Текст книги "Домик в Армагеддоне"

Автор книги: Денис Гуцко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Когда всё случилось, Фиме был всего год от роду, и он знал об этом только со слов бабы Насти, которые она твердила как заученные, когда водила его к маме на могилку: «Взяли машину эту проклятущую… говорила им: не нужно, не нужно, зачем вам хомут этот на шею, долги эти, ребёнок у вас… взяли вот, взяли… на радостях прокатиться решили: не волнуйся, мы скоро, по трассе немножко прокатимся… туда ехали – нормально, обратно Танечка за руль села».

– Кстати, насчёт зрелищ, – сказала Надя. – Вот скажи… Только не бычься. Ну, я просто понять хочу. Вот, например, пасхальную службу по телевизору показывают. А ты с дивана смотришь. То есть – ты же не участвуешь, и для тебя это тоже всего лишь зрелище. Да? Нет?

Фима посмотрел на неё строго.

– Надь, ты сама до этого додумалась? Собирался возразить ей, что это совсем разные, разные вещи.

– Ну всё, всё, – Надя замахала руками. – Не будем. Я и вправду ничего в этом не смыслю.

Внизу, совсем близко, хлопнула автомобильная дверь. Послышалось:

– Говорю тебе, табаком откуда-то прёт!

Почему-то не услышали, как подъехали менты. С обратной стороны остановились, не видят их пока. Фима схватил Надю за запястья, потянул вниз. Присели на корточки. Надя аккуратно взяла камеру, выключила.

– Вляпались? – шепнула.

– Молчи.

Внизу раздались шаги.

– Да не чувствую я табака. Ну, из дома какого-нибудь принесло.

– Какого на… дома?! На этой улице вообще не заселено.

– Значит, померещилось.

– Выйди сам, понюхай!

– Колян, это тебе кинологов вызывать нужно – нюхать тут.

– Ну выйди!

– Я немножко плохо! – послышался чей-то третий, с сильным иностранным акцентом, но пьянючий вполне по-здешнему голос. – Я нехорошо!

– Ноу, ноу, хер Стене! Это пока не твоя остановка.

Иностранный голос заворчал неразборчиво.

– Да табачищем же прёт! – на этот раз было совсем близко, под самой вышкой.

Медленно, чтобы не громыхнуло железо настила, они легли – лицом к лицу, ногами в разные стороны. Фима прижался спиной к экрану.

– Ноги, – шепотом приказал Фима.

Надя послушно отодвинула ноги подальше от края. Её трясло от сдерживаемого смеха.

– Тот пьяный немец?

– Тише!

– Тот, да?

– Какой ещё немец?

– Ну, тот, мы его видели. Я с ним в маршрутке рядом сидела. Консультант какой-то. «Я немножко плохо». О-ой, уписаться!

– Тихо!

Тот, что оставался в машине, крикнул:

– Да что ты там разглядываешь? Кошки там, что ли, курят? Они, стервы, любят.

– Да пошёл ты! – дружелюбно отозвался напарник.

Надины губы возле самого уха:

– Не знала, что армагеддонить так весело!

* * *

Далеко на востоке разразилась гроза. Всполохи молний, на миг распахивающие пространство, только что казавшееся сплошной синей стеной, – и вдруг изрезанное, изжёванное, обильно сочащееся холодным колючим светом. Молнии гаснут – невольно ждёшь, когда докатится наконец звук грома, растраченный, порой еле уловимый: единственное доказательство кипящей где-то там, над другим кусочком степи, грозы. Звуки эти похожи на осторожное постукивание, с которым ложатся на встречные предметы пальцы слепого великана, пробирающегося сквозь ночь.

Стороной пройдёт. Слишком далеко.

Они сидели, свесив ноги между прутьев, курили. За их спиной, на огромном матовом экране, неровно облитом луной, красовалось: «Новый Армагеддон».

– Слушай, Фим, а что тут у них – ни одной собаки? Не тявкают.

– Говорят, тут запрещено.

– Почему?

– Вот как раз чтобы не лаяли, не мешали отсыпаться крупьешникам перед ночными сменами… или после ночных смен… в общем, чтобы не мешали.

– Понятно. Непривычно без собак. В частном секторе всегда собаки. Знаешь, будто летишь в самолёте, и вдруг двигателей не слышно.

– Я не летал ни разу.

– Правда?

Пожалел, что сказал.

Неспешный приглушённый разговор. Двое над неживым посёлком – сидят, переговариваются о том о сём, покачивая время от времени ногами. За плечами – слова, хлёстким кнутом летящие в ночном воздухе. Если смотреть отвесно вниз, кажется: их ноги, будто ноги двух великанов, собратьев того бредущего с востока слепца, попирают Солнечный.

Потому как посланы уничтожить это место и стереть его с лица земли.

– Слушай, брат Фима, давай не теряться, а? Может, встретимся ещё дней через несколько?

– Не знаю.

– Вступительные я сдам. Выучила всё, не подкопаешься. У вас бывают выходные… или как там… увольнительные?

– Посмотрим, говорю.

Эта нездешняя гроза, и высота, и слова за спиной. Надя сняла всё на камеру, выложит у себя на страничке – пусть все увидят, пусть подумают. С ней хорошо. Нормально. Но только были бы сейчас рядом Димка, Женя, два Юры. Сидели бы вот так, свесив ноги, погружённые в общую думу. Великаны. Боевые ангелы.

– Мне на видео замазать твоё лицо?

Ефим пожал плечами, глядя на вспышки далёких молний:

– Как хочешь. Нет, не надо, – и, словно продолжая вслух только что прерванную мысль, сказал: – Если Последняя Битва – это в буквальном смысле сражение такое, глобальный такой пиф-паф, то каждый может подумать: «Ну, вроде не грохочет пока». И так все и думают.

Надя кивнула.

– Мы коллаборационисты?

– Что? – не понял он.

– Все мы. Ну, обычные, не стяжники. По-твоему, мы коллаборационисты? Сотрудничаем со злом.

Надя выстрелила окурком перед собой. Окурок, как цирковой эквилибрист, резво кувыркаясь, выскочил под ночной купол и вдруг, споткнувшись, теряя кураж, штопором пошёл вниз. Долетел до земли, дёрнулся, погас. Какое-то время Надя сидела молча, рассматривала испачканные алой краской подушечки пальцев, царапины от колючей проволоки на предплечьях. Заметила ржавчину на сгибе локтя, поплевала, растёрла.

Докурив, Фима вслед за Надей пульнул окурком. Сидел, легонько покачивая ногами над пятиэтажной пропастью, молчал. Было очень уютно сидеть вот так, разглядывая то жёлто-синюю физиономию луны, то угловатый абрис Солнечного, беззащитно распростершегося под ними, и молчать.

Ну да, вся Надина ершистость – всего лишь защитная оболочка. Разные они, но с ней почему-то спокойно. Надёжно. Жаль, блукает она бессмысленно, вот что. Весь этот её Интернет… суперлидер… рекорд посещаемости… Не желает она строить жизнь свою здесь, снаружи. Понимает, что негде. Наверняка и сам заблудился бы. Если б не Стяг, если бы не увидел своими глазами, как много в этих дымящихся руинах живых людей, его сверстников… Жаль, не все они оказались готовы пойти до конца. Пока – не все.

– Мне уже написали из «Медиа-Пресс», хотят встретиться.

– Что говоришь?

– Из «Медиа-Пресс» написали, вчера, встретиться хотят. Предложат, наверное, мой блог книжкой издать. Мне аж не верится. Дрожь такая внутри.

– Всё. Пошли, – Фима поднялся на ноги. – Пора.

* * *

Пробираясь оврагом, нацепляли репья. Чуть не попались. И главное, вышли уже из посёлка, на трассу выбрались. Было бы обидно. Не заметили опять «бобик» ментовский. Корабль-призрак какой-то, а не «бобик». А может, это другой наряд был. Менты проезжали по трассе и вдруг остановились, окликнули. Разделительная полоса выручила: поленились менты за ними бежать, а в разделительной разрыва поблизости не было.

Спрятавшись за угол трактира, счистили с одежды репейник. У трактира останавливались проходящие на Любореченск автобусы, можно было попроситься.

– Давай посидим? – предложила Надя.

Фима согласно кивнул.

Они поднялись на крыльцо.

Прокуренное до прогорклой горечи, оглушённое работающим из-под потолка телевизором пространство. Несколько проголодавшихся пассажиров с междугородного суетливо лапали привязанную к колонне книжку меню, выбирали блюда. Трактирщик-армянин в грязном белом халате, протирая стол, бросил на вошедших короткий, ничего не выражавший взгляд и так же коротко глянул в открытую заднюю дверь на тлеющие «габариты» «Скании».

– О, миленько, – сказала Надя. – Непременно нужно будет здесь снять.

Усталые ночные люди сосредоточенно колдовали над тарелками. Чем-то неуловимым, как близкие родственники, похожие друг на дружку дальнобойщики. Поужинают и уйдут в свои пыльные кабины на недолгий ночлег-обморок. И знать не узнают, что ночевали они у посёлка Новый Армагеддон. Что двое, давшие посёлку новое, последнее это имя, были тут с ними, разглядывали их, может быть, ловили тайком в стеклянный глаз видеокамеры. Утром кто-то из припозднившихся, выруливая на ожившую утреннюю трассу, заметит надпись над крышами коттеджей. И, не подумав ничего, как этот трактирщик, привычно зыркающий на входящих, шофёр надавит на педаль газа, встроится в общий поток и покатится дальше в свой пункт Б под мужественные всхлипы шансона.

Страна неприкаянных дальнобойщиков. Катятся без оглядки по оплаченному маршруту.

– Может, перекусим? – спросила Надя. – Ты как?

– Нет, не хочу. Ты поешь, если хочешь.

– Денег нет? – догадалась она. – Тю! Брось ломаться. Я угощаю. Страсть как люблю угощать. Это от мамы.

Запнулась.

– Нет, Надь… я не…

– Ой! Иди лучше садись.

Пошла в глубь помещения, прямиком к двери кухни.

– Нам бы что-нибудь вкусненькое, – услышал Фима. – Чтобы не ждать.

Фима огляделся.

Нужно сесть к окну, решил он, будет видно подъезжающие машины, и менты, если сунутся сюда, не успеют застать их врасплох – можно будет выйти через сквозной проход мимо кухни и туалетов на задний двор, куда подъезжают транзитные автобусы.

Он сел за свободный столик в центре зала. Снаружи перед трактиром стояли две припаркованные «семёрки». Слабый ветерок вяло потрошил мусорный жбан с надписью «Чистый город», забрасывая площадку перед трактиром обрывками газет, пакетами, пластиковыми стаканами.

За соседним столиком в пол-оборота к Ефиму сидел небритый толстячок. Доедал булку с чаем. Плечи задраны, локти водружены чуть не на середину стола, будто собрались сойтись в поединке армрестлинга. Мужичок поднял голову, стёр застрявшие в щетине крошки и упёрся взглядом Фиме в грудь. Фима покосился вниз и увидел, что цепочка с жетоном и крестиком выскочили у него поверх футболки. Их-то мужичок и разглядывал. Собрав цепочку в пригоршню, Фима сунул её под футболку.

Их взгляды встретились.

«Знает, откуда я, – подумал Фима. – Уставился как баран на новые ворота. Из недовольных, что ли?»

Человек уложил остаток булки в рот и откинулся на спинку стула. Оживился весь: натянул брови на лоб, дёрнул в сторону Фимы указательным пальцем. Явно собирался что-то сказать. Дожевал, сказал:

– Из «Казачка»?

Суетливо как-то улыбнулся – показать, видимо, что настроен-то он дружелюбно, просто немного мрачен и вот слегка небрит.

– Из Владычного Стяга, – спокойно ответил Фима.

– Ну да, ну да, – промямлил тот, вставая. – Как же, Армагеддон на дворе. Знаем, знаем.

Подошёл, сел за столик Фимы.

– У вас там разве не режим? Поздно ты что-то.

Надя, привалившись плечом к дверному косяку, всё ещё стояла возле кухни. Трактирщик, закончивший протирать столы, подошёл к ней, на ходу вытряхнув из тряпки крошки.

Выдержав паузу, достаточную для того, чтобы подсевший к нему человек верно прочувствовал ситуацию: сам лезешь, на себя и пеняй, если что, – Фима сказал:

– Ты, главное, лишнего не взболтни. Невежливо начал.

Снова нашёл Надю глазами. Трактирщик исчез. Теперь, повернувшись в сторону зала, Надя снимала на камеру. Кто-то из шофёров, заметив это, кокетливо махал ей лапой, кто-то равнодушно отворачивался. Повернулся к своему незваному собеседнику:

– Слушаю.

Мужчина заметно повеселел.

– М-да… С места в карьер. Так ты вроде это… должен возлюбить ближнего… или я не тяну на ближнего?

Не разрывая губ, он расплылся в широкой улыбке, мохнатыми персиками округлившей его щёки.

Некстати. Такие клоуны специально караулят, что ли, – чтобы в самый неподходящий момент? Вот что сейчас с ним делать?

Негласный устав Стяга предписывал не давать спуску никому, кто неуважительно отзывается о Стяге, Церкви или России. А этот как раз на грани.

– Ты решил дободаться, ближний? Стоит ли?

Улыбка пропала с лица толстячка, лицо приняло обиженное выражение. Отвернувшись, он опёрся руками о бёдра.

– Эх ты, – сказал он с неожиданной экспрессией. – «Дободаться»… Это ещё кто к кому…

Прервался на полуслове, перевёл взгляд Фиме за спину.

– Менты, – выдохнула Надя в самое ухо. – С той стороны, в автобусе пассажиров проверяют.

Слушая Надю, Фима не отрывал взгляда от помрачневшей, всё ещё наэлектризованной недоговорённой фразой физиономии. Подтянул под себя ноги, чтобы сразу вскочить, если понадобится. Левую руку положил на стол – удобно будет боковой в челюсть ввернуть.

– Что ж, Надюш, – сказал Фима негромко. – Дома поедим.

Толстячок встал, вздохнул негромко: «Эхе-хе» – и пошёл в сторону главного выхода.

Поднялся и Фима. Посмотрел в окно: никого. Крыши припаркованных «семёрок», мусорный жбан, за ним выбеленный луной лоскут трассы. Неторопливо, чтобы не привлекать внимания, двинулись вслед за грузной и коренастой, но на удивление стремительной фигурой. Казалось – сейчас лбом протаранит дверь, но мужичок проворно её открыл, скользнул на крыльцо и закрыл за собой быстро и бесшумно.

– Кто это? – спросила Надя.

– Да, – Фима скривился как от кислого, – какой-то раненый. Из местных, что ли. Подсел.

Когда Надя с Фимой вышли, человек подходил к микроавтобусу, стоявшему поодаль от трактира, возле самой трассы.

– Му-у-жчи-и-на, – нараспев, себе под нос проговорила Надя.

Тут же заявила:

– Он нас подвезёт, – и бросилась к микроавтобусу: – Мужчина!

Фима попробовал поймать её за руку:

– Стой ты!

Надя остановилась, вопросительно глядя на Фиму.

– Надь, да ну его. Сами как-нибудь.

– Фима, ты же совершенно не разбираешься в людях, – зашипела она. – Я твоего раненого засняла крупным планом. Не знаю, что он тебе наговорил, но он хороший. Стопудово.

Убежала к микроавтобусу.

Ничего не оставалось, как поспешить за ней следом. Тем более, решил Фима, мужик всё равно откажет. Лишь бы не нагрубил.

– Я домой еду, в Солнечный, – бурчал «раненый», когда Фима подошёл. – Максимум могу вас до автовокзала подбросить.

– Вот и отлично, – сказала Надя. – Просто идеально.

То есть как – «идеально»?! Фима даже хохотнул тихонько. Вернуться в Солнечный? «А, делай как хочешь», – решил.

Уселись на передние сиденья. Тесновато. Фима с краю.

– Костя Крицын, – представился человек, глядя перед собой. – А вас, молодые люди, как величать?

– Нас величать Надей и Фимой, – за двоих ответила Надя.

Весело ей. Затащила – неизвестно ещё, как всё обернётся с этим солнечногорцем. Наверняка будет сейчас грузить, придётся как-то реагировать.

Микроавтобус разгонялся, низко порыкивая двигателем. В свете фар белой ниткой по асфальту застрочила дорожная разметка. Далеко в темноте по невидимому бугорку ползли светлячки: там новенькая эстакада, выводящая на федеральную трассу. Сейчас бы туда, к эстакаде. Заложить, не снижая скорости, вираж и – в Москву, в столицу, – туда, где решается всё, туда, откуда растекается по земле русская жизнь.

Они свернут к Солнечному возле газотурбинной станции.

Этот Костя Крицын, почувствовал вдруг Фима, хоть и звучит его имя с каким-то оружейным скрежетом, и в самом деле неопасен. Настроен враждебно, да. Но неопасен. Обрюзг душой, как все они, творцы потребительского бума. Дурацкое радио с шутками, отловленными в трусах, дурацкие липкие кожаные сиденья.

– Да, липнет, – сказал Костя. – Чехлы нужны. Так-то убойно смотрится, но липнет.

Поняв, что знает про Костю главное, Фима уткнулся в окно: дальше неинтересно.

За приспущенным стеклом чёрным атласным знаменем, расписанным то частоколом деревьев, то ромбами пшеничных полей, трепетала летняя ночь. Светлячки фар вдалеке погасли. Исчезла, как и не было, эстакада. Одна тут дорога – в Солнечный, налево от газотурбинки.

– А вы так поздно, – Надя, кажется, пыталась его разговорить.

– А вы? – отозвался Костя.

– Мы тоже. Припозднились. По делам вот ездили, ночь застала.

– Вот-вот, я тоже по делам. В Любореченск мотался, на малярку, – усмехнувшись чему-то, сказал Костя. – Прождал до ночи, пока краску везли, а там цвета подходящего не оказалось. Зря обнадёжили, дармоеды.

Замолчали.

В последнее время, сталкиваясь вплотную с такими, как Костя Крицын, Фима чувствует себя разгорячённой ищейкой, в чехарде леса заметившей наконец зверя. Вот: это они, такие, как Костя Крицын, превращают жизнь – в жижу. Ворчащие, вопящие, от упрямства ослепшие, посмеивающиеся злобно, с чужих голосов, боящиеся самых невероятных небылиц: теократии, дыб, ям тюремных, не верящие в искренность стяжников, священства, не верящие ни во что, кроме добротного дивана.

– Так внутри ведь торгуют, – услышал Фима.

Ну вот, началось. О вере заговорили.

Любят они порассуждать. Любят порассуждать о том, правильную ли веру им предлагают, нет ли где подвоха? Верно про них сказано: стоят себе на бережку, умники, поглядывают на тех, кто решился реку переплыть – доплывут ли, утонут ли. Сами не поплывут никогда, боятся.

Стволы. Обочина. Алюминиевая лента ограждения. Поля. Снова стволы. Там всё ясно – в тёмном мире снаружи. Там нет человека. Там Бог и порядок. И ничего больше – пока человек смотрит туда из окна проезжающей машины.

«Форд» притормозил на повороте. Встал, мигая оранжевым поворотником деревьям да кустам, столпившимся вокруг перекрёстка. Костя поглядел в боковое зеркало, включил первую, и они съехали с трассы.

– Костя, – Надя замялась, будто подбирая слова. – Это, конечно, наглость с моей стороны. Но… в общем, вы не могли бы нас пустить переночевать? Мы можем заплатить.

Костя ёкнул от неожиданности, даже скорость сбавил.

– Не слушай её, она приболела, – буркнул Ефим.

Глава 4

Они вышли из машины.

Встав у пышущего жаром капота, Фима принялся разглядывать фасад дома. C виду дом как дом: высокий, основательный. На крыше телетарелка. Над крышей роскошное ночное небо, с бутоном луны и густыми посевами звёзд. Смотрел, а сам вспоминал почему-то строительные щиты, сложенные на окраине посёлка, их зубчатые, как в конструкторе, торцы: щёлк, щёлк – вот вам жилище. Казалось, и люди в этих домах должны жить такие же, на защёлках.

Не смог бы, наверное, жить в таком доме.

– Идёмте, детвора, – позвал Костя, стоявший вполоборота к ним у самого крыльца. – Чего топчетесь?

Детвора… Смотри, какой старичок-боровичок.

Фима с Надей обошли «Форд» и замерли. На кремовом его борте красовалось размашистое, густо выписанное алой краской: «На Армагеддон!».

– Ёу, – Надя подошла к Фиме, встала за спиной, пальцы тихонько просунула под ремень его брюк – чтобы улепётывать удобней, что ли?

Испугалась Надя.

Посмотрев вслед за ними на надпись, будто и он видел её впервые, Костя энергично всплеснул руками:

– Такая вот мурзилка! Ваше, я так понимаю, творчество?

Надя потянула за ремень. Нет уж, хватит бегать.

Сразу вспомнил, когда и где это было. Недели две назад, в Шанс-Бурге. На окраине долго прятались от конного казачьего патруля, отсиживались в широченной трубе: такие звеньями гигантской разорванной цепи рассыпаны были вдоль всей дороги. Как только казачки перестали кружить вокруг ближних котлованов и стих топот копыт, прошли, прячась за трубами, в глубь Шанс-Бурга. Машины – пара одинаковых микроавтобусов – стояли у входа на стройку, перед забором. Решили на стройку не лезть: там маячили какие-то тени, слышались голоса. Углубляться в Шанс-Бург не стали из-за «лампасников»: можно было нарваться. Расписали машины. Второму «Форду» больше досталось, оба борта разукрасили, Юрка там всадника с косой нарисовал. Но машины ведь наверняка не личные, принадлежат какой-нибудь фирме строительной или другой какой конторе, переустраивающей степь под вертеп. Ночью… стояли возле стройки… одинаковые, как яйца в лотке… ясно ведь, что не личные. Личное имущество они не расписывали.

– Да ладно, говорю, – с досадой на их замешательство бросил Костя. – Поздно глазами-то блымать.

Подошёл.

– Я вас ментам не сдам. Слово даю. Поговорить хочу, – он хмыкнул в ноздри. – Любопытствую понять, откуда вы такие. У самого пацаны растут. Старший вот тоже недавно: «Обрыдло мне всё». Это он вообще – про школу, про нашу с матерью жизнь. Обрыдло, говорит. – Костя пожал плечами, будто всё это время пытался придумать ответ своему сыну, да так и не придумал. – Поговорить хочу, раз уж случай представился. Сами же напросились, идёмте уже. Чаю попьём с вареньем. С райскими яблоками.

Не сдаст. Вареньем угостит. Просто душка!

Надя продолжала тянуть за ремень.

Фима улыбнулся Косте развесёлой улыбкой – нарочно, дразня его, впадая в свирепое какое-то, разрушительное веселье, – сказал:

– О, райские яблочки!

Костя кивнул:

– Идёмте, – и, одним шагом одолев три низенькие ступени, толкнул незапертую дверь. – Чего уж.

В небольшом холле они перешагнули через какие-то одёжки, вывалившиеся из сетчатого мешка. «Стирку затеял, да вот до стиралки не донёс», – пробурчал Костя. Проворно сгрёб всё и бросил обратно в мешок. На ступенях, взбегающих на второй этаж, на полу, на расставленных вдоль стен шезлонгах было много чего разбросано. Продвигаясь вглубь небольшого холла, Костя что-то пнул, что-то подхватил на ходу, переложил в другое место. Выхватил откуда-то автомобильные коврики, кинул их к двери. «Забываю в гараж оттаранить». Было ясно с первого взгляда, что порядок даётся Косте с трудом, хотя бардак причиняет ему страдания.

Развернув Фиму за локоть, Надя нервно заглянула ему в лицо. С такого расстояния её густо подкрашенные глаза показались двумя оптическими прицелами.

Да, перепугалась Надежда.

– Надь, Константин поговорить хочет, – как бы разъясняя совершенно очевидное непонятливой Наде, произнёс Фима.

– Да-да, поговорить, – уже из комнаты, включая в ней свет, отозвался Костя. – Я и там, в трактире, подсел, чтобы поговорить. Не думал никогда, что доведётся с вами вот так, у себя дома. Поглядывал иногда в телевизоре, пару раз мимо проезжал, когда вы по трассе бежали. С флагом, крепенькие такие, как на подбор. Вы в трактире, кажется, так и не поели? Курицу будете?

– Можно, – неожиданно звонко отозвалась Надя.

Качнула кулачком, как делают, играя в «двадцать одно» – или решившись на что-то. Разулась, по очереди наступив на пятки кроссовок. Первой вошла в комнату, за ней Ефим.

Помогая себе фразами вроде: «Есть у нас хлеб? Должен быть», «Салфетки где-то», Костя брякал посудой на кухне, и Надя отправилась к нему.

– Только я не из Стяга, – сказала она, входя.

– Вот как?

– Туда ведь только парней берут.

– На вот, нарежь.

Столовая. Большая семейная столовая. Большой овальный стол – преисполненный торжественности и сознания собственной важности предмет. Фикус у окна. С овальными глянцевыми листьями. Возможно, куплен в ансамбль к овальному столу. Электрический камин с горкой керамических дров. На стене фотографии. Портреты. Весёлые детские лица. Два мальчика: одному лет четырнадцать, другому около пяти. Фотоаппарат выхватил их в момент какой-то игры, наверное. Волосы растрёпаны, глаза искрятся. Весело пацанам. Смеющаяся женщина: мальчики прижались к её лицу с обеих сторон. У смеющейся женщины смешно, по-рыбьи сплющен рот. Что-то кричит. Может быть: «Задушите!» – кричит. «Пустите!» Сам Костя – только на статичной общей фотографии: семейство позирует в покосившейся, увитой жиденьким плющом ротонде, на заднем плане рассыпаны утки по зелёному, как бильярдный стол, пруду.

Неожиданно обжитой: с детскими портретами, с большим, уже потёртым по краям столом, с разбредающимися по холлу шезлонгами – этот симпатичный домик в пустынном, темнеющем под звёздами посёлке – будто станция «Мир», летящая сквозь мёртвый ледяной космос.

Фима всмотрелся в портрет того, что постарше. Хоть сейчас на плакат «Наше счастливое детство». «Обрыдло всё».

Накрыли, расселись. Посреди стола – стеклянная ваза. Крохотные золотистые яблоки ощетинились длинными, похожими на сабли плодоножками. Вообще-то не пробовал ни разу. Слышал от бабы Насти, когда она про свою довоенную жизнь рассказывала: у них во дворе росли такие. В войну фрицы все деревья танком подавили. А последнюю банку варенья достали из подпола, когда развалины разгребли, – целёхонькую.

– Мы как будто семья, – Надя навалилась локтями на стол.

Разламывая холодную курицу, Костя неопределённо улыбнулся.

– Такая… ммм… временная ночная семья, – продолжила Надя, подхватывая куриную ножку.

– А настоящая семья где? – спросил Фима.

Костя закончил с курицей, подвинул тарелку на середину стола.

– В Любореченске семья. Здесь школы-то пока нормальной нет. Только в станице. Полтора педагога и печное отопление. Куда их? Вожу их сюда каждые выходные, пусть привыкают.

– В Солнечный решили перебраться? – поинтересовалась Надя.

– Решили. Давно мечтали – в собственном доме. Тем более я тут надолго завяз, на стройке. Всё равно мотаться, на работу. А тут на льготных условиях, первый взнос от фирмы, плюс пять процентов скидка.

– Ясно, – закивала Надя.

Ей, пожалуй, действительно всё ясно. Она там у себя за вечерними трапезами привыкла, наверное, про всё это слушать: расходы, доходы, ставки, проценты, – а то, может, и паевые фонды.

– Надь, есть у вас паевые фонды?

– Что? – не поняла она.

– В паевых фондах? Деньги? Есть?

– Чего эт ты вдруг?

– А, так.

Сказал, почти смеясь, Косте:

– Дети, значица, здесь будут жить?

– А как же.

Сцепив пальцы в замок, Костя уложил руки перед собой – большие руки, с сизыми узелками вен. Как коренья какие-нибудь.

– Слушай, а что вы так взъелись на этот Шанс-Бург? Его там же придумали, что и ваш этот Владычный Стяг. Просто для разных людей.

– Там да не там.

– Ну, тебе виднее.

Надя потянулась за хлебом.

– Ешьте, ешьте. Я, знаете, в Сочи вырос. К концу школы нам этого моря Чёрного и даром не нужно было. Приезжие целыми днями, будто на привязи. Смотрели на них как на больных. Море всё в бензиновых разводах от водных мотоциклов, пляж весь в бычках, в огрызках. А им ничего, самое то. Едут за тридевять земель. Я вот о чём: возле казино жить – ещё ничего не значит. Что ж теперь…

Да-да, что ж теперь. «Что же теперь», – все говорят. Плечами пожимают. Всё у них так: «Да, свинство. Так что же теперь?» В кои-то веки можно изменить всё. Выправить. Всё есть для этого. Мы есть! Мы! Таран, чтобы стену эту ватную прошибить. Отвоевать Русь.

Перед домом развернулась машина, пустила в окна ворох теней, стремглав разбежавшихся по потолку. Уж не менты ли катаются, выискивают их с Надей? А они здесь. Эй, мы здесь, у вас под боком, гостим у Кости Крицына. Беседуем с Костей Крицыным о соблазнах мира сего, о перепачканном море. У него сыновья растут, у Кости Крицына.

Машина уехала, Костя и бровью не повёл. Похоже, и вправду не собирается их ментам сдавать.

– Море-море, – протянул Фима. – Не в море счастье.

Костя посмотрел на него долгим, изучающим взглядом.

Что увидел там, Константин?

– Только о вере со мной не надо говорить, – предупредил Ефим.

– Как же? Вы ведь…

– Со священником говори.

– Ладно. Понял, – согласился Костя. – Так мне правда интересно: откуда вы? Вроде жили-жили. И вдруг.

– А для вас всё всегда – вдруг.

Фима прислушивался, как набухает внутри, опасно тяжелеет.

– А почему сразу – «для вас»? В этой стране по-другому и не бывает. Хоть для кого.

– Константин, зря ты так про страну мою, зря. Неуважительно так.

– Как же – про твою, Ефим? Я про свою. Что ж ты меня в приживалы записал? Вот ведь! Если кто с вами не согласен, так всё, из списков вычёркиваем? Э-хе-хе.

– Так сам же сказал: эта страна.

– К словам цепляешься. Как считаться будем, кому она больше «моя»? Я вот дома строю, пять уже построил. Дед у меня на Волгодоне сгинул. Мамин папа. Профессор ботаники, – Костя губы поджал, задумался. – Вам, наверное, теперь снова про это не рассказывают?

Сидя тут, будто в декорациях закрытого на ночь театра, Фима переживал непонятное – тлеющее, но никак не разгорающееся чувство. Ни за что не желало оно быть опознанным. Выскальзывало. Досадно пробегало мимо. Расплывалось и таяло, безымянное, вредоносное. Цепочка обстоятельств, приведших его сюда, бесконечно случайна, эфемерна. Он больше не будет здесь никогда. Он здесь понарошку: завтра выйдет за ворота – и ни дома, ни Кости Крицына. Пфф – и облачка не останется, даже воспоминаний. И – почему так? – слова, звучащие здесь, в доме, которого завтра не станет, вроде бы оскорбительные, они почему-то не задевают по-настоящему. Анестезия какая-то. Яд. Или просто нервы. Нервы, да. Фима наконец рассмеялся.

– Слушай, такое дело… признаюсь, мы на вас тоже как на больных смотрим. Вот как в Сочи на приезжих. Всё вы ковыряетесь, всё вам не то, всё не так. И ничего вам всерьёз не нужно. Страна не нужна. Для вас страна – вон, место для парковки, гектар гипермаркета – и чтобы спать не мешали.

– Как ты заряжен, – Костя покачал головой. – Да с чего это? С чего ты взял?

– Да так уж, взял.

– Всё «страна» да «страна». Откуда размах такой?

– От верблюда! Ковырятели. Вот вы ковыряетесь, ковыряетесь, ноете всё, а что взамен-то можете предъявить?

Боитесь, боитесь, боитесь. Всего боитесь. В великой стране, под Богом идущей, боитесь жить – ибо никчёмность ваша в её сиянии настолько очевидна, что не переживёте вы, расплющит вас, как скорлупки на морской глубине. Православия – боитесь. Новый у вас страх. Испугались, ротожопы! Так вам! Ещё бы! Православия – веры воинов божьих, веры воинов божьих, в первом ряду стоящих, – таким, как вы, бояться и нужно. Бойтесь! Православие – штрафбат, которому отступать не велено. Которому полечь суждено, чтобы другим дорогу расчистить. Вот и колотит вас, как салажат под обстрелом. Боитесь? Бойтесь молча.

– Фима, тебе сколько лет?

– А что, хочешь сопливым малолеткой назвать? Да слышали, слышали.

– Восемнадцать есть?

– Скоро. И что?

– Да ничего. Просто. Я в свои семнадцать сильно влюблён был, до умопомешательства. В одноклассницу Ниночку.

– И что?

– Да ничего! Вспомнилось. А ты местами совсем как Лёшка мой говоришь. В чём-то ты прав, конечно. Я сам недавно подумал, знаешь… ничего-то я Алексею про его прадеда не рассказывал, нечего мне ему рассказать. Ничего не знаю я о Павле Крицыне, профессоре ботаники. А мог бы, мог бы разузнать, раскопать.

– А про Павла Самосвала больше знаешь?

– Про кого?

– Про Самосвала. Ну как же… Павел Самосвал…

– А, который в «Титанике» миллион выиграл?

– Вот-вот.

– Да, пожалуй, – рассмеялся, растряс жиры. – Так ведь на каждом шагу этот Самосвал, в каждой рекламе. Книга вон вышла, «Спасённый Титаник».

И притихли – будто выдохлись вдруг оба.

Надя ела курицу. Как голодная аристократка ела: проворно срезала ножом мясо с косточки, с задором орудовала вилкой. Что-то не замечал за ней Фима таких манер, когда жил у них.

Воспользовавшись паузой, Надя быстро проглотила кусок, сказала:

– Вкусно очень.

Наверное, уплетает так – будто в кино про дворян снимается – для того, чтобы внимание их привлечь, увести от опасного этого разговора.