Текст книги "Нет такого слова (сборник)"

Автор книги: Денис Драгунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Отзовитесь, ветераны эпистолярный жанр

Одна женщина написала в газету письмо. Вот такое:

«Отец мой был солдатом, но я его почти не помню. В сорок четвертом было мне три годика. Помню, на рассвете подошел он к моей кроватке, нагнулся, взял меня на руки, крепко обнял и поцеловал. Как сейчас помню его колючие усы, жесткую шинель и запах солдатского табака. Он сказал: “Прощай, доченька! Иду бить врага”. Потом обнял маму и ушел. Больше мы его не видели. Обращались в архив – получили ответ: в списках убитых не значится. Вот с тех пор у меня мысль – может, он жив? Мама померла, и никого у меня на свете нету. Отец, если ты живой, отзовись!» Имя, фамилия, число и адрес.

А через два года эту женщину пригласили в областное управление КГБ и показали письмо из Уругвая. Вот такое:

«Дорогая доченька! Бог помог найти тебя! Запрос, сама знаешь, послать не мог, пробовал окольными путями, все впустую, да один наш друг тайком сюда приехал и нечаянно нашел эту самую газету. Ох, доченька! Врага мы не побили, не судьба. А так живу я хорошо, не жалуюсь, торгую обувным товаром. Если сможешь, приезжай, будем жить всей семьей». Имя, фамилия, число и адрес.

Следователь КГБ попросил ее прислать отцу приглашение, чтобы он приехал навестить родную дочь, а тут его немножко допросят и совсем не обязательно повесят, потому что он совсем не обязательно военный преступник. Может, просто оступился человек.

Она взяла бланк для приглашения, но вечером уехала в другой город, вышла замуж, через год развелась, оставив себе мужнину фамилию, потом переехала в Тюменскую область и там снова вышла замуж за болгарского строителя. Потом поехала с ним в отпуск в Болгарию и оттуда, через много границ, убежала к отцу.

Это оказался совершенно незнакомый смуглый старик с женой доньей Кармен и сыновьями Мигелем, Пабло и Хайме. Но потом они все подружились.

В ландо моторном, в ландо шикарном топонимика

Мой приятель жил в высотном доме на Котельнической набережной. Бывало, я занимался в Библиотеке иностранной литературы и заходил к нему. Поскольку рядом. А иногда, посидев у него, мы потом ехали ко мне.

От Котельников до Каретного Ряда, где я тогда жил с родителями, было неудобно добираться. До метро далековато. Автобус номер 18 ходил редко. И мы брали такси.

Вот однажды мы выходим из подъезда, видим – стоит такси. Подходим, садимся оба на заднее сиденье. Водитель спрашивает, куда ехать.

Вместо ответа мой приятель неторопливо достает пачку папирос. Именно папирос – мы тогда курили дорогие старомодные папиросы в больших глянцевых коробках. Охлопывает карманы, находит спички. Раскрывает пачку, отдувает серебряную бумагу, протягивает мне. Я беру папиросу, он тоже. Он чиркает спичкой, мы оба закуриваем. Таксист завороженно за нами наблюдает.

Мой друг выпускает облачко дыма, разгоняет его ладонью, опускает стекло, выбрасывает горелую спичку в окно и говорит:

– В Каретный Ряд. Бульварами.

Такси трогается. Бульварами до Петровских ворот, а там направо.

Потом он сказал: «Да, такой вот я пижон. И должен тебе признаться, что именно ради этой фразы, ради удовольствия ее произнести, я часто трачу рубль на такси, к тебе едучи. Хотя автобус номер восемнадцать стоит рядом. Послушай, как звучит. В Каретный Ряд. Бульварами…»

Яузским бульваром, потом Покровским, Чистопрудным, Сретенским, Рождественским вниз, потом Петровским наверх и перед Страстным – направо, к саду Эрмитаж.

А ведь и в самом деле.

Сто рублей сентиментальное происшествие

Она любила наряжаться. У нее была коллекция платьев – длинных, шелковых, сшитых у известной портнихи. Бывают такие платья на все времена. У нее были старинные драгоценности – из тех, что никогда не выходят из моды.

Она иногда наряжалась для него. Это было поразительно. Вдруг она говорила: «Я хочу для тебя нарядиться, хочешь?»

Он сидел на диване, она при нем снимала свитер и брюки, очень изящно, не буднично. Подхватив одежду, она скрывалась за матовой стеклянной дверью и минут через десять появлялась.

Например, в пышном шуршащем платье, с кулоном в виде алмазной лиры на сильно оголенной груди. «Я тебе нравлюсь?» – улыбалась она с восхитительным простодушием. Она садилась в кресло напротив. Они разговаривали – так, ни о чем. Потом она замолкала и смотрела на него сквозь ресницы, и это значило «а теперь раздень меня».

Боже, зачем, зачем все это, если через полгода – какое полгода, через три месяца! – попреки, обманы и злобный абсурд? «Около телефона, где записные книжки, лежала сторублевка. Где она?» – «Понятия не имею». – «Очень странно». – «Значит, я взял твои сто рублей?» – «Почему мои? Это наши общие деньги. И почему взял? Куда-то сунул, ты же у меня разгильдяй». – «Я у тебя? Ты уверена?» – «Ого! А у кого же? Интересные дела». – «Не цепляйся. И плюнь на эти сто рублей». – «Сто рублей – это деньги. Младший научный получает сто двадцать пять». – «Деньги, конечно, деньги…» – «Ну, и где они?»

Однажды он сказал: «Я хочу для тебя нарядиться». Он при ней снял халат, она равнодушно глядела на его неспортивное тело и застиранную футболку. Подхватив халат, он вышел и скоро появился – в дубленке, шапке-ушанке, зашнурованных зимних ботинках, в перчатках. Она засмеялась: «Не валяй дурака, ты так и не сказал, где сто рублей».

Он снял перчатку, расстегнул пуговицу.

– Я не знаю, – сказал он. – Но если тебе позарез надо, я завтра занесу.

– Не надо, – сказала она.

Жапоналия я тоже умею, как Масуки Хураками

Митцуко молчала. Я молчал тоже. В окне молчал темный город. По эстакаде молча ехал грузовик. Я подошел к Митцуко и стал ее душить. Она молча оцарапала мне бедро. Я дернулся назад, толкнул стол. Открытая банка пепси упала на пол. На секунду стало громко. На полу набухала пенистая лужица. Митцуко лежала неподвижно. Я захотел спросить, не умерла ли она. Но потом решил, что завтра все само выяснится. Я лег с ней рядом, отвернувшись от нее, и смотрел, как свет маяка Кукимори уже в третий раз отражается в лужице пепси. Мне это надоело. Я вскочил, схватил банку и швырнул ее в окно. Снизу раздался едва слышный звук тонкой жести об асфальт. «Восемь», – сказала Митцуко. «Что?!» – заорал я. «Восемь секунд падала банка», – прошептала Митцуко. И, вздохнув, досказала:

Столько же пролетит ангел,

Возвещая об опоздании Бога.

Я понял, что не смогу ее прикончить. Маяк Кукимори снова заглянул в комнату. Я натянул брюки, пинком распахнул дверь и бросился бежать. Наверное, я вывихнул дверной замок, но мне было наплевать – я бежал вниз, пешком с сорок девятого этажа. Где-то через десять пролетов на узких ступеньках возилась и урчала какая-то парочка. Вслед мне пропищали: «Ой, босиком бежит!» Тут только я почувствовал холодный и грязный бетон лестницы, но мне было наплевать, я же сказал. Внизу я нашел свой драный «Исудзу» 1989 года, рванул дверь, но на прощание взглянул наверх.

Митцуко медленно летела на меня. У нее в руках были мои кроссовки. Как крылышки ангела были ее растопыренные руки. Белые шнурки развевались, как перья. Восемь секунд – это долго, теперь я знаю. Я успел завести мотор, но не успел отъехать. Она шарахнулась мне на капот, ее лицо приплющилось к ветровому стеклу и продавило его. Разбежались трещинки – лицо Митцуко как будто превратилось в звезду.

Я дал задний ход. Митцуко сползла с капота, поправила джинсы, сплюнула кровь, швырнула наземь кроссовки и пошла прочь. Наверное, в супермаркет, купить пластырь.

Я подобрал кроссовки, присел на бампер, стряхнул со ступней песок и обулся. На босу ногу. Носки она не вернула. Забыла, наверное.

Обрывок фразы как в английском романе – я тоже могу

…мистер Маккарти потом долго дружил с мистером Маккинзи, они играли в крокет и пили виски по четвергам, их поместья были по соседству, и жены их дружили, но все же мистер Маккарти никак не мог позабыть, что мистер Маккинзи перед самой войной присоветовал ему поместить тетушкино наследство в банк «Бразерс энд Партнерс», каковой погорел в первые же дни войны, и мистер Маккинзи страшно извинялся и всем рассказывал о неловкости возникшей ситуации, потому что он сам был в совете директоров этого банка, но, хотя мистер Маккарти никак не подозревал мистера Маккинзи в том, что он погрел руки на угольках погоревшего банка в целом и его депозита в частности, о, нет, мистер Маккинзи был истинным джентльменом и уж никак не мошенником, – некий холодок между соседями никак не мог растаять, и единственная наследница мистера Маккарти так и не вышла замуж за племянника бездетного мистера Маккинзи: помолвка была расстроена, ибо мистер Маккарти при гостях чрезвычайно рискованно пошутил о туманной будущей судьбе приданого своей внучки, юной мисс Маккарти-Элсворт, на что мистер Маккинзи, побледнев, заметил, что в Итоне, где он учился, за такие слова били, и довольно крепко; мистер же Маккарти, отойдя к цветущей зеленой изгороди – чаепитие происходило в саду, – взял в руки крокетный молоток и сказал: «Приступайте, сэр».

Полоска тумана нас мало, счастливцев праздных

В столичном толстом журнале он наткнулся на подборку стихов молодых провинциальных поэтов и забавлялся, читая их натужные опыты.

Но вдруг увидел два стихотворения какой-то женщины из далекого далека. Был изумлен: необычные прекрасные стихи, и женщина, наверное, тоже необыкновенная. Он стал думать о ней. Представлял себе, в каком доме она живет, на какой улице. Натопленная комната. Снег и черное небо за окном. Она непременно должна быть одинокой и ждать чего-то. Кого-то.

А потом случилось ужасное – в разных ремонтах и переездах журнал потерялся. Боже! Как будто бы в толпе беженцев он потерял любимую. Выпустил на секунду ее тонкую руку – и тяжело катящийся поток разъединил их, и все, только чужие запыленные лица, кошелки, чемоданы, скрип тележек, плач детей и спертое дыхание ужаса. Чувство беспомощности, преступления, предательства: потерял!

Все стало валиться из рук. Он все время терял ключи и деньги, и заработки тоже.

Он долго искал этот журнал, целый год, наверное. Ему нужен был именно тот экземпляр, свой, единственный. Нашел. На даче, на чердаке, в связке.

Но, взяв его в руки и приготовившись раскрыть, он вдруг вспомнил, как давным-давно сам напечатал в столичном толстом журнале рассказ. Тоже в молодежной подборке. Долго ждал публикации. А потом глупо надеялся, что его заметят, погладят-приласкают, куда-то позовут.

Теперь он ясно понял: это не он влюбился в ту женщину, нет! Это одна фантазия о творчестве и славе полюбила другую, такую же. Он засмеялся этой мысли.

Наваждение слетело, работать стало легко, заказы сами потекли в руки, скоро нашлось место в новой редакции, и жизнь пошла в самом лучшем направлении.

Только раз приснился сон, как он лежит умирает и врач спрашивает, близко нагнувшись: «Как ее звали?» А он молча мотает головой и погружается в сизый туман.

Но и проснувшись, он решил, что имени ее все равно никому не скажет.

Все, все, все, все. Хватит об этом.

Фундаментальный каталог гнев, богиня, воспой

Хозяева плюс шесть пар гостей. 1980 год.

Салатная часть: оливье, винегрет, салат сырный с майонезом, салат из тресковой печени с луком, салат из баночного лосося (или из копченой трески) с рисом, форшмак, куриная печень, пережаренная в курином же жиру, тертая свекла с майонезом и грецкими орехами.

Дальше разносольная часть: чеснок маринованный, черемша, огурцы соленые и маринованные, капуста квашеная мелкорубленая, капуста квашеная шинкованная, капуста красная («гурийская»), грибы разные; маслины.

Далее зелень: огурцы, помидоры, редис, разнообразие трав.

Далее белковая пища: мяса, ветчины и колбасы внарезку. Холодец. Рыба всякая, резаная и заливная. Полуяйца. Сыр, которому место на десерт, все равно лежит тут же, рядом с сырным салатом.

Выпивка: водка «Столичная» (две бутылки), графин с водкой на смородиновом листе и еще один – на лимонных корочках. Коньяк армянский три звезды. Вино белое «Цинандали», вино красное «Телиани». Вино десертное «Кокур» (или «Мадера крымская»). Боржом. «Буратино». «Тархун».

Это первое накрытие стола: то, что гость видит, входя в комнату. Усевшись и оглядевшись, гость говорит: «Да, братцы, закусывать нечем. Может, хоть хлеба корочка завалялась?» Хозяева восторженно смеются. Между первой и второй надо выпить по одной.

После трех-четырех рюмок приносится в супнице, обмотанной полотенцем, горячая вареная картошка, пересыпанная укропом и перемазанная тающим сливочным маслом. К ней тащат две селедочницы. Это как бы первая перемена, она же – второй заход. Выпивается еще рюмки три. Или пять, смотря по настроению. «Девушки, вы почему не пьете вино?» – «Да мы лучше уж водочки».

Хозяйка восклицает: «А сейчас будет мя-я-я-я-я-ясо!» Гости лицемерно стонут: «Предупреждать надо!» Хотя все всё прекрасно знали, и кто-то уже наливает соседу, приговаривая: «Ну, под горячее грех не выпить…» Сосед ласково отвечает: «Ну, разве что рюмочку…» Хозяин стучит ножиком по стопке. «А?» – встрепёнываются все. «У всех но€лито?» У всех, у всех. Хозяин многозначительно молчит, а потом торжественно изрекает: «Товарыщщщы! Прополощем усталые пломбы!» Все хохочут и радостно полощут. Кто-то хочет перещеголять его в оральном остроумии и говорит под следующую рюмку: «Друзья! Пора освежить полость, извините за выражение, рта!» Все опять хохочут. Освежают.

Потом торт и конфеты. «Вам чай или кофе? Растворимый или заварной? Чай крепкий или не очень?»

Назавтра было очень плохо. А хозяевам было тяжко еще три дня до того. Закупки, заготовки, уборка, перетирка вилок и бокалов. Глажка скатертей. А потом еще одна уборка. Мытье посуды. Доедание салатов. Так погребали они конеборного Гектора тело…

Покровка это я сбоку на фотографии, вот, вот

Пять лет, с 52-го по 56-й, мы прожили в бабушкиной комнате в большой коммуналке на Покровке (в ту пору – ул. Чернышевского). Нас в этой комнате было пятеро: бабушка, папа, мама, я и моя няня Ася. Тихая молодая женщина, которая, когда нанималась, говорила: «Я сахар в чай кладу один комочек…» Потом, когда мне было уже двадцать пять, она приходила в гости, посмотреть на питомца.

В квартире жили разные люди.

Жила в самой первой (вернее, в трех крохотных, нарезанных из одной, наверное) комнате Ольга Натановна, зубной врач. С мужем Зямой, дочерью Натусей, зятем Сашей и внучкой Аллочкой, младше меня года на три.

Они жили там давно, и тетя Натуся мне рассказывала, как она девочкой (до войны) приходила играть к бабушкиному сыну Лёне (которого убило на войне) и моя бабушка говорила ей: «Приходи попозже, ты уже налопалась, а он еще не кушинькал».

Ольга Натановна (Голда, как звала ее бабушка) была частнопрактикующим зубным врачом.

Она принимала прямо тут, в коммуналке! У нее были кабинет и приемная! Где они все спали, я не знаю – вряд ли в маленькой жилой комнате, одной из трех. Наверное, и в приемной, и в кабинете.

Бормашина была с ножным приводом. Когда Голда купила себе другую, с электромотором, это было событие на всю квартиру.

Ее пациенты – иногда три-четыре человека – ожидали в приемной. А я читал им наизусть стихи. Даже помню какие. Стихи Маршака (целую поэму) про то, как врач прыгал с парашютом, чтобы спасти полярника, с которым приключился несчастный случай – ружье разорвалось и ранило его в глаз. Я даже сейчас помню финал:

«Для этого стоило прыгать с высот

В седой океан на изрезанный лед,

На снег между темных проталин,

Куда вас на помощь товарищу шлет

От имени родины – Сталин!»

Бурные аплодисменты флюсников и кариозников. Ольга Натановна очень меня ценила за такое развлечение своих пациентов.

В другой комнате – тоже в начале квартиры, напротив Ольги – жила дама, которая раз в два-три месяца принимала несмертельную, но крепкую дозу снотворного. Когда через полтора дня вскрывали дверь, то находили ее томно запрокинутой, но безусловно живой, хотя и непробудно спящей. А на ночном столике была (много раз была!) записка: «В моей смерти прошу винить…» – и список всех жильцов квартиры, работников домоуправления и сослуживцев.

Потом она уехала, вместо нее въехал некий завмаг, жена которого в каждый тираж займа выбегала на кухню и сообщала, что у нее выиграли две, три, пять облигаций. Соседи полагали, что она таким манером прикрывает левые доходы своего мужа.

Потом в эту комнату въехали третьи жильцы, у них была хорошенькая девочка Наташа, которую я рассмотрел уже позже, когда подростком приходил к бабушке в гости.

Еще жил дирижер Евгений Рацер (сын знаменитого, воспетого Паустовским и Ильфом поставщика древесного угля Якова Рацера). У него был сын Дима, учился играть на фортепиано. И жена Зина, сопрано. Она распевалась. Они жили с нами стенка в стенку.

В другую стенку жила Февронья Федоровна. Богомольная пожилая тетка, недовольная нравами прихожан. Она возмущенно рассказывала: «Прислушалась – пердить! Принюхалась – как бог свят, пердить! У храми – пердить! Я б за ето десять лет давала!»

Напротив нас жила мать-одиночка Люба со своим сыном. Чуть ближе к входу – между Любой и Ольгой Натановной – жили Евгения Константиновна и ее муж Григорий Маркович. Это были какие-то очень близкие родственники Любы, с которыми она демонстративно не общалась.

Говорили, что Евгения Константиновна то ли была когда-то хозяйкой всей этой квартиры, то ли что-то еще в этом роде… Это была «старорежимная старушка» в букольках и кружевных воротничках, с сахарным выражением лица. Мне один мальчишка со двора сказал, когда увидел, что я беру у нее баранку или карамельку: «Ты с Евге€ниськой (почему-то ее так звали дети) не водись, она плохая (он придвинулся и зашептал), она Ленина и Сталина не любит». Григорий Маркович был красавец старик с двойной бородой, как на картинке из истории русской общественной мысли. Но – обезножевший и сидевший в кресле-коляске. Рассказывали в квартире, что Евгения Константиновна ради него бросила то ли родителей, то ли мужа с ребенком – с дочерью Любой? Вот это был бы сюжет…

Мы часто слышали, как старики ссорились, сильно, но вполголоса, слов не разобрать. Потом Евге€ниська кричала тоненько: «Гриша! Ради нашей любви!» А Григорий Маркович стучал кулаком по столу и басом кричал: «Не надо жертв! Не надо жертв!» Он произносил «ж» как «ув»: – Не надо увертффф!

И еще была одна пара с дочерью. Главу семьи считали доносчиком и провокатором. Он выходил на кухню и задушевно говорил: «Да… вот жизнь пошла… Ничего без блата не достанешь, кругом очереди…»

Все отворачивались к столикам и молча чистили картошку. Или перетирали тарелки.

Он вздыхал и шел покурить на черный ход.

Никакой роман обыкновенная идеальная история

Май. Суббота. Большая компания. Однокурсница. Первый раз познакомились, хотя до этого замечали друг друга в коридорах и на лекциях. Пошел ее провожать. Постояли у подъезда. В понедельник не увидел ее на лекции и вечером позвонил, раздобыв телефон у ее подруги. Договорились погулять в среду после занятий. Зашли в Пушкинский музей. Она тоже любит немецкую живопись XVI века – как хорошо! И сама она такая хорошая, милая, умная, негромкая.

В четверг пили сок в магазине у мраморного прилавка. Уже ходили под руку. Говорили о литературе и вообще о прекрасном и высоком.

В пятницу долго стояли у ее подъезда. Пошел дождь, зашли вовнутрь. Стали целоваться. Потом целовались и обнимались на скамейках в теплых темных сквериках. Целый месяц, наверное.

В конце июня мои родители переехали на дачу.

Первый раз после долгих объятий и поцелуев она ушла. Второй раз тоже ушла, в десять вечера, несмотря на все мои страстные старания и ласковые уговоры. Но вдруг, в половине двенадцатого, позвонила: «Хочешь, я приду?» (оказалось, ее папа с мамой уехали к родным с ночевкой, а старший брат пообещал не выдавать). Пришла. Прошел месяц.

В августе она уехала на юг. Писем не было. Увиделись 1 сентября. Вечером пошли гулять, опять пили сок в магазине. Зашли в подъезд. Стали целоваться.

– Знаешь, я должна тебе сказать… – вдруг начала она.

– Знаю, знаю, – сказал я.

– Кто сказал? – Она выдернулась из объятий.

– Никто. Я просто чувствую, – сказал я.

– Отлично, – сказала она. – Я тоже все знаю. И чувствую, и вообще.

– Понятно, – кивнул я.

– Вот и хорошо, – ответила она.

Ну, хорошо так хорошо… До свидания, спасибо, всем всего хорошего.

Безо всяких трагедий и тем более фарсов. Удачно встретились, радостно провели два-три месяца, спокойно расстались. Маленький обыкновенный роман. Чем же он отличается от необыкновенного? А вот чем. Он идет и проходит складно, мягко, ни для кого не обидно. Полная взаимность прав и обязанностей. Никакой асимметрии чувств. Поэтому полноценный обыкновенный роман – штука довольно редкая. Слишком много требований. Лучше его назвать не обыкновенным, а холодновато-идеальным. Стандартно-бесстрастным. Никаким.