Текст книги "Предательство среди зимы"

Автор книги: Дэниел Абрахам

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

– Пойдем, – сказал Семай, – пока я совсем не расшалился.

Андат не ответил, и Семай двинулся впереди него по темному саду. Какое-то время до них еще доносилась музыка, а потом стихла. Вдали от печей и танцев стало зябко, хоть и не по-настоящему холодно. Зато казались ярче звезды и луна – серебристый серп с черным отпечатком пальца на небосклоне.

Семай и андат оставили позади храм и расчетный дом, баню и Великую башню. Андат свернул вбок. Семай за ним не последовал. Размягченный Камень принял позу вопроса.

– Ты разве не туда идешь?

Семай подумал и улыбнулся.

– Пожалуй, туда! – Вместе с плененным духом он направился по извилистой дороге к широким ступеням в библиотеку. Огромные каменные двери оказались заперты изнутри. Тогда Семай обошел здание по узкой щебенчатой тропке вдоль стены. В окнах Баарафа горела не только ночная свеча, но и обычная. Несмотря на поздний час, библиотекарь не спал. Семай потряс за плечо старого раба, дремавшего у двери. Раб проснулся, сходил в покои хозяина и провел поэта к нему.

У Баарафа пахло застарелым вином и сандаловой смолой, которую он жег у себя в жаровне. Столы и диваны покрывал сплошной слой книг и свитков; на всех подушках красовались чернильные пятна. Баараф, одетый в темно-красные одежды из толстой, как гобелен, ткани, встал из-за стола и принял позу приветствия. Медный нашейный знак библиотекаря валялся на полу у его ног.

– Семай-тя, чем обязан такой честью?

Семай нахмурился.

– Ты на меня зол?

– Отнюдь, о великий поэт! Как смеет презренный книжный червь питать злобу к столь высокопоставленной персоне?

– Боги! – воскликнул Семай, сгребая стопку бумаг со стула. – Понятия не имею, Баараф-кя. Сам скажи.

– «Кя»? Ты со мной слишком фамильярен, о великий поэт.

На твоем месте я бы не намекал на тесную дружбу с недостойным человеком.

– Ты прав, – сказал Семай и сел. – Я пытался тебе польстить. Сработало?

– Лучше бы вина принес, – буркнул толстяк и тоже сел. Притворная вежливость уступила место обиде. – И пришел бы в такой час, когда принято обсуждать дела у нормальных людей. Что ты носишься по ночам, как очумелый заяц?

– В беседке роз устроили праздник. Я возвращался домой и заметил, что у тебя горит свет.

Баараф издал нечто среднее между фырканьем и кашлем. Размягченный Камень смотрел на мраморные стены – задумчиво, как дровосек, который прикидывает, как лучше повалить дерево. Семай хмуро покосился на андата. Тот ответил жестом, более красноречивым, чем любая традиционная поза: «А я что? Он твои друг, не мой».

– Я хотел спросить, как там Маати Ваупатай, – сказал Семай.

– Наконец хоть одна живая душа спросила про этого приставучего и беспомощного дурачка. Некоторые коровы смышленей его!

– Стало быть, все плохо?

– А мне откуда знать? Он тут уже которую неделю. Сидит полдня, а потом убегает на обед со всякими придворными, встречается с торговцами и шляется по предместьям. На месте дая-кво я отозвал бы его обратно и запряг в плуг. Я едал куриц ученее этого Маати.

– Коровы, курицы… Скоро ты сделаешь из него целое крестьянское подворье, – рассеянно пробормотал Семай. – А что он изучает в библиотеке?

– Ничего. Берет, что попадется под руку, и читает, а потом приходит за книгой из совершенно другой области. Я не рассказал ему про хайские архивы, а он не потрудился спросить. Сначала я был уверен, что он вынюхивает что-то в частных архивах. А оказалось, ему на всю библиотеку наплевать.

– Возможно, в его выборе книг есть некий общий смысл. Связующая нить.

– Ты хочешь сказать, что бедный старый простак Баараф не увидит картину, которую рисуют у него под носом? Сомневаюсь. Я знаю библиотеку лучше любого из ныне живущих. Я изобрел собственную систему, по которой надо расставлять книги по полкам. Я прочитал больше книг и нашел между ними больше связей, чем кто бы то ни было! Если я утверждаю, что его болтает по библиотеке, как пушинку в ветреный день, значит, так и есть!

Семая это известие почему-то не удивило. Да, библиотека – всего лишь предлог. Дай-кво послал Маати Ваупатая расследовать смерть Биитры Мати. Это ясно. Неясно только, почему. Поэты никогда не вмешивались в традицию наследования, их дело – поддерживать и порой умерять пыл выжившего претендента. Каждый хай правил своим городом, принимал почести, судил. Поэты не давали городам воевать друг с другом и способствовали развитию ремесел. Благодаря поэтам в Хайем текли богатства из Западных земель, Гальта, Банты и с Восточных островов. Однако случилось – или вот-вот случится – нечто такое, что привлекло внимание дая-кво.

А Маати Ваупатай – необычный поэт. У него нет должности, но он и не ученик. Для пленения андата он, пожалуй, староват. Многие сочли бы его неудачником. Семай знал только, что он был в Сарайкете, когда местный поэт погиб и андат освободился. Он вспомнил глаза Маати, черноту в их глубине, и ему стало тревожно.

– …И в чем прок от такой грамматики? Далани Тойгу писал и лучше, и в два раза короче.

Все это время Баараф говорил, причем на другую тему. Участия поэта в беседе не требовалось.

– Пожалуй, ты прав, – вставил Семай. – Под таким углом я эту задачу не рассматривал.

Обычная полуулыбка Размягченного Камня стала чуть шире.

– И зря! Теперь ты понимаешь, о чем я. Грамматики, перевод, тонкости выражения мыслей – твое ремесло. Если я знаю его лучше тебя и твоего Маати – это дурной знак. Куда мир катится?.. Запомни мои слова, Семай-кя, а лучше запиши. Именно невежество доведет Хайем до погибели.

– Запишу, – сказал Семай. – Прямо сейчас пойду к себе и запишу. А потом, пожалуй, лягу спать.

– Так скоро?

– Ночная свеча прогорела за середину.

– Ладно, иди. В твои лета ради славной беседы я не спал много ночей подряд, но поколения вырождаются…

Семай принял позу прощания, Баараф изобразил ответ.

– Заходи завтра! – сказал Баараф напоследок. – Я перевел несколько стихотворений Старой империи. Возможно, тебе пригодятся.

Снаружи ночь стала еще холоднее; многие фонари потухли. Семай втянул руки в рукава и прижал к бокам. В тусклом лунном свете его дыхание выходило изо рта клубами голубоватого дыма. От еле уловимого аромата сосновой смолы воздух казался почти зимним.

– А он невысокого мнения о нашем госте, – заметил вслух Семай. – Должен бы радоваться, что Маати мало интересуют книги.

Размягченный Камень заговорил. Из его рта не вырывался пар.

– Он как девица, которая бережет свою честь, пока не выясняется, что эта честь никому не нужна.

Семай рассмеялся.

– Славно ты его припечатал!

Андат принял позу благодарности за похвалу.

– Ты не будешь сидеть сложа руки, – вернулся к теме Размягченный Камень.

– Пока достаточно наблюдать, – сказал Семай. – Если возникнет надобность в действиях, буду наготове.

Они повернули на мощеную дорожку к дому поэта. Стриженые дубы шуршали на легком ветру, весенние листья терлись друг о друга, как тысяча крошечных ладошек. Семай пожалел, что не взял у Баарафа свечу. Ему представилось, что из тени пристально смотрит загадочный Маати Ваупатай.

– Ты его боишься, – сказал андат. Семай не ответил.

Под деревьями и вправду кто-то был! В темноте зашевелилась чья-то фигура. Семай остановился и вдел руки в рукава. Андат встал рядом. Они почти дошли до дома. Семай видел свет дверного фонаря. Он вдруг вспомнил про поэта, убитого в далеком городе. Фигура замерла между ним и дверью, очерченная слабым светом. Сердце Семая забилось еще быстрее, но уже по другой причине.

Та же полумаска. Черно-белые одежды. Дорогая ткань колебалась и шуршала громче листвы. Семай ступил вперед, принимая позу приветствия.

– Идаан… Чем могу… Не ожидал вас здесь увидеть. То есть тебя… Я плохо начал, да?

– Попробуй еще раз, – ответила она.

– Идаан…

– Семай…

Она шагнула к нему. На ее щеках играл румянец, в дыхании слышались слабые ореховые нотки перегнанного вина. Однако слова Идаан прозвучали четко и уверенно.

– Я заметила, что ты сделал с Адрой. В камне остался след пятки.

– Я вас обидел?

– Меня – нет. Он не понял, я промолчала.

То ли умом, то ли всем телом Семай ощутил, что Размягченный Камень уходит, словно подчиняясь его невысказанному желанию. Они с Идаан остались на темной дорожке одни.

– Трудно тебе, да? – спросила она. – Числиться при дворе, но не быть придворным. Пользоваться почетом, но оставаться в Мати приезжим.

– Я справляюсь… Ты пила.

– Да. Но я знаю, кто я и где я. Я знаю, что делаю.

– Что ты делаешь, Идаан-кя?

– Поэты не могут жениться, верно?

– Да, не могут. В нашей жизни редко есть место семье.

– А возлюбленные у них бывают?

Дыхание Семая участилось. Он заставил себя дышать медленнее. В уме промелькнула чужая мысль: любопытно… Семай сделал вид, что не заметил.

– Бывают.

Она подошла еще ближе, не касаясь его, ничего не говоря. Теперь воздух потеплел, да и темнота куда-то ушла. Все чувства Семая были яркими и осознанными, словно в полдень, ум – сосредоточен, как тогда, когда он впервые начал управлять андатом. Идаан взяла руку Семая, медленно и уверенно провела через складки одежды и приложила к своей груди.

– Ты… Идаан-кя, у тебя есть Адра…

– Ты хочешь, чтобы я провела ночь здесь?

– Да, Идаан. Хочу.

– Я тоже.

Он хотел подумать, но его будто окунули в солнце. В ушах возник странный звон, который не позволял думать ни о чем, кроме кончиков пальцев и кожи под ними, покрывшейся крошечными бугорками от холода.

– Не понимаю, зачем я тебе…

Она приоткрыла губы и чуть отстранилась. Он плотней прижал к ней руку, впился глазами в глаза. Его пронзил страх, что сейчас она опять шагнет назад, и его пальцы запомнят лишь этот миг, что возможность будет утрачена навеки. Она угадала это в его лице, без сомнения угадала, потому что улыбнулась спокойно и знающе.

– Тебе не все равно?

– Все равно, – сказал он, лишь немного удивляясь своему ответу.

Караван прошел через предместье еще до рассвета. Телеги резво грохотали по выщербленной мостовой, быки фыркали клубами пара, купцы весело переговаривались: многодневная дорога близилась к концу. К обеду они должны были пересечь мост через Тидат и войти в Мати. Случайные попутчики, которые уже едва терпели друг друга после всех споров и неосторожных слов, готовились разойтись каждый по своим делам. Ота шел, упрятав руки в рукава, и ощущал в груди страх вперемешку с нетерпением. Посыльный Итани Нойгу направлялся в Мати по приказу своего Дома – мешок писем подтверждал это. Вещей, которые бы наводили на другие мысли, у Оты не было. Он покинул этот город ребенком, так давно, что в памяти остались лишь обрывки: аромат мускуса, каменный коридор, купание в медном тазу – тогда Ота был так мал, что его держали одной рукой, – вид с самого верха башни… И другие воспоминания, такие же разрозненные и беглые. Ота не мог определить, что из них настоящее, а что – отголосок сна.

Хватит уж того, сказал себе Ота, что он вернулся. Он войдет в город и посмотрит на все взрослыми глазами. Этот город выгнал его и, как Ота ни сопротивлялся, сумел даже издали отравить его новую жизнь. Итани Нойгу начал с кабального труда в порту Сарайкета, продолжил толмачом, рыбаком и учеником повитухи на Восточных островах, побывал моряком торгового судна и стал посыльным Дома Сиянти. Он писал и говорил на трех языках, кое-как играл на флейте, умел рассказывать анекдоты, навострился печь еду в прогоревшем костре и знал, как вести себя в любой компании – от утхайемцев до портовых грузчиков. Всего этого добился двенадцатилетний мальчик, который сам выбрал себе имя, стал себе отцом и матерью и создал жизнь из ничего. Любой разумный человек сказал бы, что Итани Нойгу преуспел.

А Ота Мати лишился любви Киян.

Восточное небо сперва приобрело оттенок индиго, потом посветлело до лазури. С каждым мигом предметы четче выступали из утренней мглы; долина разворачивалась перед путниками гигантским свитком. Далеко на севере высились горы, пока еще синие и плоские. Над предместьями и шахтами поднимался дымок. Вдоль реки шла цепочка деревьев с распустившейся листвой, а на самом краю окоема уже торчали, как крошечные пальцы, черные башни Мати.

Когда солнце зажгло дальние пики, Ота встал. Лучи подбирались все ближе, и вдруг очертания башен разом запылали, а через мгновение светом наполнилась вся долина. У Оты перехватило дыхание.

«Вот где началась моя жизнь! Вот моя родина!» – подумал он.

Догонять караван пришлось бегом. На все вопросительные взгляды Ота отвечал широкой ухмылкой и разведенными руками: мол, он до сих пор так наивен, что удивляется восходам. И не более того.

В Мати хозяева Оты не владели домами, но в «благородном ремесле» предусматривалось и такое. Другие дома часто оказывали любезность даже соперникам, если те не строили козней и не совали нос не в свое дело. Если посыльный собирался выступить против другого дома или привез с собой слишком заманчивые сведения, приличнее было найти другое жилье. Ота, как не обременный подобными заданиями, перешел широкий извилистый мост и сразу двинулся в Дом Нан.

Оказалось, что ему предстоит жить в сером трехэтажном здании на краю широкой площади. Стены дома смыкались с соседними постройками. Ота остановился перед уличным торговцем и за две полоски меди купил миску горячей лапши в черном соусе. Он ел и смотрел на прохожих с двойственным чувством: как посыльный, который собирает сплетни у печей огнедержцев и телег торговцев (опытным глазом он сразу отметил: женщины ходят одни – значит, в городе спокойно), и как человек, который ищет знакомые лица в местах своего детства. На площади стояло изваяние первого хая Мати; торжественную позу слегка портили потеки голубиного помета. На улице сидела оборванная старуха и пела, поставив перед собой черный лакированный ящичек. Неподалеку были кузницы, и доносился резкий запах гари, а порой и слабый звон металла о металл. Ота втянул в рот последний кусочек теста и отдал миску торговцу – человеку в два раза старше себя.

– А ты впервые на севере, – усмехнулся тот.

– Это заметно? – спросил Ота.

– Вон какие одежды! Сейчас весна, теплынь. Если б ты провел здесь зиму, то стерпел бы небольшой холодок.

Ота рассмеялся, однако взял на заметку: если намерен казаться своим, надо терпеть холод. Никуда не денешься… Он хотел понять Мати по-настоящему, увидеть город, пусть на время, глазами местного жителя. Впрочем, нырять в полынью он не собирался, каковы бы ни были здешние обычаи.

Привратник Дома Нан попросил Оту немного подождать на улице, а потом вернулся и провел его в небольшую комнату без окон, с четырьмя лавками. Значит, придется делить жаровню посреди комнаты с другими семью постояльцами. Впрочем, сейчас комната пустовала. Ота поблагодарил слугу, узнал, когда принято уходить и приходить и где можно помыться. Оставив мешок писем у распорядителя, он пошел в ближайшую баню смыть с себя дорожную грязь.

В бане воздух был теплым и густым, пропахшим железными трубами и сандалом. Ота отдал одежды прачке, понимая, что теперь обречен провести в бане не меньше двух ладоней, нагишом прошел в общий бассейн и со вздохом опустился в теплую воду.

– Эй! – Ота открыл глаза. На той же скамейке, погруженной в воду, сидели двое мужчин постарше и молодая женщина. – Приехал с караваном?

– Верно. Надеюсь, вы это поняли по моему виду, а не по запаху.

– Откуда?

– Из Удуна.

Троица пересела ближе. Женщина всех представила – распорядители кузнецов по драгоценным металлам, в основном по серебру. Ота любезно заказал им чай и принялся слушать, что они знают, что думают, чего боятся и на что надеются. Он улыбался, очаровывал и острил – чуть меньше, чем собеседники. Таким было его ремесло. Банные знакомцы понимали это не хуже его самого, но с готовностью меняли свои мысли и догадки на свежие сплетни, как заведено у всех торговцев и купцов.

Очень скоро женщина произнесла имя Оты Мати.

4

– Если за этими делами и вправду кроется выскочка, горе нашему Мати! – вздохнул купальщик постарше. – Ни один торговый дом Оту не знает и не станет ему доверять. Ни один знатный род с ним не связан. Даже если его не найдут, новый хай будет вечно настороже. А это плохо, когда наследников много. Для города самое лучшее – найти выскочку и всадить ему нож в живот. И всему отродью, что он успел наплодить.

Ота улыбнулся – ведь именно так поступил бы посыльный Дома Сиянти. Мужчина помоложе шмыгнул носом и отхлебнул из пиалы чай. Женщина пожала плечами; по воде побежала рябь.

– А может, смена власти пойдет городу на пользу. И так понятно, что при теперешних наследниках ничего не изменится. Биитра хотя бы интересовался всякими механизмами. Гальты добиваются все большего, глупо закрывать на это глаза.

– Детские забавы! – отмахнулся тот, что постарше.

– Забавы, благодаря которым гальты стали главной угрозой Эдденси и Западных земель, – возразил молодой. – Их армия подвижнее, чем у остальных. Все западные наместники ощутили на себе их укусы. Впрочем, если бы не вторжение, пришлось бы платить дань Конвокату, что нисколько не лучше.

– Ну, разоренные деревни вряд ли с вами согласятся, – вставил Ота.

– Гальты совершают одну и ту же ошибку, – сказала женщина. – Не могут удержать то, что взяли. Каждый год – новый набег, корабли увозят добычу и рабов. Но землю они никогда не оставляют себе. Гальтам было бы куда выгоднее править Западными землями. Или Эймоном. Или Эдденси.

– Тогда нам пришлось бы торговать только с ними, – сказал молодой, – а это ужасно.

– Гальты не держат андатов, – отрубил старый, и тон его голоса завершил сказанное: нет андатов – значит, и говорить о них не стоит.

– А если бы у них были андаты… – вставил Ота, надеясь отвести разговор подальше от своих родных и самого себя, – …или у нас бы не было…

– Если море прыгнет в небо, будем ловить птиц на удочку, – сказал старик. – Это все Ота Мати сбивает людей с панталыку! Я слышал от верного человека, что Данат и Кайин заключили перемирие до тех пор, пока не выкурят предателя.

– Предателя? – спросил Ота. – Так его раньше не называли.

– Всякое рассказывают, – заявил молодой. – Правда, никто не знает наверняка. Шесть лет назад хай заболел. Несколько дней все думали, что он не жилец. Ходили слухи, что его отравили.

– И разве он не прибег к яду снова? Возьмите того же Биитру, – сказал молодой. – А хай с тех пор так и болеет. Даже если Ота заявит права на трон, лучше пусть его казнят за преступления и возвысят кого-нибудь из благородных.

– Может, хай ядовитой рыбы поел, – сказала женщина. – В том году рыба была нехорошая.

– Никто в такое не поверит, – покачал головой старик.

– А который из двоих стал бы лучшим хаем, раз погиб Биитра?

Старик произнес «Кайин», остальные двое – «Данат!», причем одновременно. Звуки громко столкнулись во влажном воздухе, и начался спор. Кайин умеет вести переговоры. Данат – любимец утхайема. Кайин подвержен приступам гнева. Данат неделями не вылезает из постели. Каждый, если послушать обе стороны, воплощение добродетели и сущий разбойник. Ота кивал, вставлял свои замечания, задавал вопросы специально для того, чтобы поддерживать беседу и не давать ей уклониться в другое русло. Все это время он думал совсем о другом.

Спорщики так увлеклись, что едва заметили, как Ота попрощался. Он согрелся у жаровни и забрал одежду – чистую, пахнущую кедровым маслом, еще теплую.

Улицы были более людными, чем тогда, когда он зашел в баню. Солнце пока висело в двух ладонях над горами, но собиралось исчезнуть за вершинами задолго до того, как потемнеет небо. Ота брел, сам не зная куда. Черные булыжники мостовой и высокие дома выглядели одновременно знакомыми и непривычными. В небо вздымались сияющие на солнце башни. На перекрестке трех широких улиц Ота обнаружил двор с огромной каменной аркой, украшенной деревянными и металлическими символами хаоса и порядка. С востока доносился горький дым из кузниц и смешивался с запахом жира – уличный торговец жарил утку. Оте вспомнился миг из прошлого, когда ему было от силы четыре зимы. Запах дыма переплелся в памяти со вкусом обжигающе горячего медового хлеба, с видом на горы и долину из окна башни, с лицом женщины – матери, сестры, служанки? Теперь уж не узнать.

Воспоминание было ясным, четким и совершенно неуместным в теперешней жизни Оты. Однажды случилось нечто такое, что увязало все эти ощущения вместе, однако оно давно ушло и уже не вернется. Он выскочка и предатель. Отравитель и негодяй. Все это ложь, зато так весело пересказывать ее в чайных! Очередная уличная постановка про братоубийство, которую хайем играет в каждом поколении. Ота почувствовал страшную усталость. Наивно было думать, что его забудут, что Ота Мати избежит ядовитых слов торговцев, знатных семей и простых горожан. Никому не нужна правда, если есть такое развлечение. В этом городе никого не волнуют полустертые воспоминания детства какого-то посыльного. Для них жизнь, которую Ота построил, не дороже золы, а его смерть станет облегчением.

Он вернулся в Дом Нан, когда в высоком северном небе замерцали звезды. На столе стояли свежий хлеб и запеченный с перцем ягненок, перегнанное рисовое вино и холодная вода. Его соседи по комнате присоединились к трапезе. Они смеялись и шутили, обменивались новостями и сплетнями со всего мира. Ота вошел в привычную роль Итани Нойгу и постепенно начал легче улыбаться, хотя в груди ныло от холода. Перед тем, как лечь спать, он нашел распорядителя и забрал свои письма.

Конечно, все послания были по-прежнему зашиты, однако Ота на всякий случай проверил узлы. Вроде бы целы. Вскрывать письма, доверенные на хранение, недостойно «благородного ремесла», но полагаться на чужую честь глупо. К тому же, если Дом Нан пошел на подрыв доверия, это бы тоже не мешало знать. Ота разложил письма на кровати и задумался.

Чаще всего он носил письма в торговые дома и наименее знатные семьи утхайема. Хотя для хая письма не было, – да Ота и сам бы отказался от такого риска, – ему все равно придется зайти во дворцы. Конечно, приглашение на аудиенцию можно раздобыть. Например, обратиться к Господину вестей и заявить, что у него дело при дворе, почти не погрешив против истины. Ота столько размышлял, что будто разделился на двух человек.

Один был готов поддаться страху, сбежать на какой-нибудь далекий остров и жить в постоянном сомнении, не ищут ли его братья. Второго снедал гнев и гнал вперед, в глубь родного города, к семье, которая сперва от него отказалась, а потом из воспоминаний о нем сотворила убийцу.

Страх и гнев. Ота ждал третьего голоса, спокойного и мудрого, но тот не появлялся. Оте оставалось лишь вести себя, как Итани Нойгу. Наконец он положил письма в мешок и лег, думая, что вряд ли сомкнет глаза.

Утром Ота проснулся и не сразу понял, где он. Почему-то рядом не было Киян.

Хайские дворцы находились в самой середине города. Окаймлявшие их сады придавали городу вид роскошного предместья. Над дорогой арками склонялись деревья, зеленея молодой листвой. Вокруг порхали птицы, которые напомнили Оте про Удун и постоялый двор, который едва не стал ему домом. Над всем этим высилась самая высокая башня Мати – строение из темного камня высотой в двадцать дворцов, поставленных друг на друга. Ота остановился во дворе перед малым дворцом Господина вестей и, сощурясь, посмотрел на огромную башню. Он так и не решил, считать свой приезд доблестью или трусостью, глупостью или мудростью. А может, следствием гнева, страха или детского стремления доказать, что он волен поступать как хочет?

Ота назвался слугам, стоящим у двери, и его отвели в прихожую, по размерам большую, чем его комната в Удуне. Там сидела рабыня и играла на небольшой арфе, наполняя воздух красивой медленной мелодией. Он улыбнулся ей и изобразил позу одобрения. Она улыбнулась в ответ и кивнула, не убирая пальцев со струн. Пришел слуга в бордово-желтых одеждах, с серебряным браслетом на запястье, и принял позу приветствия, такую краткую, будто ее почти не было.

– Итани Нойгу? Хорошо. Я Пиюн Си, помощник Господина вестей. Он занят и не может увидеться с вами лично. Я вижу, Дом Сиянти заинтересовался нашим городом?

Ота улыбнулся – на этот раз через силу.

– Не мне судить, Пиюн-тя! Я еду туда, куда меня посылают.

Помощник принял позу согласия.

– Я надеялся узнать распорядок двора на следующую неделю, – сказал Ота. – У меня дело…

– К поэту. Да, знаю. Он называл нам ваше имя. Сказал, что вы можете появиться. Вы мудро поступили, что сначала наведались сюда. Даже не поверите, сколько людей приходит просто так, с улицы, будто поэты – не придворные.

Ота снова улыбнулся. Во рту появился привкус страха, сердце заколотилось. Поэт Мати – Семай Тян, так его звали – не мог знать Итани Нойгу. Это ошибка… или ловушка. Если ловушка, то небрежная, если ошибка, то опасная.

– Великая честь – быть упомянутым рядом с поэтом! Я и не ожидал, что меня вспомнят… Боюсь, мне придется говорить с ним совсем по иному поводу.

– Какой у него был повод, я не знаю. – Помощник переступил с ноги на ногу. – Уважаемые персоны вроде него могут довериться Господину вестей, но не нам с вами. Я лишь выполняю приказы. Итак… Я могу послать гонца в библиотеку, и если он там…

– Может, лучше, если я схожу в дом поэта? – вмешался Ота. – И подожду его, если он не…

– О, что вы! Мы поселили его не там. У него другие покои.

– Другие?

– Конечно. В Мати есть свой поэт. Не выселять же нам Семая-тя в чулан всякий раз, как дай-кво присылает гостя. Маати-тя живет возле библиотеки.

Оте показалось, что из комнаты улетучился весь воздух. В ушах глухо заревело. Он оперся о стену, чтобы не пошатнуться. Маати-тя… Имя хлестнуло его как плетью.

Маати Ваупатай. Маати, с которым Ота столкнулся в школе и поделился одним секретом, а потом отверг поэтов и все, что они предлагали. Маати, которого он снова нашел в Сарайкете. Маати, который стал его другом и знал, что Итани Нойгу – сын хая Мати.

В последнюю ночь, когда они виделись – тринадцать или четырнадцать зим назад, – Маати увел у Оты возлюбленную, а Ота убил его учителя. Теперь Маати здесь. И разыскивает Оту. Ота почувствовал себя оленем, вспугнутым охотниками.

Рабыня сбилась с мелодии, смешала ноты, и Ота резко оглянулся, словно на крик. На миг их глаза встретились, и он заметил ее удивление. Рабыня поспешно заиграла вновь. Наверняка она увидела что-то в его лице, поняла, кто перед ней. Ота сжал руки в кулаки, вдавил их в бедра, чтобы унять дрожь. Все это время помощник что-то говорил.

– Простите, – прошептал Ота с притворным смущением, – боюсь, сегодня утром я выпил лишнюю пиалу чая, и впадающие воды стремятся вытечь…

– Конечно. Я позову раба, он отведет…

– Не стоит, – сказал Ота, отходя к двери. Никто не закричал, не остановил его. – Я скоро.

Он вышел на улицу, заставляя себя не бежать, хотя сердце билось в горле, а ребра казались слишком тесными. Вот-вот объявят тревогу, прибегут охранники с мечами наголо – или будет краткая и ясная боль стрелы в груди. Поколения его предков проливали кровь, испускали последний вздох под этими самыми арками. Ему не спрятаться. Имя Итани Нойгу его не спасет. Ота сдерживался изо всех сил, но, когда дворцы скрылись за ветвями, побежал.

Идаан сидела в распахнутых небесных дверях, свесив ноги в пустоту, и блуждала взглядом по залитой лунным светом долине. Огоньки предместий на юге. Рудник Дайкани, куда ее брат поехал перед смертью. Шахты Пойниат на западе и юго-востоке. И сам Мати, который распростерся под ее голыми подошвами: дым от кузниц, мигающие факелы и фонари, окна домов, мелкие и бледные, как светлячки. В темноте над Идаан висели лебедки и шкивы, длинные железные цепи в направляющих и на крючьях. Все это использовалось, если в башню нужно было что-то поднять. Цепи гремели и позванивали на ночном ветру.

Идаан подалась вперед, чтобы вызвать у себя головокружение, от которого крутит в животе и давит в горле. Она смаковала это чувство. Наклониться еще на палец будет так же просто, как встать со стула – и в ушах засвистит ветер. Идаан терпела, сколько могла, а потом отпрянула, глотая воздух, перебарывая тошноту и дрожь. Ноги внутрь она не втянула: это было бы слабостью.

Словно в насмешку, главные символы величия Мати были почти никому не нужны. Зимой их невозможно согреть, а летом никто не хочет таскать по бесконечным спиральным лестницам вино, угощение и музыкальные инструменты, когда есть сады и дворцовые залы. Башни оставались лишь символами. Хвастовство, воплощенное в камне и железе, склад ненужного хлама и редкое место для праздников, когда требовалось пустить пыль в глаза чужому двору. И все же именно в башнях Идаан иногда представляла себе, что значит летать. Она их даже любила, хотя в последнее время любила очень немногое.

Странно: два любовника, а ей все равно одиноко. С Адрой они пробыли вместе, как ей казалось, дольше, чем по отдельности. Потому она сама себя удивила, когда с такой легкостью изменила ему в постели с другим. Быть может, она надеялась, что, став возлюбленной нового мужчины, она сбросит старую кожу и вернет себе невинность.

Или просто дело в том, что Семай приятен на вид и ее желает. Она слишком молода, чтобы отказываться от знаков внимания и ухаживаний! Она разозлилась на Адру за то, что он поставил Семая на танцах в неловкое положение. К тому же она давно себе пообещала, что не будет собственностью мужчины. И наконец, после смерти Биитры в ней возник ужасный голод, потребность, которую пока еще никто не удовлетворил.

Семай ей нравился. Она по нему скучала. Он был ей нужен – почему, она сама не смогла бы объяснить. Пожалуй, с ним она меньше себя ненавидела.

– Идаан! – раздался шепот из темноты за спиной. – Живо слезай! Тебя увидят!

– Увидят, если ты додумался принести факел, – огрызнулась она, но убрала ноги из пустоты, а потом закрыла огромные небесные двери – дубовые, окованные бронзой. На миг наступила полная темнота, чернее, чем под опущенными исками. Скрипнула шторка фонаря, и задрожало пламя свечи. Повсюду стояли ящики и коробки, которые отбрасывали на каменные стены и резные шкафы глубокие тени. Даже при слабом свете было заметно, что Адра очень бледен. Идаан это одновременно забавляло и раздражало: хотелось утешить его, а потом напомнить, что они убивают не его родных. Интересно, знает ли он, что она переспала с поэтом, и придает ли этому значение. А она сама – придает?..

Адра нервно улыбнулся и обшарил взглядом тени.

– Он не пришел, – сказала Идаан.

– Явится, будь спокойна, – ответил Адра и через мгновение добавил: – Мой отец составил черновик письма. С предложением о нашем браке. Завтра пошлет хаю.

– Хорошо, – ответила Идаан. – Нужно устроить дело до того, как все умрут.

– Перестань.

– Если мы уже не можем говорить об этом друг с другом, Адра-кя, что будет дальше? Я ведь не могу пойти с этим к подругам или жрецу. – Идаан приняла позу вопроса, адресованную воображаемой наперснице. – Адра хочет взять меня в жены, только нам надо поспешить, чтобы, когда я перебью своих братьев, он смог использовать наш брак и стал хаем, но чтобы никто не подумал, что мной торгуют как на рынке! Посмотри, какой прелестный халатик! Шелк из Западных земель…