Текст книги "Пятое сердце"
Автор книги: Дэн Симмонс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
Генри Джеймс сузил глаза:
– Вы говорите, Питер Фаулер был убит. Здесь написано, что мистер Рукасл, то есть Докинз, лорд Ходжкисс, «умер насильственной смертью». Слишком много кровавых событий остается пока без объяснения.
– Мы с Ватсоном опоздали всего на несколько минут, – чуть слышно проговорил Холмс. – Фаулер добыл лестницу, пробрался в темноте по ветхой старой черепице и залез через люк в запертую комнату Алисы. Она, видимо, смирно сидела на кровати, покуда он, шепча нежные слова, освобождал ее от наручников и цепей, а затем зубами и острыми нестрижеными ногтями порвала ему горло. Докинз, ее отец, вбежал, когда Алиса пожирала сердце бывшего жениха. С Докинзом была «Вайолет Хантер», по совпадению одетая в синее платье Алисы.
Джеймс понимал, что это наверняка чистой воды выдумки, и все равно у него перехватило дыхание.
– У мистера Докинза, лорда Ходжкисса, был с собой револьвер, – все тем же ровным голосом продолжал Холмс. – За неделю до того он сказал мне, что не выстрелит в дочь, какие бы новые жуткие деяния та ни совершила. И эти слова оказались правдой. Когда мы с Ватсоном, пробежав по пыльному коридору, с криками ворвались в комнату, Докинз приставил револьвер к своему виску и спустил курок.
– А мисс Вайолет Хантер? – спросил Джеймс. – Гувернантка, которая не была гувернанткой?
– Сошла с ума, – ответил Шерлок Холмс. – При виде того, что творилось в комнате, она закричала и продолжает кричать по сей день – в скорбном доме, где содержится на средства леди Ходжкисс.
Джеймс улыбнулся, показывая, что он не какой-нибудь деревенский разиня. Это слово он слышал в бродячем цирке, который давал представления на окраине Ньюпорта в его детстве. Джеймс много лет его не вспоминал и ни разу не употребил в книге.
– И как насчет Карло? – спросил он тихо.
– Карло? – переспросил Холмс.
– В «Медных Буках» Ватсон упоминает исполинского мастифа Карло, который в конце рассказа с лаем набросился на мистера Рукасла и перегрыз тому горло.
Холмс чуть заметно улыбнулся:
– Ватсон совершенно не разбирается в собаках. Только он мог написать, что мастиф набросился с лаем. На самом деле в Ходжкисс-холле и впрямь жил мастиф. Ему было пятнадцать лет, он звался Барни, и если бы увидел ночью вора, перекатился бы на спину, чтобы тот почесал ему пузо. В разговоре со мной и Ватсоном за три дня до смерти Джетроу Докинз упомянул лишь одно преступление Барни: старый пес, играя, изжевал одну из плюшевых игрушек леди Ходжкисс.
– Однако Ватсон в «Медных Буках» пишет, что застрелил зверюгу из своего армейского револьвера, когда та рвала горло мистеру Рукаслу.
– Револьвер был мистера Докинза, и стрелял из него я, – ответил Холмс. – Алиса Докинз пожирала убитого отца; я поднял упавший револьвер и выстрелил ей в голову.
Несколько минут мужчины сидели в молчании.
Наконец Шерлок Холмс – или человек, выдающий себя за вымышленного Шерлока Холмса, – сказал:
– Кажется, я понимаю, отчего Ватсон чувствовал потребность описать Вуки-Хоулское дело, которое у него названо «Медные Буки». Оно преследовало его. Снилось ему в кошмарных снах. По своей натуре Ватсон склонен превращать все в простые истории о добре и зле. Однако я на его месте оставил бы Вуки-Хоулское дело в покое.
Генри Джеймс глянул ему в глаза:
– Вы понимаете, что все, рассказанное вами, звучит абсолютно безумно.
– Абсолютно, – согласился Холмс, потом взглянул на часы. – Джон Хэй сказал, что около полудня в оранжерее подадут легкий ленч, и просил нас, если он все еще будет занят, садиться есть без него. Я собираюсь перекусить. Составите мне компанию, Джеймс?
– Я дождусь чая с Кларенсом Кингом и обеда с норвежским послом, мистер Холмс, – отвечал Джеймс.
Не произнеся больше ни слова, он отправился к себе в комнату и лег на кровать, застланную белоснежным покрывалом.
Глава 16
Кларенс Кинг прибыл сразу, как пробило пять. Джеймс еще помнил его жилистым альпинистом; сейчас, в пятьдесят один год, Кинг погрузнел и мало походил на себя прежнего. К Хэям он приехал в большом берете, зеленом, изрядно потертом вельветовом костюме со штанами до колен и толстых вязаных гольфах.
– Ваш старый дорожный костюм! – воскликнул Хэй, с жаром беря руки гостя в свои. – Опять за границу?
– Нет, если не считать Мексику «заграницей», – со смехом отвечал Кларенс Кинг. Голос его, на слух Джеймса, был такой же бархатистый, как вельвет нелепого дорожного костюма, и так же нес на себе отпечаток возраста. – Я в Вашингтоне проездом и, не имея другой одежды, решил, что старинные друзья простят мне некоторую вельветистость. Будем считать это запоздалым празднованием Дня святого Патрика.
– Вас мы рады видеть в любом наряде, Кларенс, даже приди вы в старых ковбойских штанах и кожаных гамашах, – сказал Хэй, который уже постановил, что обед будет менее официальным (смокинги, не фраки), хотя ожидался норвежский посланник с женой и дочерью.
Кинг снял огромный берет и отдал стоящему наготове слуге. Джеймс отметил, что с их последней встречи Кларенс заметно полысел и поседел – от некогда длинной золотой гривы остались одни воспоминания. Кинг по-прежнему носил короткую бородку, как у президента Улисса Гранта, – у людей помоложе этот фасон давно был не в чести. Джеймсу подумалось, что берет, бородка и грузность придают путешественнику заметное сходство с портретами Генриха VIII, и тут же осознал, что нечто подобное наверняка говорят и о нем самом.
Джеймс с Холмсом смотрели, как Клара Хэй обнимает и целует старинного друга семьи, и оба отметили почти девичью порывистость этого приветствия, так не вязавшуюся со степенным образом хозяйки.
– Клара, дорогая моя! – воскликнул Кинг. – Вы единственный яркий лучик солнца на пасмурном склоне моих лет. Вы знаете, – тут он с выражением проказливого мальчишки покосился на Джона Хэя, – что из-за вас я не могу смотреть на других женщин. Теперь я обречен прожить последние оставшиеся мне дни холостяком, и лишь кремация сулит мне в будущем хоть какие-то новые впечатления!
Клара Хэй с притворным возмущением хлопнула его по зеленому вельветовому рукаву.
– Гарри, клянусь Богом! – воскликнул Кинг и крепко стиснул писателю руку. – В состязании, кто из нашей шайки быстрее облысеет, пока выигрывал Адамс, но, вижу, мы с вами почти обставили старину Генри. Что привело вас от лондонских туманов обратно в Штаты?
– Прежде всего – желание повидать друзей, – ответил Джеймс, высвобождая занемевшую руку из его хватки. – Разрешите представить моего попутчика, также гостящего в этом доме… мистера Яна Сигерсона. Мистер Сигерсон, познакомьтесь с единственным и неподражаемым Кларенсом Кингом. Мистер Кинг, мистер Сигерсон.
Мужчины пожали друг другу руки, затем Кинг отступил на шаг, словно желал повнимательнее рассмотреть Холмса:
– Сигерсон? Ян Сигерсон? Норвежский исследователь? Который всего два года назад проник в те части Гималаев, куда еще не ступала нога белого человека? Тот самый Ян Сигерсон?
Холмс скромно поклонился.
– Клянусь Богом, сэр, – прогудел Кинг, – для меня эта встреча большая радость и честь. У меня к вам тысяча вопросов про Гималаи и Запретную страну, куда вам удалось проникнуть. Если я понапрасну растратил юные годы, взбираясь на здешние холмики, вы, сэр, покорили настоящие горы.
– Лишь самые невысокие их перевалы, мистер Кинг, да и те на местных лошадках, – ответил Холмс со своим норвежским акцентом.
Его черные усы сегодня вечером казались еще гуще, и Джеймс напряженно гадал, не нафабрил ли он их каким-нибудь составом.
– Идемте в гостиную, Кинг, – сказал Джон Хэй.
Было видно, что он искренне рад встрече, однако в его манере сквозило что-то еще: смущение оттого, что гость неподобающе одет? Какое-то незавершенное дело между ними двумя, о котором неловко упоминать? Скажем, денежный долг? Кинг, дородный и краснощекий, с первого взгляда выглядел здоровяком, но со второго становилось видно, что он недавно перенес болезнь, возможно даже тяжелую.
– Пора пить чай! – воскликнула Клара Хэй.
Кларенс Кинг улыбнулся почти печально:
– Ах, были дни, Клара, когда Джон уходил из Госдепартамента пораньше – предпочитая ввергнуть страну в хаос незапланированной войны, лишь бы не опоздать на наш пятичасовой чай. Адамс ровно в пять поднимал бледное чело от зеленых заплесневелых книг, от которых его в другое время было не оторвать домкратом. А Кловер… Кловер со смехом вела нас в комнату, где у камина стояли креслица, обитые красною кожей. – Кинг заметил, как подействовала на других нарисованная им идиллия, и поспешил сменить тон: – Вообще-то, Джон, я надеялся, что сегодня нам позволят вместо чая выпить твоего хереса.
– Всенепременно, – ответил Хэй, обнимая Кинга за плечи и ведя того в гостиную с огромным камином. – Всенепременно.
* * *
Поднося к губам чашку – херес разлили, но его черед должен был наступить после чая, – Генри Джеймс вспомнил, как малы ростом были все пять «сердец». Кларенс Кинг, с его пятью футами шестью дюймами, был самым из них высоким.
После короткой дружеской болтовни – Хэй спрашивал Кинга, ждут того алмазные копи в Андах или золотой прииск в Скалистых горах Аляски (на что Кларенс Кинг ответил: «Ни то ни другое! Серебряный рудник в Мексике!»), Кинг задал Холмсу несколько вопросов о гималайских пиках. Холмс вроде бы отвечал, хотя довольно неопределенно, потом между ними завязался оживленный разговор о покорении горных вершин. Джеймс ждал, когда же всем станет ясно, что Шерлок Холмс не отличит гималайского пика от Херефордширского холма.
– Я прочел вашу книгу, – сказал «Ян Сигерсон» Кингу почти робко. – «Скалолазание в Сьерра-Неваде». Она мне чрезвычайно понравилась.
– Древняя книжица, – рассмеялся Кинг. – Она устарела больше чем на двадцать лет. И половина глав там про мой ранний плейстоценовый период: лето и осень шестьдесят четвертого. Но скажите мне, мистер Сигерсон… понравился ли вам кусок, где я описываю свое восхождение на гору Уитни?
Шерлок Холмс только улыбнулся.
Джон Хэй сказал:
– Знаете, Кларенс…
– Я посвятил две главы восхождению на гору Тиндалл, – пробасил Кинг. – Половина книги описывает подъем на другие пики Йосемити. Но мое триумфальное покорение горы Уитни уложилось в два деепричастных оборота.
– Не все вершины даются с первой попытки, – мягко заметил Холмс.
Кинг рассмеялся и кивнул. Генри Джеймсу он сказал:
– Вот мои два деепричастных оборота in toto,[15]15
Целиком (лат.).
[Закрыть] Генри. Цитирую: «Не преуспев в попытке подняться на гору Уитни и возвратившись на равнину…»
Никто, кроме Кинга, не смеялся, однако это как будто и не умерило его веселья. Джеймс пристально наблюдал за старинным другом своих старинных друзей и видел, что того окутывает горькая тоска… или даже, вернее, не столько окутывает снаружи, сколько поднимается изнутри, как промозглая сырость от старых надгробий у Диккенса, пробирающая до костей прихожан древней холодной церкви.
– Молодой, крепкий, честолюбивый, снаряженный как нельзя лучше, – продолжал Кинг, – я не только не подобрался к вершине с первой попытки, но и, когда вернулся и совершил восхождение, это оказалась другая гора. Каким-то образом, штурмуя трудный склон, я промахнулся мимо горы высотой четырнадцать с половиной тысяч футов.
– Однако вы еще раз вернулись и все же покорили ее, – произнес Джон Хэй.
– Да, но к тому времени на нее уже поднялись другие – не только индейцы, но и белые. Зато я дал имя той горе!
– И еще один пик носит ваше имя, – сказал Холмс. – Гора Кларенса Кинга… к северо-западу от горы Уитни в Сьерра-Неваде, если не ошибаюсь.
– Члены нашей экспедиции щедро раздавали горам имена товарищей. – Кинг поднял бокал, чтобы безмолвный, но вездесущий слуга долил ему хереса. – «Гора Кларенса Кинга» – потому что в Йосемити уже была вершина, названная в честь проповедника Томаса Старра Кинга. Высота моей горушки – двенадцать тысяч девятьсот пять футов. Вечно мне достаются обглодки. Какова высота перевала, по которому вы прошли из Сиккима в Тибет, мистер Сигерсон?
– Джелеп-Ла? Тринадцать тысяч девятьсот девяносто девять футов, – ответил Холмс.
– Сознайтесь, у вас же был соблазн сложить пирамидку из камней высотой этак в фут? – спросил Кларенс Кинг. – Тогда вы могли бы говорить, что покорили четырнадцатитысячник. На американском Западе четырнадцатитысячники в большом почете.
И тут же, без паузы, принялся засыпать Сигерсона-Холмса вопросами о скалолазании. Холмс отвечал быстро и кратко, явно понимая, о чем речь. Иногда он задавал встречный вопрос; тогда Кинг смеялся и говорил, что последние двадцать лет подкапывается под горы, а не взбирается на них. Джеймс мог лишь ловить отдельные загадочные слова: страховка верхняя и нижняя, самостраховка, новейшие способы страховки, пассивник, активник, репшнур, обвязки, беседки и перила, дюльфер, траверс, распорка, подъем в камине, прусик из собственного ботиночного шнурка после срыва на отрицаловке… Для него все это было китайской грамотой, но у Холмса термины звучали так, будто он и впрямь их понимает.
Наконец Кларенс Кинг вздохнул:
– Что ж, я уступаю скалолазание вам, молодому поколению. Мои годы страховки – и бесстрашия – позади.
Не желая, чтобы эта грустная нота задала тон дальнейшему разговору, Джон Хэй сказал Кингу:
– Адамс будет в отчаянии, что разминулся с вами.
– Еще бы! – ответил Кинг, вновь поднимая бокал, чтобы слуга его наполнил.
– Вы обязательно должны рассказать другим гостям, как познакомились с Генри Адамсом, – сказал Хэй.
Кларенс Кинг на минуту как будто задумался – стоит ли утомлять других этой историей, затем осушил бокал и повернулся к Холмсу:
– Вы ведь еще не знакомы с Адамсом, сэр?
– Не имел пока такой чести.
Кинг хмыкнул:
– В шестьдесят седьмом, не найдя себе приличной работы – и не особо к ней стремясь, – я убедил Конгресс провести геологическую съемку сороковой параллели и поставить меня во главе экспедиции. В семьдесят третьем я ехал из Шайенна в Вайоминге к пику Лонга в Колорадо, где должен был встретиться с одним из моих коллег, Арнольдом Хейгом… Вы знаете пик Лонга, мистер Сигерсон?
– Нет, – ответил Холмс.
– Колорадский четырнадцатитысячник, из тех, что так любят альпинисты… надо же, вспомнил точную высоту: четырнадцать тысяч девяносто три фута… назван в честь лейтенанта Лонга из экспедиции Зебулона Пайка. Это самая восточная вершина североамериканской части Скалистых гор, что, впрочем, для нашей истории совершенно несущественно…
Джеймс улыбнулся. Он почти забыл, как Кинг с мастерством прирожденного рассказчика уводит свои истории вбок, заставляя их змеиться горными речками, но так, что слушатели с интересом ловят каждое слово. Джеймс часто гадал, почему этот устный дар так редко находит воплощение на бумаге.
– Так или иначе, до поселка Эстес-Парк я добрался уже после захода солнца, так что мне пришлось заночевать в одной из тамошних лачуг. В ней была кровать, но не было печки, а ночь выдалась морозная. Я укрылся всеми одеялами, сколько у меня их было с собой, и все равно дрожал от холода, как вдруг снаружи послышался шум. Я вышел с фонарем, и мне предстал… мистер Генри Адамс верхом на муле. Не знаю, кто больше обрадовался виду человеческого жилья Адамс или мул… Так вот, Генри отслужил первый год адъюнкт-профессором истории в Гарвардском университете и успел написать статью о британском геологе Чарльзе Лайеле для «Североамериканского ревю», после чего заинтересовался геологией. Кто-то посоветовал ему провести лето в нашей экспедиции и своими глазами посмотреть на полевые исследования. Адамс был знаком с Арнольдом Хейгом по Бостону. Какое-то время он болтался в лагере под пиком Лонга, когда ему вдруг пришла фантазия взгромоздиться на мула и самому осмотреть окрестности. Разумеется, Адамс заблудился, но ему хватило ума предоставить мулу самому выбирать дорогу. Самый верный способ отыскать еду и цивилизацию – довериться голодному мулу. Так что часам к десяти вечера он очутился перед моей лачугой в Эстес-Парке.
Тут Кларенс Кинг ухмыльнулся. Джон и Клара Хэй улыбались, предвкушая финал истории.
– Вообще-то, мы с Генри и прежде мельком встречались: раз в Вашингтоне и раз в Шайенне всего неделей раньше, – продолжал Кинг. – Однако наше краткое знакомство едва ли оправдывало те крепкие дружеские объятия, в какие он меня заключил, едва спрыгнул с мула. Генри успел изрядно проголодаться и, подозреваю, ощутить легкое беспокойство. Так или иначе, Эстес-Парк расположен высоко в горах, ночи в августе там холодные. Мы поужинали неразогретыми бобами, легли во всей одежде на кровать – она в лачуге, разумеется, была единственная – и проговорили до рассвета. Тогда-то и началась наша дружба.
– Адамс будет очень жалеть, что разминулся с вами, – повторил Джон Хэй.
– Да, но мне надо добраться до того серебряного рудника в Мексике или отыскать золото в Сьерра-Неваде, иначе я никогда не добавлю Констебля к моим Тёрнерам.
Джон Хэй улыбнулся Холмсу:
– Гарри эту историю знает, но ее не грех и повторить. Несколько лет назад Кларенс покупал в Англии картины. У Рёскина были на продажу два великолепных Тёрнера, и он спросил Кларенса, которого тот выберет. Кларенс купил обоих, заметив: «Один хороший Тёрнер заслуживает второго».
Кинг невесело улыбнулся:
– В ту пору я покупал парных Тёрнеров. Сегодня нужда заставила меня прийти на званый обед к лучшим друзьям в потертом вельветовом костюме.
– В нем есть царственная бархатистость, – задумчиво проговорил Генри Джеймс, – и та прочность, что позволяет сказать: «Вельвет не подведет».
– Замените «вельвет» на «вельбот», и получится фраза, которую мог бы сказать капитан Ахав за миг до того, как Моби Дик увлек его в пучину.
Холмс вопросительно поднял бровь, и Джон Хэй объяснил:
– Лет сорок назад напечатали роман, на который читатели и критики почти не обратили внимания, однако Кловер горячо рекомендовала его друзьям. Все пять «сердец» любили эту книгу и часто ее цитировали. В ней рассказывается про Ахава, капитана китобойного судна, который одержим местью белому киту, много лет назад откусившему ему ногу.
– Отношение Ахава к белому киту стало в последние годы моим отношением к жизни, – сказал Кларенс Кинг.
– И что же это за отношение? – спросил Генри Джеймс.
– «…До последнего бьюсь я с тобой; из самой глубины преисподней наношу тебе удар; во имя ненависти изрыгаю я на тебя мое последнее дыхание»,[16]16
Перевод И. Бернштейн.
[Закрыть] – наизусть продекламировал Кинг, смягчая ярость слов мальчишескою улыбкой.
Клара Хэй, которая несколько минут назад выскользнула из гостиной, теперь вернулась, сияя улыбкой и прижимая сцепленные руки к груди:
– Посланник Хельмер Хальворсен Воллебек с женою и дочерью прибыли. Здесь немножко тесно и жарко, так что предлагаю всем перейти в оранжерею. Повар заверил меня, что обед будет готов меньше чем через час.
Глава 17
У Генри Джеймса была знакомая старая герцогиня – быть может, самая злобная особа из всех, кого ему довелось встречать. В начале каждого лондонского сезона, возвращаясь после лета в Венеции, она устраивала у себя в особняке прием, какой могли бы измыслить Борджиа. Джеймса как-то пригласили на ее аутодафе, чтобы довести число холостяков до требуемого количества, а возможно, и в качестве стороннего наблюдателя на предстоящий кровавый ритуал, и он, хотя давно знал о гнусном характере старухи, согласился из чистого любопытства. Палаческая жестокость обеда, на котором присутствовал Джеймс, заключалась в том, что герцогиня позвала пять супружеских пар, занимающих в свете куда более низкую ступень, чем она сама, причем четыре женщины из пяти были замешаны в адюльтере по меньшей мере с пятью мужчинами за столом. Помимо холостяков (среди которых Джеймс выделялся и возрастом, и общественным положением), присутствовали пять незамужних дам, у каждой из которых сейчас или в прошлом был скандальный роман с кем-нибудь из присутствующих джентльменов.
Во всех случаях супруг или супруга не ведали об измене другой половины.
За тем обедом все были наэлектризованы ожиданиями и страхом, но Генри Джеймс был еще больше наэлектризован сейчас, за уютным обедом в воскресенье, 26 мая 1893 года, когда Хэи – быть может, добрейшие люди из всех, кого ему довелось встречать, – радушно потчевали своего старинного друга Гарри, мистера Сигерсона, Кларенса Кинга и норвежского посланника с женою и дочерью.
Господин Хельмер Хальворсен Воллебек не был послом Скандинавии в Соединенных Штатах лишь потому, что скандинавский король Оскар II постоянно держал в Вашингтоне двух дипломатических представителей – от Швеции и от Норвегии. Две страны, объединенные под его короной, по-прежнему гордились своей особостью. Сейчас официальным послом Скандинавии был шведский посланник. Через два года на этот пост предстояло заступить господину Воллебеку.
Ему было на вид лет шестьдесят, а вот его жене, Линнее (если Джеймс правильно расслышал имя во время церемонии представления), никак не больше сорока. Их дочь, юная Ода, только-только начала выезжать в свет и считалась самой очаровательной дебютанткой в Эмбасси-роу. Все трое говорили на английском практически безупречно.
Джеймс ощутил разочарование – а может быть, облегчение (он сам не мог разобраться в своих чувствах), – когда «Сигерсона» представили господину Воллебеку и оба, одновременно щелкнув каблуками и поклонившись, приветствовали друг друга по-английски.
Начало обеда прошло за непринужденными разговорами. Джон и Клара Хэй мастерски вовлекали в беседу всех присутствующих. Единственным упоминанием о политике стали восторги Воллебеков по поводу недавних иннаугурационных торжеств. Кроме того, все трое предвкушали поездку на Колумбову выставку – Всемирную выставку в Чикаго – в мае, перед тем как поехать на лето в Норвегию. Для мисс Воллебек главным событием были иннаугурационные балы четвертого марта и следующих дней.
– Ода в том возрасте, когда каждый бал – возможность встретить будущего избранника, – проговорила госпожа Линнея Воллебек со своим мягким скандинавским акцентом.
– Мама! – воскликнула Ода, заливаясь краской.
– Но ведь это правда! – рассмеялся ее отец и промокнул губы салфеткой. – Моей девочке скоро предстоит искать себе мужа.
Ода покраснела еще гуще. Клара Хэй сказала с улыбкой:
– У нас за столом присутствуют два самых завидных жениха Америки, ваше превосходительство.
Господин Воллебек вопросительно поднял бровь, и Клара продолжала:
– Юные дамы до сих пор тщетно состязаются в попытках заарканить мистера Джеймса и мистера Кинга.
– Неужели это правда, мистер Джеймс? Мистер Кинг? – спросил Воллебек тоном живой заинтересованности. – Вы оба по-прежнему холостяки?
Генри Джеймс ненавидел такие разговоры, ненавидел, когда в гостях над ним принимались подтрунивать на эту тему. Одни и те же шутки звучали десятилетиями, но, по крайней мере, он уже наизусть знал ответ.
Мягко улыбаясь и чуть наклонив голову, будто королева посвящает его в рыцари, Джеймс сказал:
– Увы! Я приближаюсь к пятидесятилетию – возрасту, когда слова «закоренелый холостяк» уместнее, чем «завидный жених». По всему выходит, что единственным браком в моей жизни будет брак с моим искусством. – Заметив недоумение в прелестных глазах госпожи Воллебек, он поспешил объяснить: – То есть с моим литературным творчеством, ибо я всего лишь бедный писатель, а в настоящее время – драматург.
– Мне кажется, дорогая, я говорил тебе, что мистер Джеймс – величайший из современных американских писателей, – сказал господин Воллебек.
Джеймс вновь склонил голову, выражая признательность за комплимент, однако заметил с улыбкой:
– Судя по продажам моих книг в последние годы, мои издатели – и, опять-таки увы, даже мои читатели – с вами не согласны. И все равно спасибо за лестные слова.
– А вы, мистер Кинг? Вы тоже обвенчались со своей профессией? – шутливо спросила госпожа Линнея Воллебек, подаваясь вперед, чтобы получше разглядеть Кинга. Супруга посланника была еще довольно молода, и кокетливый тон ей шел.
Кларенс Кинг поднял бокал:
– О нет, мэм. Моя беда в том, что меня вечно представляют самым очаровательным юным дамам Нью-Йорка, Бостона и Вашингтона, включая теперь и вашу прелестную дочь Оду…
Кинг выпил. Бедная мисс Воллебек вновь залилась румянцем.
– Однако, как замечательно выразился наш друг Гарри, увы! – продолжал он. – Все первые красавицы Англии и Америки, да и Норвегии, удивительно белокожи, а некий каприз природы сделал моим идеалом красоты смуглых дев из Южных морей.
Джон Хэй расхохотался, и почти все за столом подхватили его смех.
– Вы бывали в Южных морях, мистер Кинг? – спросила госпожа Воллебек.
– Увы, нет, – с озорною улыбкой отвечал геолог. Ему явно нравилось поддразнивать Джеймса жеманно-женским словцом. – Однако Генри Адамс и Джон Ла Фарж года два путешествовали по Тихоокеанским островам и в длинных письмах расписывали мне прелести тамошних смуглых дев. – Он допил вино. – Чтоб им пусто было, паршивцам.
Джон Хэй кивнул слуге, и тот мигом вновь наполнил бокалы.
– Кларенс бывал на Кубе и на Карибских островах, – сказал Хэй.
– И в Мексике, и в Центральной Америке, и южнее, но… увы… – Кинг с притворной скорбью уронил голову.
– За то, чтобы мистер Кинг нашел свою смуглую красавицу! – сказала малышка Ода, поднимая бокал, и все, от души посмеявшись над ее юной дерзостью, выпили за здоровье Кинга.
Подали горячее. Волнение, что «Сигерсона» с минуты на минуту разоблачат, отбило у Джеймса всякий аппетит. Кроме того, он заметил, что подставляет бокал слуге чаще, чем было в его обыкновении.
Внезапно геолог вновь оказался в центре разговора: мужчины и даже Клара Хэй принялись наперебой рассказывать гостьям подробности Великой алмазной аферы 1872-го, разоблачение которой впервые прославило имя Кинга. Господин Воллебек в таких объяснениях не нуждался; как выяснилось, его родной дядя был тогда в Нью-Йорке и вместе с другими собирался вложить деньги в «сказочную алмазную гору» где-то на западе Колорадо. Кинг нашел ту самую столовую гору и вывел мошенников на чистую воду. Те накупили в Лондоне алмазов, рубинов и прочих драгоценных камней и закопали их на участке, в точности как другие мошенники «подсаливали» настоящим золотом отработанные рудники в Крипл-Крике и других местах. Тридцать тысяч долларов первоначальных вложений должны были принести миллионы. Кларенс Кинг спас дядю Хельмера Хальворсена Воллебека и десятки других миллионеров от неизбежных потерь.
– Но ведь, если не ошибаюсь, мистер Тиффани в Нью-Йорке подтвердил подлинность доставленных с горы камней и оценил их в целое состояние? – спросила госпожа Воллебек.
– Да, – ответил Кинг. – Но как выяснилось – и как я знал уже в то время, когда мистер Тиффани обнародовал свою оценку, – ювелир и его помощники совершенно не разбирались в необработанных камнях.
– Когда вы отыскали гору, мистер Кинг, как вы поняли, что камни подброшены? – спросила мисс Воллебек со своим очаровательным норвежским акцентом.
Кинг расхохотался так заразительно, что остальные подхватили, хотя еще ничего смешного сказано не было.
– Моя дорогая юная леди, – сказал он, отсмеявшись, – мы прибыли на так называемый Алмазный пик в начале ноября. Холод был такой, что виски замерз у нас в бутылках. Мы слезли с мулов на голом хребте ожелезненного бурого песчаника, где нельзя было сделать шага, не поддев башмаком алмаз или другой драгоценный камень.
Поначалу мы бегали, как дети под рождественской елкой, выискивая все новые камни, затем моя научная подготовка все же взяла верх. Я отметил, что мы не обнаружили ни одного камня в непотревоженной почве. Например, мы находили рубины в термитниках, но лишь в таких, у которых было два отверстия – одно, через которое сновали термиты, а другое, поменьше, напротив первого. Я понял, что камни затолкали в термитник палкой… Алмазы, рубины и другие драгоценные камни никогда не встречаются вместе в таком изобилии, мисс Воллебек. Чтобы доказать это людям в Сан-Франциско и в других городах, мы с товарищами выкопали шурф в три фута длиной и в десять футов глубиной в ложбине, где, будь это и впрямь Алмазный пик, нашли бы тысячи алмазов. Порода оказалась совершенно пуста. – Джон Хэй обеими руками взялся за бокал. – Так что следующие трое суток молодой Кларенс Кинг без сна и отдыха спешил в Сан-Франциско, чтобы не только сберечь потенциальным инвесторам их миллионы, но и не дать биржевым спекулянтам нажиться на коротких продажах. – Хэй поднял бокал. – За честного человека!
– За честного человека! – повторили все, кроме Кинга, салютуя ему бокалами.
Геолог покраснел так, что румянец проступил даже сквозь густой загар.
– А теперь, – сказал его превосходительство посланник Воллебек, когда все принялись за горячее и разговоры на время утихли, – я прошу прощения за невежливость, но мне бы хотелось минуту-другую побеседовать с господином Сигерсоном на нашем родном языке.
– О, разумеется! – воскликнул Хэй.
У Генри Джеймса, который как раз ставил бокал на стол, задрожали руки.
* * *
Господин Воллебек подался вперед к Сигерсону – Холмсу и выдал залп довольно мелодичной норвежской речи. «Сигерсон» вроде бы собрался ответить, но промолчал. Воллебек присовокупил к сказанному еще несколько фраз.
Шерлок Холмс молчал.
Сердце у Джеймса стучало так, будто хочет вырваться из груди. Через секунду станет ясно, что человек, которого он ввел в круг ближайших друзей, – самозванец. И все поймут, что Джеймс это знал.
Или не поймут? Насколько его роль будет очевидна? Джеймс поймал себя на том, что рассматривает происходящее как сцену из собственного романа или рассказа. Как поведет себя «его персонаж» в ответ на разоблачение аферы, куда более сокрушительной для каждого за столом, чем та, конец которой положил Кларенс Кинг годы назад? Джеймс мог разыграть то изумленное негодование, которое все – а особенно Джон и Клара – выразят вполне искренне.
Однако в таком случае Холмс, вполне вероятно, изобличит его как пособника, и Джеймсу останется либо назвать «Сигерсона» лжецом… пистолеты на заре с двадцати шагов… либо рассыпаться в извинениях, объявить, что нынче же вечером уедет из Вашингтона, и поспешно откланяться.
У него мучительно заныло под ложечкой. Оправдывая свой обман, Холмс наверняка сошлется на необходимость расследовать «загадку смерти» Кловер Адамс, что станет для Хэев новым потрясением сейсмического масштаба. (Не говоря уже о потрясении, которое испытает Генри Адамс на следующей неделе, когда узнает обо всем от своих ближайших друзей и соседей. Адамс, который так мучительно переживал самоубийство жены, что в прошедшие семь лет не упоминал ни сам день, ни подробности трагедии.)
От выпитого вина и от напряжения у Джеймса плыло перед глазами: стол и внимательные лица людей колыхались, как на волнах. Он двумя руками уперся в белую скатерть, силясь побороть головокружение.
