Текст книги "Дева и цыган"

Автор книги: Дэвид Герберт Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

6

Всю следующую неделю лил дождь. Иветта беспричинно злобилась. Ей нестерпимо хотелось солнца, особенно когда неделя подошла к концу. А почему – этим вопросом она не задавалась.

В четверг – вот радость-то! – подморозило, кругом все заиндевело. Приехал на машине со своей компанией Лео. Но Иветта нелюбезно и непонятно почему отказалась ехать на прогулку.

– Спасибо, не хочется, – только и сказала она, упиваясь своим упрямством. На прогулку к Черным скалам, мимо покрытых изморозью крутобоких холмов она отправилась в одиночку.

И следующий день выдался солнечным и морозным. Близилась весна, но здесь, в северном краю, февральское солнце еще не пригревало стылую землю. Иветта сказала дома, что едет кататься на велосипеде и возьмет с собой поесть, так что вернется, возможно, лишь к вечеру.

В путь она тронулась не спеша. В морозном воздухе уже пахло весной. На лесной поляне увидела она нежащихся на солнце ланей. Вот пятнистая самка медленно пошла вдоль сонных деревьев.

Пока Иветта ехала на велосипеде, ей было не холодно, замерзли разве что руки. Крутой холм пришлось одолевать пешком, и лишь тогда, на безветрии, отогревались и руки. На холме было голо и чисто – точно иной мир. Иветта села на велосипед и медленно двинулась дальше. Как бы не заблудиться в лабиринте низких каменных оград-межей. Немного проехав по верной, как ей думалось, тропинке, она услыхала легкое постукивание с призвоном – похоже, били молоточком по железу.

Цыган сидел на земле, прислонившись к дышлу повозки, и чеканил медное блюдо. Сидел он на солнце с непокрытой головой, в своей зеленой фуфайке. Трое детишек мирно копошились под навесом – ни лошади, пи фургона там не было. Старуха цыганка, с шалью на плечах, что-то варила на маленьком костре. Тишину нарушало лишь скорое звонкое постукивание молоточка по тусклому медному блюду.

Едва Иветта соскочила с велосипеда, цыган поднял глаза, перестал стучать, но навстречу не поднялся. На лице мелькнула едва приметная довольная улыбка. Старуха обернулась и с любопытством уставилась на Иветту из-под седых косм. Цыган что-то коротко, тихо сказал, и она снова повернулась к костру. Сам же он взглянул на Иветту.

– Как дела у вас и ваших родных? – вежливо спросила она.

– Спасибо, хорошо! Присаживайтесь. – Он повернулся и достал из-под повозки табурет.

Иветта прислонила велосипед к каменной стене, а цыган тем временем вновь принялся за работу. Рука у него была проворная и легкая – тук-тук, ровно дятел стучит.

Иветта подошла к костру, вытянула озябшие руки.

– Обед готовите? – по-детски непосредственно спросила она у старухи. Длинными, нежными, покрытыми гусиной кожей руками она едва не касалась красных угольев.

– Да, обед, – ответила цыганка. – Его да малых покормить надо. – И длинной вилкой указала на троих черноглазых ребятишек; те неотрывно смотрели на Иветту, черные нестриженые волосы падали им па глаза. Однако детишки были чистые. Чего не скажешь о старухе. Зато само «подворье» в карьере содержалось в идеальной чистоте.

Иветта присела у костра, стараясь согреть руки. Цыган с небольшими перерывами все колотил молоточком. Старая карга скрылась за дверью третьего, самого ветхого фургона. Детишки, словно зверята, играли молча и сосредоточенно.

Иветта поднялась от костра и повернулась к цыгану:

– Это ваши дети?

Он взглянул ей прямо в глаза.

– Мои.

– А где ваша жена?

– Уехала торговать. Взяла корзину и уехала. Все уехали. Один я торговать не езжу. Делать всякую утварь делаю, а торговать не езжу! Так, разве что иногда. Очень редко.

– Вы делаете из меди и бронзы?

Цыган кивнул и подвинул к ней табурет. Иветта села.

– Вы сказали, что бываете дома по пятницам, ехала мимо и решила заглянуть к вам. Сегодня такая чудная погода.

– Да, денек чудный! – Он взглянул на ее щеки – от холода они побелели, – на нежный завиток над покрасневшим ухом, потом перевел взгляд на длинные, все еще в гусиной коже руки, сложенные на коленях.

– Замерзли небось на велосипеде?

– Только руки! – Волнуясь, она сцепила пальцы.

– Что же перчатки не надели?

– Надевала, да мало толку.

– Не греют?

– Нет.

Из фургона выбралась старуха, неуклюже сползла по ступенькам, в руках она несла обливные глиняные миски.

– Обед готов? – негромко спросил цыган.

Старуха что-то пробормотала и принялась расставлять миски подле костра. Над огнем висели два чугунка, а на железной треноге что-то шипело в маленькой сковородке. Горячий воздух, мешаясь с паром, дрожал на солнце.

Цыган отложил инструменты и блюдо и поднялся с земли.

– Вы перекусите с нами? – спросил он, не глядя на Иветту.

– Я захватила еду из дома, – ответила та.

– Может, отведаете жаркого? – снова спросил он и что-то тихо сказал старухе, она так же тихо ответила и сняла один из чугунков.

– Фасоль с бараниной.

– Большое спасибо! – Иветта думала было отказаться, но вдруг решилась: – Разве что чуточку.

Она пошла к велосипеду за узелком с едой, а цыган поднялся к себе в фургон. Через минуту он появился, вытирая руки полотенцем.

– Если хотите, зайдите, помойте руки, – предложил он.

– Не стоит, пожалуй, – замялась Иветта, – они чистые.

Он выплеснул из тазика воду, взял большой медный кувшин с кружкой и пошел к роднику, что сбегал в ложбинку, – там набралось целое озерцо.

Вернувшись, он поставил кувшин с кружкой подле костра, принес колоду, уселся. Детишки расселись прямо на земле, теснясь поближе к огню, и стали есть – кто ложкой, а кто и прямо руками. Цыган ел сосредоточенно, молча. Старуха заварила кофе в черном горшке на треноге и заковыляла в фургон – за кружками. У костра никто не проронил ни слова. Иветта сидела на табурете, сняв шляпу, рассыпавшиеся волосы блестели на солнце.

– Сколько у вас детей? – вдруг спросила она.

– Пятеро, кажись, – медленно проговорил он и вновь посмотрел ей прямо в глаза.

И снова сердце у Иветты затрепетало, птицей полетело куда-то вниз и замерло. Словно во сне взяла она кружку с кофе у него из рук. Лишь молчаливую фигуру, тенью застывшую на колоде, видела она. Ни слова не говоря, он прихлебывал из глиняной кружки. И вся сила вдруг покинула Иветту, ослабели руки-ноги, возобладал над нею цыган, околдовал своей призрачной тенью.

А он, остужая горячий кофе, нацелил мысленный взор свой на извечно и необъяснимо чарующий плод, на несказанную нежность, заключенную у нее в теле.

Но вот он поставил кружку у костра и обернулся к Иветте. Она склонилась над кружкой, осторожно пробуя горячий кофе. На лицо ей упали волосы. В чертах ее запечатлелись нежность и покой, какие дарит распустившийся, но еще дремотный в своей красе цветок. Словно нежданно выглянул подснежник, выпустил навстречу солнцу три белых лепестка и застыл в дремотной неге, наслаждаясь быстротечным счастьем. Так и Иветта: раскрылась, точно цвет, ее девичья душа, но до конца не пробудилась.

И за пробуждением этим пристально и неотступно следил цыган, колдовская тень его не покидала Иветту.

Наконец он заговорил, но чары не развеялись.

– Пойдите-ка сейчас в фургон, вымойте руки.

Она подняла подернутые словно дремотной пеленой глаза – не скрыть ей прекрасного девичества, пробуждающегося от детства. Цыгана она не видела, лишь чувствовала теплую волну, исходившую от него. Волна эта накатила, омыла ее тело, лишила воли. Иветта чувствовала скрытую всепокоряющую власть цыгана.

– Хорошо, я сейчас, – пролепетала она.

Он молча поднялся, повернулся к старухе, что-то тихо и властно сказал. Потом вновь взглянул на Иветту, вконец подчинив себе – разом упали все путы: сделалось легким тело, смелой – душа.

– Пойдем! – только и сказал он.

Она безропотно двинулась следом, зачарованная движениями его тела и каждым мягким и властным шагом. Подчиниться было совсем не трудно, его воля полностью поглотила Иветту.

Вот он взошел на приступок, она – на первую ступеньку, и тут послышался ей чужой, совсем неуместный сейчас звук. Иветта замерла. По дороге к карьеру ехала легковая машина. Цыган обернулся, холодным глазом окинул дорогу. Старуха что-то прокаркала, но за нарастающим шумом мотора слов было не разобрать. Машина миновала карьер. Потом вдруг вскрикнула женщина, заскрипели тормоза – видно, машина остановилась за поворотом.

Цыган затворил дверь фургона и спустился на землю.

– Наденьте-ка шляпу! – бросил он Иветте.

Она покорно подошла к табурету у костра, взяла шляпу. Цыган, насупившись, уселся подле тележного колеса, взял молоточек, блюдо. И вновь звонко и дробно застучал, только добавились теперь и сердитые нотки – словно застрочил пулемет. А с дороги донесся женский голос:

– Можно у вас обогреться?

К костру подошла женщина. Она куталась в просторную, отливающую на солнце серебром соболью шубу. Следом появился мужчина в синей шинели. Он стянул с рук перчатки на меху и достал трубку.

– У вас здесь так мило! – улыбнулась обладательница роскошной шубы, стоившей жизни стольким зверькам, в улыбке ее читались и снисходительность, и скрытое самодовольство.

Никто не проронил ни слова в ответ.

Дама подошла к костру, даже под шубой ее пробирала легкая дрожь – они со спутником ехали в открытой машине. Дама была очень мала ростом, на лице выделялся большой, похоже, еврейский, нос. Ее крохотное, почти детское тельце, упрятанное в огромную шубу, казалось намного крупнее. Да и весь роскошный наряд не сочетался с ее обликом: в карих, чуть навыкате, глазах, порочных глазах Иезавели таилась обида.

Она присела к костру, вытянула руки – на пальцах сверкнули алмазные и изумрудные перстни.

– До чего ж замерзла! – Она передернула плечами. – Ну разве можно было ехать в открытой машине! Но попробуй пожалуйся мужу, что замерзла. – Она по-детски укоризненно взглянула на мужа, но проскользнула во взгляде и хитрая расчетливость женщины, живущей в достатке, может, даже в богатстве.

Конечно же, эта Иезавель была влюблена в своего рослого светловолосого спутника, влюблена страстно и по-собственнически. Он бегло взглянул на нее – голубые глаза его, казалось, совсем лишены ресниц, – и на безусом и безбородом лице прорезалась скупая улыбка, пустая, ничего не значащая.

На первый взгляд мужчина походил на лыжника или конькобежца. Тело тренированное, не ведающее каждодневной работы. Вот он неспешно набил трубку, прижимая табак длинным и сильным, красным от холода пальцем.

Иезавель все смотрела на него, ожидая, что он заговорит, ответит. Но он лишь бессмысленно улыбнулся. Женщина вновь повернулась к огню и, вскинув брови, уставилась на свои крохотные белые руки над костром.

Мужчина сбросил шинель на теплой подкладке и остался в шерстяном свитере с затейливым желто-серо-черным узором и хорошо сшитых свободных брюках. И он под стать своей спутнице – из богатых! Сложен великолепно; грудь выпуклая и мускулистая. Как привычный к походам человек, он начал неторопливо разводить почти погасший после обеда костер. Словно солдат на марше во время привала.

– Как по-вашему, он не рассердится, если мы подбросим в костер еловых шишек? Будет ярче гореть, – обратился он к Иветте, покосившись на цыгана, – тот не отрывался от работы.

– Только спасибо скажет, наверное, – проговорила Иветта; она еще не пришла в себя – опустошив и разбередив ей душу, цыгановы чары рассеивались.

Мужчина сходил к машине, принес мешочек шишек, вытащил пригоршню.

– Подбросим, говорю, еловых шишек, чтобы горело ярче?

– Чего?

– Подбросим, говорю, еловых шишек, чтобы горело ярче?

– Бросайте, не жалко, – ответил тот.

Мужчина проворно и аккуратно разложил шишки на горячих угольях, огненными розами стали они вспыхивать одна за другой – запахло хвоей, смолой.

– Чудно! Чудно! – воскликнула Иезавель и снова взглянула на мужа. Тот с высоты своего роста одарил ее теплым взглядом, словно теплый лучик скользнул по льду.

– А вы любите огонь? – перекрывая звонкий стук молоточка, крикнула Иезавель Иветте. – Я, например, обожаю!

Молоток цыгана явно докучал даме. Она обернулась, нахмурила тонкие бровки, вот-вот прикажет: «Хватит стучать!» Иветта тоже обернулась. Приподняв крепкое плечо, широко раскинув ноги, цыган склонился над блюдом. Казалось, он и не замечал Иветту.

Спутник маленькой Иезавели, не вынимая трубки изо рта, подошел к цыгану, стал рядом. Сошлись двое мужчин, как два пса, которым для знакомства нужно обнюхать друг друга.

– А у нас медовый месяц! – покосившись на Иветту, как на кровную обидчицу, вдруг сказала Иезавель. Голос у нее был высок и резок, точно клич сойки или грача.

– Да что вы говорите! – воскликнула Иветта.

– Мы устроили медовый месяц до свадьбы! Вам знакомо имя Саймона Фосета? – На севере этого богача-инженера знали хорошо. – Так вот, я его жена, и он сейчас со мной разводится. – Дама бросила на Иветту неожиданно вызывающий и вместе с тем тоскливый взгляд.

– Да что вы говорите! – снова воскликнула Иветта.

Она поняла, почему в больших, карих, почти детских глазах этой женщины столько вызова и затаенной обиды. Очевидно, она очень прямодушна, хотя и рассудочна. И это, быть может, послужило одной из причин, побудивших известного повесу Саймона Фосета развестись с ней.

– Как только я получу развод, мы с майором Иствудом поженимся.

Без обмана, без утайки она сразу выложила все карты на стол.

А поодаль переговаривались мужчины. Иезавель обернулась, большие карие глаза задержались на цыгане.

Он время от времени нарочито смиренно посматривал снизу вверх на мужчину в пестром свитере с трубкой в зубах, а тот, глядя на цыгана сверху, вел с ним «мужской» разговор.

– …А лошадей оставили в Аррасе, – донеслись тихие цыгановы слова.

Говорили они о войне. Цыган служил на батарее в одном полку с майором.

– А он довольно красивый! – отметила дама.

Для нее цыган был лишь одним из безликой солдатской массы.

– Очень красивый! – признала Иветта.

– Неужели вы на велосипеде приехали? – В свой вопрос Иезавель вложила немало удивления.

– Да. Из Пэплуика. Мой отец – настоятель тамошней церкви, господин Доброхотли.

– Вот оно что! – протянула Иезавель. – Как же, знаю, читала. Очень умно пишет! Очень умно!

Еловые шишки догорели, украсив костер букетом хрупких пепельных роз. Небо к вечеру затягивалось облаками. Наверное, ночью пойдет снег.

Вернулся майор, напялил тяжелую шинель.

– Мне показалось знакомым его лицо, – заговорил он, – и верно: цыган этот у нас в полку ходил за лошадьми.

– Вот что! – вдруг воскликнула дама, повернувшись к Иветте.

– Поедемте с нами до Нормантона. Мы живем в Скорсби. А велосипед ваш привяжем к машине.

– Хорошо, – кивнула Иветта.

Мужчина покатил велосипед к машине, а Иезавель окликнула детишек – они украдкой разглядывали ее.

– Идите-ка сюда! Идите же, не бойтесь. – Она достала маленький кошелек и выложила на ладонь шиллинг. – Подойдите же! Это вам! – крикнула она.

Цыган отложил молоточек и блюдо и скрылся в фургоне. Старуха что-то хрипло крикнула малышам из своего угла. Двое ребят постарше несмело вышли вперед. Иезавель дала каждому по серебряной монетке; одному шиллинг, другому – два, других у нее не нашлось. И тут же послышался окрик сокрытой от глаз старухи. По ступенькам спустился цыган, подошел к костру. Иезавель беззастенчиво и деловито, что присуще детям Сиона, стала разглядывать его лицо.

– Вы воевали под началом майора Иствуда?

– Да, сударыня.

– И надо же где встретились! – Она перевела взгляд на небо. – По-моему, скоро пойдет снег.

– Не так уж скоро, – возразил цыган, тоже посмотрев на небо.

Накрепко замкнул он свое сердце. Издревле цыгане вели неравную борьбу с обществом и его устоями. И нет-нет да и удавалось хоть в малом расквитаться.

Однако после войны угас и этот огонек редких удач. Нет, не смирился кочевой народ. По-прежнему горд взгляд цыгана, только сейчас взгляд этот устремлен в дальние дали. Он уже не проникает так дерзко в самые сокровенные уголки души. Вот что значит – пройти войну.

Цыган посмотрел на Иветту.

– Обратно на машине поедете?

– Да, ведь погода такая изменчивая, – жеманно произнесла Иветта.

– Еще какая изменчивая, – поддакнул цыган, взглянув на небо.

Ни за что сейчас ей не угадать, что у цыгана на душе. Да, по правде говоря, ее это и не занимало. Куда больше ее привлекала маленькая Иезавель, мать двоих детей, высуживающая сейчас немалые деньги у известного инженера для неимущего молодого и красивого майора Иствуда. Он, пожалуй, моложе ее лет на пять-шесть. Как все увлекательно!

Вернулся светловолосый майор.

– Чарлз, дай сигарету! – печально, но властно попросила дама.

Он достал портсигар – каждое движение его сильного тела было неторопливо и выверено. Будто постоянно он ждет удара исподтишка, вот и делает все неспешно и осторожно. Одну сигарету он протянул жене, другую – Иветте и без тени превосходства предложил портсигар цыгану.

– Благодарю вас, сэр!

Он степенно подошел к костру, прикурил от красных угольев. Иветта и маленькая Иезавель не спускали с него глаз.

– Ну, до свидания! – по-свойски, как и принято среди людей ее круга, попрощалась Иезавель. – Спасибо, что пустили к огоньку погреться!

– Не за что, он не только для меня горит, – сказал цыган.

К нему, нетвердо шагая, подошел малыш.

– До свидания, – сказала Иветта, – может, снег еще и не выпадет.

– Снег нам не помеха, – ответил цыган.

– Разве? А я думала, он некстати.

– С чего бы?

С царственной небрежностью Иветта закинула за спину длинный конец шарфа и пошла вслед за меховой шубой, поглотившей маленькую Иезавель; казалось, шуба идет сама собой.

7

Чета Иствудов, как стала величать их Иветта, весьма заинтересовала ее. Еще три месяца – и брак маленькой Иезавели расторгнут! Она отважилась снять на зиму холодный домик возле болот Скорсби, недалеко от холмов. Теперь, глухой зимой, они с майором жили почти в полном одиночестве, без прислуги. Майор вышел в отставку и называл себя по-штатски – «господин Иствуд». Впрочем, для всех они уже были господином и госпожой Иствуд.

Маленькой Иезавели было тридцать шесть лет, дети ее уже вступили в отрочество. Муж согласился, чтобы они воспитывались у матери, но лишь после того, как она станет супругой Иствуда.

Так появилась в здешних краях эта необычная пара: маленькая изящная куколка с огромными, таящими обиду и укор глазами и копной черных, курчавых, ухоженных волос и высокий голубоглазый молодой атлет, от которого веяло силой и зимней стужей: не иначе в жилах у него течет кровь древних богатырей – викингов.

Поселились они в маленьком новом домике меж болотами и холмами и без чьей-либо помощи устраивали свой семейный очаг.

И очаг прелюбопытный. Домик они сняли вместе с обстановкой, однако Иезавель понавезла с собой дорогой мебели. Неизвестно, почему ее привлекал стиль рококо: вычурные шкафчики с перламутровой инкрустацией, черепаховые шкатулки, безделушки слоновой кости и еще много всякой всячины; нелепо высокие, на гнутых ножках стулья из Италии, обитые аквамариновой парчой; тончайшей резной работы розоволикие святые в богато изукрашенных развевающихся одеждах; на полках – множество причудливых статуэток дорогого фарфора и, наконец, редкая коллекция поразительных картин начала девятнадцатого либо конца восемнадцатого века, писанных на стекле.

Вот у такого необычного и тесноватого «домашнего очага» и приняла Иезавель навестившую ее без ведома родных Иветту. В доме стояли бесчисленные печки и плитки, так что в любом углу было тепло, даже жарко. И сама хозяйка, похожая на одну из статуэток – маленькая фигурка в изящном платьице и фартучке, – раскладывала на блюде окорок, а большой, в белом свитере и серых брюках, похожий на дрозда майор резал хлеб, растирал горчицу, варил кофе и управлялся еще с дюжиной дел. Более того, после холодного мяса и икры на закуску он подал тушеного зайца, которого приготовил сам.

Столовое серебро и фарфор – часть невестиного приданого – были поистине бесценны. Майор пил пиво из серебряной кружки, а Иветта и Иезавель – шампанское из красивых бокалов. Потом майор принес кофе, и разговор оживился. Иезавель пылала лютой ненавистью к бывшему супругу, а жить с нелюбимым человеком считала аморальным, потому и разводилась. И майор – неведомо как залетевший в эти края зимний дрозд, – сильный, по-своему красивый (ему бы только ресницы потемнее, а то их не видно, и майор еще больше походит на птицу), тоже ненавидел ханжескую мораль. Но гнев его, сокрытый в мощной мускулистой груди, отдавал ледяным холодом. Его любовь к Иезавели зиждилась на осознании попранной справедливости. Вот и занесли его в этот укромный уголок, точно шальные ветры, понятия о морали, унаследованные от предков-викингов.

Отобедав, все трое перешли на кухню. Майор, засучив рукава, обнажил белые, крепкие руки и бережно, но споро принялся мыть посуду, а женщины вытирали. Пригодилась его сноровка. Потом он обошел все печки, печурки, плитки – проверил, не погасли ли, случаем; каждый день он тратил на это считанные минуты. Затем усадил Иветту в маленькую закрытую машину и под проливным дождем отвез домой. Высадил он ее на задах у калитки меж лиственницами. Вниз по склону сбегали земляные ступеньки.

Иствуды буквально ошеломили Иветту.

– Ты представляешь, Люсиль! Я познакомилась с совершенно необыкновенными людьми. – И она подробно рассказала сестре о своих новых приятелях.

– Судя по твоим словам, очень милые люди, – согласилась та. – Молодец майор, все по дому делает сам и еще светский лоск не теряет. Вот они поженятся, и я с удовольствием познакомлюсь с ними.

– Да, да, непременно, – рассеянно бросила Иветта.

Как странно, что сошлись эти двое: маленькая Иезавель и голубоглазый молодой великан офицер. Невольно вспомнился Иветте и ее цыган – в последние дни она совсем о нем забыла. А сейчас вспомнила, и защемило сердце.

– Скажи, Люсиль, а почему люди сходятся? Вот Иствуды, к примеру? Или папа с мамой? Ведь они совсем-совсем разные? Или та цыганка, что гадала мне, большая такая, как кобыла, а муж у нее ладный, красивый? Почему, а?

– Из-за страсти. Хотя все ее понимают по-разному.

– Вот-вот, что такое страсть? Ведь это не простые ласки, верно ведь? Это совсем иное.

– По-моему, тоже, – ответила Люсиль, – это и должно быть иным.

– Понимаешь, с простыми парнями чувствуешь себя, как бы сказать, грязной, что ли. Потому на них и смотреть-то неохота, не то что страсть к ним питать.

– А по-моему, есть страсть низкая, а есть другая. Ох и трудно же во всем разобраться! Простых парней я просто не терплю, но и к незаурядным никакой страсти не испытываю. – Люсиль особо неприязненно выделила «страсть». – Во мне, наверное, вообще ничего такого нет.

– Вот и я о том же! – подхватила Иветта. – И во мне тоже никакой страсти! Может, мы с тобой так созданы, что нам вообще с мужчинами жить не нужно?

– Бр-р! Как ужасно звучит: «С мужчинами жить»! – воскликнула Люсиль с отвращением. – Неужто тебе не противно будет «жить» с мужчинами? И к чему нам в жизни эта страсть? Куда б лучше: жили бы себе просто мужчины и просто женщины, и никаких страстей!

Иветта задумалась. В памяти всплыло лицо цыгана, его взгляд через плечо, когда она сказала: «Погода такая изменчивая». Она отреклась от своего цыгана и чувствовала, наверное, то же, что и апостол Петр, когда дважды пропел петух. Или, лучше сказать, не отреклась, а просто вычеркнула цыгана из списка действующих лиц в своей жизни. А отреклась она от самого сокровенного в собственной душе, от того, что непостижимо и непокаянно тянуло ее к нему. И пропел удивительный черный красавец петух, насмехаясь над Иветтой.

– Конечно, – рассеянно пробормотала она, – конечно, Люсиль, все эти страсти – ужасное занудство. Живешь без них – вроде бы чего не хватает, а появятся – если такое вообще возможно, – сразу тошно. – Она вскинула голову и с презрением сморщила нос.

– Ну, не скажи! – воскликнула сестра. – Мне бы хотелось крепко полюбить.

– Тебе только так кажется! – снова поморщилась Иветта. – Вот полюбишь, тогда по-другому заговоришь.

– Откуда ты знаешь? – спросила Люсиль.

– Точно, конечно, не знаю, но мне так думается. Да, именно так.

– Может, ты и права. – Иветтино отвращение передалось и сестре. – Рано или поздно страсть пройдет, вот когда тошно станет.

– Кто знает, – бросила Иветта и стала напевать.

– К чему голову ломать? Нас это не касается. Мы с тобой ни в кого не влюблены и вряд ли влюбимся. Так что все проще простого.

– За себя не ручаюсь, – усомнилась дальновидная Иветта. – Совсем не ручаюсь. В один прекрасный день возьму да как влюблюсь!

– Вряд ли, – жестоко возразила Люсиль. – Об этом все старые девы дни и ночи напролет мечтают.

Иветта задумчиво посмотрела на сестру, хотя вряд ли вслушалась в ее слова.

– Неужто? Ты и впрямь так считаешь? Бедные девушки, как же им тяжело! Неужто это для них так важно?

– Важно? – переспросила Люсиль. – Кто знает? Может, и не так уж важно. Может, просто молвы боятся – вот, дескать, засиделась в девках, не сумела парня заарканить.

– Да, наверное, из-за молвы, – согласилась Иветта. – И чего только о старых девах не болтают! Какой стыд! Зачем все это близко к сердцу принимать!

– Нам-то с тобой что беспокоиться, – сказала Люсиль. – За нами вон сколько парней увивается.

– Что верно, то верно, – согласилась Иветта, – но я б ни за одного замуж не пошла!

– И я тоже. А захотим – выйдем замуж. Просто сейчас нам и так хорошо, стоит ли о замужестве думать? Молодых людей вокруг хватает, все из хороших семей и с нами, согласись, ведут себя благородно и пристойно.

– Ага, – рассеянно бросила Иветта.

– А замуж выходить тогда надо, когда балы да вечеринки прискучат, – сказала Люсиль. – Тогда уж и семьей обзаводиться можно.

– Верно! – кивнула Иветта. Говорила она с сестрой мягко и дружелюбно, а в душе накипала досада. Захотелось вдруг убежать без оглядки.

Бедная Л юс иль! Под прекрасными глазами легли черные тени, смотрит она печально. Эх, нашелся бы красивый, добрый и заботливый мужчина да женился бы на Люсиль! Только бы она позволила!

Про Иствудов Иветта не сказала ни настоятелю, ни бабушке. Им только заикнись – пойдут бесконечные и ненавистные расспросы. В глубине души сам настоятель, может, и не порицал бы знакомство Иветты, но он отлично знал, что от чудища со множеством язвящих языков – от людской молвы – нужно держаться подальше.

– Если ваш отец ничего о нас не знает, вам не следует к нам приходить! – запальчиво бросила маленькая Иезавель.

– Видно, придется рассказать, – уступила Иветта. – Я уверена, узнай он о нашем знакомстве – заругает, хотя в душе и не против.

Молодой офицер взглянул на нее – в зорких, по-птичьи бесстрастных глазах мелькнула непривычно теплая улыбка. Похоже, Иветта понравилась майору, его тронула неразбуженная нежность, дремотно-бездумная отрешенность в девушке.

Она чувствовала, что нравится, и гордилась собой. Иствуд тоже волновал ее воображение. Видный молодой офицер, воспитанный, выдержанный, водит собственную машину, прекрасно плавает. До чего занятно наблюдать, как он невозмутимо моет посуду или курит трубку. Всякое дело у него спорится. С тем же рвением и усердием, с каким Иствуд копался во чреве своего автомобиля, он колдовал и на кухне, готовясь тушить зайца. А потом во дворе под колючим ледяным ветром долго и любовно, точно кошка котенка, вылизывал до блеска машину. Возвращался в дом, обменивался с маленькой Иезавелью кротким, ласковым словом. Скучать ему, очевидно, не доводилось. Даже в ненастье, часами безмолвно просиживая у окна с трубкой, отрешившись от всего вокруг, он не позволял расслабиться своему мускулистому телу.

Иветта не кокетничала с ним, он ей и впрямь нравился.

– А как вы будете жить дальше? – спросила она.

– То есть как – жить дальше? – Он вынул изо рта трубку, в птичьих глазах мелькнула бесстрастная улыбка.

– А как же ваша карьера? Ведь каждый мужчина должен чего-то добиться в жизни, как говорится, отхватить кусок пожирнее. – И она с наигранным простодушием взглянула ему в глаза.

– Мне неплохо живется сегодня, хорошо будет и завтра. – Во взгляде его появилась холодная решительность. – Всякий день будет под стать сегодняшнему и завтрашнему, и дальше жизнь моя сложится не хуже. С чего бы ей меняться? – И он пытливо, не мигая, посмотрел на Иветту.

– Вы совершенно правы, – согласилась она, – а ходить на службу, ждать повышения мне бы тоже опротивело. – Однако думала она в ту минуту о деньгах маленькой Иезавели.

Майор молчал. Он обиделся, но и обида его была холодна, точно снег, тихо запорошивший душу. Вот куда завели их размышления о жизни. Маленькая Иезавель немного загрустила. Она по-своему тоже была простодушна и мужа не ревновала. Лишь молча, с грустью слушала.

Иветте подумалось, что нужно как-то загладить бестактность.

– Конечно, все в жизни так сложно, – сказала она.

– Еще как сложно! – громогласно подхватила Иезавель.

– Зачем-то нужно влюбляться, жениться – все это такая гадость, – поморщилась Иветта.

– Неужто вам бы не хотелось влюбиться и выйти замуж? – воскликнула Иезавель, она смотрела на Иветту во все глаза с изумлением и укоризной.

– Нет, пока не тянет, – ответила Иветта, – особенно если понимаешь, что это неизбежно. Так стоит ли самой в петлю лезть?

– Да знаете ли вы, что такое любовь? – возмутилась Иезавель.

– Не знаю, а вы?

– Я! – ахнула та. – Господи, мне ли не знать! – Она бросила глубокий и немного грустный взгляд на майора. Тот курил трубку, и на гладком бесхитростном лице играла довольная, обращенная внутрь себя усмешка. У майора была чудесная гладкая кожа – ни мороз, ни жара, ни ветры не оставили на ней своих метин-морщин, – и оттого лицо его казалось почти младенческим. Конечно, оно утеряло детскую пухлость, на нем уже запечатлелся характер, пролегли вроде бы неуместные ироничные складки в уголках губ, и само лицо казалось застывшей в полуулыбке маской.

– Вы что же, и в самом деле не знаете, что такое любовь? – все допытывалась Иезавель.

– Не знаю, – прямодушно и безразлично ответила Иветта, – во всяком случае, мне так кажется. Наверное, это ужасно, в моем-то возрасте!

– И что, не было мужчины, от которого у вас вся душа переворачивалась? – Иезавель снова повела огромными своими глазами на Иствуда. Он как ни в чем не бывало продолжал попыхивать трубкой.

– По-моему, не было, – ответила Иветта, – разве что… тот цыган. – Она задумчиво склонила набок голову.

– Какой еще цыган?! – возопила маленькая Иезавель.

– Ну, тот, что служил на войне вместе с майором и ходил за лошадьми, – бесстрастно напомнила Иветта.

Иезавель оцепенело уставилась на нее:

– Не скажете же вы, что любите цыгана!

– Не знаю, но только от него одного у меня переворачивалась душа.

– Но отчего? Отчего? Он, может, говорил вам что-нибудь?

– Нет, ничего.

– Тогда отчего же? Ведь что-то он же сделал?!