Текст книги "Абонент вне сети"

Автор книги: Денис Терентьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Вань, а тебе никогда не хотелось одному на острове посидеть? – спросил я.

– Зачем? – Он уже вставил весла в гнезда и сделал несколько неспешных гребков. – У меня и так дел невпроворот.

– Шлагбаум поднимать? Так сам же говоришь, что там не ездит никто.

– Дела всегда найдутся. Надо же все с умом делать. А вы, городские, все как заведенные носитесь, везде успеть хотите. А потом сюда приезжаете, язык на плече. В прошлом году вон на даче в Березово майор-гаишник повесился. Ему-то зачем? Не понимаю…

Ледоход в этом месте был неопасным, и мы за сорок минут пути потеряли причал из вида. Начинало смеркаться.

– Вон островок твой, – Иван направил лодку к небольшой шхере. – Запоминай, где причаливать, а то тут скалы везде. В такую воду перевернешься – раньше лета не найдут.

– А мне по фиг.

Иван нашел место, где камни были заботливо убраны от воды, вытащил лодку на едва проклюнувшуюся траву и намотал длинную цепь, служившую швартовом, на деревянный кол. Он поскакал вверх по камням, цепляясь руками за чудом проросшие здесь деревца, нырнул за какую-то скалу и удовлетворенно хмыкнул.

– Заходи, – я услышал, как скрипнули дверные петли, и неожиданно разглядел макушку дымохода у себя под ногой. Я пошел на голос Ивана и увидел распахнутую дощатую дверь в какой-то блиндаж. Чиркнула спичка, и передо мной открылось убежище северного Робинзона: обитое досками помещение три на четыре метра, крохотное оконце, печка, односпальная кровать, стол и стул.

– Все вроде есть, – Иван разжег керосиновую лампу и изучал обстановку. – Доски здесь сосновые, тепло хорошо держат. Дров под кроватью полно. Видишь люк в подполье? Там продукты держи. Посуда на столе – больше нету, извини. Створку у печки не закрывай на ночь, а то угоришь. Если что надо, звони. У тебя телефон-то есть?

Я достал мобильник и с трудом удержал себя от искушения грохнуть его о гранит. Но я лишь демонстративно его отключил.

– Не нужно, Вань, звонить, – я попытался вложить в голос максимум уверенности.

– А ты забавник, – ответил он с хитрецой. – Когда что-нибудь случится, справа на скале костер запали. Или белье на деревьях развесь – я увижу. Главное – не кричи. Кричать здесь бесполезно.

Он пожелал мне удачи и уплыл. Едва лодка с моим сталкером растворилась среди недотаявших льдин, я почувствовал, что меня покидает кураж мятежника. Как только с моего горизонта исчез последний человек, перед которым нужно было держать лицо и распускать перья, внутри меня слились ужас перед холодной пустыней ночи и вкус запоздалого раскаяния.

Глава третья Эпидерсия

Я никогда не забуду стыд, заполнивший меня наутро после похорон Дэна. Люба сопела рядом, а на кресле валялась варварски вскрытая пачка презервативов. Что, казалось бы, здесь принципиально нового? Но и стыд был необычным.

Ведь каждый из нас боится не столько греха, сколько огласки и потери репутации. Не так страшно обоссаться в электричке, как смешки и оскорбления пассажиров. Поэтому любой вменяемый мужчина, если его сильно укачает, идет в проход между вагонами, впивается в дверные ручки, чтобы никто не зашел, и нервно зыркает в окошки по сторонам. Перед собой его железно оправдает тот факт, что туалетов в электричке нет и что струя направлена в зазоры прямо на рельсы.

Но рядом с Любой я в полный рост ощутил несоответствие природы и поступка, часто именуемое развратом. О потери репутации речи идти не могло – наоборот, мой образ плейбоя только выиграл бы, если бы я рассказал парням за пивом, какова Люба в позиции догги-стайл. Но я смутно чувствовал, что вчера этого было нельзя и оправдание «Дэну уже все равно» не подходит. Тогда зачем? Ведь трудно назвать это победой – добиться от женщины того, что она сама от тебя хочет. И стоит ли расплачиваться стонами души за несколько условно приятных минут, которые я толком не помню. Дэн был прав: мы, как бараны, бодаемся за то, что нам не нужно. И этим предаем себя.

Люба была недовольна как ранним пробуждением, так и моим тоном, не оставлявшим надежд на то, что ступеньки подобных ночей приведут нас к алтарю. Я выдал ей халат, накормил яичницей и сказал, что она великолепна. Это означало «всем спасибо, все свободны». Около дома я посадил ее на такси и поцеловал в щеку.

Не менее поганым выглядел тот факт, что нужно еще и работать, а не лежать на диване и читать Бердяева в качестве душевной уборки. Начинался понедельник, и к полудню меня ждали в прокуратуре Петроградского района: начальник следственного отдела Паша обещал рассказать про «дело черных риелторов», которое он недавно отправил в суд. Паша просил не опаздывать, и я ерзал на кресле маршрутки, поминутно глядя на часы. Лишь перед входом я обратил внимание, что моими попутчиками оказались два негра, три араба, четыре китайца, а водитель-грузин нежно басил в телефон на родном языке, умудряясь при этом одновременно принимать плату, отсчитывать сдачу и вести машину, никого не задавив. Наверное, Гай Юлий Цезарь – лох по сравнению с ним.

Я опоздал всего на десять минут, но Пашин кабинет был заперт. «Он еще не приходил», – пояснила девчушка в синей прокурорской форме с «тысячью косичек» на голове, открывая соседнюю дверь. У нее был вид не ложившейся спать тусовщицы, а в руках она держала пухлую папку с надписью «надзорное производство». При ее появлении солидный дядька с галстуком под дорогим кожаным плащом подскочил на стуле, назвал ее Аленой Дмитриевной и глазами выразил готовность исполнить любой мадемуазельский каприз. «Ждать» – она осадила его обратно на стул и скрылась за дверью. Губы мужчины беззвучно шевелились.

Паша появился минут через двадцать.

– Ты что здесь делаешь? – Он посмотрел на меня кротко и участливо.

– Ты просил не опаздывать, – напомнил я.

Его мысль понеслась по закоулкам памяти.

– Виноват, – Паша покаянно уронил подбородок на грудь, словно хотел прочесть псалом. – У нас убой сейчас, давай вечером посидим.

– А кого убили? – поинтересовался я.

– Да полярника одного. Семьдесят два года мужику было, пять экспедиций, орден Ленина, воевал, сидел, четверо детей, а забили насмерть за столом на собственный день рождения.

– Возьми меня с собой, а то все равно писать нечего.

Он не отказал, мой рассеянный сосед с верхнего этажа, который дважды заливал мне кухню и один раз отмазал после удалого махача с нахимовскими курсантами в кафе «Солдат удачи». Он учился на год младше в соседней школе, но работа в следствии уже подарила ему седые виски, а однажды его даже приняли за моего папу.

На патрульном «козле» нас довезли до некогда доходного дома на Большой Монетной, где фасады сверкали карельским мрамором, проходные дворы кишели крысами, а балконы нависли над головами как гильотины неотвратимой судьбы. На четвертом этаже кучка дядек в милицейской форме обсуждала родню футбольного арбитра Сухины, засудившего «Зенит» в последнем туре. Труп с дерзко распахнутыми глазами лежал навзничь в прихожей, перегораживая вход на кухню, к недоеденным салатам и недопитой водке.

У тела хлопотали двое тертых мужичков. Один записывал, другой диктовал: левая рука откинута назад и согнута в локте – и все в таком духе. У них был измученный застольем вид, и по ходу работы они принимали по стопке со стола хозяина.

– Пал Саныч, вы уже перекусили? – донесся игривый голосок из гостиной, где брюнетка пацанского вида смеялась над шутками крепыша в кожанке. Она игриво откинулась на разложенном диване, подперев голову кулачком, и улыбалась всем сразу, как улыбаются только незамужние женщины после тридцати.

– Не успел, Юленька, – Паша решительно направился в комнату, споткнувшись о ногу покойного. – А что за салатик нам сегодня послал Боженька?

– Мимозочку, но там еще крабовый есть, – она показала пальчиком на кухню. – А бутерброды с семгой я в холодильник убрала.

– Никита, что нового? – спросил Паша у ее собеседника, оказавшегося начальником районного угро.

– Бытовуха чистая, – парень начал озираться и щуриться, как это делают гангстеры в фильмах Мартина Скорсезе. – Кто-то из своих. Не будет же он на днюху с первым встречным сидеть.

– Как сказать, – Паша достал из серванта чистую тарелку. – Вон на Новый год, помнишь, убой был на Введенской. Встретились два одиночества в магазине за полчаса до курантов, решили вместе отметить. Через час один проломил другому голову табуреткой и ушел дальше праздновать. До сих пор, кстати, «глухарем» висит.

– Да никуда он не денется, – на лицо Никиты легла тень уязвленного самолюбия. – Грохнет еще кого-нибудь, сразу два убоя и поднимем. Вы, Пал Саныч, рюмку выпьете?

– А есть? – оживился Паша.

– В морозилке литр лежит и на столе почти полная, – Никита принес с кухни пару рюмок и табуретку.

– И мне тоже, – подала голос Юля.

– Ты будешь? – обернулся ко мне Паша.

Я кивнул, представился и присел на подлокотник кресла.

– Ну, за удачу – чтоб не носить друг другу передачи, – Паша поднял наполненную до краев рюмку и забросил содержимое в рот, как уголь в паровозную топку.

Початая литруха разлетелась за полчаса под салаты, сервелат и шпроты. Никита рассказал свежую байку про пьяного мужика, который ночью в февральские заморозки решил помочиться с Тучкова моста и по неосторожности примерз гениталиями к металлическому ограждению. Люди в равнодушно пролетающих мимо авто не понимали его отчаянной жестикуляции, а охранявший мост милиционер куда-то отлучился. И только мобильный патруль Петроградского РУВД, пытливо высматривавший на улицах припозднившуюся добычу, проявил выдающийся пример христианской добродетели, съездив за чайником с кипятком в ближайший отдел. И даже не взял со спасенного ни копейки.

– Ну, за мужскую солидарность, – Паша вернулся с кухни с новой бутылкой. – С каждым может такое случиться.

Он вытер рукавом вспотевший лоб и поведал, что не всем сотрудникам органов свойственно подобное милосердие. Вот начальник их вытрезвителя обожает утром посадить перед собой свежепробудившегося гуляку и устроить ему мучительное возвращение воспоминаний. «Плохо ваше дело, гражданин, попытка изнасилования 13-летней школьницы – это не шутка. Вот и заявление ее имеется. А еще вы напали на водителя такси с целью отобрать его транспортное средство. Это, знаете ли, разбойное нападение, лет на восемь потянуть может. И как вы, петербуржец, вообще оказались у нас в Сыктывкаре?…» Собственно, удовольствие от таких бесед и помогало ему сохранить рассудок среди жертв народного раствора.

– Юленька, он ваш, – в комнате появился один из смурных экспертов, не спрашивая, налил себе водки в пивную кружку, щедро сглотнул и передал коллеге.

Юля подошла к покойнику, опустилась на колени и раскрыла рядом с ним пластмассовый чемоданчик. Неспешно надев резиновые перчатки, она повернула тело на бок, приспустила с него тренировочные и привычно, словно штепсель в розетку, сунула градусник в задний проход. Повернув к нам веселую мордашку, она спросила, был ли кто-нибудь на концерте Мадонны. Она даже не заметила, как на пороге у нее за спиной возникла дочь покойного – невысокая коренастая брюнетка лет сорока.

К счастью, обошлось без истерик. Долгие, как перед прыжком с парашютом, секунды дочь внимательно смотрела то на сгустки крови под посиневшим носом отца, то на женщину, ковыряющуюся у него в заднице, то на пьяных сыщиков, лица которых еще не покинул эффект влажно-горячих анекдотов. Она смотрела на все это, и гнев помогал ей держать лицо. В конце концов, женщина наклонилась к отцу и закрыла ему глаза.

– Вы уже задержали Малыгина? – громко спросила она голосом начинающего менеджера по продажам.

– А кто это? – спросил Никита.

– Валерий Павлович Малыгин, человек, который убил моего отца, – она слегка картавила и старалась произносить каждое слово максимально отчетливо. – Вчера днем я заезжала поздравить папу, и он ждал Малыгина к семи вечера. Они когда-то зимовали вместе в Антарктиде, он живет в Москве и приехал в Питер по делам. Где останавливался, не знаю. Проверьте гостиницы, аэропорты, вокзалы. Что вы сидите и давитесь этим салатом. Это я его вчера делала, и он получился неудачно.

Никита сунул в рот жвачку и предложил ценному свидетелю пройти в другую комнату – нужно было оформить ее показания.

– Я поехал к себе, держи меня в курсе, – сказал ему Паша и направился к выходу, снова споткнувшись о тело. Я пошел следом.

Мы спустились по лестнице и вышли на залитую солнцем улицу.

– Жалко девочку, – сказал Паша.

– Херово получилось, – отозвался я. – Чего-то меня поднакрыло. И как теперь работать?

– Как обычно.

– Ты теперь, наверное, героем будешь. Под твоим чутким руководством по горячим следам раскрыто тяжкое уголовное преступление.

– У нас хвалить не принято. Зато если следак страницы дела неправильно подошьет, мне взыскание влепят. У меня этих взысканий уже как блох на дворняге.

– А у меня друга на днях зарезали, Дэна. Точно так же – в квартире, кто-то из своих. Но у него детей не было, никто ему салаты накануне не готовил, а потому следствие быстро зашло в тупик.

Паша замедлил шаг, и лицо его стало суровым, как у человека, впервые услышавшего про террор «черных полковников».

– Какой район? – по привычке спросил он.

– Наш, – ответил я.

– Такие дела могут и через два года раскрыться, – сказал он с участием в голосе. – Мокрушник когда-нибудь проболтается, может, вещи с квартиры всплывут.

– Ага, жди. Я сам хочу разобраться, там ведь все на поверхности.

– В полицию поиграть решил? Дедукция, индукция, силлогизмы и модусы. Давай-давай. Расскажешь потом.

На том мы простились и разошлись в разные стороны Каменноостровского проспекта.

В сыщика я играл в последний раз в девятом классе, когда кто-то украл блок аудиокассет с квартиры моего одноклассника Пуси. Вся наша шайка недели две с подозрением заглядывала друг другу в глаза, а потом все забылось. Но десять кассет по девять рублей – это не жизнь великолепного Дэна. Мы привыкаем жить в несправедливом мире, хотя нам и не нравится в нем жить. Мы все знаем, что нужно делать, но не делаем этого. Потому что у нас есть по-настоящему важные дела – нам нужно зарабатывать деньги, ремонтировать квартиры, возвращать кредиты. Я впервые за долгие годы отметил, что во мне нарастает желание забить на все это ради идеалов правды и справедливости.

Собственно, эти размытые понятия составляли суть моей профессии. Ведь быть журналистом – значит быть ближе всех к реальности, запачкать ею руки. Но чтобы газетная правда продавалась в киосках, ее нужно разбавлять слухами в виде версий, как докторскую колбасу разбавляют мясом. Я хотел зарабатывать деньги, а не сидеть в дотационных изданиях и экономить на обедах. И оказался в издательском доме «Перископ».

В девяносто девятом двое армейских журналистов, попавших под сокращение, вложили заработанные гроши в издание развлекательного журнала «Малина», над созданием которого трудилась седовласая редакция из шести прожженных акробатов пера. Но опыт почему-то не трансформировался в тираж, несмотря на захватывающие истории про кругосветку Магеллана, детективы Алистера Маклина и выкройки бейсбольной кепки в рубрике «Сделай сам». Из творческого тупика не вывел даже ящик лимонной водки «Зверь», приобретенной учредителями для детерминации творческого потенциала. Скорее наоборот: когда удача постучалась в дверь редакционной каморки при строительном техникуме, ее почти никто не узнал.

Зашли два паренька в потертых джинсовках и, убедившись, что кривые дядьки в расстегнутых до пупа рубахах и есть творческое ядро журнала «Малина», выдали: «Мы продаем прессу в электричках. Мы хотели подсказать, как лучше делать журнал». Творческое ядро выгнало советчиков в шею, брызгая слюной на джинсовки, но хозяин журнала Игорь Борисович Воронин не поленился выйти следом и получить главный совет в своей жизни: на первой странице – кроссворд, на второй – анекдоты, на третьей – эротический рассказ, на четвертой – гороскоп, на пятой – кровь, мозги и сперма.

Игорь Борисович содрогнулся: для него это было все равно что идти в атаку с академическим оркестром. Но собственные идеи были испиты до дна. Воронин рискнул, через месяц стал вдвое богаче и вместе с ребятами в джинсовках основал «Перископ». Борис и Глеб (так их звали) уже два года пахали как спартанские илоты, складывали копейку к копейке, намереваясь вложить их в собственное издание. Они чутко уловили, как на почве гласности оживают в простом русском человеке темные стороны натуры, еще недавно придавленные серпом и молотом. Как щекочут его нервы хорроры про бандитские разборки с киллерами и расчлененкой. Как он мастурбирует под одеялом, грезя о связанной Синди Кроуфорд на черных атласных простынях. Как, запрокинув голову, ржет над анекдотом про собаку-бурабаку. Как пытается исполнить твист под Джона Траволту с пластиковой кружкой «Клинского» и сигаретой «Мужик». Как чешет тыковку над составленным нашей секретаршей гороскопом: если на этой неделе вы будете регулярно посещать злачные места, то у вас могут возникнуть финансовые проблемы.

Перископовцы быстрее многих сообразили, что настоящая сенсация должна заглянуть читателю внутрь, напугав его до печенок. И высосали из пальца статью «Челюсти», будто в Финском заливе завезенные кем-то пираньи скрестились с миногами, и получившийся гибрид шарится по канализационным трубам, атакуя расслабляющихся на унитазах граждан. Реальность «Челюстей» подтверждали покусанные жертвы и шокирующие фотографии травм, взятые из зарубежных журналов садомазы. В итоге читающие петербуржцы облегчались в горшки и ведра, а «Перископ» стриг купоны. Затем международный скандал с «бешеной говядиной», которая за несколько лет угробила шесть человек во всей Европе, был раскален до градуса общественной истерии. Получалось, что если утром съесть кусок любого мяса, то днем наступит разжижение мозгов, а к вечеру отвалятся уши. По той же схеме читателю рассказывали, что шоумена Листьева застрелил киллер Солоник, а певица Пугачева – любовница президента Клинтона.

Со временем «Перископ» стал обрастать приложениями: криминальным, спортивным, эротическим, юмористическим, автомобильным – всего 12 пестрых журналов общим тиражом два миллиона в неделю. Доходов хватало даже на рекламу по центральным телеканалам: четырехсекундный ролик с читающим в постели мордоворотом под слоганом: «Издательский дом ''Перископ''. С нами не заснешь».

В такой успешной организации мечтал работать каждый питерский журналист. Из них отобрали двадцать четыре счастливца – по два в каждый журнал. Все они сидели в огромном зале под присмотром камер слежения и двух замов Игоря Борисовича, в кабинетах которых установили стекла, тонированные с одной стороны: они вас видят, а вы их – нет.

Игорь Борисович считал, что в коллективе должна существовать атмосфера здоровой конкуренции, и поощрял карьерные рвения сотрудников. Однажды один амбициозный юноша задержался на работе дольше всех и взломал пароли на компьютере своего шефа. И не прогадал. Утром на стол Воронина легла распечатка переписки коллеги с его авторами, из которой следовало, что в журнале публикуется прошлогодний снег, а гонорар дербанится между автором и редактором. Процедура увольнения двурушника была проведена по правилам салуна: охрана на руках вынесла его на улицу и посадила верхом на мусорный бак. В тот же день в опустевшее кресло сел бдительный юноша.

В коммерческом отделе работал молодой рафинированный яппи. Я ни разу не видел его без костюма, галстука и белой рубашки. Наверное, он во всем этом спал, положив под голову кожаный портфель, который казался продолжением руки. Я несколько раз встречал его по дороге из офиса к метро: он передвигался легкой трусцой, смешно виляя пятками. Коллеги пояснили, что это неслучайно: за счет увеличения скорости ходьбы можно экономить четыре минуты только между метро и работой. Итого шестнадцать минут в день, час двадцать в неделю. Почти полтора часа, которые можно потратить на то, чтобы приблизить осуществление заветных целей. Мне до сих пор интересно, как он справлялся с потоотделением.

Вообще, в фирме витал дух американизма. Последним штрихом стала электронная система входа-выхода, которую Воронин на беду сотрудников углядел в Нью-Йорке. Чтобы войти в офис, необходимо был вставить в турникет пластиковую карту. Таким образом, руководство с точностью до минуты знало, сколько времени каждый сотрудник проводит на рабочем месте. Поскольку дымить сигаретой в здании запрещалось, каждый перекур означал небольшое сокращение заработка. Игорь Борисович надеялся за счет турникетов сократить число курящих сотрудников (сам он не курил с армии из-за проблем с легкими) и повысить производительность труда. Но вышло наоборот. Наиболее экономные теперь держались до обеденного перерыва, за который успевали спалить пяток сигарет, и дожидались конца рабочего дня в безвольном никотиновом катарсисе.

Воронин гордился, что его кадры, как классные футболисты, способны играть на любой позиции. Например, редактор детского журнала «Чипполино» легко встал у руля «Интима», а старушка из «Дамского перископа» успешно редактировала криминальный ужастик «За чертой». Игорь Борисович неоднократно подчеркивал, что может за неделю сделать редактора из охранника и наоборот. Но, прослушав с десяток магнитофонных пленок с застольной критикой руководства, Игорь Борисович все более грустнел глазами и прощал коллегам их маленькие человеческие слабости.

Однажды Коля Привокзальный, бывший пожарник и замредактора подросткового журнала «Подвальчик», намешал водку с пивом на одном корпоративе и принялся топить Воронина в бассейне со словами: «Бери доминошку в зубы, чепушила». Колино превосходство в физической силе было подавляющим, и от беды спасла лишь вовремя подоспевшая подмога. Дело было в пятницу, и выходные Коля провел в мучительном ожидании вендетты. В понедельник он бросил гордость к ногам недобитого босса и был им прощен. Столь же великодушным Воронин оказался и к моему шефу Диме Волчеку, умудрившемуся дважды промахнуться в него бутылкой с каких-то восьми метров.

Воронин много лет работал при штабе и понимал, что его успех обречен на ненависть и зависть коллег. Но эти люди никуда от него не уйдут и до пенсии будут заглядывать ему в глаза. Он назначал редакторами лишь тертых калачей, у которых в прошлом было изгнание с работы и серое время безденежья. Игорь Борисович знал, что карьерные падения как ничто отбивают склонность начинать жизнь с белого листа. Поэтому Воронин чувствовал себя с коллективом фараоном, и лишь на корпоративных вечеринках держался настороже.

Когда тиражи росли, коридоры «Перископа» наполнялись сытой мещанской добротой: было с кем обсудить «Зенит» и «Нашу Рашу», а на дни рождения угощали коньяком и шербетом. Но когда мне хотелось выкурить сигарету и пролить на кого-нибудь дар общения, я выходил к турникету. Сутки через двое я находил здесь Федора Михайловича Разумовского.

Вы можете представить себе Лесли Нильсена в камуфляже от «Красного треугольника»? Вот такой человек охранял покой «Перископа» с тех пор, как боссы решили сэкономить на милицейских секьюрити с автоматами. От кого мог защитить Разумовский, если умудрился прикормить здесь всех кошек района? Какого бельмеса он сам здесь делал со своими двумя «вышками» – по истории и архитектуре? Я не раз его спрашивал. «А я все свои дела давно переделал», «Я не страдаю от безделья, я от него тащусь», «Не спеши, а то успеешь» – эти ответы не многое мне объясняли.

Вокруг своей биографии Разумовский любил нагнать дыму, но вряд ли бы стал ее придумывать. Вырасти в профессорской семье означало выйти в жизнь с грузом ответственности за ее честь. На это он и угрохал большую часть жизни, вместо того чтобы пойти в море или хотя бы спасателем в тайгу, как робко просила в молодости душа. Его склонность к вольнодумству и авантюризму привела его к провалу двух диссертаций. Он не запил, не уехал и не повесился, кожей ощущая, какое это счастье – не иметь призвания. И только похоронив родителей, он ушел из надоевшего гуманитарного вуза. Какой интерес, словно попугаю, повторять давно тебе известные вещи людям, которым они вовсе не интересны? Ведь если кто-то из студентов захочет узнать, как английские докеры едва не вломили люлей молодому Сталину, то и сами могут прочитать об этом у его переводчика Бережкова.

Неумолимая логика умного пожилого человека вытащила его с кафедры и привела в охранники. Ведь сколько плюсов: ни за что реально не отвечаешь, не нужно иметь дел с деньгами. Хочешь – общаешься с людьми, хочешь – нет. К тому же есть компьютер с Интернетом, ночью можно спать или греть бутерброды в микроволновке, а впереди два свободных дня для общения, выпивки, книг, кино и женщин. Не нужно ходить на приемы, покупать новые мобильники и мучительно потеть в пробках – дом твой на соседней улице. И, вообще он говорил, что работать в будни – плохая примета.

С появлением турникета Федор Михайлович нисколько не изменил своего отношения к труду. Когда я подходил к зданию, он с экзистенциальной увлеченностью гонял по асфальту пробку от лимонада.

– Настоящего философа издалека видать, – поприветствовал я его. – Сразу видно, вы – человек-стена, мышь мимо вас не проскочит.

– Это у охранников там разных не проскочит, у секьюрити, у бодигардов.

– А вы тогда кто?

– А я домовой.

– Это как?

– А я как бы есть, но меня также и нет, – пояснил Разумовский и двинул тему на меня: – А у тебя вид обаятельного интеллигентного молодого человека, который с утра зачем-то напился водки. Это тоже издалека видно. Могу поспорить, что сегодня ни строчки не напишешь, да ты это и сам знаешь. Спрашивается, зачем пришел? По привычке. А привычка – качество раба.

Правда – страшное оружие в споре. Я чуть поплыл, и мне потребовалось несколько секунд, чтобы уберечь себя от распада.

– Я-то могу уйти, когда захочу, – изрек я в итоге. – Я же спецкор, график у меня свободный. Могу завтра вообще не прийти, и никто не скажет мне дурного слова. А вы будете сидеть здесь с девяти до девяти – и даже в сортир надолго сходить не сможете. И кто из нас раб?

– Раб – он у каждого внутри, – Федор Михайлович улыбнулся фирменной снисходительной улыбкой, как это делает Борис Гребенщиков, рассказывая про Тибет. – Я здесь сижу с удовольствием, а надоест – встану и уйду. И плюну на выходное пособие. А ты пришел, потому что твой внутренний раб растет и крепнет. Ты скоро перестанешь замечать, как на деревьях распускаются листья. Это эпидерсия, дружочек, полная эпидерсия.

– Это что за новое слово?

– В словарях пишут «странная, непонятная ситуация», но я вкладываю в него куда более широкий смысл.

– Подумаю об этом на досуге, – я попытался унести ноги в здание.

– Подожди, вон человек тебя дожидается.

Речь шла о маленьком потертом кавказце, курившем рядом с урной у двери. На бродягу он был не похож, но с урной гармонировал удачно, и я побрезговал бы сажать его в гостевое кресло. Он назвался Ашотом и достал из кармана скомканную статью из нашего журнала о враче, которого посадили в Штатах за эвтаназию. У врача была армянская фамилия, и я поинтересовался, не родственник ли он Ашоту. Гость замотал головой: нет, мол, но мне к нему надо, потому что сам себя убить я не смогу.

Я с благодарностью посмотрел на Федора Михайловича, который, повернувшись к нам спиной, гладил за ухом кошку. Сумасшедшие во все времена валом валили в редакции газет, я даже начал подозревать, что именно их редакторы называют «неравнодушным читателем». Помню, Дима Волчек пробил гипроковую стенку головой одного плюгавого реформатора, который в четвертый раз явился с идеей изъять из обращения все металлические деньги, переплавить и продать металл в Финляндию, а вырученную валюту попилить на двоих. Я тоже часто преступал с визитерами рамки приличий, но сегодня водка, депресняк и укоры Разумовского подточили мою волю: я провел Ашота в свой кабинет, усадил в кресло и взял ручку и бумагу, понятия не имея, зачем мне это надо.

Ашот плохо говорил по-русски, но матом сыпал обильно и четко. Как многие кавказцы, он полагал, будто употребление неопределенного артикля «ля» через каждые два слова делает его своим для русского собеседника. Ведь только приезжие с юга способны притормозить на улице рядом с классическим петербуржцем, опустить стекло и ввернуть в вопрос «Как проехать в Ленэкспо?» восемь непечатных слов. Коренной житель кивает и улыбается, словно кавказец удовлетворил его глубинную потребность в понимании, и отправляет его на Крестовский остров – в другую то есть сторону. В итоге петербуржец думает, что все приезжие – хамы, приезжие уверены, что петербуржцы не знают своего города, а из всего этого растут побеги межнациональной розни, статьями о которой я частенько зарабатываю себе на жизнь.

Но Ашот разговаривал матом, потому что жизнь была к нему не добра. Он вырос в одном из множества армянских городишек, где все друг друга знают. Когда он рос, давать соседям в долг под проценты считалось грехом. Когда он вырос, двоюродная сестра забрала за долги отцовские «жигули». Капитализм не пощадил древнюю культуру: старшие решили отправить двадцатилетнего Ашота в Москву отрабатывать семейные долги. Ему купили место на Черкизовском рынке, где покупатели шипели на него: «Чемодан, вокзал, Кавказ». Ашот не понимал, почему русские считают его дармоедом: он проводил на рынке по пятнадцать часов в сутки и ночевал в съемной квартире на матрасе.

Ашот рассчитался с долгами уже через год – тут и грянул очередной «Вихрь-антитеррор». В поисках гексогена и террористов спецназ громил рынки и подпольные мастерские. Как-то утром троюродный дядя с перевязанной головой сказал Ашоту, что заказанную им партию ботинок обуви забрал ОМОН, но деньги за нее все равно придется отдать. Ашот уважал старших, но рынок сделал его хватким и прижимистым. Он бунтовал и жаловался, но община решила не в его пользу – дядя был богатым и влиятельным.

Чтобы снова выйти в нули, ушел год, и юноша наконец почувствовал себя счастливым и свободным. Он снял квартиру на Бутырском валу, купил «тойоту» и стал по-хозяйски оценивать московских девушек. Но тут на его пороге появилась двоюродная сестра матери с двумя детьми, долгами и счетчиком, тикающим на часах вора в законе по кличке Гамлет. «Мы поживем у тебя, пока денег не заработаем», – молвила она, занося сумки в прихожую. Ашот устроил ее на рынок, но деньги не липли к тетиным рукам. А однажды об эти руки тушили сигареты люди Гамлета – так она объяснила бинты на запястьях. Тетя попросила у Ашота много денег в долг – ведь нужно было выводить ее повзрослевших мальчиков в торговые ряды. Ашот заколебался, но ближайшей ночью тетина нога тихо прошуршала в сторону его холостяцкой кровати. Она высосала из него кредит со всей страстью и умением зрелой плотоядной женщины, намертво припертой к стенке. И пока юноша стыдился содеянного в полудреме инцеста, тетя исчезла, не оставив даже электронного адреса. Ашот впоследствии узнал, что никаких долгов у нее не было.