Текст книги "Подонок в вашей голове. Избавьтесь от пожирателя вашего счастья!"

Автор книги: Дэниел Бенджамин Харрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

«И Вы не знаете Майка Джонса?» – спросил один из репортеров.

«Нет, не знаю», – ответил Тед. Через пару секунд он выдал ужасный пример плохой актерской игры: «Как, Вы говорите, было его имя?»

Скандал набирал обороты. Тед оставил свои посты в Национальной Ассоциации Евангелистов и Церкви Новой Жизни. В обращении к своим последователям он сказал: «Есть сторона моей жизни настолько омерзительная и черная, что я боролся с ней всю свою взрослую жизнь».

Скандал вызвал поток ядовитых публикаций, и американцы в очередной раз утвердились в своем не лучшем отношении к евангелистам. В конце концов, это был человек, который называл гомосексуальность грехом и «жизнью против Бога». Мои знакомые геи были довольны, за исключением Вонбо. Он никогда не вел себя как стервятник. Так же, как и я, он был поражен и слегка опечален. Мы сошлись во мнении, что хоть Тед и был виновен в лицемерии, все же была и какая-то боль в том, что моральные устои в сочетании с верой заставляли его подавлять важную часть самого себя. Мы сделали довольно агрессивный сюжет, но упомянули и то, что Хаггард был не таким рьяным противником гомосексуализма, как большинство его коллег. На самом деле, однажды он уверял Барбару Уолтерс в прямом эфире, что геи тоже могут попасть в рай.

Во время всего этого кошмара я постоянно звонил и писал Хаггарду. Никакого ответа. Человек, который обычно отвечал мне за несколько секунд, совершенно пропал.

Через несколько дней история изжила себя, как это всегда происходит. Как сказал тогда еще сенатор Барак Обама после урагана «Катрина», Америка «переходит от шока к трансу» быстрее, чем любая другая нация в мире.

* * *

В то время, как мир Теда разваливался на части, мой начинал возрождаться. Вскоре после всей этой истории Боб Вудраф сказал, что может организовать мне свидание. Через два года после того, как он пережил взрывную волну бомбы в Ираке, Вуди – так называли его друзья – стал заниматься сводничеством.

Сначала я был настроен скептически. Сама идея свидания вслепую казалась мне жалкой, но трудно было сказать нет герою Америки, чья история стала книгой-бестселлером и которого Джон Стюарт в своей передаче «The Daily Show» встретил вопросом: «-Почему ты красивее меня?»

Жене Боба, забавной бесцеремонной блондинке Ли, тоже трудно было возразить. Вот как она обрисовала ситуация: «Ее зовут Бьянка, она красивая, она доктор, а ты просто идиот, если откажешься». Эта Бьянка, согласно Бобу и Ли, была доктором в Колумбийском Университете. Вудрафы были друзьями ее родителей, что мне оставалось? Я согласился.

В вечер свидания я выбегал из спортзала на пути в ресторан, когда зазвонил телефон. Это был Боб, который проверял, не собираюсь ли я удрать. «Послушай, парень, – сказал он мне. – Она просто красотка».

Мы встречались в итальянском дворике в Верхнем Вест-Сайде. Патологически пунктуальный, я приехал раньше времени и сел в наблюдательную позицию в баре рядом с какими-то банкирами, попивающими шоты. Была середина декабря, поэтому все вокруг было красиво украшено, царил праздничный дух. По плану я должен был развалившись сидеть у барной стойки, глядя в телефон. Бьянка вошла бы и похлопала меня по плечу, а я посмотрел бы на нее спокойно и беззаботно. Конечно же, я слишком сильно нервничал для всего этого и в итоге тревожно уставился на дверь.

Она появилась через несколько минут, и я подумал примерно то же, что мой двоюродный брат, когда впервые увидел свою будущую жену: «Она моя». Боб не преувеличивал – она была красивой: светлые волосы и пронзительные голубые глаза – как у лайки, только гораздо нежнее. Как выяснилось позже этим же вечером, она была еще и умной, увлеченной своей работой, скромной, оптимистичной, веселой и любила животных и сладости. Вскоре мы уже пили текилу вместе с банкирами.

Выпивка перешла в ужин. Первое свидание перешло во второе. Три месяца спустя Бьянка переехала ко мне. Еще через два месяца мы завели двух кошек. Когда мы позвонили моим родителям, чтобы спросить рекомендацию хорошего ветеринара, мой отец (который не только постоянно беспокоился, но говорил умные вещи) поинтересовался, когда у нас помолвка. Кошки тут же стали темой для шуток среди моих друзей на работе, которые думали, что это все женские штучки (забывая про знаменитых любителей кошек среди мужчин вроде Эрнеста Хемингуэя, Уинстона Черчилля и Доктора Зло). Когда Крис Куомо услышал про моих питомцев, он прислал письмо с фразой: «Ты теперь писаешь сидя?»

Будучи вечным ипохондриком, полезно иметь под рукой врача.

Что еще важнее, после 10 лет одинокой жизни мне было странным образом приятно возвращаться в постель после ночной пробежки в уборную и видеть там двух кошек и человека, которые имели полное право на эту территорию.

Бьянка превращала меня в балагура. Мне никогда и ни с кем не было так легко. Я пел песни, маршируя по квартире с недовольными кошками на плечах. Я придумывал им глупые прозвища. Когда она сидела в гостиной и пыталась работать, я исподтишка с помощью приложения включал в той комнате «Steppenwolf»[15]15
  «Steppenwolf» – американская рок-группа, исполнявшая тяжелый блюз-рок с элементами хард-рока и психоделики.


[Закрыть] и с дурацкой улыбкой ждал, когда она войдет, цокая языком.

Она была великолепной во всех возможных смыслах. Мои родители ее обожали (конечно, профессиональная общность имела большое значение). К ней я обращался раньше, чем к остальным, с любым вопросом – от выбора галстука до конфликтов на работе. Она была единственной женщиной, с которой я мог представить себе создание семьи.

Я никогда до этого не влюблялся – я миллион раз жаловался на это Бротману. Я боялся, что просто не способен на это чувство, будучи слишком занятым собой. Все говорили: «Еще увидишь», но я никогда не «видел». А теперь внезапно это случилось. Огромным облегчением было найти в себе искреннее желание заботиться о Бьянке, о ее жизни и карьере, а не все время посвящать себе. Я чувствовал, что она мудрее и добрее меня, и я мог у нее этому научиться.

Романтическая история после десятилетий бесцельной холостяцкой жизни была глотком свежей воды посреди пустыни существования. С другой стороны, теперь я сосредоточил все свои невротические силы в работе. Бьянка не могла не заметить, что иногда по ночам я вставал и мрачный выходил из комнаты. «Что случилось?» – спрашивала она. «Ничего», – бурчал я, в один прыжок оказывался на диване, включал телевизор и пересматривал свой последний репортаж, который меня неизменно разочаровывал. Иногда я погружался в себя на несколько часов или – что еще хуже – срывался на нее без причины. Понятно, почему Бьянку огорчало такое поведение. Она не принимала это на свой счет, но как врач хотела привести все в порядок, и ее расстраивало, что она не может этого сделать.

Нельзя сказать, что она не понимала моей идеи «платы за успех». Все-таки эта женщина была лучшей студенткой в медицинском колледже и попала в специальную программу ординатуры, но все еще чувствовала, что должна стараться больше, чем остальные. Разумеется, она тоже приходила домой выжатой, но ее стресс был совершенно другого свойства. Она могла плакать из-за горя какого-нибудь пациента, я же жаловался на то, что кто-то из корреспондентов получил сюжет, который я хотел сделать.

Больше всего в моей работе Бьянку раздражала моя ненормальная привязанность к телефону. Я не выпускал его из рук, когда мы обедали, когда мы смотрели телевизор на диване. Он даже ночью лежал на тумбочке возле кровати. Она замечала, как я поглядываю на экран во время разговора, и бросала неодобряющий взгляд. Она говорила, что это все равно как выйти из комнаты в этот момент. В конце концов она убедила меня убирать ненавистный предмет (вместе с зарядным устройством) подальше, пока мы спали.

* * *

Одной из тех вещей, для которых мне нужен был телефон, были письма Теду Хаггарду. Примерно раз в месяц я писал ему, отчаянно пытаясь добиться эксклюзивного интервью, надеясь, что он вышел из своего укрытия. Помимо журналистики, меня очень интересовало, где он и чем занимается.

Почти через год он ответил мне. Когда мне удалось до него дозвониться, он рассказал невероятные вещи. Человек, помещенный на 11-е место в списке самых влиятельных евангелистов Америки, теперь жил со своей семьей в убогой лачуге в Аризоне, продавая страховки, чтобы прокормить себя. Что примечательно, его жена Гейл решила остаться с ним.

Несколькими месяцами позже, студеным январским утром в Нью-Йорке мы с Тедом начали его первое интервью для службы новостей со времени скандала.

Я сильно нервничал, и это было заметно. Явный признак того, что я нервничаю – мое лицо выглядит уставшим. И в тот день я действительно выглядел очень уставшим. Я пытался подпрыгивать и приседать, хлопать себя по щекам и стоять на морозе, но это не помогало. Мне просто было скверно думать, что предстоит интервью, в котором нужно будет противостоять человеку, которого я знаю и люблю.

Для съемки Вонбо арендовал студию в даунтауне, я сел в мягкое кресло напротив Теда, которого усадили на диван. В отличие от меня он выглядел совершенно спокойным перед ожидавшей его инквизицией. Он сидел в блейзере, но без галстука, отклонился назад и скрестил ноги.

Я сразу нырнул с головой. «Правильно было бы назвать Вас лицемером и лжецом?» – спросил я.

«Да. Верно», – сказал он с готовностью, словно ему не терпелось сбросить с себя этот груз.

«Считаете ли Вы, что должны извиниться перед геями?» – спросил я.

«Конечно. И я действительно прошу у них прощения. – сказал он. – Я глубоко сожалею, что так к ним относился. Думаю, отчасти я был таким яростным противником гомосексуализма как раз из-за своей личной войны».

Поразительно, но Тед продолжал говорить, что он не гей. Два года психотерапии, по его словам, избавили его от прошлых увлечений. «Сейчас я убедился в своей гетеросексуальности, хотя и нельзя не обращать внимания на то, что случилось, – добавил он. – Так что это простое и ясное определение мне не подходит».

Он сказал, что у него нет никаких проблем с женой. «У меня нет внутреннего конфликта».

«Почему бы просто не признать себя геем?» – спросил я.

«Потому что я люблю мою женю. Мне нравятся интимные отношения с ней. Я не гей».

Вы можете представить себе людей, которые думают: «Хм, кажется, этот человек не очень честен с самим собой»?

«Да, но у каждого свой путь. Люди могут меня осуждать. Я думаю даже, будет справедливо, если они осудят меня и если они подумают, что я не честен с собой».

Самым тяжелым в интервью для меня был момент, когда мы поставили запись, которую нам удалось достать. На ней молодой человек, бывший прихожанин Теда, рассказывал, как подвергся домогательству. Он описывал, как однажды ночью Тед забрался к нему в постель в номере отеля и начал мастурбировать.

Когда видео закончилось, Тед сказал: «Это правда. У нас никогда не было сексуального контакта, но я нарушил границу отношений, и это было недопустимо».

«Что Вы чувствуете?» – спросил я.

«Стыд. Это очень стыдно. Я просто… неудачник».

Когда все это закончилось, Тед не выглядел обиженным из-за того, что я устроил ему западню. Мы выпили кофе с ним и его женой, как если бы ничего этого не произошло. Мы много говорили о том, что Тед будет делать дальше. Он говорил, что уж точно не будет проповедовать в церкви. Спустя пару месяцев он попросил меня встретиться с ним и Гейл пообедать в отеле. Они придумали реалити-шоу и хотели спросить совета, как его запустить. Когда план не сработал, они начали новую церковь.

Больше всего в этом интервью меня поразило не то, как невнятно говорил Тед, не его странные заявления о собственной сексуальной ориентации и даже не решение его жены не подавать на развод. Было что-то еще более интересное. За ложью Теда была одна вещь, в которой он не сомневался: его вера. «Я никогда не чувствовал себя изгоем Бога», – сказал он мне. Я указал на то, что как раз из-за своих религиозных принципов он жил во лжи долгие годы. А он ответил, что дело не в учении Иисуса, а в «культуре ненависти», которую создала современная церковь. Даже в самые ужасные моменты жизни в Аризоне, рыдая каждый день в течение полутора лет и задумываясь о самоубийстве, он не отходил от веры и находил в ней утешение. Она давала ему ощущение, что эти муки – часть какого-то более глобального плана. И пусть все на Земле его ненавидят, но только не Создатель. «Я был уверен, – сказал Тед, – что Господь заботится обо мне».

В течение нескольких месяцев после интервью я возвращался к этой мысли. У меня был свой кризис. В истории Теда были наркотики и измена жене, в моей – наркотики и нервный приступ на национальном телевидении. Я даже слегка завидовал Теду, и это не было снисхождением из разряда «ах, лучше бы я был достаточно глупым, чтобы верить в эту чепуху». Мне бы очень помогло чувство, что мои проблемы имеют какое-то отношение к высшей цели. Я читал об исследовании, в котором говорилось, что люди, регулярно посещающие церковь, обычно счастливее остальных. Отчасти это объяснялось чувством осмысленности мира и уверенностью, что страдание имеет свои причины. Это помогало им справляться с жизненными трудностями.

До интервью с Тедом, я наслаждался самодовольным ощущением превосходства. В отличие от верующих, с которыми я разговаривал, я не мучился поисками ответов на Большие Вопросы, мне было комфортно не думать о том, откуда мы пришли и что будет после смерти. Но теперь я увидел это безразличие, это атрофированное чувство благоговения. Я мог не соглашаться с выводами других людей о вере, но по крайней мере у них работала эта часть мозга. Каждую неделю у них было время, когда они думали о своем месте во Вселенной и устремляли глубокий взгляд в будущее. Если ты никогда не смотришь вверх, тебе остается только озираться по сторонам. У меня были лишь амбиции, жажда какого-то успеха в мерцающем будущем. Что это, если не своя версия христианского спасения?

Тед Хаггард научил меня видеть верующих в новом свете и открыл ценность другого взгляда на мир, который превосходит обычное земное понимание. Конечно, я не собирался оставлять свои амбиции или заставлять себя верить во что-то, чему, на мой взгляд, нет достаточных доказательств. Но мне предстояло сделать сюжет, который впервые с тех пор, как Питер Дженнингс поручил мне тему религии, сломал мою оборону. Послание я получил весьма странным и неловким образом.

Гений или сумасшедший?

Человек, сидящий напротив, чуть не свел меня с ума. Он показывал и манеры, и стиль – его одежда была удивительно однотонной, словно он как хамелеон хотел слиться с блеклой стеной в номере отеля в Торонто. Он был похож на гнома и монотонно бубнил, глядя на меня своими влажными глазами. На первый взгляд он был из тех, кого на вечеринках либо игнорируют, либо избегают.

И все же он говорил необыкновенные вещи. Вещи, которые меняют жизнь. Его утверждения заставляли меня усомниться в своей идее «платы за безопасность». И не просто усомниться, а, может быть, даже пойти дальше простого сомнения.

Но вот что сбивало меня с толку. Он говорил что-то ценное, а следом выдавал какую-нибудь нелепость. Он как по маслу скользил между бесподобным и бессмысленным, обезоруживающим и обескураживающим.

Вот как это выглядело.

Вверх: мгновенный диагноз состояния человека.

Вниз: странное, псевдонаучное суждение.

Вверх: проникновенный монолог о том, как мы заставляем самих себя страдать.

Вниз: история о том, как два года он жил на улице в состоянии одухотворения.

Он сказал, что знает, как я мог бы стать счастливее. Несмотря на налет абсурда, я подумал, что, может быть, он и правда знает.

* * *

За пару недель до того, как я впервые услышал имя Экхарта Толле, я стоял в туалете самолета и беспокойно разглядывал себя в зеркале. Я возвращался домой после съемок репортажа в Бразилии для «Ночного контура». Мы провели неделю в изолированном племени возле Амазонки. Это было невероятно. Люди жили точно так же, как их предки в каменном веке. Они почти не видели никого из внешнего мира. При этом они разрешили мне и моему продюсеру спать в гамаках в хижинах. Я в ответ на эту любезность поразил их воображение, показав им айфон. Но тогда в туалете, наклонившись над металлической раковиной, я отнюдь не переваривал новый фантастический опыт и не обдумывал, как лучше написать об этом репортаж, который должен был выйти через пару недель. Вместо этого я, откинув назад челку, нервно разглядывал линию роста волос. Она была настолько же стабильной, как брак Элизабет Тейлор.

Бьянка миллион раз заставала меня за этим занятием. Она смотрела на мои страдания с некоторой смесью сочувствия и нарастающего утомления. Ей приходилось показывать мне, что за исключением небольшой зоны на затылке и возле пробора волосы сохраняют густоту, но меня невозможно было остановить. Достаточно было кому-нибудь лишь взглянуть на мои волосы, и я падал в пропасть, полную отчаяния. Однажды споткнувшись, я не мог прекратить лететь вниз. И в том туалете перед моими глазами проносились картины моего будущего:

Лысина → потеря работы → трущобы в Миннесоте.

Рано или поздно, более здравомыслящая часть моего мозга выдавала в ответ:

Господи, что за ничтожество.

Возьми себя в руки.

Доктор Бротман думал, что мой бзик слегка пахнет дисморфофобией[16]16
  Психическое расстройство, при котором человек чрезмерно обеспокоен и занят незначительным дефектом или особенностью своего тела.


[Закрыть].

«Но Вы не понимаете, – говорил я ему. – Если я облысею, моей карьере конец».

«Нет, это Вы не понимаете, – отвечал он, кидая через стол взгляд на мою голову. – Вы совершенно не лысеете».

Но по всем рациональным показателям моя жизнь становилась все лучше. Со времени панических атак прошло три года. Я больше не принимал клополин и к доктору Бротману ходил всего раз в месяц. Мысли о наркотиках изредка нападали на меня, но тяга была практически уничтожена, хотя я и держал в голове фразу моего приятеля: «Ты, конечно, вышвырнул своих чертей из дома, но они на парковке занимаются физкультурой». Дома дела шли еще лучше: мы с Бьянкой помолвились и планировали свадьбу на Багамах. На работе мне все еще нравилось вести воскресный выпуск «Мировых новостей». И хотя интерес к войнам в Ираке и Афганистане шел на убыль, открылось новое поле для работы. После отставки Теда Коппела в «Ночном контуре» стало меньше интервью и больше развернутых репортажей из разных уголков мира. Продюсеры разрешали мне проводить расследования про детскую работорговлю на Гаити и браконьеров, убивающих носорогов в Непале. Мне очень нравилось старое журналистское клише об «успокаивании возмущенных и возмущении спокойных», хотя, возможно, оно и было слишком избитым.

При этом моя тревожность из-за работы усилилась, и история с волосами была только симптомом. Я все лучше понимал, что наше дело строится на нетвердой почве. За 8 лет в АВС я видел, как самые важные фигуры уходили на второй план или вовсе исчезали. Помимо Питера Дженнингса ушли Том Брокау и Дэн Разер. Когда я пришел на АВС News в 2000 году, я был самым молодым корреспондентом на 5 этаже. Сейчас же, в свои 37, я был почти самым старшим. Все корреспонденты более солидного возраста, кроме одного, ушли, и чаще всего они уходили без каких-то церемоний. Эти люди посвятили свою жизнь профессии, которая могла привести как к щедрой награде, так и к неожиданному разочарованию. Я столько раз видел людей в ситуации «пан или пропал», когда все зависело только от случайностей вроде изменения внешности, личного отношения какого-нибудь начальника или даже потребности в более ярком персонаже. Когда я говорил об этом со своим братом, он рассказал мне про научный эксперимент, в котором крысам давали награду в случайное время безо всякой закономерности. Крысы сходили с ума.

Еще больше усугубляло ситуацию то, что страна пришла в состояние самого серьезного экономического спада со времен Великой Депрессии. Один за другим обрушивались инвестиционные банки. Фондовый рынок находился в свободном падении. Казалось, что весь мир свалился с обрыва, которого никто вовремя не заметил. В АВС начались мучительные раунды сокращений. Моя позиция была вне опасности, но мне было обидно за коллег и страшно за свое будущее. Когда я обдумывал другие варианты карьеры, в голову ничего не приходило. Что я еще мог делать профессионально, кроме как наносить грим и белугой реветь в камеру? Это несколько сентиментально, но иногда я ложился на диван в своем кабинете, смотрел на изображение океана на стене и размышлял о слове «скоротечность».

В один из таких моментов в мою дверь постучали. Это был Дэвид Мьюир, который хотел поговорить. Мне отчаянно хотелось компании, поэтому я в порыве спросил его, что бы он делал, если бы весь новостной бизнес развалился. Он пожал плечами и сказал: «Э, найду что-нибудь другое». Я позавидовал его беззаботности.

Эта сцена вертелась в моей голове в туалете самолета из Бразилии. А я продолжал разглядывать свои волосы.

Легко тебе говорить, Мьюир, – уж с твоей-то роскошной шевелюрой.

Я стоял перед зеркалом минут десять. Затем я со стыдом понял, что снаружи, вероятно, уже собралась очередь, опустил челку на лоб и уныло поплелся на свое место.

* * *

Месяц спустя одним солнечным сентябрьским днем я был на вечеринке в Нью-Джерси. Там были шашлыки, батут для детей и музыканты (басист был в бандане). Когда музыка закончилась, пастор взял микрофон и сказал: «Сегодня для всех найдется место возле креста».

Я приехал туда ради репортажа о Саре Пэйлин – недавно стало известно, что она станет сотрудничать с Джоном МакКейном. По Интернету ходил ролик, в котором Пэйлин молится Господу и просит Его помочь построить газопровод в ее родном штате Аляска. Это вызвало бурю дискуссий о том, что она из пятидесятников. Эту ветвь христианства называют «евангелизм на стероидах». Ближайшая церковь пятидесятников находилась в Нью-Джерси, и они как раз устроили вечеринку.

Чтобы уйти от шума, оператор, звукорежиссер и продюсер установили оборудование для интервью дальше по улице. Все трое были вовлечены в оживленную беседу. Фелиция – продюсер, миниатюрная розовощекая блондинка, мать двоих детей, с которой я работал много лет, – рассказывала про книгу, которую она только прочитала. Автора звали Экхарт Толле. Когда я подошел к ним, она обратилась ко мне: «Ты читал его? Думаю, он тебе понравится. Это про контроль над своим эго».

Съемочная бригада расхохоталась. Так же, как и я, они восприняли ее слова как шутку над вечно раздутым чувством собственной важности любого ведущего. Серьезная и очень вежливая Фелиция покраснела и скороговоркой принялась уверять нас, что она имела в виду совсем другое. Она хотела сказать что книги Толле показались ей очень полезными. Более того, Опра[17]17
  Опра Уинфри – американская телеведущая, актриса, продюсер, общественный деятель. Журнал Forbes назвал ее девятой по влиятельности женщиной в 2005 году и первой – в 2007 году, самым влиятельным человеком в шоу-бизнесе в 2009 году, самой влиятельной знаменитостью в 2010 и 2013 году.


[Закрыть] широко рекламировала его последнее издание, и ей казалось, что о нем можно сделать неплохой сюжет.

Это было резонно. Мне всегда нужны были интересные истории, а уж история работы над собой гуру, одобренного Опрой, с виду была тем, что надо. Поэтому, вернувшись вечером домой, я вышел в Интернет и заказал книгу.

* * *

Книга пришла через несколько дней. К тому моменту я почти забыл об Экхарте Толле. Попсовая оранжевая обложка тускло светилась под чрезмерно толстой воздушной упаковкой. Название было слегка взвинченным: «Новая Земля: пробуждение своей жизненной цели», рядом красовался штамп Книжного Клуба Опры.

Той ночью я раскрыл книгу. Слева от меня мирно спала Бьянка, не подозревая о том, что ее будущего мужа засасывает в странный водоворот.

Сначала книга показалась мне безнадежной ерундой. Меня отталкивала натянутая высокопарность, с которой писал Толле, а также терминология, которую невозможно было расшифровать. Как фанаты Опры могли справиться с этим потоком жаргона вроде «обусловленные структуры разума» или «обитатель сознания»? Что еще хуже, этот парень был невероятно пафосным. Он называл свою книгу «инструментом трансформации» и обещал, что после прочтения «в вас произойдет сдвиг».

Я лежал, закатывая глаза и тихо ругая Фелицию за то, что она сделала со мной. Но когда я подумал, что меня поглотила каша слов о «внутреннем открытии» и грозящем «сдвиге планетарного сознания», в дебрях показался свет. Толле начал раскрывать увлекательную идею, и я даже подумал, что он каким-то образом прокрался в мою голову и жил там очень долго.

Он утверждал, что всей нашей жизнью управляет голос у нас в головах. Этот голос создает непрерывный, насильственный поток мыслей, по большей части негативных, зацикленных и повторяющихся. Он дребезжит от пробуждения утром до той минуты, когда мы засыпаем ночью, если он вообще позволяет нам спать. Он говорит, говорит, говорит – непрестанно оценивает и навешивает ярлыки на все, что попадает в поле его зрения. И его цели не всегда внешние, он часто забрасывает критическими замечаниями нас самих.

Фелиция была совершенно права, когда смутила всех в той улочке в Нью-Джерси: Толле использовал термин «эго» в непривычном нам смысле. Он подразумевал не только гордость, самомнение и чувство собственного достоинства, которым телеведущие зарабатывают на жизнь. Не вкладывал он в это слово и фрейдистского смысла – поиска равновесия между нашим «оно» и «суперэго», желаниями и моралью. У него эго означало что-то гораздо большее. Согласно Толле, эго – наш внутренний сказочник, наше ощущение «я».

Толле, несомненно, совершенно точно описал мой мозг. Я никогда не думал об этом раньше, но было ясно, что голос в моей голове был мной. Мой внутренний телеведущий делал репортажи о моей же жизни, закидывал меня некорректными вопросами и замечаниями о выборе цвета.

Хоть этот голос и мешает нам жить, большинство принимает его как должное. Согласно Толле, мы не можем просто считать мысли тем, чем они являются – просто маленькими выбросами психической энергии, которые существуют только у нас в голове. И это главная человеческая ошибка. Когда мы не понимаем, насколько «эгоичное» (кажется, он сам придумал это слово) у нас сознание, мы слепо следуем за нашими мыслями, и результат часто бывает плачевным.

Я начал вспоминать некоторые из тех блестящих идей, которые мне предлагал мой голос за последние годы.

– Нужно принимать кокаин.

– Ты прав, что злишься на продюсера. Брось бумаги в воздух!

– Этот пакистанец – придурок. Пусть с ним еще тысяча разозленных пакистанцев, с ним непременно надо поругаться.

После часа чтения Толле полностью захватил мое внимание. Он начал перечислять некоторые типичные вещи, которые делает эго, и многие из них действительно входили в мой репертуар.

Эго невозможно накормить досыта. Не важно, сколько разной ерунды мы покупаем, в скольких спорах побеждаем или сколько вкусной еды поглощаем. Эго никогда не довольно. Я ведь описывал свою бесконечную жажду эфира – или наркотиков? Я думал, не является ли эта ненасытность, эта чесотка тем, о чем говорил доктор Бротман – потребностью в сильном отвлекающем действии? И не это ли мой друг Саймон имел в виду, назвав меня «прирожденным наркоманом»?

Эго постоянно сравнивает нас с другими: оно оценивает нашу внешность, финансовое положение и социальный статус. Эго выматывает нас, заставляя чувствовать то превосходство, то неполноценность. Разве это не объясняет моего поведения с коллегами?

Эго играет на эмоциях. Оно бережно хранит все наши обиды и жалобы и постоянно прокручивает их у нас в голове. Не поэтому ли я приходил домой к моей святой Бьянке хмурым, что кто-то на работе меня ущемил?

Возможно, самой сильной мыслью Толле об эго было то, что оно хватается за прошлое и будущее и давит на настоящее. Мы «живем практически только воспоминаниями и ожиданиями», пишет он. Мы консервируем тоску по прошлым событиям, а когда они происходили, мы пережевывали что-то еще. Мы постоянно предвкушаем будущие события, чтобы потом, дождавшись их, снова фантазировать. Толле же говорил, что существует только Настоящее (ему нравилось писать это слово с большой буквы), и это все, что у нас есть. Когда мы переживаем события прошлого или будущего, они заменяют нам настоящее.

Стало ясно, что я мастер избегать настоящий момент. Загнанная лошадь. Я делал это всю жизнь. Мама всегда считала меня нетерпеливым ребенком, который вечно за чем-то гнался. В восьмом классе моя тогдашняя подружка Джули Розендорф сказала мне: «Если ты одной ногой стоишь в прошлом, а другой – в будущем, получается, что ты писаешь на настоящее». Теперь я был взрослым и жил в мире новостей, крепко привязанном к срокам. Я носился целыми днями сломя голову, проверял пункты из своего списка дел, постоянно думал о результате, вместо того, чтобы просто наслаждаться процессом. Мне казалось очевидным, что в будущем обязательно будет лучше. Как только придет это невыразимое… что-то… я буду полностью доволен. Но полностью довольным я был только в горячих точках или «под кайфом». Неудивительно, что одно породило другое.

До меня дошло, что всю жизнь я просто ходил во сне, плыл по течению автоматического, привычного поведения. Все, чего я стыдился за последние годы, можно было объяснить с помощью эго: погоня за адреналином на войне без единой мысли о последствиях, замещение опасности кокаином и экстази, несправедливые мысли о верующих людях, ненормальная тревога из-за работы, игнорирование Бьянки ради телефона, навязчивая озабоченность своими дурацкими волосами.

Было немного неловко читать книгу о работе над собой и думать: «А ведь этот парень знает меня». Но в тот момент, лежа ночью в кровати, я понял, что голос в моей голове – постоянный комментатор, всю осознанную жизнь влияющий на мое мышление – полный негодяй.

* * *

Но потом все усложнилось. Как раз когда я уже готов был признать Толле мудрецом, хранителем ключа от всех моих проблем, он начал нести полную чушь. Меня больше не смущал его писательский стиль в духе рококо, теперь в горле застревали дикие псевдонаучные утверждения. Он писал, что концентрация на настоящем моменте замедляет процесс старения и делает «молекулярную структуру» тела «менее плотной». Он заявлял, что «мысли имеют свою частоту, и негативные мысли находятся в более низком диапазоне, а позитивные – в более высоком». Иногда в пределах одного предложения он мог сказать что-то блестящее, а потом с хохотом унестись в дом для душевнобольных. Я не мог понять, гений он или сумасшедший.

Потом я разузнал о нем побольше. После нескольких ночей чтения до утра я добрался до компьютера, чтобы погуглить. Не знаю, чего я ожидал, но точно не этого. Оказалось, что это маленький немец с бледным лицом и мышиного цвета волосами, чуть старше среднего возраста. Его манера говорить отличалась от манеры писать в духе Откровения Божьего. В роликах на YouTube он говорил мягко и медленно, почти мучительно, как будто ему дали большую дозу знакомого мне клополина. Его гардероб состоял только из вязаных жилетов и мятых брюк цвета хаки. Один из обозревателей описал его как «библиотекаря эпохи коммунизма». Другой назвал его «бледной доброй выдрой».