Текст книги "Дева и цыган"

Автор книги: Дэвид Герберт Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

А сам цыган! Иветту пробрала дрожь. Ей вспомнился взгляд его больших дерзких глаз, и во взгляде – откровенная, неприкрытая страсть. Под этим дерзким, страстным взглядом она беззащитна, перед ним не устоять. Точно в жаркой плавильне, тают ее силы и воля, меняется весь облик.

Так и не призналась она никому, что два фунта из тех злополучных денег она отдала цыганке. Вот бы узнали отец с тетей! Иветта сладко потянулась в постели. Вспомнила о цыгане, – и ожило ее тело, еще крепче закалилось сердце в ненависти к отцовскому дому: бессильная ярость и отчаяние сменялись новым чувством, напоенным силой.

Вскорости Иветта рассказала сестре, как страшным привидением возникла у нее на дороге тетя Цецилия. Люсиль взъярилась:

– Как она надоела! И что ей неймется! С этими деньгами все уши прожужжали! Господи, можно подумать, что тетя сама безгрешна! Тоже мне, пташка Божья! В конце концов, решать папе, и, раз он о деньгах больше не вспоминает, нечего и тете встревать!

Но потому-то и исходила желчью тетя Цецилия, что настоятель и впрямь ни словом не обмолвился о содеянном. Более того, он вновь стал баловать и миловать беспечную, витающую в грезах Иветту. А та, и верно, никогда не замечала, что волнует ее близких. И понятное дело, была глуха к их заботам. Это-то и бесило тетю. С какой стати сопливая девчонка, появившаяся на свет от беспутной женщины, живет припеваючи; а каково ее ближним, ей наплевать!

В последнее время стала очень раздражительной Люсиль. Приехала она в настоятельский дом, и нарушилось и душе какое-то равновесие. Бедняжка Люсиль, сколько забот легло на ее плечи: обо всем-то подумать, обо всех-то порадеть. И по хозяйству похлопотать, и врача пригласить, и лекарства заказать, и служанке отдать распоряжения. Целыми днями она корпела на работе, с десяти утра до пяти вечера при электрическом освещении. А приезжала домой – и ее донимала бабушка невыно симо въедливыми, по-стариковски бестолковыми расспросами. Люсиль приходила в исступление.

Хотя о проступке Иветты больше не упоминалось, грозовые тучи в семье не рассеивались. Да и погода стояла отвратительная. Так что в выходной Люсиль осталась дома, чем только навредила себе. Настоятель уединился в кабинете. Иветта помогала сестре шить платье (опять же для нее, Иветты). Бабушка мирно дремала на кушетке.

Материал был французский – тонкий голубой бархат, – и платье, судя по всему, получилось на славу. Люсиль попросила примерить еще раз – она ворчала, что морщит под мышками.

– Подумаешь – беда! – фыркнула Иветта, вытягивая тонкие, нежные, почти детские руки, уже чуть посиневшие от холода. – И охота тебе по пустякам волноваться! И так сойдет.

– Вот как ты меня благодаришь! Знала б, не стала бы в свой выходной спину на тебя гнуть, лучше б себе что смастерила.

– А я, между прочим, и не просила! Просто ты и минуты не проживешь, чтобы не командовать. – Говорила Иветта совсем незлобиво – это раздражало больше всего. Она подняла локотки, заглянула через плечо в большое зеркало.

– Ах, ты меня не просила? А зачем же тогда все вертелась вокруг да вздыхала? Будто я тебя не знаю.

– Ты это про меня? – чуть удивленно спросила Иветта. – Когда это я около тебя вертелась да вздыхала?

– Тебе лучше знать.

– Откуда? Откуда мне лучше знать? Так все-таки когда? – Иветта умела задавать вопросы мягко и будто невзначай – как это раздражало!

– Стой спокойно и помалкивай, а то я больше к этому платью не прикоснусь. – В голосе Люсиль уже слышалась ярость.

– До чего ж ты любишь поворчать. А тебе и слова не скажи! – заметила Иветта, крутясь перед зеркалом.

– Ну, вот что! Хватит! – Люсиль обдала сестру испепеляющим взглядом. Глаза у нее неистово горели. – Сейчас же замолчи! С какой стати мы должны терпеть твой ужасный характер и во всем тебе потакать?

– Ничего ужасного в своем характере не замечала, – сказала Иветта, осторожно стянула с себя недошитое платье и надела прежнее.

На лице ее обозначилась упрямая гримаса. Иветта подсела к столу и, хотя уже собирались сумерки, принялась шить самостоятельно. Вскоре по всей комнате валялись обрезки бархата, ножницы тоже оказались на полу, содержимое корзинки с рукоделием – на столе, а на пианино весьма ненадежно примостилось еще одно зеркало.

Бабушка дремала, свесив голову, на большой мягкой кушетке. Пробудилась, поправила чепец.

– Даже подремать спокойно не дадут, – вздохнула она, пригладила редкие седые прядки. Видно, кое-какие звуки достигли и ее тугих ушей.

Вошла тетя Цецилия, достала из сумочки шоколадную конфету.

– В жизни такого беспорядка не видывала! Иветта, убери-ка мусор.

– Сейчас, – кивнула та, – сию минуту.

– Значит, не дождаться вовек, – хмыкнула тетя, резко нагнулась, подобрала ножницы.

Наступило короткое затишье. Люсиль, сидя за книгой, обхватила голову руками и зарылась пальцами в волосы.

– Убери же наконец мусор, – вновь завела тетя Цецилия.

– Будем к чаю стол накрывать – уберу, – ответила Иветта. Она поднялась, натянула через голову платье, широко взмахнула длинными голыми руками – рукава она еще не пришила – и встала меж двух зеркал.

Она неловко повернулась, зеркало, едва державшееся на пианино, звякнув, упало на пол. К счастью, оно не разбилось, но все испуганно вздохнули.

– Зеркало разбила! – завопила тетя Цецилия.

– Зеркало? Какое зеркало? Кто разбил? – прокаркала бабушка.

– Ничего я не разбивала, – невозмутимо откликнулась Иветта, – цело зеркало.

Люсиль оторвалась от книги:

– Больше туда не ставь.

Иветта лишь раздраженно пожала плечами – стоило столько шума из-за пустяка поднимать? – и принялась пристраивать зеркало в другом месте, но тщетно.

– Топились бы камины у нас в комнатах, не стали бы все сюда набиваться. Только шить мешаете, – зло пробормотала она.

– А что это за зеркало ты все переставляешь? – заинтересовалась бабушка.

– Не бойтесь, не ваше. Оно еще из прежнего дома, – огрызнулась Иветта.

– Откуда б ни было, а разобьется, боюсь, у нас, – заметила бабушка.

В семье неприязненно относились к вещам, оставшимся после «той пресловутой особы». Ее мебель, к примеру, поставили на кухне и в комнате прислуги.

– Все это пустые предрассудки, я в них не верю, – бросила Иветта.

– Еще бы! – хмыкнула бабушка. – Если человек за свои поступки не отвечает, ему обычно наплевать на все, что происходит вокруг.

– Да в конце концов, это мое собственное зеркало, не беда, если и разобьется.

– Нет уж, в этом доме зеркала пусть не бьются, – продолжала бабушка, – кому бы они ни принадлежали сегодня или некогда. Цецилия, голубушка, у меня не сполз чепец?

Тетя подошла, поправила ей чепец, усадила поудобнее. Иветта нарочито громко стала выводить какую-то несуразную мелодию.

– Может, ты все-таки уберешь мусор? – напомнила тетя.

– Ну и жизнь! – взвилась Иветта. – С ума сойти! Каждый только и знает, что пилит по пустякам.

– Кто это «каждый», позволь спросить? – грозно надвинулась тетя Цецилия.

Не иначе быть еще одному скандалу! Люсиль метнула на тетю недобрый взгляд. В обеих девушках взыграла кровь «той пресловутой особы».

– И вы еще спрашиваете! Да каждый, каждый в этом жутком доме! Вы меня прекрасно поняли! – вне себя, выкрикнула Иветта.

– По крайней мере наши-то предки – люди приличные, – язвительно вставила бабушка.

Стало тихо, как перед грозовым раскатом. Люсиль вскочила с кресла, глаза ее метали яростные искры.

– Замолчите сейчас же! – крикнула она прямо в неподвижно-величавое лицо престарелой матроны.

Старуха задышала часто и тяжело – бог весть какие чувства обуревали ее. Итак, гром грянул, и воцарилось Леденящее кровь затишье.

Тетя Цецилия, лиловая от злобы, вихрем налетела на Люсиль.

– Прочь! Марш к себе в комнату! – прохрипела она. – Живо! – И принялась выталкивать ее за дверь.

Люсиль была бледна, лишь глаза горели неистовым пламенем. Люсиль не сопротивлялась тете. А та все орала:

– И не смей выходить, пока не попросишь прощения! Пока Матушка тебя не простит!

– Не стану я просить прощения! – уже из коридора донесся звонкий голос Люсиль. Тетя же теснила ее дальше, к лестнице, потом наверх, до самых дверей ее комнаты.

А Иветта каланчой застыла посреди гостиной. Лицо ее выражало оскорбленное самолюбие, а душу сковала столь непривычная оторопь. Так и стояла она в недошитом платье без рукавов. Даже ее ужаснула Люсиль, посягнувшая на величие старости. Хотя сама Иветта полнилась холодным гневом: как не стыдно бабушке попрекать их кровными узами!

– Разве я сказала что обидное? – удивилась старуха.

– А то нет! – холодно бросила Иветта.

– И не думала! Я сказала лишь, что, хоть мы и верим в приметы, мы люди приличные.

Иветта не поверила своим ушам. Не ослышалась ли? Возможно ли такое? Возможно ли, чтобы убеленная сединами бабушка так беззастенчиво лгала?!

Впрочем, Иветта знала ответ наверное: да, бабушка самым бесстыдным образом солгала. Но едва произнесла эти слова, как сама же им и поверила!

В гостиную вошел настоятель, и перепалка прервалась.

– Что стряслось? – нарочито весело, пряча настороженность, спросил он.

– Да так, ничего особенного, – небрежно протянула Иветта, – просто Люсиль попросила бабушку замолчать, а тетя Цецилия ее выпроводила и велела из своей комнаты не выходить. – И прибавила по-французски: – Дело выеденного яйца не стоит. Хотя, конечно, Люсиль слегка погорячилась.

Старуха не расслышала всего, что сказала Иветта, однако вступила в разговор.

– Люсиль не мешало бы поучиться владеть собой, – заметила она. – Она уронила зеркало, ну и я, конечно, испугалась. Так и сказала. А Иветта завела что-то про приметы в нашем ужасном доме. Я и говорю, дескать, пусть мы верим в приметы, но все-таки люди приличные. Тут на меня Люсиль как напустится! Как заорет: «Замолчите сейчас же!» Просто стыд и срам, до чего теперешняя молодежь себя распускает, нервам волю дает.

В комнату вошла тетя Цецилия. Поначалу даже она опешила от матушкиных слов. Потом, видно, убедила себя, что все именно так и было.

– Я запретила Люсиль выходить из комнаты, пока не извинится перед Матушкой, – сказала она настоятелю.

– Долго ждать придется, – спокойно и надменно произнесла Иветта, скрестив голые руки.

– Не нужны мне никакие извинения, – промолвила старуха, – она просто дала волю нервам. Если уж у них сейчас нервы сдают, что же дальше-то будет! Ей бы успокоительное принимать. Цецилия, голубушка, Артур, наверное, заждался чая.

Иветта собрала в охапку свое шитье и пошла к себе наверх, снова что-то бессвязно и громко напевая. Внутри у нее все дрожало.

– Обновка к празднику? – игриво спросил отец.

– Обновка к празднику, – эхом, но без тени улыбки отозвалась она. Перекинула платье через руку и стала медленно подниматься наверх. Хотелось утешить Люсиль, а заодно спросить, как теперь сидит на ней голубое платье.

У подножия лестницы она задержалась и по привычке поглядела в окно на дорогу и мост. Как героиня Теннисона – в «Леди из Шалота», – она все время ждала, что появится некто на берегу реки, весело напевая «тра-ля-ля» или что-нибудь не менее содержательное.

5

Скоро пить чай. Дорожку за окном – от флигеля до ворот – запорошило снегом. Садовник подправлял круглые раскисшие клумбы, разбросанные по сбегающему к реке лугу. Сразу за воротами грязная, с остатками снега, дорога перебегала каменный мост и змеей уползала вверх по каменистой круче к горстке домов, над которыми курился дымок, – к северной деревне, прилепившейся за унылыми, сложенными из камня мельницами. В зажатой холмами долине виднелись высокие прямые трубы.

Настоятельский дом стоял у реки Пэпл, по обоим берегам его окружали холмы, и на одном из них находилась деревня. Сразу за домом круто вздымался холм, поросший темными голыми лиственницами, меж которыми виляла, то появляясь, то исчезая, дорога. А напротив дома, на другом берегу, – кусты стеной, еще выше – луговина, за ней – темные стволы деревьев, и венчала холм серая каменистая макушка.

Из коридора Иветта видела лишь поворот дороги да лавровые заросли-изгородь. Дорога спускалась к мосту, потом снова уводила по холму наверх, к кучке домов – деревне Пэплуик, мимо полей, испещренных каменными оградками-межами.

Всякий раз Иветта ждала: вот-вот появится некто на дороге из Пэплуика. И всякий раз задерживалась подле окна у лестницы. Порой проезжала повозка, или автомобиль, или грузовик с камнем, проходил батрак или кто из прислуги. Только вот задорный песенник так и не появился у реки. Давно миновали все развеселые траляляйские дни.

Но сегодня за поворотом грязно-белой дороги, меж лужайкой и каменной оградой, показалась чалая лошадка. Бодро и смело спускалась она с холма, на облучке легкой повозки сидел мужчина в кепке. Он свободно раскачивался на сиденье, подпрыгивая вместе с повозкой на ухабистой дороге, которая терялась у подножия холма в тихих собирающихся сумерках. Из повозки, прыгая и кивая на ходу, торчали длинные метлы, щетки из тростника и перьев. Иветта отбросила занавески за спину и прильнула к самому стеклу, обхватила руками голые плечи.

Спустившись с холма, лошадь пошла еще резвее, колеса прогромыхали по каменному мосту, метлы и щетки запрыгали еще пуще; возница мерно, как в полудреме, покачивался взад-вперед. Неужели это наяву, – думалось Иветте.

Но вот повозка миновала мост и уже катит вдоль ограды настоятельского дома. Возница взглянул на мрачный каменный особняк, спрятавшийся под сенью холма. Иветта еще крепче обхватила руками плечи. Поймав цепкий и сметливый взгляд из-под козырька кепки, поняла, что смуглолицый возница ее увидел.

У белых ворот он резко осадил лошадь, не сводя глаз с коридорного окна. Иветта, все еще прикрывая плечи посиневшими от холода веснушчатыми руками, зачарованно смотрела на мужчину.

Едва заметно кивнув ей, он повел лошадь в сторону, на лужайку. Затем проворно и сноровисто откинул парусиновый верх повозки, вытащил метлы и щетки, выбрал две-три камышовые и индюшачьего пера и, глядя прямо на Иветту за окном, подошел к воротам, открыл.

Иветта кивнула ему и понеслась в ванную переодеваться. Она тешила себя надеждой: может, цыган и не заметил ее тайного привета. Со двора послышалось рычание старого глупого Пирата вперемежку с тявканьем молодой, но еще более глупой Трикси.

У дверей гостиной Иветта столкнулась со служанкой.

– Никак метлы привезли продавать? – Она заглянула в гостиную. – Тетушка, там привезли щетки и метлы. Пойти встретить?

– Кто привез-то? – оторвалась от чаепития тетя Цецилия.

За столом, кроме нее, были лишь настоятель да Матушка. Девиц решили оставить без трапезы.

– Какой-то мужчина на повозке.

– Цыган, – подсказала служанка.

Тетя Цецилия, разумеется, тотчас же поднялась из-за стола. Непременно нужно взглянуть.

У черного хода, рядом с отвесно поднимавшимся холмом, поросшим лиственницами, стоял цыган.

В одной руке он держал целый букет из щеток и метел, в другой – связку медных и бронзовых поделок: сковороду, подсвечник, чеканные блюда. Сам он был одет опрятно, даже франтовато: темно-зеленая кепка, двуборт ная зеленая куртка в клетку. Держался он спокойно и почтительно, хотя сквозило во взгляде и достоинство, и некоторая равнодушная снисходительность.

– Не угодно ли что-нибудь хозяйке? – тихо и вкрадчиво обратился он к тете Цецилии, устремив на нее проницательный взгляд черных глаз.

Та сразу отметила, как хорош собою цыган, как чувственны губы под ниточкой черных усов, и затрепетало ее сердце. Выкажи цыган хоть толику неучтивости или навязчивости, она бы с презрением захлопнула перед ним дверь. Но он являл такое смирение мужской своей гордыни, что тетя пришла в замешательство.

– Какой красивый подсвечник! – воскликнула Иветта – Вы сами сделали? – И по-детски простодушно взглянула на него. Впрочем, она не хуже цыгана умела затаить во взгляде и иной смысл.

– Да, барышня, сам. – Он коротко взглянул ей прямо в глаза с такой неприкрытой страстью, что девушка обмерла: силы разом покинули ее, под цыгановыми чарами преобразилось, словно во сне, ее лицо.

– До чего ж красивый! – как в полузабытьи пробормотала она.

Тетя Цецилия принялась выторговывать подсвечник. Был он невысок и массивен, с двумя поддонцами. Вежливо, но равнодушно разговаривал цыган с тетушкой, а на Иветту и вовсе не взглянул; она прислонилась к дверному косяку и задумчиво смотрела на цыгана.

– Как поживает ваша супруга? – неожиданно спросила она, когда тетя Цецилия ушла с подсвечником к настоятелю посоветоваться, не дорого ли просят.

Цыган вновь взглянул Иветте прямо в лицо, едва заметная улыбка тронула губы. Но взгляд остался серьезным, сквозившая в нем страсть лишь ужесточила его.

– Жива-здорова, а когда вы еще будете в наших местах? – Говорил он тихо, словно оглаживал словами.

– Право, даже не знаю, – зачарованно пробормотала Иветта.

– Приезжайте как-нибудь в пятницу – я тогда дома.

Иветта смотрела вдаль, мимо цыгана, словно и не слыша его. Вернулась тетя Цецилия, принесла деньги. Иветта с нарочитой беспечностью принялась напевать – и, по обыкновению, какую-то мешанину из разных мелодий, – потом повернулась и пошла прочь, не очень-то деликатно намекнув, что делать ей здесь больше нечего.

Однако, дойдя до лестничной площадки, она притаилась у окна, чтобы проводить цыгана хоть взглядом. Ей хотелось проверить, подвластна ли она его чарам. На этот раз она постаралась, чтобы он ее не заметил.

Вот он идет к воротам, держа в руке щетки и метлы. Вот подошел к повозке. Бережно погрузил свой товар, поднял парусиновый верх. Легко, даже с ленцой вспрыгнул на облучок, тронул чалую вожжами, и та сразу пошла вперед, заскрипели колеса, повозка поползла в гору. Вскоре цыган скрылся из виду – так ни разу и не обернулся. Скрылся, растворился, точно сон, бесплотное видение, однако как трудно от этого видения избавиться.

«И никаких-то чар у него нет», – убеждала она себя, а жаль, ох как хотелось подпасть под чью-либо власть.

Она поднялась к сестре. Люсиль была бледна и все еще возбуждена. Иветта отчитала ее: разве можно выходить из себя по пустякам?!

– Что толку, что ты велела бабушке замолчать? Конечно, всякого нужно приструнить, коли гадости говорит. Но ведь бабушка не хотела обидеть тебя. Честное слово, не хотела. Она и сама о своих словах жалеет. Так что нечего из мухи слона делать. Давай оденемся к ужи ну, как светские дамы. Будем держаться чинно и гордо. Ну же, Люсиль!

Точно нежная паутинка оплела лицо – так непривычно блаженно чувствовала себя Иветта в плену своих видений, так инстинктивно, вслепую, старалась она уйти от всего неприятного. Словно осенним бодрящим утром пробираешься сквозь туманную мглу и ласковый дождь гладит лицо. И уже не знаешь, где ты.

Ей удалось уговорить Люсиль, и в гостиную они решили прийти в самых нарядных платьях: Люсиль – в серебристо-зеленом, а Иветта – в бледно-сиреневом с бирюзовой искрой. Добавьте к этому изящные туфельки, немного румян и пудры, и поймете, почему комната расцвела, как райские кущи. Напевая, Иветта оглядела себя, изобразила на лице «милую непринужденность» юной аристократки. В такие минуты у нее смешно выгибались брови и поджимались губы. Она враз отрешалась от всех земных помыслов и уносилась в жемчужно-небесные дали своей мечты. Выглядела она весьма забавно и не слишком убедительно.

– А ведь я, Люсиль, и вправду красивая, – вкрадчиво проговорила она, – и ты тоже – просто загляденье, особенно сейчас, когда в глазах укоризна. В тебе куда больше благородства, чем во мне, посмотри, какой у тебя нос! А укор в глазах придает обаяния – ты просто загляденье! Зато во мне, пожалуй, больше привлекательности. Как ты думаешь? – И она обратила к сестре лукавое, обманчиво простодушное лицо.

Впрочем, ни единым словом она сестре не слукавила. Что думала, то и говорила. А лукавство ее в том, что она ничем не обнаружила иного чувства, овладевшего ею: она стоит словно голая под чужим взором, только голая не телом, а душой, самым сокровенным своим женским естеством. И наряжалась и прихорашивалась лишь затем, чтобы забыть о взгляде цыгана, о взгляде, который не задержался на ее миловидном лице, не отметил ее манер, а устремился внутрь ее, на нечто таинственное, трепетное, неодолимо влекущее.

Гонг позвал к ужину. Девушки уже были готовы, но тем не менее подождали, пока не услышали голоса мужчин. И лишь тогда величественно проследовали вниз. Иветта была довольна собой: как всегда, простодушна и мила, как всегда, чуть рассеянна. Люсиль же чувствовала себя крайне неловко – вот-вот расплачется.

– Господи Боже мой! – всплеснула руками тетя. Сама она к ужину не переоделась, на ней было все то же вязаное темно-коричневое платье для прогулок. – Это еще что за явление! Далеко ли вы собрались?

– На ужин в семейном кругу, – ответила Иветта простодушно, – и по такому случаю выбрали платья получше.

Настоятель от души рассмеялся, а дядя Фред поклонился:

– Для всей семьи это высокая честь.

Что ж, старшие держатся подобающе, именно галантности и хотела добиться от них Иветта.

– Подойдите-ка, дайте я пощупаю ваши платья, – попросила бабушка. – Это выходные? Как досадно, что я не вижу!

– Сегодня нам, Матушка, выпало проводить девушек к столу, и честь эту предстоит оправдать, – сказал дядя Фред. – Не возражаете, если сегодня вас поведет голубушка Цецилия?

– Отнюдь нет, – кивнула старуха, – дорогу молодости и красоте!

– Сегодня такой случай, Матушка, – радостно подхватил настоятель и взял под руку Люсиль, дядя Фред – младшую из сестер.

Но ужин прошел как обычно: тягостно и уныло. Люсиль старалась развлечь всех беседой, да и Иветта была не духе, хотя не покидало ее прежнее ощущение: в мглистом тумане гладит лицо ласковый дождь. Из глубины сознания всплыла мысль: почему мы все такие неживые, деревянные, как шкафы? Почему нам все безразлично?

Этим вопросом она задавалась постоянно: почему нам все безразлично? В церкви, или на вечеринке, или на танцах в городе все тот же маленький воздушный пузырек упрямо рвался на поверхность. Почему нам все безразлично?

Многие молодые люди могли бы не только влюбиться в нее, но и преданно полюбить. Но она гнала их, как докучливых мух. Почему они ей так безразличны и даже более того – неприятны?

О цыгане она ни разу не задумалась. Стоит ли вспоминать мимолетную встречу? Однако близилась пятница, и Иветта стала ждать ее, как важное событие.

– А что мы делаем в пятницу? – спросила она Люсиль, и, когда та ответила, что ничего особенного, душа у Иветты растревожилась.

Но вот и пятница. Как ни боролась с собой Иветта, весь день она думала о придорожном каменном карьере близ мыса Бонсалл. Ей непременно нужно туда! Между тем ехать туда она даже и не помышляла. К тому же опять зарядил дождь. Она дошивала голубое платье к завтрашнему балу, а душою была с цыганами меж фургонов в заброшенном карьере. Словно кто похитил и увез за собой ее душу, а дома осталась лишь ее плоть, даже не плоть, а пустая оболочка. А плоть истинная тоже была в цыганском таборе.

Назавтра на балу Иветта ничего не видела, не слышала кругом. Не замечала, что кокетничает с Лео. Не ведала, что отбивает его у терзаемой ревностью Эллы Фрамли. Очнулась она лишь за мороженым с фисташками, когда до нее долетели слова Лео:

– А почему бы нам с тобой, Иветта, не обручиться? По-моему, лучше для нас обоих и не придумаешь.

Конечно, Лео зауряден, зато добр и богат. Он даже нравился Иветте. Но чтоб с ним обручиться?! Глупее ничего не придумаешь! Ей хотелось швырнуть ему в лицо свое шелковое белье – на, обручайся!

– А я думала, ты выбрал Эллу.

– Не будь тебя, может, и выбрал бы. Но ведь ты сама все затеяла: цыгане, гадалка. Как она тебе судьбу открыла, я сразу понял, что я создан для тебя, а ты – для меня!

– Да что ты говоришь? – От изумления Иветта растерялась.

– Ты, наверное, и сама это чувствуешь?

– Да что ты говоришь? – Иветта задыхалась, точно рыба на песке.

– Хоть чуточку чувствуешь?

– Что чувствую? К кому?

– Ко мне. То же, что я чувствую к тебе.

– К тебе?! Это ты все об обручении? Со мной?! Ни за что! С чего ты взял! Мне и в голову такое не приходило. И во сне такая нелепица не приснится!

Теперь она говорила, как всегда, прямо и искренне, но нимало не щадя чувств собеседника.

– А что тебе мешает? – спросил слегка уязвленный Лео. – Я думал, наши чувства взаимны.

– Ты снова об этом? – изумленно пролепетала она с беззлобной, по-девически беспечной искренностью. Одних искренность эта чаровала, других – отвращала.

Столь велико было изумление Иветты, что ее раздосадованному собеседнику оставалось лишь стоять рядом да помалкивать.

Заиграла музыка, Лео взглянул на Иветту.

– Больше танцевать я не хочу. – Она поднялась, надменно оглядела зал – Лео будто и не было рядом. Во взгляде ее еще сквозило недоумение и некая оторопь. Нежная неяркая краса ее и впрямь была под стать белоснежному цветку, столь трепетно взлелеянному отцовской памятью.

– А ты иди, танцуй, – по-детски снисходительно разрешила она. – Пригласи кого-нибудь на этот танец.

Он поднялся и, негодуя, пошел прочь.

А впечатлительная Иветта еще долго изумлялась предложению Лео. Невероятно! Помолвиться с ним! Да она скорее помолвится со своим черным лохматым Пиратом! Да и мыслимо ли вообще с кем-нибудь обручаться? Смехотворнее ничего не придумать.

И лишь сейчас, где-то стороной, промелькнула мысль: но ведь есть же цыган! И тут же Иветта возмущенно отогнала ее. Еще чего не хватало! С ним – ни за что на свете!

Но почему же? – задалась она вопросом, и вновь подкралось замешательство. Почему же? Ни о какой помолвке и речи быть не может. Но почему?

Загадка не из простых. Она оглядела танцующих юношей: оттопыренные локти, толстые ляжки, затянутые талии. Нет, среди них разгадки она не найдет. Конечно, ей претили толстые ляжки и женственно подобранные талии – за ладно сшитыми смокингами и фраками она не видела мужчин.

Что-то во мне есть такое, досадуя на самое себя, решила она, чего мужчины не понимают и вовек не поймут. Однако на душе полегчало – и хорошо, что не поймут! Так куда проще жить.

Иветта была из тех людей, для кого важнее всего зримый образ, вот и сейчас увиделась ей темно-зеленая фуфайка навыпуск, стройные, проворные ноги, не ведающие, как и глаза, покоя, красивые бедра. Не сравнить с толстыми, точно плотно набитые колбасы, ляжками сегодняшних танцоров. Под стать им и Лео. А ведь воображает, что прекрасно танцует! Гордится своей фигурой!

Иветте представилось лицо цыгана, прямой нос, подвижные тонкие губы, спокойные выразительные черные глаза. Казалось, они целили в неведомую, но очень важную точку и били без промаха.

Она негодующе выпрямилась. Да как смел он так смотреть! Ее гневный взор пришелся на кукольно-щеголеватых танцоров. До чего же противные! И как цыганки из пестрого гомонливого табора ненавидят иноплеменных мужчин, ненавидят их покорную, точно у смирных домашних псов, походку, так и Иветта возненавидела эту толпу. Кто из них способен одним лишь взглядом подчинить ее, внушить, что он сильнее?

Нет, домашний пес ей не пара!

Дрогнули тонкие ноздри, упали мягкие каштановые волосы на задумчивое лицо, так похожее на белоснежный цветок. Во всем угадывалось ее девство. И все-таки в этой невысокой юной деве проглядывала поистине колдовская сила, она-то и отпугивала смирных домашних псов. Не успеешь и глазом моргнуть, как Иветта превращалась в сущую ведьму.

Потому она и одна, хотя вокруг крутилось немало молодых людей. И чем их больше – тем тоскливее.

Среди смирных псов Лео выделялся разве что породой.

После танца он расхрабрился и как ни в чем не бывало подошел к Иветте, присел рядом.

– Ну как, ты все обдумала?

Самодовольный, решительный, раскормленный парень. Иветта заметила, как, садясь, он поддернул брюки, и неожиданно для самой себя разозлилась. Ноги у него самые заурядные. А сел он по-хозяйски, уверенно.

– Обдумала что? – рассеянно спросила она.

– Сама знаешь, – хмыкнул он. – Согласна, что ли?

– На что согласна? – невинно спросила она, ничуть не притворяясь – мысль о помолвке уже затерялась в памяти.

– Ну что ты в самом деле! – Лео снова поддернул брюки. – Со мной обручиться, вот на что. – Говорил он почти так же небрежно, как и сама Иветта.

– Да об этом и речи быть не может, – спокойно и любезно, словно о пустяке, сказала она. – Я уж и думать забыла. Стоит ли всякие глупости вспоминать? И речь заводить?

– Ах вот что? – Лео усмехнулся ее холодному и отчужденному ответу. – А о чем же тогда можно речь заводить? Или ты хочешь умереть старой девой?

– А мне все равно, – беспечно отмахнулась она.

– Зато мне не все равно, – ответил он.

Иветта обернулась и с удивлением воззрилась на него.

– Тебе-то что? Не все ли равно, останусь ли я старой девой или нет?

– Далеко не все равно. – Лео дерзко, с особым смыслом улыбнулся ей – не мытьем, так катаньем он заставит ее понять, о чем думает.

Однако дерзкая улыбка не достигла самого сокровенного уголка ее души и, словно неточно пущенный теннисный мяч, лишь скользнула поверху и тут же рикошетом больно ударила по нему.

– Дурацкая это затея – помолвка, – по-девчоночьи зло бросила Иветта. – Да и ты уж, наверное, обручен с… – Она вовремя спохватилась: – С дюжиной других девушек. И вообще, с чего ты взял, что мне это приятно? Если кто узнает… Ох, если кто узнает! Я об этом и словом не обмолвлюсь, думаю, и у тебя хватит ума помалкивать… А вот и Элла! – И, отвернувшись от Лео, она грациозно – ни дать ни взять нежный цветок на высоком стебле – прошествовала к поникшей Элле Фрамли.

Лео хлопнул белыми перчатками по колену.

– Ишь, кошка злючая!

Но большим псам даже нравится, когда на них шипят кошечки. И Лео стал пуще прежнего выделять Иветту.