Текст книги "Абонент вне сети"

Автор книги: Денис Терентьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Я думаю, что через полгода потяну для него памятник, – сказала Марина, когда мы коцали каблуками по гулкому двору.

Я подумал, что она предложит войти в долю, и ошибся.

– Еще не решила, как он должен выглядеть, – продолжала Марина. – Но уж точно не голуби и солнце.

– Я бы написал эпитафию «Не пытайтесь это повторить». Ты его давно видела?

– Недели полторы назад.

– И что?

– Он оставался ночевать, – она сказала это с вызовом. У нее было красивое лицо, чуть скошенное из-за родовой травмы. Когда-то она этого стеснялась, а сейчас рассматривала как часть своего неповторимого стиля.

– Он что-нибудь говорил про дела?

– Про деньги Даниил вообще никогда не говорил. Когда они были, он о них и не думал, по-моему. Когда их не было, он что-нибудь изобретал – и они появлялись. Он подарил мне серьги из лазурита. У меня есть коктейльное платье такого же цвета.

Во двор вкатилась колоритная дородная фигура. Это был он, Борис Павлович Коган, король джазовой сцены семидесятых, талант которого столь губительным образом сочетался с расточительными нравами. Стоптанные башмаки, зажеванные брюки, распахнутное пальто с одной пуговицей. Пальто было немецкого производства и баснословной цены, что переводило его обладателя в глазах окружающих из разряда махровых пропойц в эксцентричные миллионеры. Вещь попала в жизнь маэстро самым романтичным образом: он проснулся в ней после ресторана. «Егор-джан, посмотри, пожалуйста, в табло моего лица», – говорил он мне, когда хотел изречь что-то важное, и я в очередной раз понимал, что в русском языке главное – оттенки. А однажды я, он и моя подруга попали под уличную раздачу брошюр серии «Иисус – это ответ». «Это вам, девушка, это вам, молодой человек, – юная активистка скользнула ясным взором по вышеупомянутому лицу, – а вам, дедушка, это уже не поможет». Если лик музыканта действительно отражал все выпавшие на его долю излишества, то не завидовать Когану было нельзя.

– Палыч! – взвыл от восторга Серж, который недолго брал у него уроки игры на бас-гитаре, но бросил на полутоновых гаммах.

– Раздолбай, – хрипло приветствовал его Коган, – мудозвон и марамой. Почему не звонишь папе? Папа скоро умрет.

Не дожидаясь ответа, Коган протянул внушительную ладонь мне.

– Здорово, Егорушка, – молвил он, а потом приветствовал всех присутствующих: – Доброго здоровьичка.

Маэстро никогда не сидел в тюрьме, но в это не верилось. Особенно после того, как он доставал «Беломор», продувал и прикуривал его специфическим образом.

Подошла Лика, и я познакомил ее с Палычем. Спустя секунду девушка исчезла в объятиях музыканта.

– Сука, – громко сказал Коган. – Какая сука его убила?

– Отпевать придется в крематории, – Лика, как мастер айкидо, снова вывернулась из удушающего приема. – Попа на месте нет, и мобильник его не отвечает. Пойдемте выносить.

Она провела нас в комнату, где стояли три закрытых гроба. У одного из них дежурил Коля – чтобы не перепутать.

– Берите, – скомандовала Лика.

Гроб выносили я, Тихонов, Пухов и Булкин. Автобус «пазик» с тонированными стеклами, на котором Дэну предстояло совершить последний переезд, точно соответствовал термину «катафалк». Вокруг гроба в задней части салона присели только я, Марина и Булкин. Остальные скорбящие распределились по автомобилям. Лика на всякий случай отдала мне свидетельство о смерти.

– Как жизнь? – спросил я Гришу, когда автобус тронулся. В этом случае на праздный вопрос можно было ожидать нестандартный ответ, поскольку Булкин никогда ни дня не работал. Он еще в школе строил грандиозные проекты обогащения, осуществиться которым мешали разные досадные мелочи.

– А ты не знаешь? – ответил Булкин. Из-за веснушек и взлохмаченной рыжей шевелюры он выглядел моложе своих тридцати лет.

– Нет.

После школы мы были не разлей водой, но сейчас, встречая его на улице, я соображал, как уклониться от продолжения.

– Присел я на полгода, – Гриша посмотрел в окно. – Месяц назад выпустили под подписку, через две недели суд.

Мне действительно никто об этом не говорил. Хотя я помню наш общий сбор через час после того, как Гришу забрали в милицию за кражу бутылки водки. Это было десять лет назад.

– Что случилось? – Я не стал изображать участие.

– Пантелеич, падла, слил.

– А что вы сделали?

– С банкоматами работали.

Булочника порывало рассказать, но смущала Марина, в задумчивости склонившаяся над гробом. Однако тщеславие взяло верх.

– Тема простая, как помидор, – в Гришиных руках возникли четки. – Берешь скотч и заклеиваешь им отверстие, через которое банкомат выдает деньги. Только не прямо снаружи, а за задвижкой, изнутри как бы. Подходит лох, скидывает с карты бабло, но деньги ему не вываливаются. Лента не дает. Лох либо думает, что операция не прошла, берет карту и уходит, либо начинает париться, искать помощников. Как только он отойдет, снимаешь скотч, забираешь бабки – и привет.

Тема была популярна с появлением первых банкоматов в девяностые годы. Кто в этой теме лох – большой вопрос.

– А Пантелеич что? – Я не стал наступать Булкину на мозоли.

– Пантелеич – наркот, – презрительно сказал Гриша, хотя сам временами кололся героином. – Он с какими-то чертями обнес хату. Их замели, и этот чмырь раскололся на полную, чтобы паровозом не пойти. Хорошо, что он в «Крестах» перекинулся. У ментов сразу дело посыпалось, и я вышел. Теперь вряд ли посадят.

Я помнил Пантелеича по школе. Жизнерадостный перец на год старше нас, лучше всех играл в настольный теннис.

– Теперь будешь здоровье восстанавливать? – спросил я.

– Здоровья только прибавилось, – Булкин обнажил в улыбке подгнившие зубы. – Я же там не пил, не нюхал, почти не курил. Денег мама с братом подкидывали. А домой вернулся, смотрю: никто за полгода особо не поднялся, Пацик только «короллу» купил. Ничего не потерял, в общем.

– А чем заниматься будешь?

– Да я еще отдохнуть-то не успел, – он удивился, как будто я предложил ему все лето работать в «Макдоналдсе», и перевел тему: – Мариша, а ты как поживаешь?

– Продаю мебель, – неохотно ответила Крапивина. – И получаю второе высшее. На философском.

– Тоже дело, – кивнул Булкин и уставился в окно.

До крематория мы доехали без единого слова. Водитель подрулил к зданию с тыла, где морщинистый мужчина молча принял у меня папку с документами, выбрал из них нужные и исчез за стальной дверью. Вместо него появились четверо маленьких азиатов, которые с трудом вытащили гроб и уволокли в здание. Автобус развернулся и лихо рванул в сторону города: видимо, Лика оплатила дорогу только в один конец. Пройдя мимо бесконечно длинного колумбария, мы обнаружили всю нашу кучку, дымившую сигаретами перед главным входом.

– Вообще, сжигать тело – это неправильно, – убеждал собеседников Серж. – Моя бабушка говорит, что по православному канону это грех. Душу опалить можно.

– Здрасте, – возразил Пухов. – До крещения на Руси все трупы сжигали. И даже праха не оставалось.

– А сейчас неизвестно чей прах хоронят, – заметил Коган. – Один мой ученик здесь подрабатывал. Говорит, что гробы жгут как на конвейере и непонятно, где твой прах, а где Петра Петровича. В урнах выдают что попало.

– Это положительно их характеризует, – оценил Тихонов.

– Вот я и говорю, – подхватил Серж, – зря мы согласились Дэна сжигать.

– Вам не нравится кремация? – неожиданно резко сказал я. – Похороны в гробу с местом на Смоленском кладбище стоят больше сотни. Нас, друзей, здесь шестеро. По двадцатке с каждого и отменяем эту ботву.

– Легко, – сказал Пухов.

Остальные промолчали. Им не носили деньги богатые алкоголики и их родственники.

– Вопрос исчерпан, – подытожил я. – Скорбим по намеченной программе.

– Тем более, покойному уже все равно, – поспешно добавил Серж.

Я никогда не слышал, чтобы состоятельные петербуржцы отправляли тела своих близких в печь. Крематорий построили к услугам тех, кто чтит копейку и на интерьеры не разоряется. Нас пригласили в огромный безликий зал, где у окна потерялся гроб, скромно посыпанный десятком гвоздик. Ведущая церемонии оценила нашу щедрость и сухо затараторила казенные фразы про «безвременно ушедшего брата и друга». Потом она спросила, хочет ли кто-то сказать. Никто не хотел. Тогда она объявила отпевание.

Появился батюшка, похожий на пожилого чревоугодника, не нашедшего себя в других областях. Кто-то из коллег рассказывал, что его кличка – отец О`кей. Здоровенный крест из желтого металла смотрелся на его груди как аксессуар типа «Ролекса». Он лихо и неразборчиво пропел положенные куплеты, помахал кадилом, и не успела свеча в моей руке оплавиться до середины, как он пригласил нас прощаться с покойным и исчез, словно облако прогоревшего ладана.

Я двинулся к гробу первым и ощутил легкую дрожь в ногах, хотя покойников видел далеко не впервые. Лицо Дэна выглядело безмятежным и чуть веселым, как будто он умер играя в городки. Я и раньше замечал, что иногда у мертвых на лице проступает душа, злая или добрая, но всегда незаметная при жизни. Но Дэн не рассказал о себе ничего нового, оставшись то ли тайной при полном свете, то ли лишенной фальши сутью.

Следом за мной пошли остальные. Никто не задерживался у гроба, кроме пустившего слезу Сержа и Бориса Павловича, который на несколько минут расстался со сценической харизмой, став просто одиноким и больным стариком. Последней подошла Лика, постояла секунд двадцать, поцеловала чело брата, провела по лицу ладонью и отошла в сторону, нервно поправив прическу. Заиграла печальная музыка, гроб дернулся и пополз в подполье. Через минуту наступила тишина, вернулась ведущая и вежливо попросила покинуть помещение.

По дороге к Ликиному дому мы остановились у Смоленского кладбища – посмотреть место будущего захоронения. Добраться к могиле родителей Дэна оказалось непросто: во-первых, Лика почти не помнила дорогу, во-вторых, кладбище плавало в разливах талого снега. Иногда приходилось прыгать по надгробиям, цепляясь за решетки оградок. К счастью, сама могила оказалась на сухом пригорке.

– Хорошее место, – молвила Вера Николаевна.

За оградкой возвышалась глыба черного гранита, на которой данные погребенных были выбиты по-детски скачущими буквами. На фотографиях они были счастливыми и совсем юными, хотя, судя по датам, оба скончались после шестидесяти. Внизу глыбы было выбито золотом:

«Смерть – это только печаль».

Лика не сумела скрыть удивление и дрожь. Она явно не знала, что брат так обставил родительский погост. Зато парни не растерялись: быстро разлили бутылку водки по пластиковым стаканам и выпили за легкое лежание. Обратно двинулись почти бегом.

– Хорошее место, – повторила Вера Николаевна, осенив себя крестом, когда мы проходили мимо Смоленского собора.

Обратный путь я проделал в «вектре» Пухова. Тут он мне и выдал:

– А я тебе работу в Смольном нашел, – его лицо сияло от счастья, как будто Джессика Симпсон согласилась поехать с ним на дачу композиторов. – У вице-губернатора Мудкова пресс-секретарем.

– А я разве просил?

– Ты чего – дурак? – Артем чуть не бросил руль от возмущения. – Он строительство курирует, ты чего, не въезжаешь?

– Ну и что?

– Сейчас у строительных компаний столько бабла – с ума сойти! За престижные пустыри такая драка идет! Комитет же тендеры проводит. Выигрывает тот, у кого лучше условия. Поэтому каждый хочет знать, что предлагают конкуренты. У меня сейчас один крутой строитель лечится, он все организует. Тебе будут штуку баков доплачивать, только чтобы ты инфу раз в неделю сливал. И таких желающих не один и не два. И делать там ни хрена не надо. Потом связи наработаешь, будешь дальше развиваться.

– За водкой старому пню бегать, за бабами, – передразнил я.

Личность есть неизменное в изменениях. Я помнил глаза Артема, когда однажды на 23 февраля он выпил со своим начальником тет-а-тет и понял, что он в команде. Так радуются отцы у роддома. Я помнил эти же глаза, когда с подачи того же начальника его выгнали на улицу. В них была готовность анатомировать младенцев за небольшой кабинет у сортира. Сегодня он зарабатывал геморрой в огромном кожаном кресле главы медицинского центра, и в глазах его светилась уверенность, что он наверху Джомолунгмы.

– Не обижайся, Тема, – улыбнулся я. – Спасибо за заботу, но я вообще существо нестроевое. Хочешь, я о тебе статью напишу?

– Конечно, хочу, – отозвался Пухов. – Но ты подумай. Люди таких должностей по несколько лет дожидаются.

Автомобиль Артема мы поставили на стоянку рядом с его домом. Потом остановили такси и через десять минут были в квартире Лики. В единственной комнате был разложен стол, накрытый клеенкой. Девушки, завитые и чинные как домострой, выставляли на него водку и сок, миски с оливье и тарелки с бутербродами, банки с огурцами и шпротами, которые вскрывал Коля. Парни на кухне рассказывали байки, стараясь не смеяться громко. Коган сидел за пианино и наигрывал восхищенной Вере Николаевне свои пьесы, которые наглым образом воровал у него Джордж Бенсон. На том же пианино стояла фотография Дэна, от которой отвалилась траурная лента. Зато перед началом застолья Лика поставила к фото рюмку водки и кусок хлеба. Хотя Дэн не любил ни того ни другого.

Наконец все расселись вокруг стола и замолчали. Поднялась Лика:

– Мне очень повезло с братом, – у нее подрагивала рука с бокалом бордо. – Но поняла я это только сегодня. Господи, я говорю какую-то чушь, как в кино. Я не знаю, что еще сказать. Пусть земля ему будет пухом.

– Хороший парень был, порядочный, – громко добавила Вера Николаевна. – Сейчас таких нет.

Половина салата разошлась мгновенно. Две следующие рюмки пролетели с промежутками в три минуты. Тихонов сказал, что ни у кого не встречал такого таланта зарабатывать деньги. Затем Серж взволнованно сообщил, что теперь ему не к кому будет зайти во время вечерней прогулки. И это для него большая потеря.

Это говорили те же самые парни, вместе с которыми мы со школы делились кусками жизни, которые падали к нам в руки. Было время, когда для нас не существовало большего счастья, чем уважение друг друга. Ради этого Тихонов дрался с ментами, которые хотели забрать Сержа в вытрезвитель, а Дэн за бешеные деньги покупал лекарства для мамы Булкина, уверяя, что добыл их даром.

Это тоже было десять лет назад. С тех пор мы, словно репейником, обросли завистью и обидами. Но если бы кто-то из нас попытался внятно их сформулировать, то даже наседки в курятнике отказались бы нести яйца такому эгоцентристу. И тем не менее мы общались скорее по привычке, а дружба была мертвым псом, который разлагался внутри каждого из нас. Почему? Это очень непростой вопрос! Но иногда мне кажется, что, честно ответив на него, я пойму всё остальное, объясню катастрофу, лишившую нас счастья принадлежать не только себе. Сейчас среди моих однокорытников убить Дэна не способен только Серж. Он мог только навести.

После третьей, как положено, перекур на кухне.

– Угостите даму спичкой, – обратилась Лика к Когану, и я понял, что посиделка перестает быть томной.

– Сей момент, – Борис Павлович выудил из кармана брюк крохотную зажигалку и попытался высечь пламя. Чуда не произошло, поскольку любой палец маэстро был втрое толще корпуса огнива.

– Позвольте, – Лика прикурила сама и продолжила поставленным менторским голосом. – Я много слышала о вас от брата, а познакомиться, к сожалению, не доводилось. Могу ли я поинтересоваться вашими ближайшими планами?

– Прожить 82 года и 3 месяца, – Коган наклонил к собеседнице голову и затараторил: – Фатыр-зюда, Пиплара-тута, резус-фактор, Никарагуа, Комсомол-Ялдыр, Стерлитамак, Жукдерменеддин Гуракча.

– Дикция у вас прекрасная, – не растерялась Лика. – Я, правда, не поняла ничего.

– Вы не знаете, кто такой Гуракча? – отстранился Палыч. – Это же первый монгольский космонавт.

– А кто второй?

– Второго нет, – Коган вкрутил беломорину в пепельницу. – И вряд ли будет.

– Борис Павлович, – Лика вздернула голову. – Мне кажется, вы уходите от разговора о квартире, которую завещал вам Даня.

– Помилуйте, – в глазах музыканта засветилась хитреца, – я и не думаю оттуда уходить. Я устрою там студию. Или музей. Или, пардон, бордель.

– Или пропьете, – не выдержал ловивший каждое слово Коля, грозно опершись о холодильник.

– Или пропью, – согласился Коган. – Я только в одном уверен, юноша, что никто не пропьет эту квартиру лучше меня.

Старик прошествовал к столу и взял инициативу в свои руки. В последующие полчаса рюмки пустели еще четырежды. Между делом Пухов проинформировал, что после ремонта открылось кафе-сауна «Степашка» – место популярное у желающих выпить, подраться и свести пикантное знакомство. Хозяевам заведения такой имидж надоел: они вложились в интерьер, вместо бани оборудовали бильярдную, взвинтили цены и наняли охрану. Завсегдатаи были вынуждены отступить, но недалеко: Пухов нарвался на драку у скамейки в двадцати метрах от «Степашки». К счастью, он легкий и быстро бегает.

Тихонов предлагал немедленно отправиться туда и поквитаться, а заодно догнаться и снять баб. Булкин предупредил, что у него только сто рублей. Серж попросил у Пухова в долг до послезавтра, и Артем, чуть поколебавшись, показал ему средний палец.

На второй перекур я не пошел, и мне села на ухо Ликина подруга Люба. Ей было лет двадцать шесть, она была широка в кости и ни разу не улыбнулась. Она сообщила, что очень уважает Лику, которая без посторонней помощи пробилась в мир кино. К сожалению, на главные роли попадают только чьи-то жены и любовницы, но и Лика свое возьмет. Я тоже в этом не сомневался.

Сама рассказчица тоже сделала в кино первый шаг: изобразила в одном сериале мертвую проститутку. Это был ее прорыв. Пединститут Люба окончила три года назад и с тех пор размышляла, чем заниматься в жизни – не в школу же идти. Жить с родителями ей стало невыносимо, а на съем жилья не было денег. Барышня оказалась осведомлена, для каких изданий и о чем я пишу. Я зачем-то сказал «спасибо» и предложил познакомить ее с музыкальным обозревателем Задчиковым, который знал всех поющих и танцующих в России. На другом конце стола Любина подруга Инга сидела на коленях Пухова, в глазах которого молниями проносились различные варианты продолжения вечера.

За рюмкой никто не заметил, как исчезла из квартиры Марина. Ничего подобающего случаю она за столом не сказала. Лика возмутилась: вот, мол, какой равнодушной стерве ее брат дарил орхидеи.

Гости все хаотичнее циркулировали на кухню и обратно. Когда разбили первую тарелку, Коган сыграл на пианино «Реквием» Моцарта, а затем печальным баритоном исполнил «Черный ворон». Все четыре дамы, как и рассчитывал Палыч, немедленно залились слезами. Маэстро усилил эффект Вертинским, пробежал по Синатре и, по просьбе Веры Николаевны, готовой идти за ним хоть в постель, хоть в острог, зажег «Конфетки-бараночки».

Потом кончилась водка, и Булкина снарядили в магазин. Чтобы заполнить паузу, Лика достала детские фотографии Дэна. Артист Коган понял, что теряет слушателей, и замахнулся на арию из «Аиды». В окнах завибрировали стекла.

– Это не итальянский язык, – вдруг объявила Инга, когда Борис Павлович вонзил в нас последний аккорд. – Это набор слов.

– Что значит – набор? – Коган облил девушку презрением.

– Я итальянский в школе учила, – покраснела Инга. – Ну, в смысле меня заставляли. Многих слов из песни я не знаю. В смысле их не существует.

– А ты Карузо знаешь? А Шаляпина? А Паваротти? – Палыч наливался гневом. – Нет! Тогда сядь и не гунди!

Инга испуганно оглянулась в поисках поддержки.

– А что это вы мою подругу в моем доме… – начала Лика.

– А ты вообще пошла на хрен, – маэстро махнул на хозяйку рукой. – Кур-р-рва.

– Стоп-стоп-стоп, – я подскочил к Когану и обнял его за плечи. – Борис Палыч, почему безобразничаем? Почему девушку по маме обложили?

– А она Карузо не знает.

– Так вы и есть Карузо! И это все знают. Вы же народный артист! Пойдемте потихоньку одеваться.

Заливая ведра лести в уши старика, я вывел его в прихожую и отыскал пальто среди вороха чужой одежды. Я не был на него зол. Проблема маэстро заключалась в постоянной готовности выступать на бис, даже когда никто его об этом не просит. Душа Когана разворачивалась столь же широко, как в годы гастролей, но вмещала в себя уже гораздо меньше. Добрый и отзывчивый от природы, но тщеславный, как настоящий артист, он подражал знаменитым приятелям, которых часто показывали по ТВ. Их барские замашки заодно с пролетарским менталитетом давали иногда неприятный выхлоп.

Палыч наклонился к ботинкам и издал звук, похожий на обрывок соло на саксофоне. Я сообщил людям, что провожу маэстро до такси. Люба пожелала пойти с нами.

– А где посошок? – поинтересовался Палыч в дверях. – Стремянная? Пристяжная?

– Кончилось все, – я подтолкнул его на лестницу. – Глотки-то у нас какие!

– Ничего святого не осталось в людях, – проворчал старик выходя.

– Встретимся в суде! – крикнул ему вслед Коля.

Дворами Коган пел. В такие моменты он обязательно останавливался, чтобы вспомнить текст и набрать воздух в легкие. В итоге за пятнадцать минут мы не одолели и половины пути до Наличной улицы. В юности мы уже сталкивались с такой проблемой. Тогда кто-то из нас, учеников, выхватывал у маэстро хозяйственную сумку с партитурами его произведений, которыми он крайне дорожил, но имел в единственном экземпляре и постоянно носил с собой. После этого композитор несся за похитителем как молодой гиппопотам. В отсутствие нотных тетрадей, я попытался напугать Палыча скорым разводом мостов. Он бодро прошагал метров тридцать, после чего остановился, сказал, что останется у меня, и запел.

Спустя минут двадцать его удалось затолкать в машину, строго наказав водителю везти тело домой в Веселый поселок и ни в коем случае не выпускать у злачных мест. Напоследок Коган строго посмотрел на меня и Любу.

– Ты веди ее в парадняк и люби, – наказал он. – А я поехал в «Метрополь».

На обратном пути Люба сказала, что устала, и попросила проводить ее домой. Пока я соображал, мы увидели всю нашу компанию, выкатывающуюся из подъезда Лики. Все были заряжены на подвиги, только Веру Николаевну оставили мыть посуду. Тихонов и Пухов все-таки убедили всех ехать в «Степашку» снять стресс. Лика облачилась в джинсы и ботинки, удобные для танцев. Я начал отказываться от «Степашки», ссылаясь на усталость.

– Это отрицательно тебя характеризует, – обиделся Тихонов. – И так редко собираемся.

Из него выпрыгивал старый добрый Юрик, и мне пришлось показать глазами на Любу, чтобы он снял свои претензии.

– Ну потом подтягивайся, – он стукнул мне кулаком в плечо. – И вообще, звони. Нужно чаще встречаться.

Интермеццо о сталкере, космосе души и необитаемом острове

Поезд забавно крякнул, словно удивляясь моей глупости, и устремился к своему ненаглядному пункту Б. А я достал сигарету и с наслаждением закурил, вдыхая никотин пополам с ветром.

– Молодой человек, – вдруг услышал я рядом с собой. – А поездов-то на Питер сегодня больше не будет.

За моей спиной как из-под земли вырос коренастый усатый мужичок лет сорока в кожаной куртке, резиновых сапогах и фуражке с кокардой РЖД.

– Не будет, говорю, поездов, – туземец наклонил ко мне голову, видимо, чтобы его слова лучше до меня доходили. Он решил, что я опоздал на электричку в Петербург, и на его лице сквозило искреннее беспокойство за чужака, уже подзабытое мной в городской жизни.

– Не волнуйтесь, – говорю, – я только приехал. Отдыхать буду.

Он смотрел на меня как будто я подбирал бермудские шорты на остров Врангеля.

– Так нет же тут никого. Не сезон еще, – его взгляд вдруг забегал по мне с подозрением. – Налегке, я смотрю, путешествуете.

Вместо ответа я показал ему пачку денег.

– С такой котлетой можно и налегке, – согласился железнодорожник. Он держал лицо, словно и у него в карманах было больше пятидесяти рублей. – Только охотиться еще нельзя. Рыбачить тоже нельзя, но если осторожно, то можно.

– Да мне бы просто птичек послушать, – объяснил я. – Созерцать божественную природу, варить макароны на костре.

– Ты в розыске, что ли? – напрямик спросил он. – Или должен кому?

– Нет.

– А зачем схорониться хочешь?

Я хотел было рассказать ему о конфликте личности и общества на собственном примере, но в итоге решил, что это бросит нашу беседу на новый виток непонимания.

– А мне делать не хрен, – с вызовом сказал я. – Деньги есть, счастья нет.

Я еще раз убедился, что с людьми надо говорить на понятном им языке. На его лице проступило доверие, с каким, вероятно, общаются между собой бывшие акционеры ЮКОСа.

– Ты надолго? – спросил он.

Я пожал плечами, а он пригласил следовать за ним.

Мы спустились с перрона, перешагнули через рельсы и зашли в молчаливый лес, еще не отошедший от зимней спячки и хранивший сахарные полоски снега. Лесная тропинка была твердой и узкой, а железнодорожник шел по ней, не глядя себе под ноги, как ходят люди, впервые прошедшие здесь в пятилетнем возрасте.

Он рассказал, что один присматривает за всей станцией: билеты продает, шлагбаум поднимает, осматривает пути. Здесь сутками не бывает ни одного пассажира, а все электрички, кроме двух, проходят без остановок. Сейчас мы идем в поселок, где осталось всего пять обитаемых домов. Люди здесь доживали, а молодежь, у кого она была, давно свинтила в города. Ему Бог детей не дал, жена умерла, зато мама еще жива и поддерживает сына в форме. Кстати, самого его звали диковинно – Иван.

На вырвавшееся из меня слово «дырень» Иван обиделся. Всего в одиннадцати километрах отсюда поселок Кузнечное, где живет двадцать тысяч человек, есть рынок, магазины, гранитные карьеры, дискотеки и масса других признаков цивилизации. На велосипеде ехать меньше часа. И разве в «дырень» будет каждое лето приезжать хозяин сети гипермаркетов из Петербурга, которого все называют здесь Барон?

У Барона тут здоровенное хозяйство, собственный гараж с катером, и круглый год следит за всем этим Иванов единственный друг Никита, без общения с которым он давно завял бы, как малинник на морозе. И многие городские позавидуют такой роскоши: сядут они вдвоем в каминном зале с видом на Ладогу, разольют спиртика или даже недопитого компанией Барона виски и обсуждают пришедшие из телевизора новости. Люди за такой комфорт деньги платят, а им с Никитой, наоборот, перепадает. Потому и не поехал Иван в город, что здешняя размеренная жизнь помогает погружаться в космос своей души и врачевать навсегда сломанные крылья.

К моему сведению, на одном из островов Барон нелегально оборудовал землянку вроде охотничьего домика: вдруг захочется окончательно оторваться от пошлой роскоши. В землянке есть печка, койка, погреб для еды. Для меня сейчас в самый раз, потому что Барон только через несколько недель объявится, а с Никитой Иван договорится.

Я спросил, во сколько мне обойдется его гостеприимство. Он поднял глаза к верхушкам сосен, пошевелил губами, сложил вместе еду, дрова, лодку и на всякий случай умножил это все на два, чтобы создать плацдарм для торга. Я молча отсчитал ему деньги. Он сунул пачку в карман без проверки и попросил, если мама спросит, сказать, что заплатил я втрое меньше.

Мы не прошли и километра, как тропинка вывела нас на утес с грандиозным видом и остатками костра. Вероятно, Иван с Никитой сиживали здесь, чтобы заценить ледоход и набухание почек. Сквозь голые деревья серая Ладога превращалась у сосредоточенного наблюдателя в поле медитативного транса, когда во всполохах ветра на воде виделись то галеры в Саламинском проливе, то Пушкин в Бахчисарае. Но тогда я видел в Ладоге только холодный и опасный омут, потому что еще не умел растворить в себе время и унять набат в груди. Я просто шел за Иваном, не спрашивая куда.

На утесе тропа ушла резко вниз, и, чтобы не упасть при спуске, приходилось ставить ребром подошвы ботинок. Иван пояснил, что можно было дойти и по грунтовке, но там сейчас по колено воды. К тому же лесная тропа вывела нас не в центр поселка, а прямо к дверям двухэтажного строения, за стенами которого тянулись бесконечные Ивановы дни и ночи.

Ни забора, ни собаки на цепи у дома не наблюдалось, что выдавало в хозяине презрение к иллюзиям стабильности и безопасности. Зато Иван тщательно вымыл сапоги в детской ванне у входа, прежде чем переступить порог.

– Не разувайся, – бросил он мне. – Сейчас на стол соберем.

Он познакомил меня с мамой, молчаливой старушкой с жаждой наживы в глазах. Она посмотрела на меня, потом на образок в углу комнаты, перекрестилась и ушла на кухню. Небольшая площадь дома была зачем-то поделена на несколько отсеков, в каждом из которых третий человек мог сесть только кому-то на колени. Вероятно, это профилактировало появление в жилище вредных компаний.

Минут через пять мама поставила на стол сковородку с картошкой и вскрытую банку тушенки. А Иван достал бутылку из-под скотча, в которой плескалась идеально прозрачная жидкость.

– Вода вон там, – кивнул он на бидон. – Разводи по себе.

И налил мне сразу полстакана. Я поблагодарил, попробовал картошки и сказал, повернувшись в сторону, где исчезла мама, что блюдо приготовлено великолепно.

– Да она к соседке пошла, – успокоил меня Иван и поднял стакан с чистым спиртом. – Давай за знакомство. И не переживай насчет запасов – у тебя теперь «все включено»!

Я выпил, как учили, на вдохе, закусил и вместе с летящим по венам теплом почувствовал, что снова начинаю исполнять социальные роли, от которых прибежал сюда из уютного и богатого города, вдребезги разломав свою жизнь. Вспомнилась мысль Дэна, что человек, который пытается нравиться официантам, навсегда останется рабом.

– Спасибо, – повторил я свое любимое слово-паразит и отодвинул тарелку. – Может, пойдем?

– Хозяин-барин, – он словно ждал этих слов, играя в хлебосольного крестьянина, встал и вышел на улицу. Я подхватил рюкзак и испытал легкую досаду, покидая натопленный дом.

Иван исчез в сарае и вынес походный рюкзак и весла. Мы прошли к подобию причала на берегу, где десяток лодок смотрелись печально, как руины римского форума в дождливую ночь. Посудины лежали вверх днищами или конвульсивно болтались на цепях, залитые дождями до самого борта. Иван привычно начал вычерпывать одну из казанок жестяным ведром.

– У тебя нога сорок пятая? – спросил он. – Я тебе попробую сапоги найти, без них простудишься быстро. В рюкзаке тебе жратвы собрал, дня на три хватит, потом я еще привезу. Сейчас еще канистру с водой возьмем, а с Ладоги не пей – тут целлюлозно-бумажный комбинат недалеко. Лодку я тебе оставлю, но по утрам на ней не ходи – течение сильное. Дрова там есть, если надо, я еще дам.

Его руки никуда не торопились, однако пятнадцать минут спустя я сидел в относительно сухой лодке, а вторая казанка тащилась за нами на веревке. Иван стоял и лихо толкался веслом, ведя нас сквозь камыши по невидимому глазу фарватеру.