Текст книги "Державю. Россия в очерках и кинорецензиях"

Автор книги: Денис Горелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

1918. Чапай

Моряк, красивый сам собою

«Чапаев», 1934. Реж. братья Васильевы

«Чапаев» – редкое кино, где восставшие массы явлены тем, чем и были: неуправляемым сбродом, который то драпает гурьбой, то, окрыленный комиссарской бранью и револьвером, скачет в атаку с утроенной энергией.

Белые, удирающие при первой пулеметной стрекотне, надо сказать, выглядели не лучше.

В этих условиях несказанно возрастали роль и вес личности в истории, которые марксистская наука склонна всячески преуменьшать, называя такой трюк диалектикой.

Прилетал, как вихрь, на птице-тройке чудо-атаман, произносил энергичное-непечатное и вел гопоту назад расширять жизненное пространство – как Ермак Тимофеевич в первой песне, ермоловский казак, отгоняющий черна ворона, – во второй и сын, зарезавший сам себя, в третьей.

Так сочинялось великое прошлое и снималось великое кино, идущее глубоко вразрез с подлинной и многажды переписанной историей Гражданской войны. История гласила, что именно на участках, где царила запорожская гуляйпольщина-атаманщина-улялаевщина, Красная Армия терпела самые чувствительные поражения, а то и веселые мятежи с образованием карликовых квазиуголовных республик у себя по фронту. Все их вожди носили папаху, биноклю, бурку-шпоры, держали свиту и полюбовницу в кубанке. Все любили отрывистые чапайские приговорки типа «наплевать и забыть», «ша» и «врешь, не возьмешь». Все норовили сверкнуть чумными очами и по-наполеоновски припечатать пятерней карту мира – отчего их всех в дальнейшем с успехом играл артист Евгений Матвеев, косноязычный от спирающего грудь темперамента. И только там, где эту разбитную жар-птицу удавалось взять за хвост посланцам Троцкого – военспецам с комиссарами, где к азиатской пассионарности добавлялись дисциплина, связь и мобресурс, начиналось пресловутое триумфальное шествие Советской власти. Пронумеровав, обмундировав и застроив добровольческие партизанские шайки, РККА стала регулярной и начала давать жару автономным, не имевшим единого управления белым армиям. Подавляющее большинство старательно забытых командующих красными фронтами было выпускниками Академии Генштаба в полковничьих и генеральских чинах; Фрунзе с Ворошиловым смотрелись на их фоне самозванцами (последний – к тому же и бездарным).

Русскому народу на все это было наплевать и забыть. Он исстари не любил узду и вожжу, а любил сознательное волеизъявление свободного гражданина (то есть ту самую беготню босиком от чехов и обратно). Он помнил, что Наполеона прогнали не войском, а партизанщиной, что в Первую мировую отличился казак Козьма Крючков и больше никто и что злыми комиссарами были латыши, мадьяры и евреи, которых в войну приходилось терпеть и которых только в мирное время прижал к ногтю товарищ Сталин (из-за чего мы чуть не проиграли Вторую). Русский народ, от века героизировавший разбойников, хотел не счетов, застегнутых пуговиц и устава внутренней службы, а шашки в стол, шапки оземь, блатной истерики и хрумканья яблок с проплевом на пол (эту манеру в дальнейшем с успехом перенял Н. С. Михалков – и в «Свой среди чужих, чужой среди своих», и в «Жестоком романсе»). Наверху его очень даже поддерживали, двигая к руководству армией не стратегов, а рубак – Буденного, Ворошилова и Тимошенко.

Противостоять совокупному напору вождей и масс братья-режиссеры со всей их старорежимной внешностью все же не смогли. Комиссар хоть и держался соколом, хоть и переломил и обтесал народного любимца, а по очкам проиграл ему с разгромным счетом (хорошо хоть, в анекдотах остался как образец здравого смысла и алкогольной независимости). Чапай – вылетающий наперерез казачьей лаве по параболической траектории неуч, бузотер, охальник и плут – заслуженно возглавил все возможные рейтинги популярности. Только когда Фурманову удалось его причесать и переодеть во френч, белые смекнули, что амба, их взяла, кончилось волшебство и нет больше сказочного богатыря Василь Иваныча, который одной шашкой и чугунком с картохой закидывал целые офицерские батальоны. Тут и конец настал легенде, а может, наоборот – начало. Три песни пел Иваныч – все три не допел. Утопили его, как Ермака в речке, на гостеприимной казахской земле (город Лбищенск, ныне Чапаев, это, между прочим, территория Западного Казахстана – так что русский народный герой ныне покоится в чужой земле).

Раньше-то на распоясанного Василь Иваныча с антоновкой за щекой и рубахой из порток – руки у них были коротки.

Не тронь дичка, проклятые мичуринцы.

1919. Колчак

Всё за сибирскую корону

«АдмиралЪ», 2009. Реж. Андрей Кравчук

У Довлатова была легенда о горском дедушке, полном вселенской гордыни человеке-кремне, который всем стихиям наперекор, в молниях и ураганах орал с утеса: «Какэм! Абанамат!» – и грязно ругался.

Таким же эпическим iron-мэном, мистером Ice, фольклорным могиканином был адмирал А. В. Колчак, которого логика вечных дерзаний, противохода и склоки занесли на исторически неправую и заведомо проигрышную сторону в гражданской смуте. Обогнувший земной шар через Арктику, рубивший торосы, тянувший лямку нарт заодно с обессилевшими собаками, этот джеклондоновских статей полярник был воистину персонажем черного комикса, мрачным Корто Мальтесом, что чуть наискось, с наклоном вперед, стоит в реглане с руками за спиной на скособоченном мостике среди девятых валов. И дивно хорош в минуты затишья на пустынном Берегу Скелетов, у «максимовского» пулемета на штативе, с высокой по-эсэсовски тульей командирской фуражки, в гордом гумилевском одиночестве на ветреной вахте. Романтический темперамент требовал вызова, душевного раздрая, черной меланхолии и плохого конца. Корсар, Колумб, противленец, Овод, полевой командир чужих революций, Колчак был слишком индивидуален, слишком инфернально красив для патриотической иконы, которую любят лепить из надломленных фигур русского прошлого былинники Первого канала.

Ревизуя новейшую историю в пользу белых, Первый слагает бесконечную оду мнимым и действительным неудачникам. Колчаку. Есенину. Живаго. Махно. Задача сугубо благородная: песнь нравственной победе всегда была делом архидостойнейшим, когда б из проигравших не делали на каждом шагу задорных удальцов, павших жертвой избыточного великодушия к черни. Если б их не играли сплошь победительные адъютантики инфантильного сложения. Если б с них не соскабливали грязь распущенности, мещанской ограниченности и зверства поэнергичней, чем с большевистских вождей.

Колчак был старше.

Колчак был злее.

Колчак был психованней. На закате жизни у него развилась привычка, слушая неутешительные доклады, кромсать перочинным ножом ручку кожаного кресла – что никак не говорит о молочном душевном здоровье, которым наделен исполнитель главной роли К. Ю. Хабенский. Колчак, намаявшись с разношерстным белым сбродом, чуял свой злой рок, скорый конец и, вполне вероятно, осознавал главное фиаско своей жизни – выбор не той стороны. Он никогда не ходил в монархистах, с чистым сердцем присягнул Февральской республике и не был склонен к православному исступлению, которое сегодня в согласии с новой модой шьет ему Первый канал. Под белые знамена адмирала привела типовая государственническая идея империи, армии и границ, вдохновляющая любого порядочного офицера. Сепаратный Брестский мир, суливший стране небывалые территориальные потери, взбесил Колчака окончательно – и своим решением он упредил известный потомкам резкий большевистский крен вправо. Не признанный никем, кроме поверженной Германии, Совнарком неизбежным порядком монополизировал понятие национального суверенитета – что и привело в его стан весомую группу имперских генералов, которые и принесли большевикам столь желанную победу (занятно, что к 37-му, моменту расправы над армией, большинство из них были древними отставниками и под раздачу не попали; Колчаку, примкни он к этой группе, было бы 64, жил бы он в персоналке на Невском и встречался с пионерами из природоведческого кружка).

В то время как христопродавцы ударами в разные стороны все более приближали периметр Российской советской республики к довоенным рубежам, фанатик целостности страны был вынужден воевать за Русь святую в мундире английском – погоне российском и постоянно утрясать полномочия и субординацию с присланным Антантой в качестве наместника генералом Жаненом, японскими наблюдателями и бунташным чешским корпусом. В тот момент, когда красные волей Троцкого и РВС покончили у себя с партизанщиной, а разбойная армия приобрела черты регулярных войск – Колчак изо дня в день сражался с демонстративным неподчинением казачьих корпусов, соблюдавших свой интерес чехов и потерявших всякий Божий страх карательных отрядов. В массовых повешениях, поголовных порках, выжиганиях деревень Колчак не всегда был повинен – архаровцы, именовавшиеся русской армией, просто его не слушали. Кадеты интриговали в правительстве против эсеров, добровольцы по личной инициативе казнили делегатов Учредилки, интендантства по недосмотру и разгильдяйству создали в войсках сплошной дефицит нательного белья, побудивший адмирала к реквизициям мануфактуры при полных кальсонами складах.

Банк печатал новые деньги, изо дня в день обесценивая валюту, строевики заново вводили фрунт и «высокоблагородий», и всяк по старорусской традиции торопился навесить на себя новые погончики-петлички сомнительной легитимности: полковник Каппель стал генералом, вице-адмирал Колчак – адмиралом полным, получил наградную саблю взамен выброшенной в Черное море при разоружении и Георгиевский крест за планирование операции по взятию Перми, которую грех было не взять при стихийно сложившемся двукратном перевесе. Право, куда пристойнее выглядели красные, отказавшиеся от званий вообще и величавшие друг друга только по законно занимаемым должностям: товарищ начдив, командарм, наркомвоенмор.

Грандиознейшим провалом белой стратегии, определившим исход войны, было промедление в марше на соединение с деникинскими войсками Юга – из-за чего? Из-за сомнений, что Деникин признает верховенство Колчака. Дележка короны Российской империи дорого обошлась союзникам: к моменту, когда генерал согласился быть при Колчаке формальным замом, красные усилили Восточный фронт лучшими кадрами, которые под началом будущего главкома РККА полковника Каменева выставили на Урале заслон и отбросили сибирскую армию обратно в снега. Тут и чехи потеряли интерес к чужой усобице, загрузились барахлом и рванули под парами во Владивосток, прихватив в суматохе золотой запас Российской империи (о котором снято столько авантюрных фильмов и который, что сегодня вспоминать не любят, как раз и лег в основу новосозданного Чехословацкого государства). Верные Колчаку войска не сумели ни сдержать фронт, ни сберечь казну, ни отбиться от массированных партизанских атак по всей линии Транссибирской магистрали. Именно в крахе Колчака воспарило его дело: закончив свой поход на Тихом океане, Российская империя воссоединилась почти в прежних границах, только под красным флагом.

Неизвестно, куда Господь глядел, когда сия прискорбная и зело поучительная биография попала в руки режиссера Кравчука – по всему видать, относящегося к типу людей, которые крестятся даже в бане, армию любят до слез, нижних чинов держат за массовку, а бунтовщиков – за оборзевшую массовку. Даже странно, что в его фильме не порют и не вешают, хотя все равно много бухаются на колени, вальсируют и играют в серсо. Дважды цитируется апостол Павел, каждые четверть часа служат молебен, а эстеты-палачи спускают тело адмирала в прорубь, вырубленную в форме креста (!!!). Такому автору вполне можно доверить работу с самим Безруковым и самим Хабенским, головной номенклатурой Первого канала.

В деле аннигиляции восставшей (и победившей!) черни он достигает подлинных высот черного пиара. Чтобы разбушевавшиеся матросики выглядели гаже и чмошней, им – всем до одного – пошиты бескозырки на пять размеров больше головы (эти непотребные блины хорошо видны на фото флотских бесчинств в специально изданной книге «Адмиралъ»). Зверства, злочинства и массовые расстрелы замечены только за красной стороной. Гадкие шариковы то трусливо бегут, то коварно напрыгивают, пользуясь предательскими ударами партизанских шаек.

Господа офицеры в противовес черни много танцуют, играют в фанты, осеняют крестом спящих детей и просят у небес победы своему оружию. Дважды рапидом разбивается оземь хрустальный стопарь с серебряного подноса. Трагический всплеск чистой «смирновки». Брызги. Осколки. Жизнь адмирала, приснившаяся рекламисту-креативщику.

Чтоб зритель-баран не заскучал, все дается сквозь медвяную призму незаконной любви. Женатый адмирал теплеет взаимным чувством к супруге другого адмирала. В кленовых аллеях, в пушистых снежинках, в смешливых офицерских собраниях проживают они свой роман в письмах, как обреченный мятежный лейтенант Шмидт в старом хите «Почтовый роман». Ничье собачье дело, что всю свою сибирскую одиссею А. В. Колчак с А. В. Тимиревой прожили, как бы это поделикатнее сказать, гражданским браком. Поскольку чувство греха у авторов развито на уровне святейшей инквизиции, они то раскидывают героев по снежным купелям бескрайней России, то воздвигают меж ними твердыни православного долга и даже в Омске держат на целомудренной дистанции до самой трагической развязки. Чтоб не преступить святого, адмирал успевает через конвой сообщить о просьбе у жены развода, а у избранницы руки и услышать заветное «да». Исполнитель роли государя его преосвященство Н. П. Бурляев будет доволен.

Но – что правда, то правда – на склоне лет в «Войне и мире» С. Ф. Бондарчука госпожа Тимирева действительно играла. Пронеся через всю жизнь чувство к погибшему во льдах возлюбленному, она со светлой улыбкой и мерцающим крестиком ступила на млечный путь, чтоб на небе окончательно воссоединить руки и сердца.

Это уже никакая не революционная классика, двоечники.

Это чистый и несомненный «Титаник».

Воистину: крепка, как смерть, любовь. Кэмерон, поди, локти кусает, что не он придумал.

1920. Новый мир

Приключения желтого чемоданчика

К 40-летию фильма «Свой среди чужих, чужой среди своих»

Кроме скачки двоих в контражуре, расстрелянного салон-вагона, сальных причмоков Калягина, истерической, на визге, речи Шакурова, гололобого Райкина и пшеничных усов Богатырева, от фильма прочно осело в памяти вот это: продутая ветром лужайка под старый клавесин, аппарат на треноге, дамы с зонтиком и высунутым языком.

Унесенное ветром: одна на всех греза усталого есаула.

Нечто подобное мог бы вспомнить из ушедшего детства и злой Лемке, и председатель губЧК в пенсне и клетчатых брюках Кунгуров, и губернский секретарь с перекошенным лицом Солоницына. Да и у Егора Шилова брат служил сотником у белых, и сам он повадкой был не из простых, никак не из простых.

Когда-то свой главный роман «Хождение по мукам» Алексей Толстой написал о дворянстве в революции. Ему всегда были ближе цари, миллионеры, кокотки и ученые-мегаломаньяки, а из плебеев он ценил одного деревянного человечка Буратино.

Вот и Михалков свой главный фильм снял о дворянстве в революции, потому что среду эту знал и любил, и пытли-во интересовался. И народ советский, изрядно уставший за полвека от косноязычных матросиков, чумазых подмастерьев и пожилых рабочих-металлистов, тепло принял кино о том, как люди одного круга с хорошим воспитанием делят заветный чемоданчик: одни все себе хотят захапать, а у других республика голодает и на хлебной осьмушке сидит. Сигналя: царизм пал не потому, что плебеи всегда в большинстве, а потому что крепко поссорилось меж собой русское дворянство, причем за принцип. За важное.

И все это снято с каким-то неприличным, дикарски завораживающим бытийным восторгом. Сладким прижмуром на раннее солнышко, потягусями щенка, смачным, с проплевом, вгрызанием в яблоко, с неимоверным удовольствием от жизни классовых братьев и идейных антагонистов – чекиста и есаула.

Чекиста, обвиненного в измене, и есаула, который знает, что крышка, но ему на это плюнуть и растереть.

Потому что кони, потому что солнце, наган, клавесин, гул опасной реки, дымы вечерних хуторов, горы и саквояж с блестящими побрякушками. Даже грабеж эшелона с мешочниками был снят с упоением.

Этот сочащийся с экрана пассионарный кайф ловили все, но объяснить не могли (да в те годы и не пытались). А ключик на поверхности.

Фильм снят дембелем флота, только что вышедшим на волю.

Михалков не выслужил полного срока (что бы там ни пели подобострастные биографы) – но и года в тихоокеанской казарме хватило ему, почти тридцатилетнему дяде, чтоб на выходе объять мир, захохотать, заурчать плотски и шапку в синее небо подбросить.

И потому был в фильме Бог – тот самый, которым Михалков так полюбил клясться в последующие сорок лет.

В травинке, закушенной блаженствующим комэском.

В солнце, бьющем в объектив оператора Лебешева.

В кудахчущих посреди гоп-стопа гусях.

В высшем христианском принципе социальной справедливости, как бы это ни резало слух народившимся позже адептам самодержавной старины и классового эгоизма.

«Пойми, это надо одному! Одному, а не всем!!» – орал их устами один. «Ты – жадный», – отвечал с укором другой, бил по ушам и тащил на закорках к своим.

В те давние-давние годы кричащих паровозов и неумелых оркестров у переметнувшихся дворян еще была вера, что из круто заваренной каши может выйти путное.

Позже – кончилась, но тогда – была.

P. S. «Дело надо делать», – говорил, играя пистолетом, есаул и режиссер грузину-насильнику.

А ведь это, кто помнит, слова Чехова.

1934. Шоу-биз

Хам дураля

«Веселые ребята», 1934. Реж. Григорий Александров

Картина глупа с самого начала и до самого конца.

(Николай Эрдман, автор сценария)

«Веселым ребятам» уже 85, и все эти годы им шьют политику. Вначале говорили, что фильм антисоветчина, американщина и буржуазная пропаганда. Теперь – что он советская агитка и мажорная симуляция. Меж тем фильм – водевиль про то, как пастух и прислуга начудили в санатории, мюзик-холле и Большом театре, в ходе чего бык выпил водки, поросенок выпил водки и домработница Анюта выпила водки, а после животные сплясали на столе, а домработница на сцене Большого. Несоразмерность претензий настолько очевидна, что все они как будто относятся к другой картине. Один Эрдман говорил, что фильм – несусветная пошлятина, и это уже был наезд по существу – но Эрдмана быстро «закрыли», и голос его затерялся лет на 20.

Теперь знатоки на полном академическом серьезе пишут, что начавшиеся в конце 20-х репрессии повредили репутации СССР и ее следовало срочно спасать посредством духоподъемных комедий. Во-первых, никакой репутации у страны, только что отменившей Бога, собственность, имущий класс и церковный брак, не было и в помине. Рузвельт еще в 42-м рассказывал Сталину, как видел в сельской школе карту, из которой СССР вырезали ножницами: это была не та страна, которой следовало забивать голову американским детям. Во-вторых, русские репрессии нисколько не выделялись на фоне зверств в Польше, Румынии, Турции, Италии, Германии и Китае: там сажали коммунистов и случайно подвернувшихся – и у нас сажали коммунистов и случайно подвернувшихся. О правах человека мир тогда и не слыхивал – как, если быть честными, и о русских репрессиях. В-третьих, спасти пошатнувшееся реноме державы одной музкомедией – такая же утопия, как полет матери чернокожего младенца из пушки на луну.

Остается только еретически предположить, что Сталин заказал джаз-комедию из простейшего желания повеселить свой народ. Конечно, эта версия сильно оскорбит знатоков, считающих, что Сталин любил свой народ только с укропом и подсолнечным маслом, – но по всему выходит, что не только. Иногда и на него находило благодушие.

Любимые искусствоведами параллели советской культуры с нацистской тоже весьма поверхностны. Да, и там, и тут был культ здорового, физически совершенного тела, снятого снизу для рельефности. И там, и тут любили блондинок за мнимую чистоту души и столь же мнимую повышенную фертильность (способность к деторождению). И там, и тут почитали античные колоннады, портики и гипсовые символы плодородия – и там, и тут приветствовали массовые шоу, где индивидуальность терялась в коллективных устремлениях и живых картинах.

Это если только выбросить за скобки Голливуд.

В самой демократичной из демократических стран тоже любили колоннады, физическое совершенство, блондинок и массовые шоу. Выборность начальства не мешала Америке запускать сотни герлс на ступенчатую сцену и синхронизировать их одномоментный подъем голой ноги. Перемена вкусов объяснялась не способом управления, а всемирными тектоническими сдвигами социальной структуры.

Прогресс аграрных технологий сделал крестьянство избыточным, и оно устремилось в города на службу прогрессу индустриальному. Резкий рост числа горожан обесценил труд, позволяя набирать армии статистов на любую работу – в том числе и в массовые хореографические феерии махать белою ногой. Новых горожан особенно поражали многоэтажность, величие и рукотворный блеск – Маяковский наилучшим образом выразил соцзаказ в словах «Сделайте нам красиво». Колоннада и парковая геометрия всегда рассматривались бедняками как особый род господской красоты – отсюда и повсеместное увлечение гипсом, мрамором и античными образцами. Вместе с тем немудрящий потребитель любил поржать над свиньей и попеть хором, и ему никто не мог отказать в подобном удовольствии.

Таким образом, «Веселые ребята» со всем их мелодическим совершенством и вульгарным юмором были потребностью всемирно окрепшего нового класса горожан, именуемого в социологии мещанством без всяких уничижительных подтекстов. Советская власть там была совершенно сбоку припека – как справедливо, но слишком уж гневно замечали ортодоксальные марксисты. Хотели, чтоб разом было красиво, смешно, музыкально и глуповато, – принимайте работу.

Мещанская «Одиссея» родилась из спектакля утесовского мюзик-холла «Музыкальный магазин», где действовал продавец Костя Потехин, и американский гастролер, и куча покупателей, и все в исполнении самого Утесова, что приводило к классической водевильной перепутанице. Министр кино, бывший командир дальневосточного подполья Борис Шумяцкий предложил сделать из пьесы фильм и подтянул перспективного режиссера, три года стажировавшегося в США. Так что фильм изначально был продюсерским проектом, как и положено в хорошем Голливуде. Одной из задач момента было максимально заземлить традиционную господскую культуру – отсюда и пошли дирижирование венгерской рапсодией Листа посредством почесывания под мышками, профанация траурных церемоний и пьяный пляс в обнимку с фонарем на сцене Большого театра. Об нос Баха разбили корзину яиц, Венеру Милосскую выбросили в окно, бык, как интеллигент, шляпу надел – словом, хорошо отдохнули. Особо искушенные злопыхатели даже углядели в нашествии скотины на званый ужин метафору воцарения нового класса – но вряд ли Александров был способен на такую тонкую сатиру. Ему б чего попроще – бык в канотье, пьяный поросенок или стрельба из арфы дудками.

Всем было легко на сердце, а кто мешал незамутненной радости – тех быстро сковырнули в ближайшие пять лет. Убили наркомпроса Бубнова, кричавшего, что фильм антисоветский. Убили председателя партконтроля Антипова, уверявшего, что фильм американский. Убили начальника Агитпропа Стецкого, считавшего, что это кич. Перебили весь РАПП, заявлявший, что за такие фильмы руки вырывать надо. Убили оператора фильма Нильсена, писавшего, что он безвкусица. Посадили сценариста фильма Эрдмана, ворчавшего, что он пошлятина. Посадили писателя Ясенского, дотошно перечислившего в «Литгазете», из каких американских фильмов Александров что надергал. Министр кино Шумяцкий ничего не имел против фильма, защищал его и продвигал, но его убили тоже. Потом накатила война, которая прошлась по благодарному зрителю катком, утюгом и чумной эпидемией. В одночасье сделав «Веселых ребят» дорогой сердцу картинкой беззаботного прошлого, когда рыба заплывала в трусы, баран бегал в тигровой шкуре, а все были молодыми веселыми дураками и смеялись этой чепухе, как дети.

Именно вселенская катастрофа превратила незамысловатую смешилку в шедевр былого наива – в каком качестве она и пребывает последние 80 лет.

И нечего теперь городить ученые глупости про соцзаказ, верховный умысел и психотерапевтические функции здорового утробного смеха.