Текст книги "Домик в Армагеддоне"

Автор книги: Денис Гуцко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Глава 2

Над головой, на верхней площадке «крокодила», вялый ветерок перебирал поводки, собранные в два пучка, по одному на каждом тросе. Поводки тёрлись друг о дружку, издавая звук, похожий на шёпот – угрюмый металлический шёпот. Когда, пристегнув поводок карабинами к парашютной амуниции, толкаешь подошвами край площадки и несёшься вниз, над головой слышен совсем другой звук – режущий, звенящий. Что теперь-то?

Фима зашёл в тень под навес. От Белого корпуса, где располагались спальни роты «Пересвет», спортзал и классы, в сторону штаба не спеша двигались стяжники. Первыми шли его товарищи по ночной акции. «Подельники», – назвал их Тихомиров. Снова нежностью окатило сердце: «Первыми пошли, с прямыми спинами. Эти не скиснут, нет». Поговорить бы с ними сейчас, полегчало бы. Но отец Михаил велел по лагерю не шататься, а дожидаться его здесь. За опальной четвёркой – уже на расстоянии, уже отгородившись несколькими метрами пустоты, – шагали остальные. Одни переговаривались. Другие шли молча, понуро угнув головы. Веремеев возбуждённо жестикулировал.

Он теперь поднимется в Стяге, Витя Веремеев. Громче всех выступает. На рукопашке ему нет равных. И Тихомирову он, кажется, нравится. Поставят Веремеева старшим в их роте. Ну или помощником к Денису Емельянову, вместо Чичибабина. Хоть бы должностям уже названия придумали – а то второй год, и всё «старшие».

Как теперь? Как же теперь-то?

Стяжники вышли на широкую дорожку, ведущую к штабу. Некоторые, щурясь и прикладывая козырьком ладонь, всматривались в сторону «крокодила». Отсюда Фима не мог разглядеть их лиц. Злятся на него, наверное. Испугались, что Стяг теперь закроют. Глупыши. Нет, не могут Стяг закрыть, никогда этого не будет: на самом верху задумано. Уладится. А вдруг – вдруг всё повернётся, как никто и не думал? Совсем иначе – хорошо всё повернётся для Стяга…

На середине дорожки Чичибабин оглянулся и махнул Фиме рукой.

И Фима хотел было махнуть в ответ, но в последний момент остановился: вдруг Тихомиров смотрит сейчас из своего окна? Не нужно осложнять ребятам жизнь. Видно, Тихомиров решил одного его покарать – мол, остальных этот буйный обманом затащил. У Тихого понятная арифметика: один смутьян всегда лучше, чем несколько.

Стяг строился перед Красным корпусом. Там столовая, спальни «Александра Невского» и штаб – отдельное крылечко с левого края фасада. Обычно строились перед штабным крыльцом колоннами по десяткам, с широким интервалом одна от другой. Но сейчас их выстроили в плотное каре. В каре их ставят, только когда они отрабатывают «ватагу» – противодействие толпе. Возможно, Тихомиров хочет, чтобы они стояли компактней – чтобы можно было не орать во всю ивановскую. Мало ли кто услышит. По ту сторону сетчатой ограды – заброшенные ещё с советских времён очистные. Там много кто ходит. Бомжи ночуют. Поселковые мальчишки, бывает, костры жгут. Теперь вот, как начали ваять Шанс-Бург из захудалой Шанцевки, заезжают самосвалы за песком.

Может, обойдётся ещё? Но отец Михаил всё же как-то странно смотрел.

Солнце больно жалило глаза, бриллиантовой сыпью покрывало любую гладкую поверхность, до которой могло дотянуться. Фима вынул из кармана тёмные очки, надел.

Жарко ребятам стоять вплотную друг к дружке.

Хоть Фима и не любил армейку, но строевые эти упражнения – когда одна часть Стяга изображает агрессивную, потерявшую над собой контроль толпу, а вторая оттесняет её за заданную черту – ему нравились. Очень даже. Мурашки бегали по коже, когда они, сомкнувшись в каре, встав вполоборота – левое плечо слегка вперёд, – с монотонным угрожающим мычанием мелкими шажками надвигались на распоясавшихся хулиганов. В какой-то момент старший подавал команду – и каре ломалось напополам, распахивалось клешнёй, слева и справа сжимая противника.

Да, им поручено редкое по важности своей и благости дело – защищать церковь. И правильно, и самое время. Два года назад прихожане в Перми музей какой-то спалили из-за богохульной выставки. Там много чего сгорело. В том числе и не богохульного вовсе. Вскоре после того и появился Владычный Стяг. Оно и понятно: чтобы тех же горе-художников на место поставить или обнаглевших нацменов – тут подготовленные бойцы нужны. И задачу выполнят, и лишнего не допустят.

Первое, что объясняют каждому новичку: Стяг – не православные бойскауты, как выли шакальи радиостанции. Стяг – дело для настоящих мужчин. Никакой сусальной попсы, никаких больше пикетов с плакатами «Слава Богу!». Но если защитники, то защитники от любой напасти. Какой бы она ни была. Пусть бы даже явилась в образе матёрого губернатора. А то художников шугать – большой доблести не нужно. Или тех же драгрейсеров.

Кстати, никто из начальства ни слова не сказал, когда на прошлых сборах – тоже самовольно, тоже без благословения – они разобрались со станичными драгрейсерами. Те на Ольховском кладбище повадились гонки устраивать. Такой вот экстрим: шпарить мимо могил от забора к забору.

Жители Ольховки, тамошний председатель и пара молодых, с быстрыми, пытливыми глазами, женщин, сами пришли в Стяг. Но не к начальству почему-то, на КПП пришли. Поговорили с нарядом, попросили помочь. Может быть, как уверял кто-то, у Тихомирова они до того побывали? А тот, старый лис, решил обставить так, будто всё без его ведома. Ну и зря. Поднялся бы в их глазах. С драгрейсерами они легко разобрались. С первого раза. Пришли на кладбище с факелами и парой канистр бензина. Не говоря ни слова, проткнули шины. Самого ретивого свалили на землю и бензином облили. Всё молча, без суеты. Не верили автопанки своим глазам. Небось, думали про стяжников: слабаки, крещёная пионерия. Моментально изменили отношение к Стягу. Попрыгали в свои тонированные развалюхи и разъехались.

Ольховские потом охапку цветов принесли на КПП и бидон мёда.

Тихомиров… Настоящее дело частенько больше тех людей, которые его возглавляют.

Вот только где оно – дело? Которое обещано?

Почему им так ни разу и не поручили ничего серьёзного?

Почему часовню отдали казиношникам? Почему уступили?

Ведь Стяг справился бы.

– Сми-иииии-р-ррррр… на! – прокатилось над лагерем.

На крыльцо вышел Тихомиров.

Впервые Фима наблюдал со стороны, как строй стяжников, встрепенувшись, твердеет, замирает по стойке смирно.

Эх, если бы Тихий плюнул сейчас на все условности, переступил бы через свои армейские табу, через свой страх вызвать гнев вышестоящих – сказал бы так: «Стяжники! За своеволие и нарушение моих приказов я не могу не покарать пятерых ваших соратников. Главного зачинщика смуты я отчислил, его подельники понесут суровое наказание. Потому что нельзя нарушать мои приказы! Но как руководитель Владычного Стяга, как гражданин православного отечества, я не могу не разделять их порыва. А посему сегодня же мы выступаем к часовне Иоанна Воина. И пусть только сунутся!» И тут из сотни молодых лужёных глоток грянуло бы такое «ура», от которого с окрестных ветвей со звуком сотен выстреливших хлопушек сорвало бы задремавших галок и ворон…

Тихомиров говорил непривычно тихо, Фиме ни слова не было слышно. Но говорил он, конечно, совсем другое. Швырял руки за спину, пружинно покачивался на носочках. Вырывал руки из-за спины, рубил и вязал широкими узлами воздух перед собой – и снова прятал. Будто в ножны клал.

Он замолчал. Каре пришло в движение: колыхнулось, как шапка чуть не убежавшего молока, и вновь застыло неподвижно. Наверное, «подельники» вышли из строя.

– Пойдём, Ефим.

На краю спортгородка стоял отец Михаил.

– Отсюда, оказывается, всё видно. Я-то думал, не видно. Я затем тебя и отослал, чтобы ты ещё сильней себя не драконил. Идём. Лопаты на складе соберём.

Фима поспешил к священнику, на ходу пряча в карман очки. Стеснялся при нём носить: знал, что в этих очках «полицай» выглядит слишком уж гламурненько, становится похож на модного мальчика с глянцевой обложки.

– А вы туда не пойдёте? – Фима кивнул в сторону штаба.

– Нет. Там Прохора Львовича место.

– А как, владыко, как бы вы решили, если бы вы нами руководили?

– Довольно, Фима, – отец Михаил покачал головой.

Они прошли по краю утрамбованной белёсой земли и ступили на хрусткий гравий аллеи. Не спеша двинулись в строну КПП, справа от которого, среди деревьев парка, стоял склад.

– А почему лопатами, отец Михаил?

– Потому что.

– Так ведь остальные ни в чём не участвовали. Они все против были.

Неприятно, конечно: каждая лопата земли, брошенная под палящим летним солнцем, добавит неприязни стяжников к их пятёрке.

Ажурная тень парка текла навстречу, ложилась под ноги, наползала на лицо, на одежду – на футболку-песчанку Ефима, на серые одеяния священника. Наверху солнце разбавляло зелень золотом, слепящими фонтанами взрывалось в просветах.

– У тебя когда отсрочка заканчивается?

Фима поморщился.

– Да вот… осенью.

– Служить пойдёшь или на альтернативную?

Отец Михаил напомнил о том, о чём Фиме сейчас не хотелось думать совсем: скоро, непоправимо скоро – армейская служба. Там дедовщина, там много всего.

– Если хочешь, я могу похлопотать.

– Благодарствуйте, батюшка. Не нужно.

Дневальные, заметившие их с крылечка КПП, перекинулись парой фраз. Не хотелось идти мимо них. Тем более эти – из «Александра Невского», от них вчера к часовне ни один не пошёл.

– Давайте здесь, отец Михаил, – Фима показал на тропинку, уводившую направо, к складу. – Так ближе.

Они свернули с аллеи.

Перед складом, возле садовой тележки, задравшей изогнутые ручки к стволу каштана, катался в песке почти спаниель Гавка. Из-под его кнутом извивающегося хребта расползались густые клубы пыли. Заметил приближающиеся по тропинке ноги и замер, разглядывая. Узнал. Вскочил, бросился навстречу, раскидав по парку свой музыкальный лай. Гавка с разбегу прыгнул Фиме на грудь – будто коврик в лицо вытряхнули.

– Уйди, – как можно строже сказал Фима. – Пшёл.

– Весёлый какой пёс, – улыбнулся отец Михаил.

– Пшёл, кому сказал! Ну!

Но Гавка, принимая это за игру, безумным мячиком скакал вокруг Фимы. Отчаявшись унять Гавку, Фима крикнул в сторону КПП:

– Эй, позови его, а? Подзови Гавку, перепачкает сейчас всего.

Один из дневальных призывно свистнул, и Гавка в надежде на подачку пулей унёсся к КПП.

– Весёлый…

– Да, очень.

– Здешний?

– С очистных пришёл. Бросили, наверное.

– У меня в детстве тоже собака была, – сказал отец Михаил, отыскивая в связке похожих ключей нужный, с тремя насечками. – А, вот.

Поковырявшись с непривычки, отец Михаил открыл замок на воротах склада, посмотрел, куда бы пристроить, и бросил его в тележку. Они вошли внутрь, Фима включил свет.

– Где они тут у вас? – спросил отец Михаил, обводя взглядом рассечённое прямыми углами стеллажей пространство склада.

– Вот парочка, – сказал Фима, шагнув к стене.

Взял по лопате в каждую руку, перенёс поближе к воротам. Отец Михаил двинулся вдоль стеллажей, плотно и аккуратно заполненных коробками и свёртками: крупы, чай, сухофрукты, мыло, свечи, ладан, стопки новенькой зимней формы, непонятно зачем завезённой – стяг приезжает сюда только летом.

– Батюшка, там, скорей всего, не будет, – сказал Фима. – Давайте я сам найду.

Отец Михаил остановился в проходе под тусклым шаровидным плафоном, принялся разглядывать стеллажи. Фима успел отойти довольно далеко, когда отец Михаил что-то сказал.

– Не слышу вас, батюшка, – остановившись, отозвался Фима.

– Ты здесь на хорошем счету был, – повторил отец Михаил громче. – И вот нате. Затеял!

Фима остановился, не зная, как лучше поступить: вернуться к священнику? так ведь лопаты… не перекрикиваться же через склад.

Он догадывался, что отец Михаил собирается с ним поговорить. Иначе зачем он пришёл с ним сюда? Вряд ли просто для того, чтобы потаскать лопаты. Фима очень рассчитывал на этот разговор. Всё-таки как-то странно стали разворачиваться события. Объявив об отчислении – и почему-то устами духовника, – его не отправили немедленно в штаб для свершения официальной процедуры изгнания. Как должна выглядеть эта процедура, Фима не знал, поскольку при нём никого ещё из Стяга не отчисляли. И всё же логично было предположить, что должно быть именно так. Вместо этого отец Михаил сначала отослал его из корпуса, а потом увёл от общего построения собирать для Стяга лопаты. Конечно, это казалось Ефиму странным. Если только не предположить, что отец Михаил собирается сказать ему нечто важное, ради чего легко можно пренебречь любой логикой.

Фима завернул за предпоследний от стены стеллаж и тут же наткнулся на них. Целый полк лопат: округлые верхушки черенков торчат, будто вплотную сомкнутые каски. Подбежал к краю, просунул руки в гущу загромыхавших черенков, загрёб в охапку штук десять и боком, чтобы не цепляться, бросился обратно.

Лопаты сгрузил к створке ворот.

– Батюшка, я ведь шёл сюда… Мне казалось, мы все… затеяли… А иначе… Я слышал, чья-то мать, когда провожали нас сюда, на сборы, говорила: «Всё это очень полезно. Они там и душу, и тело оздоравливают». То есть… как про санаторий: «Оздоравливают». Это ведь другое, правда? Я другого…

– Погоди же, – священник тронул его за плечо. – Не будь ты так строг к людям, тем паче к их словам. Что ж ты всё рубишь-то сплеча? Чего тебе «другого», Ефим? Неужели так-таки не важно для тебя твоё душевное здоровье? Да и телесное тоже. Ты же молодой совсем, тебе ещё семью создавать, детей растить. Неужто так горько разочаровал тебя Владычный Стяг? Ведь сколько он тебе дал!

Да, да. Только не о том сейчас!

– Я не сплеча, батюшка. Всё, что вы говорите… Я хотел сказать – всё это, конечно, правильно… Но… А как же… Родина? Православная… Вы же сами… То есть… – запнулся вдруг, лицо дрогнуло. – Я думал… нас на помощь позвали.

Скажу. Нужно сказать. – Мы-то готовы…

Стоял, смущённо хмурясь. Пока ничего неожиданного – да и важного не больше.

Понял вдруг, что до сих пор, спустя два года в Стяге, не умеет по-настоящему держаться со священником. Батюшка, отец Михаил, честной отец – как обращаться к нему, знает. А общаться – не умеет совсем. Говорить с ним не умеет. Всё тот же зажатый растерянный мальчик в Свято-Георгиевском храме, которого заговоривший с ним священник перепугал до смерти. Можно ли было сказать отцу Михаилу вот так, как равному: «Всё, что вы говорите, правильно»? Ясное дело – правильно! Он же священник.

Запутался, запутался!

Отец Михаил и сам, в смущении, отвернулся. И снова, как недавно в классе, он показался Фиме усталым натруженным мужичком – в детстве Фима перевидал таких тьму-тьмущую. Через их двор, поодиночке и небольшими стайками, со Второго механического шли отработавшие смену рабочие. И Фима разглядывал их, невольно складывая в памяти все оттенки, все чёрточки земной усталости: люди с механического завода, изо дня в день повторявшие одни и те же механические действия, шли медленно, механически, погружаясь в свои механические мысли, наполненные стальным шорохом цехов или тишиной тесных, с унылым видом на серые заводские корпуса, хрущёвских кухонь.

Никогда раньше Фима не видел усталых священников. Разве может быть священник хоть в чём-то похож на людей с механического?

Запутался.

Отец Михаил обнял ладонью бороду и стоял так, уставившись в тушки тюков на полках. Наверное, они двое сейчас очень похоже смотрятся, подумал Фима. Всё же было в этом что-то гнетущее: в душном тусклом складе вести со священником петлистый, увязающий в недоговорках и взаимном смущении, диалог.

Может быть, чувствовал то же самое и отец Михаил?

– Знаешь, Фима, – сказал он, – ты приходи ко мне в Управление. Мы там с тобой поговорим. О важном поговорим.

– Да, батюшка, – с невольным облегчением отозвался Фима, но тут же переспросил: – Куда приходить?

– В Управление патриархии.

– Ах, ну да, конечно.

– Ты ведь в Любореченске живёшь?

– В Любореченске.

– Вот и приходи через недельку. На улицу Горького. Знаешь?

– Знаю, напротив «пожарки».

– Вот и приходи.

Фима удивился:

– Как же – через недельку? Ведь сборы? Вы ведь здесь будете.

– Говорю тебе, приходи через неделю. Ну, – батюшка перешёл на шутливый тон. – Идём же лопаты таскать.

Они дошли до крайнего прохода, каждый отделил от общей кучи по стопке, подхватил.

– Не печалься, Фима. Всё образуется, вот увидишь.

Отчислят? Или обойдётся?

Когда вернулись обратно, у выхода их встретил дневальный, Сашка Калинин. Сказал:

– К вам пришли, отец Михаил, – и тут же ушёл. Не хотел, наверное, оказаться в помощниках у Фимы.

За воротами, в плотно повязанных платочках, одинаково сцепив руки на животах, одинаково щурясь под солнцем, стояли старушки. Четверо. Разглядев священника в полумраке склада, оживились, как по команде рассыпали еле заметные, крупитчатые движения: переступили с ноги на ногу, тронули края платков, переложили сцепленные ладони. Та, что стояла с левого краю, самая сухонькая из них, была похожа отсюда на бабу Настю. Плечико острое, цыплячье, в пояснице надломлена слегка.

– Что ж вы, милые! – воскликнул отец Михаил. – Ах вы… В такую-то даль, а… Без предупреждения… Вот они, голубушки. И во вторник, говорят, приходили?

– Приходили, батюшка, не застали.

Гавка, устроившись на солнцепёке, с азартом похрустывал добытой таки где-то костью.

Фима поставил лопаты к створке ворот, отошёл вглубь склада.

Трудно было сказать, по-прежнему ли щурились старушки или теперь улыбались: глазки всё так же в щёлочку, высохшие рты растянуты ниточкой. Они заговорили со священником тихо и размеренно. По очереди, кирпичик за кирпичиком, принялись выкладывать привычную беседу.

– Видал, что делают, – обернулся через какое-то время отец Михаил к Фиме. – В такую даль, боже мой! С двумя пересадками. Пастыря в их хуторе нет, скончался, царство ему небесное, вот никак не назначат пока. Ты уж, будь ласков, сделай сам, хорошо?

– Конечно, батюшка.

– Ты парень крепкий. Как вытащишь всё, закрой, а ключ дневальному. Да Прохору Львовичу на глаза не попадайся.

Глядя вслед удаляющемуся по тропинке в сопровождении своих стареньких гостий отцу Михаилу, Фима несколько раз порывался окликнуть его, спросить, что ему потом делать. Но они уже скрылись за деревьями, а Фима так и не окликнул.

Если не будет официального разговора с Тихомировым – то и отчисления, считай, не будет.

Глава 3

Её пёструю, будто покрытую цветным серпантином, голову Фима заметил издалека – как только Надя вышла из маршрутки. Тоже сразу его заметила, запрыгала по-физкультурному, одновременно расставляя ноги и разводя руки над головой – схлопываясь и снова раскрываясь живой буквой «Х». Любит похохмить.

Сводная сестра… хотя бы какое-нибудь, самое призрачное, сходство…

Сошлись совсем неожиданно, уже после того, как ушёл из их семьи. Столкнулась с ним возле штаба Любореченского Стяга, стала наведываться туда по вечерам, на его дежурства. Вцепилась – будто без него и жизнь ей не в радость. Много расспрашивала о Стяге: чему учат, какой распорядок. Иногда говорила очень метко и умно. Вообще взрослая не по годам. Папаше не сдала, сдержала слово. Чудная сестрица Надя. Зачем он ей? Вряд ли когда-нибудь сблизятся по-настоящему.

Под одиноким фонарём на остановке короткое замешательство: нужно обойти лужу. Первые здешние поселенцы. Всем в Солнечный, тут больше некуда: степь вокруг. Но в разные концы. Одним налево, другим направо. Лужа мешает разойтись. Большая такая, с раскисшими маслянистыми краями, лужа – не перепрыгнуть. Морщатся, натыкаясь друг на друга, кривят рот, но глаз не поднимают. Это Фиме знакомо, в Любореченске то же самое: не любят входить в контакт наши ORANUSы – хмурые ротожопы. Немного их пока перебралось сюда, Солнечный только начали заселять. А будет целый посёлок. Построили для тех, кто приедет работать в местных казино. Крупье-переселенцы. Слуги азарта.

Дождавшись, пока площадка перед маршруткой освободится, Надя вприпрыжку пустилась к нему.

Лицо совсем детское, плавные кукольные линии, от которых любой недобрый взгляд, казалось бы, должен отрикошетить, не причиняя вреда. Но волосы её – в боевом крикливом раскрасе. Мол, сама кусаюсь.

Из маршрутки, очень осторожно, вышел крепко подвыпивший человек в льняном костюме, с плотным, намертво зажатым под мышкой портфелем. Вылез, внимательно всмотрелся в пространство. Постоял, подумал. И, с каждым шагом заново приноравливаясь к гравитации, двинулся вслед за остальными в сторону коттеджей.

Надя подбежала к огромной деревянной катушке из-под кабеля, под блином которой, как под зонтом, стоял Фима.

– Здравствуй, Надя.

– Привет, бр-р-ратан.

Обняла его по-медвежьи: качнулась всем корпусом, навалилась, оттопырив локти.

– Бог с тобой, Надежда. В зоопарк тебя заберут.

Маршрутка уехала. Последняя на сегодня. Обратно придётся топать пешком до трассы. По лунным загаженным пустырям в сторону плоского бетонного хребта, осыпанного редкими пупырями фонарей и силуэтами торговых палаток. Фима любил такие ландшафты.

– Спасибо, Фимочка, что позвал. Я уж и не надеялась.

– Обещал ведь. У нас принято слово держать.

– Говорил – впятером ходите. Краску взял?

Фима указал взглядом на стоявший возле него полиэтиленовый пакет:

– Взял. Другие не смогли сегодня. Вдвоём пойдём.

– Почему не смогли?

– Что за допрос? Ты не в Школу милиции поступаешь?

– Я? Я ж и так спецагент! Видишь, вот, – оттопырила пуговицу на джинсах. – С виду просто пуговка, а нажму – тут же парашютисты с неба, голос президента в мегаваттных динамиках: «Кто там нашу Надю обижает?». Показать, как действует?

Провожая взглядом качающуюся фигуру, только что проплывшую мимо, Фима рассеянно улыбнулся.

Надя пнула валявшийся под ногой камешек и, будто вдогонку ему, этому камешку, сказала:

– Папа тоже пить начал.

Лицо у Фимы застыло.

– Который час? – он решил сделать вид, что не расслышал.

– Ему тоже тяжело.

Не сдержался:

– Почему «тоже»? Мне нормально. Как всегда. Не пойму, чего он вдруг… Раньше не пил, кажется? Сколько его помню – иногда ведь захаживал к нам, – ни разу во хмелю его не видел. Который час?

Взяла за руку, сжала легонько:

– Фим…

Сердце у Ефима заторопилось. Оборвал её:

– Ты не лезь, ладно?

– Извини, не лезу.

– Это он тебя просил?

– Что ты, Фима. Я же говорила: он не знает, что мы видимся.

Резанул рукой, показал: всё, закрыта тема. Но тут же сам продолжил:

– Жил до сих пор, слава богу, без него – и дальше хочу.

Зря позвал её. Пожалел, что позвал.

Будто угадав его мысль, Надя сказала виновато:

– Больше не буду. Замяли?

Встала на катушку рядом с Фимой, посмотрела на огни Шанс-Бурга.

В бледных пальцах прожекторов – углы заборов, ломтики стен, вычурные дизайнерские загогулины. Красные зрачки над ними: подъёмные краны – любуются тем, что вырастили за день. Пара отстроенных игровых комплексов на восточной окраине пылала иллюминацией. То прокатится в ночном небе морская волна; разобьётся, рассыплется монетами. То выстроится из падающих в кучу лучей и тут же погаснет огромная пирамида, а на её месте пробегут в торопливом хороводе похожие на котят сфинксы. Вспыхнет на подоле пляшущего неба ослепительный зелёный репейник, расплющится, превратится в колесо рулетки и завертится, побежит. И луна – как слетевший с этого колеса, закатившийся под стол шарик.

– Впечатляет, – сказала Надя.

Вторую ночь горит иллюминация, пусконаладка у них. А где-то с обратной стороны Шанс-Бурга стоит, одиноко поблёскивая луковкой, часовня Иоанна Воина.

– Сразу пойдём? – спросила Надя, не отрывая взгляда от огней. – Или подождём?

– Который час?

Она вынула мобильник, посмотрела.

– Полдвенадцатого.

Подхватив пакет с баллончиками краски, Фима шагнул с катушки на землю.

– Нужно бы подождать, конечно. Но пойдём. Неохота ждать.

– А место будет освещенное? Снять получится?

Она похлопала по футляру видеокамеры, висевшей на плече.

– Поймают, не боишься?

– Не-а, – спрыгнула к нему. – Я везучая. Так… всё в силе, можно будет съёмку у себя на страничке выложить?

– Можно, можно.

Пошли вдоль новеньких тротуарных плит, высоко выпирающих из голой земли. Плиты похожи на рёбра. На длинные серые рёбра не обросшей пока плотью дорожки.

– Тебя на ночь отпускают?

– Я сейчас у подружки, английский подтягиваю. Thank you for given opportunities, Mr. Spenser. This is a great honor to me, Mr. Spenser. Интонация у меня хромает. Она хорошая, но хромает. Знаешь анекдот про Винни Пуха?

– Да ну, не то настроение.

Свернули на проезжую часть. Метров через сто, там, куда не дотягивался свет фонаря с остановки, Надя включила камеру. Опустила её объективом вниз.

Звучно хрустел гравий.

– Темно слишком, – сказала Надя озабоченно. – Но звук-то запишется?

Пожалуй, гравий хрустел слишком громко, и лучше бы, подумал Фима, позвать Надю обратно: мало ли кто шастает вокруг Солнечного. Но если бы у него была камера, он, наверное, тоже захотел бы это снять. Как в темноте под ногами по-яблочному сочно хрустит гравий. Шаг, шаг – подошвы будто откусывают от дороги: хрум-хрум. Ночь вокруг – густая, степная: позолоченный уголь. Хруст гравия и шелест одежды… и человек, идущий по гравию, к кому-то обращается, роняет тихие слова.

Вошли в посёлок там, где громоздились кучи строительного мусора и штабеля неиспользованных строительных щитов – готовые стены, с оконными и дверными проёмами, с зубчатыми, как у детского конструктора, краями.

– Как здесь живут? Жутко же.

– Жутко, – отозвался Фима. – Пока и не живут.

Надя, через какое-то время:

– Реально жутко. Отошёл от дома, вляпался в голое поле. Голое, ничем не прикрытое поле. Жесть!

Потом они какое-то время шли молча. Потом Надя сказала:

– Да уж… окраины Армагеддона… Поэтичное, но довольно дикое место.

– Знаешь, мы вообще-то не про посёлок этот, – буркнул Фима. – И даже не про Шанс-Бург.

– Понятно. Он же везде, Армагеддон? В смысле – если внутри его чувствуешь, то он везде, так?

– Везде.

«Тот же гравий, – подумал почему-то Ефим. – Тот же, что и в стане нашем. Из одного места завозили».

Человек с портфелем поднёс зажигалку к табличке с номером дома, постоял, отчаянно качаясь и, улучив момент, бросил себя вперёд, дальше по переулку.

– Идём, – сказал Фима. – Только камеру выключи. Светится.

– Мне бы снять всё.

– Да снимешь ты, снимешь. Давай дойдём сначала.

Выключила камеру. Забросила снова на плечо, для верности прицепила к поясу специальным креплением.

– Я, Фимочка, уже в суперлидерах.

– Что?

– На сайте я в суперлидерах. Посещаемость рекордная за всю историю сайта. Вот так.

– И что?

– Да ну тебя! Ничего ты не понимаешь. Рекордная за всю историю сайта! Знаменитостью буду.

Фима передразнил:

– Знаменитостью…

– Стоп! Лучше не комментируй, хорошо?

Они пересекли освещённый перекрёсток, нырнули в плотную тень переулка. Фонари в Солнечном горели только на центральной улице. Чистый, возможно, только вчера уложенный, асфальт. Шли вдоль гладко оштукатуренного забора. Отсюда до площади не спеша минут пять. Присмотревшись, Фима разглядел неработающий рекламный экран, высоко заброшенный вышкой в ночное небо, – кусок пластыря, наклеенного поверх звёзд.

Коснулся Надиной руки. Остановились.

– Нам нужно на ту площадку, – шепнул он, кивнув на вышку. – Высота пятого примерно этажа. Лезть по такой лестнице, вроде пожарной. Но сначала колючую проволоку обойдём, там накручено. Сможешь?

Надя радостно заулыбалась:

– Если б не была уверена, что окрысишься, я б тебя расцеловала.

Фима поднял удивлённо брови.

– Что ещё?

– За предстоящий адреналин. А как же! Адреналин… Эх, Надежда.

– Ты что застыл? – спросила шёпотом. – Голоса на связь вышли, а?

– Язва ты, Надя. Тебя с моими никак нельзя было сводить.

На высоте оказалось немного прохладно. Пакет с баллончиками оставили возле люка. Осторожно, чтобы не грохотать железом, Фима прошёлся вдоль бортика ограждения до края экрана, осторожно заглянул за него. Перед супермаркетом «Полная чаша» и в самом деле стоял милицейский «УАЗ», Надя оказалась права. Глазастая. Фима вернулся к ней.

– Ты права, менты.

– Подождём. Всю ночь не простоят. Хорошо, не засекли. Я везучая.

Облокотившись на поручни, она стала разглядывать Шанс-Бург.

– Драгоценный прыщ, – шепнула Надя. – В каком-то стихотворении я в Сети читала… сейчас… «Драгоценный прыщ на теле ночи»… и… та-та-та… нет, дальше не помню. Про что, тоже не помню, выпало. Но подходит, правда? Драгоценный прыщ.

Ефим впервые рассматривал с высоты силуэты Шанс-Бурга. Как ни странно, не испытывал сейчас к нему неприязни. Вот, напомнил себе, строится город азарта. Но нет, не было злости. Как ни странно, он чувствовал сейчас острую жалость к этим огням и камням, неуместно брошенным в степь, под льдинки звёзд и стылую луну.

Как же всё это обречённо смотрится.

Надя устроила включённую камеру прямо на рифлёный пол, между прутьев ограждения. Достала из кармана джинсов мятую пачку «Вога», закурила. Фима жадно потянул ноздрями дым.

– Зрелище, скажи?

– Что ж, зрелище, – сухо отозвался Фима. Придвинувшись вплотную и держа сигарету на отлёте в вытянутой руке, Надя мягко толкнула его плечом.

– Чего ты всё на измене, Фим? Смотри, ночь какая. Сейчас менты уедут, и мы с тобой этот экран распишем, жёстко так распишем, не по-детски. Армагеддон, толстопузые, на выход с вещами.

Быть может, однажды расскажет ей, как впервые её увидел, девочку Надю. Каждый раз всплывает в памяти, когда встречаются. Они с бабой Настей шли куда-то – это было одно из тех унылых, невыносимо скучных путешествий, которых было так много в его детстве, – то ли в собес, то ли в поликлинику за рецептами. За него уже требовали платить в транспорте, и потому они шли пешком.

Прокисшие осенние улицы опухли от автомобильного гула, от ругливых гудков на перекрёстках. Безрадостно процеживали сквозь себя мальчика с бабушкой, приближая то неприятное место, где мальчику, сидящему на стуле или стоящему возле облезлой стены, предстояло предаться многочасовой тоске – потому что серые лица людей, которые окружат там мальчика, не могут откликнуться в нём ничем иным, кроме тоски, тоски…

Баба Настя, крепко державшая Фиму за руку, пыталась его развлечь, рассказывая какую-то историю про каких-то людей из города с обидным названием Козлов, – он почти не слушал. На очередном переходе они остановились, дожидаясь зелёного светофора, и Фима почувствовал, как напряглась баба Настя, как дрогнула её ладонь. Фима посмотрел сначала на бабу Настю, потом перевёл взгляд на другую сторону улицы, куда она нацелила линзы своих очков. У припаркованной возле мокрого тротуара машины стояла женщина. Поддёрнув воротник плаща, она наклонилась к открытой задней дверце и помогла выйти девочке, поддерживая её за локоть, пока та, кряхтя, делала чересчур длинный для неё шаг от машины до тротуара. Женщина закрыла дверцу. Машина крякнула сигнализацией, и они двинулись гуськом вдоль домов: впереди женщина, за ней девочка. Девочка была очень яркая, конфетная. Вязаная шапочка. Шарфик, модно повязанный. Чистенькие ботинки. Фима прекрасно понимал, кто она – на кого могла смотреть таким взглядом баба Настя. Женщина с девочкой скрылись из виду, а Фима с интересом рассматривал их машину.