Текст книги "Барин-Шабарин 8 (СИ)"

Автор книги: Денис Старый

Соавторы: Валерий Гуров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Что и говорить, Днепро-Бугский канал, проходивший через самые потаенные уголки Юго-Западной Руси, в XIX столетии, олицетворял собой совершенство инженерного мастерства и красоту первозданной природы русской земли.

Как никак эта искусственная водная магистраль, протяженностью почти сто километров, соединяет две великих европейских реки – Днепр и Западный Буг, обеспечивая жизненно важное водное сообщение российских побережий Балтийского и Черного морей.

В конце XIX века, с судоверфи в польском Эльбинге в Черное море, по нему протащат пять миноносцев. И, насколько мне известно, канал продолжает функционировать и в XXI веке, связывая уже несколько государств. А в эту эпоху – внутренние районы одного.

Пароходы негромко шлепали плицами гребных колес по прохладным водам сначала Днепра, потом Припяти. Широкие и местами болотистые равнины сменялись высокими прибрежными холмами, покрытыми свежей весенней растительностью.

Сосновые боры соседствовали здесь с буковыми рощами, вербняком и осинами, а пойменные пространства поросли дикорастущим терном, орешником и ракитником. Особенно красивы были те места, где русло канала петляло среди многочисленных островов, разделенных рукавами проток.

Кусты рябины, боярышника и малины росли вдоль маленьких бухточек, на мой взгляд – идеально подходящих для рыбалки. Эх, приплыть бы сюда на лодке. Поудить окуньков или пожарить шашлычок на мангале.

Летом, небось, купаться тут самое оно. Вода удивительно чистая и прозрачная. И если бы не волна, поднимаемая гребными колесами, наверное, прямо с борта можно было бы любоваться мальками и другой речной живностью.

К сожалению, с каждым днем приближались территории Царства Польского, обильно политого русской невинной кровью. Последней дружественной гаванью стал для нас Брест-Литовск. Здесь нас снабдили топливом и провиантом.

И на борт погрузился батальон, составленный из ветеранов – отставных военных, многие из которых в молодости сражались с еще войсками Наполеона. Командира добровольцев, гусарского полковника Дементьева я пригласил остановиться в моей каюте.

Роскошнее помещения я ему все равно предложить не мог. Младшие офицеры и солдаты вообще ютились на палубе. Благо с каждым днем становилось все теплее. А вот когда у города Новы-Двур-Мазовецки наша маленькая флотилия вошла в русло Вислы, нам стало даже жарко.

От автора:

✅ Новинка! Вышел новый том в убойной книге про 90-е. Группа «Гром» успешно борется против братвы, оборотней в погонах, кавказских ОПГ и китайской мафии. Но бандиты готовят серьёзную провокацию…

Глава 6

Варшава пылала. Небо над городом было затянуто плотной пеленой дыма, сквозь которую лишь изредка пробивались лучи кроваво-красного заката. Воздух был густым, пропитанным гарью, порохом и чем-то еще – сладковатым, трупным. Я стоял на палубе парохода, опираясь на леера ограждения, и смотрел на этот ад. Мои пальцы судорожно сжимали холодный металл, а в ушах стоял гул – не то от канонады, не то от собственной крови, яростно стучавшей в висках.

– Ваше высокопревосходительство, – раздался рядом спокойный, глуховатый голос.

Я обернулся. Передо мной стоял мой соратник в этом походе, командир добровольческого батальона гусарский полковник Борис Львович Дементьев, – высокий, широкоплечий, с лицом, изборожденным шрамом от давнего сабельного удара. Его серые глаза, холодные и спокойные, как штык, смотрели на меня без страха, но с тем особым выражением, которое бывает у старых солдат перед боем.

– Готовы? – спросил я.

– Батальон построен. Ждем вашего приказа.

Я кивнул и еще раз окинул взглядом берег. Набережная Вислы была перегорожена баррикадами из перевернутых телег, мебели, бревен. За ними мелькали фигуры бунтовщиков – кто-то перезаряжал ружье, кто-то кричал что-то по-польски, размахивая саблей. Они даже стреляли по нам, но не могли попасть. Где-то в глубине города горели дома, и отсветы пламени дрожали на мокром камне мостовой.

– Пора.

Сходни грохнули о камни, и первая рота ринулась вперед. Солдаты – мои солдаты, закаленные в боях в Крыму и в Петербурге и добровольцы Дементьева, отличившиеся кто на Бородинском поле, кто на Березине, кто в заграничном походе – не шли плотным строем, как это было принято когда-то, они сразу рассыпались цепью, используя деревья и опрокинутые экипажи, все, что годилось в качестве укрытия – без суеты, без лишних криков. Только сапоги тяжело стучали по булыжнику, да слышался лязг оружия.

Пуля просвистела у самого моего уха, вонзившись в дерево позади. Потом – еще, еще… Застрочили пулеметы ПАШ, и несколько человек на баррикадах рухнули на мостовую. С пароходов ударили шабаринки. Снаряды с воем пролетали над нашими головами и разрывались в окнах домов. Перелет. Артиллеристы откорректировали огонь и разрывы взметнулись среди баррикад, выкашивая мятежников шрапнелью.

– Вперед! – крикнул я. – Не останавливаться!

Мы врассыпную передвигались по набережной, прижимаясь к стенам домов. Окна в них были выбиты, двери выломаны. Где-то в переулке плакал ребенок – высокий, тонкий звук словно прошивал тонкой нитью грохот стрельбы.

– Вашбродь, слева! – крикнул подхорунжий Семенов.

Я резко обернулся. Из-за угла выскочил молодой поляк, лет восемнадцати, с пистолетом в дрожащих руках. Его лицо было бледным, глаза – широко раскрытыми, полными ужаса и ярости. Он выстрелил. Промахнулся. Прежде чем он успел перезарядить, мой револьвер уже смотрел ему в грудь.

– Poddawać się! – крикнул я по-польски. – Сдавайся!

Это была уловка. На черта он нам сдался. Парень выронил пистолет, прошептал что-то – то ли молитву, то ли проклятие, – и бросился на меня с ножом. Выстрел прогремел почти над самым моим ухом. Поляк упал, как подкошенный. Из пробитой глазницы хлынула кровавая жижа. Семенов опустил винтарь с дымящимся стволом.

– Зря, – сказал я. – Дал бы ему по зубам, как следует, и будя с него.

– Не жалей, ваше высокоблагородие, они моего брательника молодшего подвесили, язык через горло перерезанное вытащив…

Подхорунжий был прав. Взяв первую линию баррикад, мы увидели и первых повешенных. Трупы были, мягко говоря, не свежими. Черные неузнаваемые лица. Женские груди в трупных пятнах, выглядывающие не из истлевшей, из разорванной одежды. Понятно – насиловали, прежде, чем повесить.

Что-то не припомню я таких описаний в европейских газетах. По вымышленные ужасы якобы вымирающего от голода Санкт-Петербурга они писали. Зверства янычар, уничтожавших православное население Константинополя, охотно приписывали «варварской жестокости» русских матросов. А вот польские мятежники у них были сплошь благородными борцами за свободу, насильно пичкающими пленников пирожными с кремом.

Увидев повешенных с табличками со словом «Moskal», на шеях, шабаринцы и дементьевцы осатанели. У них, что называется, планка упала. Следующую баррикаду прошли, как раскаленный нож сквозь масло. Оставляя после себя трупы. Бабы, мужики, пацанята – все, кто вышел с оружием в руках, остались на мостовой. Мирняк, понятно, не трогали, хотя мирняк в Варшаве понятие относительное.

Я приказал не отвлекаться на мелкие стычки, а прорываться через Лазенки к Бельведерскому дворцу. Где задыхался в многодневной осаде русский гарнизон. Поспеют пехотные батальоны Виленского и Тульского полков, тогда и зачистим город. А сейчас – пусть сидят по подвалам, крысы, покуда с борта наших пароходов идет, прикрывающий нашу же атаку, обстрел.

Ярость моих и дементьевских бойцов быстро сбила с панов спесь. Почуяли, что грянула расплата за творимые ими бесчинства. Понятно, что если у них есть более менее организованные части, их командиры опомнятся и сопротивление станет чуть-чуть планомерным. Плевать. Сейчас первым делом Бельведер – императорская резиденция в этом лживом предательском городе.

– Развернуть знамена! – приказал я и подумал: «Пусть наши видят, что мы идем им на выручку…»

* * *

Кровавый рассвет русского вторжения застал Вихря на чердаке полуразрушенной табачной фабрики. Сквозь выбитые окна лился сизый свет, смешиваясь с пороховым дымом, что плыл над Варшавой. Его пальцы, почерневшие от гари, механически перебирали патроны – считали те, что остались. Шесть для «Кольта». Один для себя.

Воспитанный французскими гувернерами сын помещика Вольского, Казимир после проклятого 1831 года стал невидимкой – ни шляхта, ни крестьяне не принимали того, кто выжил, когда его семья погибла. С тех пор как в шестнадцать он нашел тело сестры – не погребенное, отданное на растерзание собакам, для него не существовало будущего – только долгая месть. Он ушел в глубокое подполье, затаился. В кармане его сюртука всегда лежал томик Мицкевича с пометками на полях: «Кровь – единственные чернила, которыми стоит писать историю».

Внезапно внизу хрустнуло стекло.

– Вихрь? Это я, Янек…

Голос сорванный, детский. В проеме показалось худое лицо мальчишки лет тринадцати – связного из отряда Заливского.

– Паны командиры просят к костелу… – задыхаясь проговорил он. – Русские вешают пленных у Ратуши.

Казимир медленно поднялся, и тень от его фигуры легла на стену, словно гигантская птица.

– Сколько?

– Двенадцать. В том числе… – мальчик сглотнул, – в том числе сестра пана Замойского.

Глаза Вихря сузились. Внезапно перед ним всплыл другой день. Другие виселицы. Это было двадцать четыре года назад, в имении Вольских под Люблином. Десятилетний Казимир прятался в дубовом буфете, когда в дом ворвались солдаты. Сквозь щель он видел, как отец, бывший наполеоновский офицер, бросился к ружью. Грохот залпа. Крик матери. Потом – смеющиеся лица казаков, волочащих сестру Анну за волосы…

– Маленький барин желает посмотреть? – кто-то рванул дверцу буфета.

Он помнил все: как горячая печная заслонка обжигала ладони, как хрустела кость, когда он бил ею по лицу усатого унтера. Как потом, привязанный к седлу, смотрел на черные пятна на снегу – то ли пепел, то ли…

– Вихрь? – мальчик дернул его за рукав.

Казимир очнулся. Перед глазами все еще стояло то далекое утро, когда он нашел Анну в канаве у дороги. Без глаз. Без…

– Иди, скажи Замойскому – пусть готовит людей. Через час у ратуши.

Когда мальчик умчался, Вихрь достал из-под рубахи потертый медальон. Внутри – локон белокурых волос и миниатюра: девушка в синем платье с гитарой. Не своя сестра, и – не Замойского – которую даже свои в глаза называли Фурией, а та только смеялась. Другая женщина… Чужая и почти недоступная…

«Спой мне, Казик… Ну ту, на стихи Мицкевича…», – смеялась Эльжбета, когда им было по восемь лет. В далекую счастливую пору беззаботного детства.

Он захлопнул крышку.

Дождь стучал по крышам опустошаемой Варшавы, когда Вихрь скользнул тенью во двор особняка на улице Фрета. Здесь, в подвале за винной кладовкой, собирались последние живые командиры восстания. Казимир замер у двери, услышав женский смех – серебристый, как звон разбитого стекла.

Она здесь. Эльжбета Зайончковская была его запретной любовью. Жена Юзефа Зайончковского, командующего варшавскими баррикадными отрядами, она стояла сейчас у карты, отмечая булавками позиции русских. Ее соломенные волосы, собранные в небрежный узел, светились в тусклом свете масляной лампы.

Вихрь с трудом оторвал взгляд от них, глянул на карту. Его давно уже мертвое сердце, в котором теплился единственный огонек – любовь к чужой жене – все-таки дрогнуло, когда он увидел, как далеко продвинулись внезапно свалившиеся повстанцам на голову москали. Во всяком случае – Бельведер они скоро освободят.

А там – Вержбицкий. Впрочем, этого фанфарона Вихрь терпеть не мог. Слишком любит он красоваться перед публикой, одурманивая ее словесами о свободе, независимости, европейском выборе. Так что если русские его повесят – это к лучшему. Самого Вихря свобода и прочая демократия, волновали мало. Для него существовала только месть.

– Опоздал, Вихрь, – обронил Юзеф, не поднимая глаз от донесений.

– Зато живой, – Казимир скинул мокрый плащ, чувствуя, как Эльжбета ощупывает его быстрым взглядом.

Между ними давно висело потаенное. Той ночью, когда она пришла к нему с окровавленными руками – только что перевязывала раненых – и он, пьяный от боли и настойки, прижал ее к стене конюшни.

«Ты же знаешь, мы обречены…», – прошептала она, но не оттолкнула.

Теперь, глядя на ее пальцы с синими пятнами от пороха, Вихрь машинально коснулся шнурка на шее, где под рубахой висел отцовский перстень с сапфиром – последняя ценная вещь, уцелевшая после погрома их имения.

Массивное серебряное кольцо с выгравированным волком – гербом рода. Перед смертью отец сунул его десятилетнему Казимиру со словами: «Не для продажи. Для памяти».

С тех пор перстень грел ледяные пальцы в зимнем лесу, когда мальчик бежал от казаков, оставлял синяки на щеках русских солдат в рукопашных и однажды – в их единственную с Эльжбетой ночь – оставил царапину на ее ключице.

«Ты как этот камень, – сказала она тогда, проводя пальцем по сапфиру. – Холодный снаружи, а внутри – огонь…»

* * *

Бельведерский дворец высился перед нами, как призрак. Его когда-то белые стены были исчерчены черными подпалинами от пушечных разрывов, окна выбиты и закрыты деревянные щитами, издырявленными пулями. Со стороны главных ворот валялись тела – и русских, и поляков – ни тех, ни других некому было убрать. Вернее – некогда.

Повстанцы окружили дворец не слишком плотным кольцом. Скорее всего, заслышав канонаду со стороны реки, часть их бросилась на поддержку отрядов, защищавших набережную. Остальные остались здесь, только чтобы не выпустить «москалей» из кольца. Бунтовщики прятались за баррикадами, за поваленными деревьями, за телами пленных – наших солдат, которых поставили на колени перед строем.

– Ваше высокопревосходительство, – прошептал Дементьев, – они используют их как щит… Даже французы такого себе не позволяли.

Я стиснул зубы.

– Шабаринки! Наводи! Пулеметы – стрелять по готовности.

Артиллеристы быстро развернули легкие пушки, а пулеметчики – пашки.

– Огонь!

Грохот. Дым. Визг картечи. Стрекот пулеметов. Первый удар был ошеломляющим. Баррикады разлетались в щепки. Со стороны дворца тоже началась пальба, правда, довольно скромная. Скорее, там просто решили нас поддержать. И правильно. Потому что – мятежники, в прямом смысле, оказавшиеся меж двух огней, заметались. Ну что ж, как будет написано через сто с лишним лет вперед: «Мятеж не может кончиться удачей, в противном случае его зовут иначе…»

– В атаку!

Мы ринулись вперед, стреляя на ходу. Бунтовщики отчаянно отстреливались, но наш удар был слишком стремительным. Один из них – высокий, с черной бородой – вскинул руки.

– Пардон! Пардон!

Я ударил его прикладом в лицо. Рявкнул:

– Вязать всех, кто сдается! Остальных – в расход!

Увидев, что осадное кольцо прорвано, изрядно потрепанный русский варшавский гарнизон ринулся в контратаку. Через час Бельведерский дворец был полностью освобожден. И генерал-лейтенант Эдуард Андреевич Рамзай, бледный, с перевязанной головой, вышел ко мне навстречу.

– Шабарин… Алексей Петрович! – воскликнул он. – Черт возьми, я уже думал, не выжить нам здесь…

– Русские не сдаются – вот наш девиз, – без тени улыбки сказал я.

– Как хорошо вы это сказали, – кивнул он.

Я лишь скромно пожал плечами. А он поверх моей головы глянул на дымы, поднимающиеся над деревьями парка. Потом – на ликующих бойцов, которые обнимались с освобожденными братьями по оружию.

– Надеюсь, это не все ваши молодцы?

– Нет, – сказал я. – Остальные должны сейчас брать Ратушу.

– Ваше высокопревосходительство! – обратился ко мне полковник. – Что с пленными будем делать?

Я посмотрел на них. Молодые, старые, испуганные, озлобленные, трясущиеся.

– Заприте их в подвале. Восстановим порядок, предстанут перед судом… Кстати, Эдуард Андреевич, разрешите представить вам…

Рамзай выдохнул.

– Борис! Бог мой, какими судьбами⁈

– Да вот, воспользовался любезным предложением Алексея Петровича разделить с ним каюту на пароходе.

– Так вы знакомы? – не слишком удивился я.

– Да, – кивнул генерал-лейтенант, – еще в двадцать седьмом вместе подавляли мятеж польских инсургентов.

– Как же ты здесь оказался, Эдуард Андреевич? – спросил Дементьев. – Я слыхал – ты в Финляндии!

– Высочайшей волею почившего государя императора, – кратко ответил Рамзай и счел нужным добавить: – Полагаю, Николай Павлович предвидел, что в Царстве Польском снова вспыхнут беспорядки… Надеюсь, мы еще успеем все обсудить, господа… Что будем делать с городом? Горит-с…

– Пусть хоть до утра горит, – сказал я, поглядев на зарево пожаров. – Если дождь не потушит… После отстроим. Еще краше прежнего…

И повернулся к солдатам.

– Построиться! Ничего еще не кончено!

Они встали в ряд – все. И те, кого вырвали из лап смерти и те, кто их вырвал – усталые, окровавленные, но непобежденные.

Я поднял саблю.

– За Россию-матушку!

– Ура-а! – прогремело в ответ.

– Вперед!

И мы снова двинулись в бой. Дым застилал улицы, смешиваясь с предрассветным туманом, превращая Варшаву в призрачный город. Мы шли вперед, отбивая квартал за кварталом. Мятежники отступали, но не сдавались – их выстрелы еще раздавались из-за углов, из окон, из-за груды развалин.

Последний очаг организованного сопротивления оказался у костела Святого Креста. Высокие готические шпили чернели на фоне багрового неба, а у ворот – новая баррикада, выше прежней, сложенная из церковных скамей, мраморных надгробных плит и тел убитых. За ней – человек тридцать поляков, отчаянных головорезов, готовых умереть. И убивать.

– Ваше превосходительство, – прошептал Дементьев, вытирая испачканное сажей и кровью лицо, – штурмовать в лоб – самоубийство.

Я осмотрел местность. Узкий переулок слева, разрушенная стена…

– Обходим. Через пролом.

Рота бросилась в обход, крадучись, как тени. Я шел с ними, чувствуя, как сапоги вязнут в грязи, смешанной с кровью. Ветер донес обрывки польской речи – они не ждали удара с тыла.

– Гранаты! – скомандовал я.

Раздались три глухих взрыва. Крик. Паника.

– В штыки!

Мы ворвались внутрь, как буря.

Последний бой был коротким и жестоким.

Поляк в черном сюртуке, вероятно, их командир, выстрелил мне в грудь почти в упор. Промахнулся. Пуля пробила эполет, обожгла кожу. Я не почувствовал боли – только ярость. Моя сабля рассекла ему горло. Еще один – молодой, почти мальчик – бросился на меня со штыком. Борис Львович выстрелил первым.

И вдруг… тишина. Только тяжелое дыхание, стоны раненых, треск догорающих деревянных балок.

– Конец? – хрипло спросил кто-то.

Я огляделся. Костел был разрушен. Бунтовщики – мертвы или сдались. Наши потери… Их мы сочтем и оплачем позже.

– Конец, – сказал я, откровенно говоря не слишком веря собственным словам.

Глава 7

К ратуше в Старом городе Казимир Вольский, по прозвищу Вихрь, пробрался, когда уже ничего сделать было нельзя. Именно – пробрался, пользуясь своим знанием города – его подвалов, проходных дворов и даже – сточных канав.

Пробиваться туда с оружием было бы самоубийственно. Юзеф Зайончковский первым догадался, что Варшаву взяли не регулярные русские войска, а сравнительно небольшая, хотя и отлично вооруженная и обученная группа военных. Не более полка.

Эта группа пришла по реке, откуда ее никто не ждал. Быстро смяла сопротивление отрядов, охранявших набережную, пробилась к Бельведерскому дворцу и воссоединилась с его гарнизоном. Если бы не эта наглость, у повстанцев были все шансы отстоять столицу.

Теперь об этом поздно было сожалеть. Отряды разрозненны, связи между ними нет. Казаки отлавливают мальчишек-вестовых. Находятся предатели, из варшавских обывателей, которые спасая свою шкуру, сами выдают москалям местоположение защитников города.

И не просто выдают. Стреляют в спину. Вихрь, своим волчьим чутьем, обнаруживал засаду раньше, чем открывалась пальба. Потому он и не пошел вместе с другими командирами восстания. Более того – равнодушно наблюдал издалека, как их убивают.

Юзеф, Хенрик, Яцек сложили головы понапрасну, бросившись на выручку двенадцати повстанцам, приговоренным к смертной казни через повешение каким-то русским офицером, который, видать, застукал их за расправой над русскими солдатами, оказавшимися в плену.

Ему не жалко было своих неглупых и храбрых, но недалеких соратников. Они слишком любили Польшу, чтобы добиться ее победы. Порой позволяли себе благородные, но бессмысленные жесты милосердия. А смерть Зайончковского и вовсе устраивала Казимира.

Теперь Эльжбета вдова. А значит – принадлежит ему безраздельно. В отличие от бездарно погибшего мужа, она еще способна вполне усвоить великолепную и нелегкую науку ненависти и стать боевой подругой Казимира «Вихря» Вольского.

И хотя русские не заметили, как на башне Ратуши появилась фигура одинокого стрелка, который приладил к протезу левой руки специальный кронштейн – подставку для длинноствольного «Шарпса», поделать тот все равно уже ничего не мог.

Стрелять Вихрь не стал. Трезвый расчет подсказал ему, что стоит прозвучать с колокольни хотя бы одному выстрелу, как ее тут же снесут из легких полевых орудий – знаменитых шабаринок – которые москали привезли с собой. Вынул фляжку, отхлебнул.

Рано ему еще умирать. Поэтому он лишь пил и слушал, как там, внизу, на Рыночной площади, офицер в странном зеленом с разводами мундире зачитывает приказ. Рядом, на телеге, стояли двенадцать человек с петлями на шеях.

И среди них Фурия, которая презрительно морщит аристократический нос. Вот уж кто мог бы стать ему боевой подругой, так это пани Замойская. Она не брезглива. Скорее – неразборчива. В том числе и по части утоления похоти. Однако – сердцу не прикажешь.

– … за мятеж против его императорского величества, за истребление мирного русского населения, за издевательство над военнопленными сии поругатели веры православной и богопротивные изменники приговариваются к немедленной смертной казни через повешение…

Выстрел.

Вихрь удивился. Высунулся из-за ребристого выступа кровли, венчающего башню шпиля. Зачитывающий самосочиненный приговор русский удивленно смотрел на другого москаля, который опускал руку с револьвером.

– Отставить казнь, подпоручик Громов, – негромко, но отчетливо произнес тот. – Самосуд отменяется. Все виновные в зверствах над нашими солдатами и мирными жителями получат по заслугам, но в законном порядке. Пленных увести!

Прибывшие с неизвестным офицером казаки принялись стаскивать с телеги поляков, которые не верили своему счастью. Еще бы! Они только что избежали той самой лютой смерти, к которой, ничтоже сумняшеся, приговаривали все москалей и жидов без разбора.

На зрение Вольский никогда не жаловался и сейчас отлично разглядел лицо человека, который пусть ненадолго, но спас от веревки породистую шейку этой шлюхи Замойской. Вихрь испытал нечто вроде катарсиса. Похоже, у него появилась новая цель.

Он бы пристрелил этого «добряка» немедленно, но – во-первых, после этого он может просто не успеть уйти с крыши Ратуши, во-вторых, никогда больше не увидит Эльжбету, а в-третьих, не испытает наслаждения от охоты за москалем, который должен еще пожалеть о своем милосердии.

И потому, не дожидаясь, когда Рыночную площадь перед бывшим дворцом Яблонских заполонят русские солдаты, Вольский начал медленно отползать к люку на крыше, через который он и проник в башню.

Что-то вывалилось у него из кармана и с шуршанием заскользило по черепице. Вихрь оборачиваться не стал. Обнаружат москали, что на крыше Ратуши кто-то есть, и просто не дадут ему уйти живым.

Он даже оставил свой «Шарпс» и подставку для него. Уходить нужно налегке, особенно, когда ты однорук. Нырнув в люк, Вольский замер на верхней площадке спиральной лестницы, по которой поднялся на кровлю Ратуши.

Прислушался. Тихо. По крайней мере – в здание никто пока не ворвался. Стянув сапоги, чтобы не греметь каблуками по чугунным ступеням, Вихрь быстро спустился с башни во внутренние помещения вместилища городской власти.

* * *

После того, как я остановил самосуд, на Рыночной площади установилась тишина. Город больше не стрелял. Лишь пожары все еще выбрасывали в варшавское небо клубы черного дыма, но и тот местами рассеивался. Стали слышные людские голоса. Во всяком случае, где-то вдали кричала женщина, зовя кого-то.

Рамзай подошел, хромая.

– Передали депешу по гелиографу в Петербург, – доложил он, по умолчанию признавая мое старшинство. – Ждем ответ.

Я кивнул.

– Распорядитесь, Эдуард Андреевич, чтобы собирали и хоронили убитых. Раненым – оказывали помощь. А пленных – под замок.

– Уже делается, Алексей Петрович, – откликнулся он.

– И еще, – сказал я. – У меня на пароходах передвижные полевые кухни, пусть начинают варить солдатскую кашу с тушенкой. Детей, стариков, женщин – кормить, не взирая на политические взгляды.

Генерал-лейтенант улыбнулся.

– Обязательно исполним, господин вице-канцлер. Заодно – проверим здешние лабазы на предмет спрятанного провианта.

Я посмотрел на небо, которое не назовешь чистым и безоблачным.

– Правильно, Эдуард Петрович. Распоряжайтесь. Вы теперь комендант города, – сказал я.

И повернулся к своим солдатам. Они стояли, израненные, усталые, но довольные.

– Спасибо, братцы!

– Ура-а! – отозвались они.

Шабаринцы, дементьевцы, рамзаевцы – все вперемешку. Бой окончен. И хотя сегодня мы победили, война за новую, истинно великую Россию, еще далека от завершения.

Что-то шлепнулось к моим ногам. Не граната – а что-то легкое. Я наклонился. Книжка. Пухлый томик карманного формата. Подобрал, открыл и сразу наткнулся на строчки на польском языке. На странице бурый – видимо от засохшей крови – отпечаток большого пальца. Как раз напротив строк:

'Тот, кто мстит, хотя бы раз

В зеркало взглянуть бояться должен…'

Посмотрел на Ратушу, ибо томик мог свалиться только с ее крыши. Выходит, там кто-то сидел. Стрелок? Вероятно. Стрелок, который не стал стрелять. Почему? Чего-то испугался или… отложил свой выстрел? Чутье подсказывало мне, что не прилетевшая пуля предназначалась мне. Я поманил багрового от стыда подпоручика Громова.

– Возьмите солдат и обыщите Ратушу, – приказал я. – Всех задержанных приведите ко мне.

Через час подпоручик вышел из Ратуши. За ним казаки вели нескольких гражданских. Правда, в этом городе стреляют не только военные. Я оглядел их. Затравленные взгляды, не слишком чистая одежда, темные курчавые волосы. Похоже, евреи, которым во время мятежа тоже изрядно досталось от польских националистов.

– Ваше высокопревосходительство! – принялся докладывать Громов. – Кроме этих, никого обнаружить не удалось. На башне найден карабин «Шарпс» и приспособление для стрельбы. А также – вот это…

И он протянул мне серебряную фляжку с гравировкой: «K. W. 1831».

– И что сие означает?

Подпоручик нахмурился:

– Полагаю, что это фляжка Казимира Вольского, по прозвищу Вихрь.

– Впервые слышу.

– Так называемый «народный мститель», господин генерал-лейтенант. Польский Робин Гуд…

– Он же – Зорро, – усмехнулся я.

– Виноват…

– Ничего, продолжайте…

– Эта история началась давно…

– В таком случае пойдемте присядем и пусть нам принесут квасу!

Последние слова предназначались для ушей моего адъютанта. Тот козырнул и бросился исполнять. А мы с Громовым направились к разоренному кафе, некогда принимавшему посетителей на Рыночной площади. Там, по крайней мере, были столы и стулья. Мы уселись за один из столов. Вернулся мой адъютант. Отыскал пару кружек, тщательно вытер их и наполнил квасом из бочонка, который взял в обозе.

– Продолжайте, Александр Михайлович.

– В тридцать первом я был придан казачьему эскадрону, что проводил рейд по тылам польских мятежников. И был у нас младший урядник Степанов. Лихой казак, но падкий до чужого добра. Он как-то похвастался на привале сапфировым перстнем, говорил, что раздобыл его в имении помещиков Вольских. Помнится, я даже пожурил его за мародерство, впрочем, не слишком строго. Паны с нами не церемонились. Те же старшие сыновья бывшего наполеоновского уланского капитана Вольского отличались особой жестокостью, причем – не только в отношении наших солдат, но и мирного населения. Так что когда казачки, среди которых был и Степанов, добрались до них, то, понятно, не слишком думали о христианском всепрощении… Единственным, кто выжил из Вольских, оказался младший сын пана, Казимир… У него-то младший урядник и отнял то самое кольцо… Со временем эта история бы и забылась, да вот объявился некий Вихрь, который задолго до нынешнего мятежа стал убивать наших людей… И вот однажды Степанов, который к тому времени дослужился уже до вахмистра, был найден в бане, со вспоротым животом и умирающим… Перед тем, как преставится, вахмистр успел шепнуть, что убил его Казик Вольский, он же Вихрь, который пришел за фамильным кольцом… Так что, полагаю, фляжку эту оставил как раз этот бандит.

«И книжка со стихами Мицкевича, кровавыми пятнами и пометками – тоже наверняка принадлежит ему», – подумал я.

Выходит, на крыше Ратуши сидел именно Вихрь. Вся Рыночная площадь была у него, как на ладони, но стрелять он почему-то не стал. Испугался? Вряд ли. Скорее всего выбирал себе новую жертву, чтобы продлить себе удовольствие от расправы над нею. И кто же эта цель? Подпоручик Громов? Не думаю. Скорее всего, его интересую я.

* * *

Этой ночью Вихрю, спавшему в склепе старого кладбища, приснилось, будто он гонится по горящему пшеничному полю за некой черной фигурой. Задыхаясь от дыма, Казимир настиг убегавшего, сорвал с него маску и увидел… свое собственное лицо.

Проснувшись с бешено колотившимся сердцем, мятежник долго лежал, завернувшись в полуистлевшие погребальные пелена, прислушиваясь к треску пылающего дерева. Несмотря на дожди – Варшава все еще горела. Постепенно сон снова затуманил его сознание и он увидел сестру.

– Ты устал, Казик, – говорила она, поправляя ему волосы, как в детстве.

– Еще немного, – ответил он во сне. – И отдохну.

На рассвете Вихрь проснулся с одной мыслью – сегодня он умрет. Вспомнил, как с тремя бойцами устроил засаду у костела Святого Духа. Когда грянули выстрелы, офицер в золотых эполетах упал первым. Его ординарец, мальчишка лет пятнадцати в слишком просторном для него мундире, застыл на месте, держа в дрожащих руках пистолет.

– Стреляй, щенок! – прошипел Вихрь, целясь ему между глаз.

Мальчик выронил оружие. Его лицо с голубыми глазами, круглыми от ужаса, почему-то напомнили Казимиру другое лицо – того самого унтера из 1831 года, который смеялся, глядя как его сослуживцы рвут одежду с Анны Вольской.

Щелк. Курок опустился на пустую камору.

– Беги, – неожиданно сказал Вихрь, опуская пистолет. – Пока я не передумал.

Ординарец не стал испытывать судьбу, бросился наутек. Люди Вольского изумленно переглянулись, и тот сказал: