивающими: "Да здравствует однополая любовь! Только она может принести счастье человечеству, она наше будущее! Вступайте в гомосексуальные ряды!"

"Что-то в вас не то." – сказал он, критически осматривая демонстрантов и залезая рукой в их штаны. – " Чего-то в вас лишнее, я даже знаю, что. А я так рассчитывал, думал найду то, что мне нужно."

Он перебегал от одной колонны к другой, хохоча и на ходу сбрасывая с себя одежду, пока не оказался совершенно голым.

"Малый совсем сошел с ума." – сказал пожилой полный мужчина из толпы зевак. – "И немудрено, здесь такого насмотришься, что вскоре не отличишь белого от черного. Не понимаю, для чего все это зрелище."

Была вызвана машина "скорой помощи". Олаф убегал от санитаров, отбивался от них, но те его догнали, надели смерительную рубашку и поместили в машину.

............................................................................................................................................

*Cristopher Streer Day посвящен разгону полицией в Нью-Йорке гомосексуалистов, которые боролись за свои права. В Германии этот день отмечается как праздник, на который собираются гомосексуалисты и лесбиянки со всей Германии.

"Я самый несчастный человек. Почему меня никто не понимает?" – Олаф с надеждой заглянул в глаза врача. – "Увидишь женщину с красивой грудью, сначала убедишься, что грудь у нее искусственная, потом залезешь под платье и оказывается, что это и вовсе мужчина. Или встретишь мужчину, который тебе понравился, а где у него

округлые бедра и пышная женская грудь? Их нет и в помине. А мне нужен мужчина, у которого есть все, чем обладают женщины. Только такой!"

"Да вам нужен гермофрадит." – сказал санитар ехидно.

Врач с осуждением посмотрел на санитара.

"Успокойтесь." – сказал он Олафу. – "Вас полечат, вы выздоровеете, и все встанет на свои места. Не беспокойтесь."

Перед клиническим разбором профессор Хансен, заведующий университетской психиатрической клиникой, осмотрел себя перед зеркалом – волосы гладко причесаны, галстук на месте, халат застегнут на все пуговицы, – и, оставшись доволен своим внешним видом, пошел на клинический разбор. Уже все струдники клиники ждали его прихода.

"Уважаемые колеги!" – начал он. – "Сегодня мне хотелось бы обсудить диагноз нашего пациента Олафа Г. Пациент не простой, находится в клинике уже несколько дней, однако в диагностическом смысле остается загадкой. Поэтому было бы очень интересно выслушать ваше мнение. Как говориться, в споре рождается истина, а истина для нас самое важное – от правильно установленного диагноза зависит судьба пациента, и мы за нее в ответе."

Несмотря на вид академического профессора, всегда тщательно выбрит, аккуратно причесан, в несколько старомодном костюме и обязательно при неброском галстуке, заведующий университетской психиатрической клиникой был человеком жизнерадостным, общительным, которому нравились современная музыка и кинофильмы. Он любил выслушать мнение своих сотрудников, хотя и знал, что последнее слово останется все равно за ним.

Доценты и ассистенты выступали один за другим, иногда мнения некоторых из них совпадали, иногда разнились, но слушая их, у профессора оставалось чувство неудовлетворенности, никто из них не высказал ни одной мало мальски интересной идеи, ни одного оригинального подхода для разрешения этой загадки.Чутьем он понимал, что до правильно установленного диагноза еще далеко и недовольно смотрел на сотрудников. Все это было скучно, тривиально, без малейшей искры Божьей.

"А почему же вы молчите, коллега Винтер. Не могу представить, чтобы у вас не было своего мнения по этому вопросу," – сказал профессор, и в его глазах зажглись огоньки, появлявшиеся у него каждый раз, когда он обращался к Винтеру .

Винтер, был еще молод, не так давно перевалил за тридцать, с веселыми глазами и вихрами темных волос, которые, несмотря на усилия владельца, правда, не особенно настойчивые, привести их в приличный вид, смотрели в разные стороны; его высказывания на утренних конференциях и на клинических разборах были оригинальны и остроумны, а в запутанных сложных случаях он почти всегда попадал в яблочко. Профессору он нравился, он ценил мнение своего коллеги и думал о том, что, когда состарится и должен будет уйти на пенсию, постарается убедить Ученый Совет

назначить Винтера своим приемником.

Винтер встал, оглядел присутствующих и начал свое выступление:

"Прежде, чем говорить о диагнозе нашего пациента, хотел бы сказать, что совсем

недавно я перечитал труды Ивана Петровича Павлова. Русские его боготворят и считают одним из величайших физиологов. Так вот, уже в преклонном возрасте Павлов заинтересовался природой неврозов. Его посещения психиатрических клиник Санкт-Петербурга не привели ни к чему. И тогда он решил воспроизвести психоз в лаборатории, вызвать его у собак, с которыми работал много лет. Он кормил собаку мясом, показывая ей одновременно светящийся круг. Через некоторое время при виде круга собака начинала вилять хвостом и обильно выделяла слюну, как будто бы ела мясо. Убедившись, что вид круга стойко ассоциируется у собаки с едой, Павлов видоизменил опыт. Он бил собаку электрическим током, показывая ей не круг, а светящийся эллипс. Вскоре только при виде эллипса собака забивалась в угол, предвкушая неприятные ощущения, связанные с электрическим током. Затем Павлов начал уменьшать разницу между осями эллипса, постепенно превращая его в круг. Когда же собака перестала понимать, видит ли она круг, суливший ей мясо, или эллипс, за которым последует пытка электричеством, у нее развился тяжелый невроз. Бедная собачка, если бы ты могла отличить круг от эллипса, осталась бы здоровой. Но, увы! для нее это было невозможно. Или посетитель современного супермаркета – приходишь и видишь костюм, который тебе нравится. Но тут же замечаешь другой, у которого цвет лучше, а рядом третий с пуговицами красивее, чем у предыдущих. И уходишь раздасадованный, так ничего не купив из-за слишком большого разнообразия. В таком же положении оказался и Олаф Г. Ему нравилось в одинаковой степени заниматься сексом с мужчинами и женщинами, и он не мог четко решить для себя, кто же ему больше нравится. Он бесконечно наделял женщин мужскими чертами, а мужчин – женскими и, не находя ни в тех, ни в других желаемого, не был удовлетворен ни женщинами, ни мужчинами. Живи только в окружении женщин, он не помышлял бы о мужчинах, так как не знал бы о их существовании, находясь же среди одних мужчин, стал бы гомосексуалистом. А тут и те и другие, как уж здесь остановить свой выбор! Олаф стал этаким буридановым ослом, который не смог решить, какой из двух одинаково привлекательных стогов сена хотел бы съесть и в результате умер от голода. Думая над диагнозом нашего пациента, я все время вспоминал павловскую собаку, посетителя магазина и осла Буридана. Думаю, что это психическое расстройство – своего рода неуверенность в возможности сделать единственно правильный выбор из множества предложений."

СПИТЕ СПОКОЙНО, ДОРОГИЕ РЕВОЛЮЦИОННЫЕ МАТРОСЫ !

Спокойной вам ночи, приятного сна,

Желаю вам видеть осла и козла,

Осла до полночи, козла до утра,

Спокойной вам ночи, приятного сна,

Желаю вам видеть осла и козла,

Осла до полночи, козла до утра,

Спокойной вам ночи, приятного сна...

и так продолжать до бесконечности.

В Петрограде наступила ранняя осенняя ночь, холодная, ветренная, промозглая.

Из Морских казарм на Мойке, напротив Поцелуева моста, высыпали матросы. Они выходили группами, громко разговаривали и возбужденно обсуждали только что закончившееся заседание Революционного Совета.

"Каков оратор! От его речей меня бросало то в жар, то в холод. Послушаешь, и хочется идти сражаться с врагами революции!" – почти кричал Николай.

"Да, он молодец! Хорошо сказал, что буржуи – наши главные враги!" сказал Петр.

"Не только буржуазия, но и офицеры. Эти уж попили вдоволь нашей кровушки. Ну ничего, теперь их власть кончилсь!" – Это был Иван.

"Забыли еще интеллигентов. Эти тоже наши враги, они заодно с буржуями и офицерами. Тоже кровопийцы!" – сказал Николай зло, и его глаза зажглись нездоровым блеском.

"А уж о попах и говорить нечего. Правильно, что религия – опиум для народа."

"А что это за штука – опиум для народа?" – спросил Петр, и на его лице появилось удивленное выражения, как раньше в детстве, когда мать собирала перед сном детей и рассказывала им истории об Аленушке и ее братце-козленочке, добрых волшебниках, Бабе-яге и Кощее Бессмертном. Петр вопросительно поднял глаза на Николая. Тот знал все, умел писать и бегло читать, не то что его малограмотные друзья, к тому же был питерским.

"Да это такое зелье, вроде водки, попьешь его, и жизнь покажется тебе прекрасной. Попы рассказывают нам разные сказки о загробной жизни, рае для покорных и аде для бунтарей, как мы. От этих сказок жизнь дуракам кажется лучше. Вот попы и вешают им лапшу на уши."

"Тогда всех их бить надо пока не поздно, и чем раньше мы с ними покончим, тем скорее наступит светлая жизнь для простого народа." согласился с другом Петр.

Иван, Николай и Петр пришли на флот в один и тот же год, служили на одном и том же корабле в машинном отделении, вступили вместе в партию большевиков и были неразлучными друзьями. Все четверо были рослыми, широкоплечими, светловолосыми. Они всюду появлялись вместе, и было просто невозможно представить каждого из них в одиночестве, без верных друзей. Выросшие в простых семьях, они безгранично верили в скорую победу пролетариата и их вера в эту победу и ненависть к врагам рабочих, солдат и матросов возрастала после каждого собрания на корабле, в Морских казармах или на кронштадской площади перед памятником Петру . Это сближало их. После каждого такого собрания разговоры затягивались до полуночи.

У каждого из них была своя причина для ненависти.

Николай вырос на Васильевском острове. Его отец, рабочий-литейщик, погиб в цеху от несчастного случая, а мать так и не вышла вторично замуж, осталась вдовой с тремя детьми, один другого меньше, и, чтобы не умереть с голоду, пошла работать прачкой, стирала белье у интелигентов, профессоров университета. С малолетства Николай ненавидел интеллигентов, считал их виновниками всех несчастий, свалившихся на его семью, хотя мать не могла сказать ничего плохого об университетских, приносила от них гостинцы к праздникам и говорила, что, если бы не эти профессора, семья бы уже давно пропала.

Иван был что называется псковским смутьяном. Он, будучи еще двеннадцатилетним пареньком, даже несколько дней провел в кутузке, когда попытался поджечь церковь, где его отец был дворником и которому священник пригрозил выгнать за частые пьянки. На корабле он рассказывал друзьям смешные истории о попах и попадьях, но в его устах эти истории звучали совсем не смешно – попы в его рассказах были людьми злыми, развратными, падкими на чужие деньги.

Петр был сыном малоземельного крестьянина, безлошадника, батрачившего на кулаков. Но в силу своей политической неграмотности, да и не только политической, – он ходил в школу только два года, нужно было помогать по хозяйству, – не делал никакого различия между буржуями и кулаками, для него все они были кровопийцами и угнетателями бедняков.

Неяркий свет фонарей тонул в густом осеннем петроградском тумане. Матросы начали расходиться – одни спешили в Кронштадт на свои корабли, другие к месту службы в Петрограде.

"Братцы, пошли ко мне." – вдруг предложил Николай. – "Я живу недалеко, на Васильевском. За полчаса будем на месте. Мать у меня – что надо, женщина хозяйственная, накормит домашней пищей да и бутылочку поставит. Может быть и не одну, нас ведь трое, одной не обойдешься. А то страсть как надоела эта казенная жрачка."

"Да ведь на корабль надо." – с сомнением сказал Петр.

"Служба не волк, в лес не убежит." – В глазах Николая появилось озорство. – "Не трухай, посидим в тепле, выпьем, поедим домашнего, а завтра с первым катером успеем к построению. Домой захотелось, мать ведь почти два года не видел. Пошли!"

Вскоре вышли они на Николаевский мост, шеренгой, заняв всю пешеходную часть. Навстречу им шел человек. Он был в темном пальто с белым шарфом и в шляпе.

"Разрешите пройти." – сказал он.

Матросы, смеясь обступили его, загораживая дорогу.

"Да кто ты такой, чтобы пропускать тебя? Это ты должен уступать дорогу революционным матросам."

"Разрешите пройти, я спешу домой." – повторил человек.

"Какой ты вежливый. Наверное, интеллигент."

"Я – академик Российской Академии Наук, профессор Петроградского университета. Мое имя известно в академических кругах всего мира. А теперь пропустите меня, я не желаю иметь с вами ничего общего." – Он смотрел на них холодно, почти безразлично.

"Смотри, какой горячий." – зло сказал Николай. – "Нужно искупать тебя в Неве, холодная водица остудит, пойдет только на пользу."

Даже не ожидая того от себя, он обхватил человека, поднял, перекинул через перила моста и бросил в воду.

Николай ожидал, что услышит крик, – ведь люди всегда кричат, когда падают с высоты, – хотел насладиться страхом этого интеллигента. Но крика он не услыхал, только всплеск воды от падения тела.

Все произошло так внезапно, что ребята не успели опомниться. Они молча стояли и смотрели на Николая.

"Коля, за что ты его так?" – тихо спросил Петр.

Николай смотрел на друзей, не зная, что сказать.

Они в растерянности стояли на мосту, даже идти к Николаю расхотелось.

"В Кронштадт надо, на корабль." – сказал Петр с тоской.

"Правильно ты все сделал, друг." – сказал Иван, даже лицо его перекосилось от злости. – "Чему учат нас вожди революции? Бить врагов, и чем больше мы их перебьем, тем скорее наступит счастливое будущее. Чего загрустили? Пошли."

Мать, увидав Николая, заплакала, начала целовать. Затем отошла и стала рассматривать его.

"Да ты мужчиной стал. Уходил парнишкой, а пришел совсем взрослым, самостоятельным. И какой ты у меня красавец. Придешь насовсем, найдем невесту под стать тебе."

"Нет, мамаша, у меня совсем другие планы. Сначала нужно перебить всех врагов советской власти, построить коммунизм, а уж потом придет время жениться. А это мои друзья. Вот с ними я и собираюсь строить светлое будущее."

"Такие же красавцы, как и ты. С такими и ваш коммунизм построить недолго."

"Мамаша, одними похвалами сыт не будешь, приглашай за стол." засмеялся Николай.

Матросы, почувствовав уже почти забытый домашний уют, расшумелись, но мать приказала вести себя потише – младшие уже спят, так можно и разбудить, а завтра им нужно рано вставать.

Мать засуетилась, поставила все, что у нее было, да и бутылку водки не забыла.

"Первый стакан выпьем за мировую революцию и за наших вождей!" – сказал Николай, вставая.

Они выпили одним духом, даже не закусив. Друзья посмотрели друг на друга и засмеялись. Поели, хваля наваристые щи и хлеб, нарезанный крупными ломтями.

"Молодец, Колька, что притащил нас к себе." – Лицо Петра опять приобрело то детское выражение как тогда, когда онрасспрашивал друзей об опиуме для народа. – "Да и я тоже скучился по матери, по дому, по теплу."

"Все верно, Петька, хорошо ты сказал о мировой революции и наших вождях. Но какова водочка, даже кишки согревает. Сразу видно, что питерская. Не то, что наш псковский самогон." – сказал Иван.

"А теперь самое дело выпить за мать и за ее еду. И за нас, мы ведь тоже люди, за нашу дружбу." – поднялся Николай. Он посмотрел на водку в стакане, и вдруг его сердце бешенно заколотилось, ноги подкосились, и он сел на лавку.

Со дна стакана на него смотрели глаза, глаза того профессора, которого он бросил в Неву. Он посмотрел на стену, затем на друзей. Ото всюду на него смотрели эти глаза, серые холодные глаза интеллигента. В них не было ненависти, только презрение. Николаю было бы, наверное, не так обидно, если бы глаза смотрели на него со злобой, но в них было только презрение. Ему стало так жалко себя, что он закрыл руками лицо и заплакал.

"Почему он смотрит на меня так? Он ведь эксплуататор, бездельник, от него на земле ни тепло, ни холодно. А я – борец за коммунизм во всем мире, так что я лучше его." – думал Николай, но все равно обида возрастала, а с ней и жалость к себе. Николай посмотрел на Петра, – тот ведь парень добрый, он неоднократно помогал ему, – в глубине души ожидая, что эти глаза исчезнут, и он заживет прежней жизнью. Но глаза не исчезли – они преследовали его. Перевел взгляд на Ивана – те же глаза. И что было самым обидным, мать тоже смотрела на него проклятым интелигентом. Куда бы не смотрел, всюду встречался он с этими холодными презрительными глазами. Под этим взглядом Николай чувствовал себя никчемной мушкой, самым последним человеком, не способным ни на что хорошее.

"Что с тобой, Коля, уж никак опьянел с первой. Не годится это для революционного матроса. Нам ведь коммунизм во всем мире строить придется." Петр подошел к нему и обнял за плечи.

"Господи, спаси и помилуй! Я буду каждый день ходить в церковь, молиться и славить тебя, Господи. Я буду тебе по гроб благодарен, даруй мне только покой, возврати мне прежнее счастье!" – думал Николай, не слушая друга.

Он посмотрел на мать. Мысль возникла внезапно.

"Мать, я – крещенный?" – с плохо скрываемой надеждой спросил он сквозь слезы.

"Конечно, сынок, конечно, Колинька. Провославный ты. Я крестила тебя в Морском соборе на набережной, как чувствовала, что ты станешь флотским."

"Веди меня к попу! Я согрешил. Пусть он за меня помолится и отпустит грехи."

"Идем, Колинька, идем. Если тебе от покаяния станет легче, пошли быстрее." – Она начала торопливо одеваться. – "Идем к попу Смоленского кладбища. Он человек добрый, я его знаю. Он живет там, рядом с церковью. Идем побыстрее."

Навстречу им полнялся Иван и заслонил собой дверь.

"Не пущу! Колька, ты что ли совсем рехнулся, к попу идти? Мы ведь революционные матросы, а это значит, мы не верим ни в Бога, ни в Дьявола."

"Отойди, Ваня." – сказал Петр. – "Если Коля хочет покаяться, не нужно мешать ему. Я пойду вместе с ним, не гоже бросать друга в беде."

"А я не пойду. Идите сами. Я никогда не пойду к попу на поклон." – зло сказал Иван.

В темноте мать едва отыскала дом священника. Ставни были закрыты. Дом казался вымершим.

"Наверное, спят. Уже ведь поздно." – тихо сказала она, как буд-то боялась разбудить священника.

"Надо постучаться. Коле нужно покаяться." – сказал Петр и застучал в двер.

На стук никто не ответил.

"Неужто никого нет. Я ведь попадью только несколько дней назад видела. Может быть арестовали?" – со страхом прошептала она. – "Сейчас берут всех, виновных и невиновных." – говорила мать, боязливо оглядываясь. – "Вот на прошлой неделе арестовали профессора Стрижевского. Говорят, уже и расстреляли. Хороший был человек, я на них стирала, никогда домой без гостинца к праздникам не уходила. Царство ему небесное. И за что это нам, чем мы Господа прогневали?"

"Мамаша, если человек не виноват, ему нечего бояться. Мы берем только тех, кто против власти рабочих и крестьян, против мировой революции." голос Петра звучал решительно. "Вам, к примеру, бояться нечего."

"Твоими бы устами да мед пить."

Николай безучастно стоял и не вступал в разговор. Эти проклятые глаза, они смотрели с презрением на него со всех стон.

"Если поп мне не поможет – я пропал. Тошно, хоть вешайся."

Дверь отворилась и на пороге появился заспанный священник со свечой в руке, в темном пальто, наброшенном на плечи, из под которого были видны белые кальсоны. Из-за его спины выглядывали повадья и четверо детей. Они со страхом смотрели на пришедших.

Николай упал священнику в ноги.

"Батюшка, грешен я. Заступись за меня перед Богом, замоли мои грехи. Я виноват, убил невинного человека. Сам не знаю, зачем это сделал. Наверное, Дьявол попутал. А теперь меня замучила совесть, все время вижу глаза этого человека. Не могу жить так. Если ты мне не поможешь, я порешу с собой." смиренно заговорил Николай тихим голосом, так тихо, что его едва можно было услышать.

"Убить человека, тем более невинного, это большой грех. Но если ты это сделал без злого умысла, по наущению Дьявола, Бог простит тебя. Господь милосерден, он все видит и никогда не накажет невиновного. Мы все уповаем на его доброту. Я буду молиться за тебя."

"Помоги мне, святой отец. Весь век буду тебе благодарен."

"Встань с колен. Господь тебя в беде не оставит. Отпускаю тебе твой грех."

Глаза исчезли. Николай посмотрел по сторонам, на мать, на Петра, на священника. Глаз нигде не было. Он почувствовал облегчение, даже счастье.

"Иди домой и молись усердно." – продолжал священник. – "Уповай на Божье милосердие."

"Ну, Петька, понял теперь, что такое опиум для народа? Слушай больше попов, и забудешь то, за что умирали наши братья, за что мы теперь боремся." – раздался внезапно голос Ивана.

"Как ты нашел нас, ты ведь дороги не знаешь?" – спросила с удивлением мать.

"По нюху. Я попов по запаху различаю, вот и нашел дорогу. Ох, до чего я их ненавижу! Братцы, не слушайте его, он врет все время. Пошли отсюда!"

"Забыли люди Бога, перестали ходить в церковь." – говорил священник. "Откуда придет вечное блаженство, если вокруг творится безобразие, убийства, беззаконие? Все от новой власти, от безбожников. Не будет вам счастья с такими делами."

"И что ты только несешь, отец?" – сказал Петр. – "Мы ведь боремся за справедливость, за счастье. А ты нас ругаешь. Нехорошо это."

Только сейчас, глядя на Ивана, Николай понял, что сделал что-то неправильное, больше того, предосудительное.

"И что он только мелет?" – Николаю стало скучно, даже противно слушать эти проповеди. Священник перестал его интересовать, а то, что он говорил, вызывало протест и гнев. – "Что это меня понесло к попу? От него никакой пользы, только вред, мутит воду и мешает нам бороться с врагами революции. А со своими проблемами я бы сам справился не хуже этого в рясе." – подумал Николай со злостью.

Он с опаской покосился на Ивана и ему показалось, что тот смотрит на него осуждающе. Николаю стало страшно, даже зубы застучали, как во время лихорадки.

"Нужно как-то восстановить свое доброе имя борца за победу пролетариата, а то, глядишь, Иван расскажет все секретарю ячейки, так недолго из партии вылететь. И тогда прощай моя будующая жизнь, я ведь хотел пойти по партийной линии, еще лучше бы в ВЧК, бороться с врагами революции, всех их к стенке или в Неву, как того профессора, но и по партийной линии тоже неплохо. Покажу-ка ребятам, что я по-прежнему свой, большевик, и никакому попу меня не сломить. Я хочу спать спокойно и верить в светлое будующее пролетариата." – думал Николай со страхом.

Он подошел к священнику, схватил его за пальто и ударил наотмашь в лицо.

"Да он ведь контра!" – закричал Николай. – "Нет при мне нагана, так бы и застрелил этого попа на месте как бешенную собаку. Ребята, ведем его в ВЧК, там с ним в миг разберутся!"