Текст книги "Державю. Россия в очерках и кинорецензиях"

Автор книги: Денис Горелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

1940. НКВД

Охота на инкуба

«Шпион» Алексея Андрианова по роману Б. Акунина

Акунин создал антироман, как чекисты обосрались, и иначе обойтись с самым кондовым жанром русской словесности не мог: не такое у него, как говорила Манька Облигация, воспитание. По-русски о контршпионаже до самого «Момента истины» не писано ни единой приличной строки: доброе слово политическому сыску означало прямой комплимент Сатане, и шли на это лишь сущие неандертальцы типа Шейнина с Ардаматским. Знатный версификатор Акунин искусно имитирует их дубовый стиль, теша поклонников издательства Ad Marginem. Шефы закордонных бюро обращаются друг к другу специальным гадским словом «дружище». В разговоре то и дело сыплют русскими поговорками. Фюрер меряет шагами кабинет из мореного дуба. Оперработник строго влюбляется в строгую девушку с васильковыми глазами, а ее старорежимный папаша поит кавалера чаем с пряниками. Все ездят думать на рыбалку.

Тут все встает вверх дном. Девушка с глазами говорит работнику, что раз он чекист, спать она с ним больше не будет, ибо злу не след потакать и в малом. Папенька согласен. Оперработа сводится к пыткам по всему спектру от мордобоя до фармацевтики. И главное, главное: вместо того, чтоб поставить перед собой черную цель и налететь на монолит народного единства во главе с боевым отрядом в кожаных тужурках, враг ставит черную цель и с блеском осуществляет задуманное, потому что играет в шахматы, а народное единство – в городки. Чекисты, мудрствуя лукаво, проваливают порученные операции все до одной. Вражеских дипломатов топят в проруби, но так и не выведывают у них пароль для встречи радиста – приходится опять полагаться на бокс. Связник, выпасаемый на двадцати машинах с пеленгатором, расшифровывает слежку, кладет восьмерых и стреляется, разбив передатчик. Чтобы покрыть его пропажу, с Крымского моста скидывают рейсовый троллейбус с восемьюдесятью двумя случайно подвернувшимися совгражданами, а пограничные округа разоружаются перед партией в самый канун вторжения пятимиллионной армады. Главный фашист вообще оказывается евреем (это уже оммаж киноклассике: вопреки элементарной логике, вражьих засланцев всегда играли Файт, Фогель, Петкер и Зельдин; не имея возможности пригласить сионских исполнителей, Акунин делает немецкого резидента Коганом).

Так, товарищи, нельзя.

Народ нас не поймет.

Для начала продюсеры скостят число жертв операции «Затея» ровно вдвое – с 82-х до 42-х – и все запишут на счет Берии, а не исконно русского человекоедства, именуемого для краткости добротой. На роль бычка с чубчиком лейтенанта Дорина пригласят красавца-мужчину Данилу Козловского, которому васильковые глаза с потрохами простят миллионы загубленных его фирмой соотечественников и родят в положенный срок сына-богатыря. Стойкое противление верующей барышни жандармскому злу опошлят мотивацией – арестом мамы; каб не мама, с синих фур и спроса нет. Дипломатов макнут в прорубь, но не насмерть, связника решат брать не потому, что хвост срисовал, а потому, что так надо. Когану сохранят фамилию, но загладят вызывающе славянским исполнителем. И у Гитлера все выгорит не потому, что Бог иногда серчает на слишком большое свинство, а потому что гады Сталин и Берия завели не свой народ не туда и там круто лоханулись.

И самое парадоксальное, что продюсеры в своих построениях совершенно правы, хоть Акунин их и не простит, и здороваться не будет долго. Потому что ставить его книгу можно только в жанре комикса, а он требует сугубой определенности добра и зла: наши налево – ихние направо. Потому что именно комиксовость, нарочитая чрезмерность, а иногда и просто оголтелая дурнина в сполохах молний и аккордах еврейских композиторов сделали чекистский фильм куда более пристойным продуктом, нежели дремучая проза, по которой он ставлен. Все «Ошибки инженера Кочина», «Дела № 306», «Тайны двух океанов» и «Человеки без паспорта» есть чистопородные комиксы, в которых аура страшной сказки нивелирует подлость и тупость исходных сценариев. А стало быть, главная засада постановки состояла не в трактовке образа железного наркомата, а в том, что русские режиссеры взращены реалистической школой и категорически не умеют ставить миф – в том числе, как показала практика, и босс студии «Тритэ» Н. С. Михалков. Так что приглашение дебютанта Алексея Андрианова оказалось самым выигрышным билетом проекта: он умеет; у новых молодых вообще больше тяги к мистике, метафизике и совам, которые не те, чем кажутся.

Андрианов создал контрастную эстетику Готэм-сити: бэтмобили, черная кожа, ампирные храмы добра и готические вражьи чертоги. Он вписал Сталина в кремовые балюстрады виртуального Дворца Советов, будто снятого с полотен Комара и Меламида (там, где к Вождю прилетает с перстами пурпурными Эос). Он озарил бастионы Лубянки алыми зарницами и разве говорящих летучих мышей не нагнал, хотя мог. В таком регистре вполне можно и войну перенести, и чертей напустить, и ЧК обелить – ибо не всерьез, а на пользу делу; срок давности, что ни говори, позволяет. И нарочито «жирная», как в немом кино, актерская игра является очевидной режиссерской задачей: звериный оскал фосфорической женщины Толстогановой, басаврючий хохоток Газарова-Берии, гримасы Бондарчука и коленца Горбунова вполне соответствуют балаганной природе жанра (хуже, когда задача плохо играть ставится скверным артистам, взятым на эпизод за мультипликационную типажность).

В остальном торт удался.

Бондарчук с розой дает янтарное танго имени Кортнева в лучших традициях новогодних песен о главном. Москва смотрится сбывшимся раем О. С. Бендера, где мулаты в белых штанах и дети с мороженым. Пули летят меж бархатных портьер и мраморных ступеней. Жаль только, во имя дивного боя Бондарчука с группой захвата НКВД пришлось пожертвовать блестящим диалогом:

– Значит, вы не арестованы?

– Ага. «Откройте, телеграмма». Идиоты! Положил на месте всех четверых.

Но глядя, как кувыркаются оземь черные рыцари в коже, Акунин должен авторов простить. Он явно всю жизнь хотел это увидеть.

И пересматривать по многу-многу раз.

1941. Немцы/Наши

Доживем до понедельника

70 лет назад в воскресенье началась самая большая в русской истории война

Немцы были лучшей армией Второй мировой. Поляков они схарчили за 17 дней, французов за 30. Англичан нагнули в Африке, вышибли из Нормандии и напрочь блокировали на островах подводным флотом. Им и американцам крепко досталось в Арнхейме и Арденнах, а никаких других крупных сражений (за высадкой в Нормандии) они за год на европейском ТВД и не вели.

Кадровую русскую армию уничтожили за четыре месяца. Дальше воевали уже мобилизованные резервисты – те 4 миллиона, что встретили немцев летом, превратились в пыль еще до начала зимы.

Они были лучшими. Они просто разинули пасть на слишком большой кусок. Вечная судьба вконец обуревших империй. Только в 1943-м буксующая, выдохшаяся, надорванная германская военная машина догадалась заказать разведке анализ русских мобилизационных ресурсов. Делал его начальник 12-го отдела Генштаба полковник Гелен, будущий глава западногерманской разведки. Отчет вышел безрадостным: 22 июня Германия связалась со слишком большой территорией, слишком многочисленным населением и слишком мрачным климатом. Не по зубам. Или, наоборот, по зубам – кому как нравится.

А поначалу все было так превосходно, так радужно. Военная мысль вечно не поспевает за техникой. Вермахт был единственной армией в истории, что вступил в войну нового века, войну машин, с соответствующей тактикой и стратегией. Триумф немецкой военной мощи был обеспечен гением командующего бронетанковыми войсками генерал-полковника Гудериана – человека, не дослужившегося у фюрера даже до генерал-фельдмаршальских погон (дослужившихся было аж 19!). Гудериан всего-навсего создал новую структуру танковой дивизии, обеспечившую ей максимальную свободу автономных действий. Придал ей полк противотанковых орудий – для отражения моторизованных контрударов. Саперный батальон – для наведения понтонов через мелкие речки. Батальон мотопехоты на бронетранспортерах – для зачистки инициативщиков с «коктейлями Молотова». Конвой автоцистерн – для оперативной заправки в пути. Танковая дивизия рейха превратилась в торпеду, которая гуляет сама по себе. Ушло в прошлое планомерное позиционное выдавливание врага с территорий; танковые клинья врубались в оборону на сотни километров, рвали коммуникации, связь и снабжение. Окруженные группировки, изолированные от провианта, боеприпасов и медикаментов, сдавались сами. Пленных было взято 3,8 миллиона – к такому количеству ртов германское хозяйство и медицина просто не были готовы. Повальная смертность в плену от истощения и болезней, вызванных этим истощением, не была зловредным фашистским умыслом – с той же бедой, хотя и в гораздо меньших масштабах, наши столкнулись в Сталинграде. Об этом не очень принято говорить, но из 90 тысяч взятых тогда в плен немцев выжило шесть. Танковое наступление невозможно планировать – к этому открытию Гудериан пришел практическими путями. Мобильной группировке нужен максимальный ресурс и максимальная самостоятельность командиров. «Действуй по обстановке» – главный закон маневренного боя кружил наполеоновские головы молодых бронетанковых офицеров.

Россия ответила на это, как обычно, числом. Со стороны русская армия походила на семена дракона: на месте срубленных вырастали новые дивизии, и конца этому не было видно. Расхлебывать беспрецедентную мужскую убыль пришлось уже после войны, и конца этому не видно по сей день.

К зиме мы потеряли: кадровую армию, почти всю авиацию и флот, хлебно-угольную Украину и промышленную Белоруссию. На фоне неисчислимых бед и потерь плевыми казались неприятности Германии, которая в свете ослепительных побед и феерических успехов не выполнила ни одной (!) из поставленных перед собою задач.

Москву – не просто символ, а крупнейший коммуникационный узел (регионы практически не имели железнодорожной связи друг с другом, только через Москву) – взять не удалось.

Главный энергоресурс – Кавказ и Бакинские нефтепромыслы в частности – оставались в неглубоком, но все же советском тылу.

Тяжелая промышленность, кроме самой прифронтовой, оперативно погрузилась и переехала за кудыкину гору и пределы досягаемости бомбардировочной авиации, где восстановилась с буквально неприличной и пугающей быстротой.

Закончить войну до холодов и зимовать в тепле, а не в поле не вышло, а навыков пошива зимнего обмундирования не имела не только Германия, но и вся порабощенная ею солнечная Европа. Валенки – это что?

Танк Т-34 оставался лучшим в мире, самолеты совершенствовались на лету. Крупнейшие военачальники рейха – тот же Гудериан, категорически возражавший против вторжения в Россию, уже к первым холодам «крепко призадумались», а самые адекватные и способные к стратегическим расчетам еще осенью 41-го сказали: амба.

И к этому черному осознанию привели не только наши морозы, просторы и демографические доблести, но и такая нематериальная данность, как ярость благородная. Россия не была единой никогда. Там, где коллективизированное крестьянство сдавалось в плен неисчислимыми жвачными стадами, злющие городские кибальчиши, взращенные осмеянной пропагандой, дрались за десятерых, до упора, до железки, до последней степени крайности. К зиме Германия потеряла в России убитыми, ранеными и пленными 785 тысяч штыков, что для страны, державшей под ружьем всего 7 миллионов, было потерями немыслимыми, неподъемными, неисчислимыми.

Вот и вся военная тайна.

А больше я вам, буржуинам, ничего не скажу, а самим вам, проклятым, и вовек не догадаться.

1942. Тыл

Слезы на копье

50 лет фильму «На семи ветрах»

Есть все основания полагать, что сюжетную схему «Семи ветров» автор сценария Галич снял с американского фильма «С тех пор, как ты ушел». Недоказуемо и ненаказуемо. Затем публику закрытых показов и знакомили с достижениями соседей, чтоб наполнять уже готовые формы социалистическим содержанием. Штука в том, как из умелой, но заурядной голливудской мелодрамы посредством судьбы и родины сложился лирический шедевр местного значения.

Мужчина ушел воевать.

Мужчина вернулся.

Меж двумя этими экстремумами легли спрессованные в 150 минут годы и дни женщины, занятой только им – человеком, который ни разу не появится в кадре. Зима, весна, лето, осень, опять зима от «Не поминай лихом» до «Ну здравствуй, это я», от теребимого по-вдовьи платка до проливающейся из дверного створа на голливудский манер божьей благодати.

То, что называется «простенько, но со вкусом».

Американцы не сказать любили, но уж точно уважали свой фильм. Номинировали на «Оскар» за все – главные и вторые роли, музыку и камеру, монтаж и декорации. Ценили как поворотный момент в ротации студийных поколений. Там снова явилась взору подросшая всеамериканская бэбистар Ширли Темпл, в ясельном возрасте годами удерживавшая корону самой высокооплачиваемой актрисы США. Вторую роль сыграла новая фаворитка всесильного Селзника Дженнифер Джонс, навек впечатанная в историю кино послевоенной «Дуэлью на солнце». Последний раз «давала качество» сошедшая вскорости в тень Клодетт Кольбер, звезда «Полуночи», «Палм-Бичской истории» и «Восьмой жены Синей Бороды».

Как и все женщины белого мира в то черное пятилетие, солдатка с дочерьми трудилась на воензаводе, жадно смотрела хронику, отчитывалась перед мужниным фото и соображала праздничный стол из ничего. Как все, слушала бодрое радио и давала волю отчаянью ночью.

И все же чего-то фильму недоставало.

Большой истории и большой войны, которую внесли в сюжет Россия и драматург Галич.

Докатив бои до Волги, до «твоего порога», они прихлопнули чинно-цивилизованное разделение труда: мы типа здесь верим и ждем, а вы там держите мазу за родной огонек. И здесь белила сыплются с потолка, а гильзы под ноги, и здесь лампочка с металлическим колпаком болтается на шнуре – дезавуируя особую исключительность мужской миссии и всякие котурны. Воюют все. Свезет – свидимся.

Галич верхним чутьем, подлинным писательским слухом облагородил и неизбежное искушение. Не тыловой хлыщ, не безнадежно влюбленный друг семьи, а сам принц-греза капитан Славочка Суздалев в исполнении бархатного Тихонова вдруг садился за рояль и заводил негромкую песнь о вьюге и разведке. Он впервые был тонок и ненарочит после ролей сорока сороков сельских механизаторов и развязных судовых радистов, впервые музицировал с гусарским умыслом (как позже Штирлиц, Болконский и Мельников) – отшить такого, с дымчатым взглядом и грудным узнаваемым голосом, было задачей для самых высоких и преданных натур. Не сегодня, капитан. Не на этой улице. Как в песне твоей: ты уж прости.

И образ дома, нерушимой скалой громоздящегося там, в тылу, у Джона Кромвеля не мог не выйти святочным: изморозь, бульдог на коврике, еловая лапа, папино кресло. У нас – стояла редутом каменная коробка с обвисшей табличкой «почта»: редакция, госпиталь, пулеметное гнездо, просто Дом, где ждут. Ехали мимо грузовики с одинаковыми сердитыми людьми: сначала назад, потом обратно.

Они и были главным драмообразующим звеном, движущиеся по карте безликие квадратики, холодно учтенные в графе прихода и расхода. Америка потеряла в войну четверть миллиона мужчин – на круг в сто раз меньше наших. Потому в возвращении одного не было у них никакого чуда и Божьего промысла, на которые особо уповают сочинители фронтовых мелодрам. Просто удача, щепотка везения, выигрышный жребий.

Для русской женщины в час прихода целого мужика воистину стал свет – то, что тщетно симулирует в хеппи-эндах лучший кинематограф планеты.

Открывай, жена.

Стоять-бояться.

Конь в пальто.

А всего-то 42-й на дворе, и все еще без погон. До Берлина еще и новая форма, и 27 ветров, и сорок пудов большого необщего горя.

Прости, американец, не твоя вина.

Мерси за сюжет.

1943. Волга

Дары волхвов

«Сталинград»[3]3
  Людям, помнящим «Сталинград», рецензия вряд ли будет понятна. Автор видел картину еще на монтажном столе в, как теперь принято говорить, режиссерской версии.
  Начиналась она, как и прокатный вариант, землетрясением в Японии и руинами, в которых немолодой русский спасатель с бородкой и космами Спасителя заговаривал зубы заваленной в цокольном этаже европейской туристке. Говорил ей, что у нее папа и мама живы, а у него аж пять отцов, и все легли в Сталинграде задолго до его рождения. О разведгруппе «Калуга», закрепившейся летом 42-го на правом берегу в одном подвале с его маленькой мамой и ехидно интересовавшейся, как она выжила здесь при немцах. А ровно так, как вы и подумали, сердито отвечала мама, снаряжая отцов на бой. Вопрос, кто же из них отметился, так и остался непроясненным – пока в самом конце сын взвода не оборачивался в кадр полвека спустя лицом немецкого офицера. Он был плодом насилия, но так и не узнал об этом – воспитанный матерью как потомок героев-разведчиков.
  Такой конец, безусловно, заслуживал «Оскара» (фильм выдвигался), но и обещал бурные проклятия поверхностных сограждан – о чем авторам и было сообщено.
  Я ж говорил, сказал продюсер Роднянский, и решение обкорнать двусмысленный финал было принято. Внешность, унаследованную от оккупанта, вырезали к чертям.
  Фильм стал первым сверхчемпионом проката, вернул военному кино зрителя, но с оригинальным концом был, конечно, и глубже, и художественнее.
  Потому и рецензия написана на него, а не на триумфального инвалида, попавшего на экран.


[Закрыть], 2013. Реж. Федор Бондарчук

Последнее время у нас растет число фильмов, которые сильно теряют в пересказе. История фильма «Сталинград» – о том, как в одной сталинградской руине сошлись (в хорошем смысле) местная жительница в больших ботинках и семеро солдат, из которых один трус, другой балбес, третий бывалый, четвертый потертый, пятый немой, шестой вообще матрос, а седьмой командир и за все ответчик, – обещает немыслимую театральность, которую мы тысячу раз наблюдали в спектаклях «В списках не значился» и в фильме «На семи ветрах». Каждый будет симулировать индивидуальность, и напишет домой неотправленное письмо, и произнесет свою дозу патриотических мантр в назидание потомкам, а потом все погибнут, спрятав барышню ради жизни на земле и продолжения рода.

Так вот, почти ничего этого не будет. Прежде всего не будет искусственной шестидесятнической индивидуальности, потому что случится дополнительное действующее лицо, в программно-гуманистическом кино игнорируемое: грохот-огонь-сажа и прочая технологическая геенна. И это действующее лицо стянет на себя одеяло, как капризный премьер в групповой антрепризе. Ибо в общем кромешном аду не столько важны различия, сколько то, что все стреляют в одну сторону; и перечень побитой родни у всех похож, и разницы меж фамилиями Куликов, Громов, Астахов и Никифоров нет никакой совершенно. А что у одного прибаутка «в общем и целом», у другого концертный баритон, а третий метростроевец – это все перестает действовать при первом же залпе и криках снаружи на чужом языке, которых будет преизрядно.

Это кино о том, как стюардессинской внешности блондинка и просто домашняя брюнетка в разное время лежали под немцами и за то пользовались ненавистью пожилых и молодых, – только одной… (чуть не написал «повезло») только одной не повезло меньше, а другой больше, и та, которой не повезло меньше, сочинила для сына другую, приличную, гордую историю этой войны и этого подвала, которая нас устраивала семьдесят лет, а теперь устраивать перестала, – и режиссер Бондарчук рассказал, как было на самом деле, все равно подписываясь под ее гордой сказкой большими буквами.

Это фильм о том, как разведгруппа «Калуга» дважды не выполнила задачу, потому что и задачи на той войне ставились непосильные, и на выполнение их никто не рассчитывал, и сверхзадача для всех была одна: пустить немцу побольше юшки – а с ней худо-бедно справились и страна, и Калуга, и разведгруппа, названная в ее честь. И эта сверхзадача исстари бесила и по сей день бесит белые страны-победительницы, которые войну начинают, потом сочиняют для побежденных законы этой войны, а потом карают за их нарушение тех, кто усвоил высшую истину: у войны никаких законов нет, вали всякую тварь, что попадется под нож. А после тех, кому повезло меньше, вешает нюрнбергский трибунал, а те, кому повезло больше, жалуются с трибуны ООН на бандитов и террористов, с которыми ну совершенно невозможно воевать, потому что «воюют они не для победы, а для мести». А бандиты тем временем считают остаток гранат и траекторию рикошета последнего наличного снаряда.

Потому что боеприпасов у цветных наций всегда недобор, а в избытке только людей, которых можно не считать, да никто и не считает. И этой готовностью положить прорву своих за десяток чужих цветные нации и отличаются от белых народов-победителей, за что белые считают их варварами и всячески дискриминируют в мирной жизни. И эту принадлежность своей нации к третьему миру, а не к белой элите режиссер Бондарчук, кажется, очень хорошо понимает, потому что после каждого боя разведгруппа «Калуга» выглядит сущими неграми и чертями из преисподней – столько вокруг сажи, копоти, кирпичной пыли и прочих отходов войны.

И самую-пресамую сверхзадачу – упасти от огня деву Катю – они исполняют тоже, коль скоро рассказ ведется от лица пожилого спасателя-международника, рожденного в том хлеву полугодом позже, когда стаял снег, а наши принимали первую за войну капитуляцию. Конечно, догадка о Втором пришествии и обращении Сталинграда в новый русский Вифлеем может показаться и чрезмерной, но так уж повелось, что все мальчики военного рождения родятся не просто так, а с глубоким смыслом. Если так, то вывести Богоявленье из самой бесчеловечной за два тысячелетия бойни, да еще путем смешения вражьих кровей, то есть без швов соединить ультранациональный миф с архиглобалистским – ход, воистину достойный величия. Особенно своей ненарочитостью, отсутствием этих удостоверяющих нимбов, цитат из Писания, всадников Апокалипсиса, с ходу переводящих действие в библейский регистр, – как хочешь, так и трактуй.

Хочу так.

Ибо семьдесят лет без большой войны в эпоху крайнего обострения конкуренции есть большое гуманитарное свершение, ставшее возможным только после большой кровопускательной прививки, причем на самом пороге овладения сверхоружием тотального уничтожения. По прошествии этих семидесяти лет и по мере равноудаления от войны в нас глохнет злоба, а в немцах вина, и они все чаще поднимают язык о своих массово изнасилованных бабушках и о том, сколько в них непрошеной русской крови. Так им режиссер Бондарчук теперь напоминает, сколько в нас непрошеной немецкой и что за ту начатую ими и законченную нами войну мы довольно сильно и противоестественно породнились, что и приближает мир к исходному замыслу; так что пусть заткнутся, ибо какие меж родней разборки. «Твой отец моего убил», – это семьдесят лет звучало гордо и звало ко гневу и моральному отмщению. Сегодня выходит: наш папа убил нашего папу и правильно сделал.

Это и честнее, и всечеловечней, и, невзирая на все счеты друг к другу, намекает на довольно близкий генетический код. Всечеловеческое стирание разницы меж людьми сначала внутри одного племени, а после и меж племенами в ходе конфликта, внешне противоречащего самой идее человека, – мощное прозрение, и обдумывать его еще долгонько придется.

Это так, черновик.

P. S. Это довольно беспорядочные заметки – но, когда немец опять начинает, совершенно невозможно писать, потому что задувает коптилку и с потолка сыплется всякая дрянь.

И не надо, Федор Сергеич, так орать, я все равно ничего не слышу.