Текст книги "Обреченная невеста"
Автор книги: Дениз Робинс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)
И тут Певерил Марш, который волею случая оказался нежелательным свидетелем этой сцены, вступил в беседу:
– Святый Боже, моя хозяйка не может быть виновной. Она чиста и невинна, как нетронутый снег.
Чевиот даже не удосужился взглянуть на юношу.
Певерил повернулся, прошел через залу и вышел из дома. Ужас всей ночи наложил на него такой отпечаток, от которого юноше уже никогда не избавиться. Наконец-то поэт, мечтатель и художник лицом к лицу столкнулся со страшными событиями, которые нередко происходят в жизни, кажущейся на первый взгляд такой прекрасной.
Он ничего не знал ни о наследственности, ни об особенностях атавизма, но был уверен в одном: если и произошло что-то крайне неприятное, то это ни в коей мере не может быть виной Флер. Молодая леди снова должна стать невинной жертвой, на этот раз ее жертва должна быть такой ужасной, что даже ангелы будут рыдать о ней.
Глава девятая
После ночного шторма погода изменилась. Она стала слишком холодной для этого времени года. Дождь промчался по долине, омывая холмы и леса; вокруг был ясно слышен стук капель, падающих с деревьев. Намокшие цветы утонули в грязи; лужайки превратились в болота. Колеса карет вязли на залитых водой дорогах. Приближался конец лета, и вся местность приняла унылый облик.
После той ужасной ночи, когда Флер чуть не умерла от родов, ее жизнь заполнилась постоянными кошмарами. Она совершенно не сознавала, что происходит вокруг.
Наконец она пришла в себя и попросила, чтобы ей показали ребенка, но ей ответили, что он умер. Чевиот не показывался. Это сбивало ее с толку: она ожидала, что он по крайней мере нанесет ей визит вежливости. Одна из ее повивальных бабок наклонилась над ней и сказала, что барон рано уехал из дому, взяв с собой кучера, с которым обычно отправлялся в длительные путешествия, и четырех слуг, включая Уэльшмана.
На какое-то время Флер почувствовала облегчение. Горькие слезы текли у нее по щекам, когда она думала о ребенке. Она никогда не хотела его, так как отцом было это чудовище. Она взглянула на повитуху-ирландку и прошептала:
– Это даже лучше.
Только потом Флер осознала, почему на лице этой женщины появилось какое-то особенное выражение, когда она повторила:
– Да, моя милая, это даже лучше, все в руках Божьих!
Но взглянуть на маленькое мертвое тело Флер не позволили.
В течение нескольких дней она лежала в полузабытье, набираясь сил. Пожилая ирландка ухаживала за ней, но другая не появлялась. Никто больше не приближался к Флер, даже Одетта, что особенно удивляло Флер. На пятый день, когда Флер попросила, что горничная пришла и причесала ее, повитуха ответила, чтобы Одетта вернулась во Францию.
Это было одно из первых удивительных событий, которое Флер никак не могла понять. Иногда она слышала стук колес подъезжающих экипажей и, прислушиваясь, представляла тех гостей, которые приехали, чтобы преподнести ей цветы и выразить свое сочувствие. Лишь много времени спустя она узнала, что так оно и было в действительности.
Флер предполагала, что Чевиот должен быть в ужасном гневе, так как наследник, которого он ждал, умер. Но то, что он был так жесток по отношению к ней, казалось бесчеловечным. Ведь в том, что ребенок умер, ее вины не было.
Пришел доктор Босс, чтобы убедиться, что за Флер ухаживают хорошо. Леди хотела поговорить с ним, но старику, казалось, было не по себе, и он старался не встречаться с ней глазами. Когда она спросила доктора о причине смерти несчастного ребенка, он ответил что-то невнятное.
Затем Флер спросила о Чевиоте.
– Возможно, он неожиданно уехал в Лондон, чтобы присутствовать на коронации Виктории.
Но она и доктор Босс прекрасно знали, что коронация Виктории происходила две недели назад, 28 июня, а сейчас была середина июля. Деревенька Уайтлиф тоже принимала участие в праздновании коронации. И сейчас по всему Бэкингемскому графству звучали песни и танцы, но ворота Кедлингтона оставались закрытыми.
Доктор Босс получил указание от барона убедиться, что ее светлость поправилась, но не возвращаться вновь в Кедлингтон. По дороге домой он встретил молодого художника, Певерила Марша, который выглядел подавленным и несчастным. Он хотел знать о состоянии Флер, и доктор объяснил ему, что леди поправляется.
– Слава Богу, – воскликнул Певерил с облегчением. – Я не мог получить никаких сведений о ней ни у одного из слуг.
Старый доктор наклонился к юноше и тихо спросил:
– Вы видели его светлость?
– Нет, с тех пор, как он уехал. Но я боюсь за леди Чевиот. Когда он покидал Кедлингтон, он выглядел как сущий дьявол.
Доктор вздохнул.
– Увы, мы ничего не можем поделать, разве только молить Бога, чтобы не оставлял своими милостями ее светлость.
– Я пытался навестить ее, – сказал Певерил, – но мне не позволяют. Старых слуг увольняют одного за другим. Вместо них появились новые и очень грубые, а миссис Динглфут становится все более невыносимой и могущественной, – добавил он с рыданиями.
– Послушайте моего совета, молодой человек, и держитесь подальше от этого места. На нем лежит печать проклятия, – пробормотал доктор.
– Я не покину Кедлингтон до тех пор, пока смогу хоть чем-нибудь быть полезным ее светлости, – ответил художник.
– Будьте осторожны, – предупредил его старик. Больше он не навещал свою больную.
Прозрение Флер пришло в тот первый день, когда ей разрешили встать с постели. Было холодное туманное утро. Она прошла в свой будуар, который не посещала после родов. Бархатное платье, которое она накинула на себя, свободно болталось на ней.
Первое, что бросилось ей в глаза, был вид ее письменного стола. Он выглядел так, как будто в нем рылись и что-то искали. Личные документы и письма были разбросаны по ковру, перья для письма были сломаны, чернила разлиты, печати сломаны, воск для печатей разбит вдребезги, буквально превращен в порошок.
В еще больший ужас привел ее вид портретов отца и матери, вправленных в рамки, которые она привезла из Пилларса. Они были порезаны ножом, и лица нельзя было узнать. Казалось, что какой-то маньяк забрался в комнату и все разрушил. Особую дрожь в ней вызвало уничтожение портрета Элен Родни в сером бархатном платье.
Флер была потрясена. Ей удалось дернуть шнурок звонка и вызвать повитуху, которая все еще присматривала за ней.
– Что вы думаете обо всем этом?
Ирландка выглядела сконфуженной. Она все знала, но не осмелилась сказать госпоже. Существовало множество фактов, о которых знала старая женщина, но не решалась говорить точно так же, как и миссис Динглфут, которая вместе с ней была посвящена в страшную тайну рождения ребенка. Она не смела даже раскрыть рта, боясь страшных угроз барона, а лишь с нетерпением ждала того дня, когда сможет покинуть этот дом с его ужасной трагедией.
Старая женщина продолжала молчать, и Флер прижала руки к своему бешено колотившемуся сердцу.
– Это был его светлость? – прошептала она.
– Не спрашивайте меня, – ответила женщина.
– Я ничего не понимаю. Мне нужно спуститься вниз, – сказала Флер. – Помогите мне одеться.
Тогда повитуха, нервничая, приседая и заикаясь, пробормотала:
– Это невозможно, госпожа. О, молитесь, госпожа, и не проклинайте меня, но ваши двери закрыты снаружи.
Флер широко открыла глаза, и лицо ее побелело.
– Вы хотите сказать, что я пленница в своей комнате и все это сделано по приказу его светлости?
Повитуха кивнула головой:
– Да, госпожа.
– У кого ключ?
– У миссис Динглфут, моя госпожа.
У Флер перехватило дыхание, и она тяжело опустилась на край своей кровати; колени ее дрожали.
Теперь она поняла, что произошло. Дензил сошел с ума от ярости, узнав, что она не родила ему живого сына. Это было его местью. Но почему рылись в ее письменном столе? Что он пытался найти? И почему уничтожены эти несчастные портреты, воскрешавшие память о ее несчастных родителях?
– Это уж слишком, – громко произнесла Флер. – Я больше не намерена оставаться в Кедлингтоне и подвергать себя таким унижениям. Ни при каких обстоятельствах я не останусь пленницей миссис Динглфут.
Флер протянула руку и умоляюще ухватила женщину за плечо.
– Вы отнесете от меня записку? – спросила она, едва дыша. – Если я напишу записку, сможете ли вы держать это в секрете и проследить, чтобы мистер Певерил Марш получил ее?
– Этот молодой художник в башне?
– Да, – сказала Флер, и два красных пятна загорелись на ее впалых щеках. – Он, я знаю, поможет мне. Меня достаточно унижали и мучили. Я должна покинуть этот ужасный дом и искать защиты у своей подруги, миссис Кэтрин Квинтли.
Повитуха бросилась на колени перед Флер и разразилась слезами.
– Госпожа моя, не просите меня доставить письмо художнику или кому-нибудь другому за пределами этого дома. Я поплачусь за это жизнью.
– Но я умоляю вас, посмотрите, я молода и беспомощна. Вы видите, как я страдаю. Я родила всего три недели назад, а мой муж даже не подошел ко мне, чтобы произнести хоть одно слово сочувствия после смерти нашего ребенка, не говоря уж о том, чтобы поинтересоваться моим здоровьем. Неужели вы не поможете мне скрыться от такого человека?
Через несколько минут повитуха согласилась. Она не была черствой по натуре, и ее тронула беспомощность молодой несчастной женщины. Она сама не понимала, почему его светлость так мучил свою жену, хотя, конечно, этот темнокожий младенец…
Флер нашла кусок сломанного пера и достаточное количество чернил, чтобы нацарапать послание Певерилу. Повитуха в страхе, что за ней следят, выполнила обещание, данное несчастной леди, за которой она ухаживала. Она отнесла письмо в студию, но, никого там не обнаружив, приколола письмо к подушке Певерила и снова спустилась вниз, намереваясь рассказать госпоже, что ее просьба выполнена. Но она уже больше никогда не увидела Флер: по возвращении в дом она получила расчет у миссис Динглфут и приказ немедленно покинуть дом, объяснив это тем, что госпожа больше не нуждается в уходе.
Некоторое время в студию никто не заходил, так как сам Певерил был в Растингторпе. К Мачионессам неожиданно приехала одна из их замужних дочерей, и те настояли, чтобы художник остался и написал ее портрет, пока она здесь. Была предложена двойная плата, лишь бы он остался. А кроме того, молодой художник устал бродить вокруг Кедлингтона, зная, что неумолимая миссис Динглфут не позволит ему посетить госпожу, и он не видел причины, почему бы ему не провести пару дней в доме патрона. Каждая картина, над которой он работал, приносила ему дополнительные деньги.
Идеализм и фантазия художника уступили место человеческому желанию накопить деньги. Он почти физически ощутил, что однажды именно для нее понадобятся все деньги, которые он сможет заработать.
Трагедия замужества Флер шла к скорому и ужасному концу, и он был уверен в этом.
А в это время миссис Динглфут, полная триумфа, вошла в комнату Флер и приказала ей:
– Молитесь, мадам, и перестаньте дергать звонок. Другие слуги все равно не придут. – Ее маленькие глазки злорадно блеснули. – Его светлость приказал мне ухаживать за вами.
– Я не хочу, чтобы вы прислуживали мне, – сказала Флер. – Будьте добры, уйдите из моей спальни.
Но миссис Динглфут стояла на своем.
– Это глупо с вашей стороны отсылать меня. Было бы еще хуже, если бы я подчинилась. Тогда вы умрете с голоду, и очень скоро, потому что только я буду приносить вам пищу.
Флер взглянула на женщину с гордым неповиновением.
– Я – леди Чевиот. Вы забыли об этом?
– Нет, но прежде всего я помню, что я доверенная служанка его светлости.
– И вы хотите сказать мне, что это его желание запереть меня в этих комнатах, чтобы никто не смел заходить сюда? Я должна есть ту пищу, которая будет доставлена сюда как в обычной тюрьме?
Миссис Динглфут пожала плечами:
– Я не обязана объяснять вам, госпожа, приказы барона.
Собрав все свои силы, Флер заговорила снова:
– Чем я заслужила такое отношение? Какое преступление я совершила, что должна переносить оскорбления?
– Лучше спросите его светлость, когда он вернется. Тогда вы узнаете, вы все узнаете.
Закатившись ужасным смехом, она вышла из комнаты, и Флер услышала, как ключ повернулся в замке.
Она подбежала к окну и посмотрела вниз. Сады были пусты, деревня имела грустный вид. Место, где находилась Флер, располагалось так высоко, что она не могла выпрыгнуть из этих окон, не иначе как только размозжив голову о мраморную балюстраду, расположенную внизу. Страшное отчаяние охватило Флер, жизнь ее стала невыносимой. По крайней мере до рождения ребенка у нее были некоторые права как у баронессы. Она могла отдавать приказания, свободно гуляла в саду, ездила в Уайтлиф, беседовала с Певерилом.
Боже мой, только теперь она вспомнила о нем, ее единственном друге, и сердце ее разрывалось от дурных предчувствий. Отнесла ли повитуха ему записку? Придет ли он? Здесь ли он еще? Она не осмелилась задать такие вопросы миссис Динглфут.
До конца дня Флер оставалась одна в состоянии неопределенности и замешательства. Ей даже захотелось, чтобы вернулся барон. Она не желала быть отданной на милость управляющей.
Пища, которую ей приносили, была невкусной, готовил ее явно не повар; вино было разбавлено водой. Миссис Динглфут ставила поднос на стол, бросала на Флер злобный взгляд и исчезала, не говоря ни слова. Никто не пытался принести горячей воды, вымыть и убрать в комнатах баронессы.
Флер жалела, что не умерла вместе с ребенком. Она бродила по комнате, сжимая в руках кусочки портретов отца и матери, которые она напрасно старалась сложить вместе как картинку-загадку. Она рыдала над ними, как ребенок над разбитым сокровищем. У нее ничего не осталось, на что бы она смотрела с удовольствием, кроме картины Рафаэля и маленькой картины Певерила, на которой тот изобразил ее руки. Она жадно смотрела на все это и ждала наступления темноты. Затем подходила к окнам в ожидании Певерила и чувствовала, что если не увидит его и не убедится, что у нее есть друг, то сойдет с ума.
Но Певерил не приходил, а она не знала почему и стала подумывать, что даже он покинул ее. Больше она не плакала, так как была слишком глубоко несчастна. Никто не приходил, чтобы зажечь ей свечи, и она сидела в темноте до тех пор, пока тело не заболело от неподвижности, а разум не оцепенел от страданий. Наконец несчастная уснула, а проснувшись среди ночи, услышала стук лошадиных копыт, затем скрип колес на подъездной дороге. Она села, прислушиваясь, и сердце ее замерло. Через несколько минут Чевиот, в дорожном платье и с лампой в руке, вошел в комнату.
Сердце Флер забилось сильнее. Она потянулась за небольшим платком и стыдливо прикрыла им грудь. Она походила на милого сонного ребенка, но ни одной искры нежности нельзя было заметить в сатанинском выражении лица приблизившегося мужчины.
– О! Так вы проснулись, любовь моя! – произнес он приятным голосом. – Добрый вечер!
На несколько секунд она была обманута его тоном и улыбкой, которая делала его дьявольски красивым, Она была такой одинокой, такой несчастной, ее измученное сердце потянулось даже к нему – виновнику ее падения, причине ее подавленности.
– О, я так рада, что ты вернулся, Дензил, – начала она. Но тут же замолчала, хотя улыбка все еще блуждала у него на губах. Привыкнув к сумрачному свету лампы, она смогла увидеть выражение его глаз, которое заморозило ее до мозга костей. Он отвернулся от нее, подошел к стене комнаты и снял со стены картину Певерила, на которой были изображены руки Флер. С картиной в руках он вновь приблизился к ней.
– Ваши руки, мадам, ваши прекрасные маленькие ручки, казалось, принадлежали высокорожденной леди знатного рода. Я целовал их розовые кончики, на этот безымянный палец надел свое обручальное кольцо. Этим рукам я доверял все свои надежды, что моя очаровательная жена родит прекрасного юного Чевиота.
Он замолчал, так как рыдания сжали его горло. Прижимая платок к груди, молодая леди посмотрела в лицо этого зловещего человека, которого называла своим мужем, и поняла, что ей нельзя ждать от него ни доброты, ни терпимости. Она снова впала в отчаяние, но спокойно сказала:
– От всего сердца я умоляю простить меня, Дензил, за то, что наш ребенок умер…
Он прервал ее низким ядовитым голосом:
– Если бы он не умер естественной смертью, моя дорогая, я должен был бы принять меры, чтобы его не стало.
Флер в ужасе упала на подушки.
– Как можешь ты говорить такие ужасные вещи?
– Прежде всего, – сказал он мягко и широко улыбаясь, – я намереваюсь уничтожить картину с этими очаровательными белыми ручками, которые изобразил художник Марш для потомства. А также ваш портрет его кисти, где вы лежите, украшенная лентами. Миссис Динглфут получит большое удовольствие, сжигая оставшиеся кусочки. В картинной галерее Кедлингтона не останется ничего, хотя бы в малой мере напоминающее сегодняшнюю миссис леди Чевиот. Ваш портрет должен быть забыт, вычеркнут из памяти, как и вы сами!
Кровь застыла в жилах Флер, когда она услышала эти слова, она не могла ни пошевелиться, ни вскрикнуть. Ее словно бы парализовало от страха. Широко раскрытыми глазами она наблюдала, как он уничтожил маленькую прекрасную картину с изображением ее рук: сначала рамку, затем холст, который разорвал на две части. Резкий звук разрываемой ткани бил по нервам. Она задрожала и побледнела. Против воли у нее вырвался сдавленный крик:
– Вы – безумец, вы уничтожили шедевр!
– Черт с ним, – прошипел он сквозь зубы. – А теперь ваша свадебная спальня, спальня моей прекрасной жены… Певерил потратил свой гений и мои деньги, создавая для вас это гнездышко, он совершил ужасную ошибку.
– Но что я сделала? – заплакала Флер. – Неужели это такое ужасное преступление родить мертвого ребенка?
Чевиот схватил ее за кисти рук, сорвал с постели и поставил перед собой; с высоты своего огромного роста он смотрел ей прямо в глаза.
– Как хорошо, что ребенок умер, – бешено произнес он.
– Ты – его отец и так говоришь! – задыхалась Флер.
– Его отец – да, и тот, кто мечтал иметь от тебя прекрасных сыновей. Ты – непорочная мисс Родни, невинная девушка, такая прекрасная и такая скромная, что едва могла выносить любовные ласки. Это вызывает у меня смех. Ты слышишь? Смех.
Правда, подумала она, он действительно сошел с ума. Она бы снова упала, но его стальные руки вновь подняли ее и трясли, словно тряпичную куклу, пока она снова не застучала зубами.
– Кожа у ребенка была черной, – произнес он зловещим голосом. – Черной, моя дорогая, слышишь? Он был негром. Мой ребенок, да, без сомнения, я был отцом твоего отвратительного отродья. Я не могу обвинить тебя в нарушении супружеской верности. Ребенок был зачат в «Малой Бастилии», твой и мой ребенок.
Флер онемела от удивления.
– Что ты говоришь? Я? Чудовищная, невозможная вещь. Ведь это неправда?
– Ты вышла за меня замуж, зная, какая кровь течет в твоих жилах. Знала, что твоя кровь испорчена и это может перейти к твоим потомкам.
Она уставилась на него глазами, наполненными таким ужасом, что Чевиот, хотя и обезумел от гнева, не мог продолжать говорить. Он почувствовал, что она не понимает ни слова из того, что он говорил. Но ее неведение ничуть не уменьшило его гнева. Он швырнул ее на кровать и добавил:
– Если ты ничего не знала, то я проклинаю память твоей матери, твоей матери – квартеронки, моя дорогая. Ты слышишь? Гордая красавица маркиза де Чартелет, а позднее леди Родни, была квартеронкой. Через нее тебе передалась эта гнусность, а я оказался таким глупцом, что дал тебе свое имя.
Флер все никак не могла понять всей важности того, что говорил ей Чевиот. Она все еще думала, что он не в своем уме. Он начал кружиться по комнате, словно хищный зверь в поисках своей жертвы.
Неожиданным движением он сорвал искусно выполненные кружева с ее кровати, а затем с туалетного столика: шелка и банты, все те женские украшения, которые делали комнату таким очаровательным гнездышком. Он тяжело топтал блестящую белоснежную драпировку, разрывая ее тяжелыми сапогами.
– Завтра они будут сожжены.
Он сбросил со стола щеточки из слоновой кости и другие мелкие изящные вещички. Открыв футляры с драгоценностями, он вытащил из них мерцающие, покрытые каменьями изделия и бросил их себе в карман.
– Это фамильные вещи моей семьи, и ты никогда больше не будешь их носить.
Затем снял картину Рафаэля со стены и с минуту насмешливо изучал ее.
– А это нужно сохранить, ценная вещь. Но здесь она не будет висеть. Между тобой и мадонной нет и не может быть ничего общего, тем более если ты когда-нибудь родишь другого ребенка. Ведь это опять будет выходец из Африки, наглядное подтверждение истории жизни твоей матери. «Берегись Черного Чевиота». Великий Боже, как убежденно, как неистово говорила она. Мы являемся Черными Баронами, но чернота твоего сына досталась ему от ада и обожгла мою душу.
Несчастная девушка лежала там, куда он швырнул ее, глаза ее ярко блестели сквозь спутанные пряди волос. Лицо и тело покрылись потом, она конвульсивно вздрагивала и продолжала бормотать:
– Я не понимаю. Я ничего не понимаю.
Когда Чевиот завершил разгром, комната Флер представляла собой картину ужасного беспорядка и не имела ни малейшего сходства с той прекрасной спальней, куда она впервые вошла невестой. Даже ее одежда была выброшена из деревянного настенного шкафа и свалена в кучу.
– С этого дня, – добавил он, – тебе больше не понадобятся модные одежды. Тебе нужно будет очень немногое, ибо ты никогда больше не покинешь эту комнату.
На минуту эта ужасная угроза ошеломила Флер. Нельзя сказать, чтобы ее особенно обеспокоило уничтожение у нее на глазах драгоценностей, она никогда не дорожила ими. Но вдруг ужасные слова, сказанные им о мертвом ребенке, дошли до сознания Флер. Она села на кровать и с неожиданной яростью набросилась на него:
– Ты сказал, что мой ребенок был черным. Ты назвал мою мать квартеронкой. Да ты просто маньяк.
Дензил подошел к кровати и швырнул на нее несколько мелко исписанных листочков бумаги.
– Читай это. Читай каждое слово, – сказал он.
– Дензил, я больна, – начала Флер.
– Читай, я сказал. И после этого повтори, что я сумасшедший!
Флер, чувствуя, что ее доводы неубедительны, взяла бумаги. Пальцы ее так дрожали, что бумаги чуть не падали из рук. Она с трудом пододвинулась ближе к лампе. Чевиот стоял неподвижно, наблюдая за ней жестоким взглядом.
Флер начала читать…
