Текст книги "Миттельшпиль"

Автор книги: Дэн Симмонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

– Спасибо, – улыбнулась я. – Он пошел в мать.., да упокоит Господь ее душу.

– Он такой спокойный, – продолжила Энн. Я кивнула и позволила слезам увлажнить свои глаза.

– Несчастный случай... – начала было я и умолкла, выдержав паузу. – Бедняжка почти лишился дара речи после той автомобильной катастрофы. Мне сказали, что он уже никогда не сможет говорить.

– Боже мой, боже мой, – закудахтала Энн. – Нам не дано понять Божью волю, остается лишь терпеть.

Так мы утешали друг друга, пока автобус с шипением проносился по виадуку над бесконечными трущобами южной Филадельфии.

Энн Бишоп была в восторге, когда мы приняли ее приглашение погостить у нее несколько дней.

Окраины Филадельфии были перенаселены, изобиловали шумом и грязью. Вместе с Винсентом, который нес наши сумки, мы добрались до метро, и Энн купила билеты до станции “Челтен-стрит”. Пока мы еще ехали в автобусе, она успела рассказать мне о своем очаровательном домике в Джермантауне. И хоть она упомянула, что за последние десятилетия квартал сильно пришел в упадок в силу появления “нежелательных элементов”, я все же представляла его себе как нечто обособленное от неуклюже расползшейся металло-кирпичной Филадельфии. Однако все оказалось иным. В тусклом дневном свете за окном поезда мелькали ряды одноквартирных домов, разваливающиеся кирпичные заводы, осевшие пристани, узкие улочки, запруженные металлическими каркасами брошенных автомобилей, пустые стоянки и негры. Казалось, город полностью населен черными, за исключением нескольких пассажиров и водителей машин, мчавшихся по шоссе параллельно рельсам поезда. Уставшая и отчаявшаяся, я взирала сквозь грязное окно поезда на негритят, носившихся по пустым стоянкам, на негров, бредущих с тупой угрозой на лице по пустым улицам, толстых негритянок, толкавших перед собой краденые тележки с продуктами, случайные черные лица, мелькавшие за темными окнами...

Прижавшись лбом к холодному стеклу, я с трудом сдерживалась, чтобы не заплакать. Мой отец был прав, когда в те последние солнечные дни перед войной предсказывал гибель страны, если цветным будет предоставлено право голоса. Они превратили когда-то великую нацию в рассеянные обломки собственной отчаянной лени.

Нина никогда не найдет меня здесь. Последние несколько дней я двигалась на ощупь, поступая наугад. Неделя или, возможно, несколько недель, проведенных у Энн, даже если они означали сосуществование с безработными неграми, еще больше усугубят непредсказуемость уже и так довольно сумбурного плана моих действий.

Наконец мы вышли из поезда на станции под названием “Челтен-стрит”. Рельсы здесь пролегали между голыми бетонными стенами, а сам город нависал сверху. Мне вдруг стало страшно, и, чувствуя, что слишком устала, чтобы подниматься на улицу, я опустилась на неудобную скамейку цвета желчи и несколько минут приходила в себя. Поезд с ревом промчался мимо, устремившись к центру города. По лестнице поднималась группа цветных подростков – они выкрикивали непристойности, толкая друг друга, а также всех попадавшихся им на пути. Издали доносился уличный шум. Дул нестерпимо холодный ветер. Неизвестно откуда пошел снег. Винсент, однако, даже не шелохнулся и не стал застегивать свою ветровку.

– Давайте возьмем такси, – сказала Энн. Я кивнула, но продолжала сидеть, до тех пор пока не увидела, как из расщелины в бетонной стене напротив появились две крысы, размером с небольших кошек, и начали рыться в отбросах и пересохшей сточной канаве.

Водитель такси оказался угрюмым негром. Он содрал с нас немыслимую плату за расстояние в восемь кварталов. Джермантаун представлял из себя смесь камня, кирпича, неоновых вывесок и рекламных стендов. Челтен и Джермантаун-стрит были запружены машинами, изобиловали дешевыми магазинами и барами и кишмя кишели человеческими отбросами, характерными для любого северного города. Однако далее по Джермантаун-стрит ездили настоящие троллейбусы, а между банками, барами и лавками старьевщиков кое-где виднелись прекрасные старые каменные дома, или вдруг попадался кирпичный магазинчик постройки прошлого века, или небольшой клочок парка с позеленевшими статуями за железной изгородью. Пару веков назад здесь, вероятно, находилось крохотное поселение с изысканными коттеджами и воспитанными фермерами или антикварами, предпочитавшими жить в десяти милях от Филадельфии. Еще сто лет назад это был тихий городок в нескольких минутах езды от Филадельфии, сохранявший свое очарование, с большими домами вдоль тенистых улиц и редкими тавернами, жавшимися к проезжей дороге. Сегодня Филадельфия поглотила Джермантаун, как какой-нибудь огромный донный карп заглатывает гораздо более прекрасную, но маленькую рыбку, оставив лишь обглоданные белые косточки прошлого, которым суждено перемешаться со свежим хламом в ужасающем пищеварительном процессе прогресса.

Энн так гордилась своим домиком, что, показывая его нам, постоянно заливалась краской. Он представлял собою явный анахронизм – с белеными стенами (вероятно, когда-то здесь жили фермеры) располагался он в нескольких десятках ярдов от самого Джермантауна на узкой улочке под названием Квин-лейн. Высокий деревянный забор, почти скрывавший домик из виду, был жестоко исцарапан и расписан, несмотря на явные попытки поддерживать его в аккуратном состоянии; пятачок двора был еще меньше моего в Чарлстоне, перед входной дверью находилось крохотное крылечко, два мансардных окна намекали на наличие второго этажа, рядом с домом виднелось единственное чахлое персиковое дерево, которому, похоже, никогда уже не суждено расцвести. Сам домик был зажат между химчисткой, рекламирующей дохлых мух в витринах своих окон, и заброшенным трехэтажным зданием, которое можно было бы принять за пустующее, если бы не черные лица, маячившие за окнами. На противоположной стороне улицы высились разнообразные склады из осыпающегося кирпича, переделанные под жилье, а через полквартала, к югу, тянулась вереница вездесущих одноквартирных домов.

– Не слишком шикарно, но зато свое, – промолвила Энн, ожидая, что я опровергну первую часть ее заявления. Я опровергла.

Большая спальня Энн и комната поменьше – для гостей – располагались на втором этаже. Крохотная спальня за кухней принадлежала ее брату, там все еще пахло лекарствами и сигарами. Энн, вероятно, собиралась предложить нижнюю комнату Винсенту, а маленькую гостевую – мне. Я ненавязчиво продиктовала ей: уступить нам две верхние комнаты, а самой перебраться вниз. Пока она переносила свою одежду и личные вещи, я осмотрела остальной дом.

Здесь была еще маленькая столовая, слишком официальная для своих размеров, крохотная гостиная, забитая мебелью и изобиловавшая большим количеством пятен на стенах, кухня, такая же холодная и неприютная, как и сама Энн, комната брата, ванная и миниатюрное заднее крыльцо, выходившее во дворик размером не больше собачьей конуры.

Я открыла заднюю дверь, чтобы впустить немного свежего воздуха в затхлый дом, и мимо моих ног проскользнул толстый серый кот.

– Ой, Пушок! – воскликнула Энн, застыв с целой охапкой одежды. – Это мой ребеночек. За ним присматривала миссис Пагнелли, но он почувствовал, что мамочка вернулась. Ты без меня не плакал? – обратилась она к коту.

Я улыбнулась и сделала шаг назад. Считается, что женщины в моем возрасте должны любить котов, тащить их к себе в дом при каждой возможности и вообще прыгать как идиотки вокруг этих надменных и предательских животных. Когда я была девочкой лет шести-семи, не больше, моя тетка каждое лето привозила с собой толстого сиамца. Я всегда боялась, что как-нибудь ночью он уляжется на мое лицо и я задохнусь. Помню, как задушила этого кота в мешке, пока взрослые пили лимонад на заднем дворе. Потом запихала его в корыто с водой и оставила за соседским сараем, где часто собиралась свора рыжих собак. Когда обработка Энн будет закончена, я не удивлюсь, если с ее “ребеночком” произойдет подобный несчастный случай.

Человеку, обладающему Способностью, весьма несложно использовать окружающих, гораздо сложнее подвергнуть их успешной обработке. Когда Нина, Вилли и я почти полвека тому назад начали в Вене Игру, мы забавлялись тем, что использовали посторонних людей и мало задумывались о необходимости последующей ликвидации этих одушевленных инструментов. Позднее, когда мы повзрослели и усовершенствовались в применении своей Способности, каждый из нас ощутил потребность в компаньоне – полуслуге-полутелохранителе, – который был бы так идеально настроен на восприятие наших нужд, что использование его не требовало бы от нас почти никаких усилий. До того как двадцать пять лет назад я нашла мистера Торна в Швейцарии, я путешествовала с мадам Тремон, а до нее – с молодым человеком, которого я называла Чарлзом, из дешевой юношеской сентиментальности дав ему имя своего последнего возлюбленного. Нина и Вилли сменили целую вереницу пешек, пока рядом с Вилли роковым образом не оказались два его последних компаньона, а рядом с Ниной – ненавистная Баррет Крамер. Такая обработка требует некоторого времени, хотя решающими становятся первые дни. Сложность заключается в необходимости сохранить пустую оболочку личности, но исключить для нее какую-либо возможность независимых действий. И хотя поступки становятся регулярными, они должны оставаться автономными в том смысле, что простые ежедневные обязанности и действия осуществляются самостоятельно без какого-либо прямого руководства. Чтобы появляться на людях с такими обработанными ассистентами, в них необходимо сохранять некое подобие неповторимой индивидуальности Преимущества такой обработки очевидны. Тогда как использовать одновременно двух людей трудно, даже почти невозможно, хотя Нина и была способна на это, управлять действиями двух обработанных пешек не представляет никакого труда. Вилли никогда никуда не отправлялся без двух своих “приятелей”, а Нина, до того как впала в феминизм, разъезжала с пятью-шестью молодыми красивыми телами.

Обрабатывать Энн Бишоп было просто – она сама стремилась к тому, чтобы подчиниться. За те три дня, что я отдыхала в ее доме, она была доведена до соответствующей кондиции. С Винсентом дело обстояло иначе. Хотя мое начальное “обучение” уничтожило в нем все проявления воли высшего порядка, его подсознание продолжало оставаться необузданным и плохо управляемым клубком страхов, предрассудков, желаний, похоти и взрывов ненависти. Я не хотела их вытравлять – ведь они были источниками той энергии, которая могла потребоваться мне позднее. В течение этих трех длинных дней перед Рождеством 1980 года я отдыхала в чуть спертой атмосфере дома Энн Бишоп и изучала темное подсознание эмоциональных джунглей Винсента, оставляя в нем пути и механизмы для дальнейшего использования.

В воскресенье, 21 декабря, я завтракала тем, что приготовила Энн, и расспрашивала ее о друзьях, средствах к существованию и прочих житейских подробностях. Выяснилось, что друзей у нее нет, да и жизни как таковой тоже. Время от времени ее навещала миссис Пагнелли, соседка, она же иногда присматривала за Пушком. При упоминании о пропавшем коте глаза Энн наполнились слезами, и я почувствовала, как мысли ее заскользили в сторону, будто машина по черному льду. Я увеличила мозговое давление и вернула ее обратно к новой и главной страсти – желанию доставить мне удовольствие.

На банковском счете Энн находилось 73 тысячи долларов. Как многие эгоистичные старухи, ощущающие приближение унылого конца своей унылой жизни, в течение многих десятилетий она жила на грани нищеты, копила деньги и акции, как сумасшедшая белка, складывающая желуди, которые ей никогда не понадобятся. Я предложила Энн перевести все ее ценные бумаги в наличные деньги на следующей неделе, и она сочла, что это прекрасная мысль.

Мы как раз обсуждали источники ее доходов, когда она упомянула Ропщущую Обитель.

– Общество платит мне небольшую стипендию за то, что я приглядываю за ней, вожу туда иногда частные экскурсии, проветриваю, когда она закрывается на долгое время, как, например, сейчас...

– Что это за Общество? – поинтересовалась я.

– Филадельфийское Общество сохранения достопримечательностей, – пояснила Энн.

– А что это за достопримечательность – Ропщущая Обитель? – спросила я.

– О, мне бы очень хотелось показать ее вам! – с энтузиазмом откликнулась Энн. – До нее отсюда всего один квартал ходьбы...

Три дня отдыха и обработки этих двоих утомили меня, и я с готовностью кивнула.

– После завтрака, – промолвила я. – Если у меня возникнет желание пройтись.

Даже сейчас мне трудно передать все очарование и внешнюю несуразность Ропщущей Обители. Хотя она и была довольно несуразна. Располагалась Обитель непосредственно на вымощенной разбитым кирпичом Джермантаун-стрит – несколько прекрасных старых зданий в окружении баров, лавок старьевщиков, гастрономов и дешевых магазинчиков. Переулки, отходящие от главной улицы в этом месте, упирались в самые настоящие трущобы, ряды одноквартирных домов и пустующие стоянки. Но здесь, под табличкой “Джермантаун-стрит 5267”, за рядом парковочных счетчиков и двумя почерневшими от копоти дубами, немилосердно изрезанными ножами, в десяти футах от оживленного движения, громыхающих троллейбусов и бесконечного шествия цветных пешеходов, высилось старинное каменное чудо, покрытое дранкой, с настоящими резными ставнями на окнах.

Внутрь вели две парадные двери. Энн достала ключи на искореженном кольце и открыла восточный вход. Внутри было темно – сквозь окна с тяжелыми шторами и плотно подогнанными ставнями свет не проникал. Пахло стариной, вековым деревом и мебельным лаком. Мне показалось, что я вернулась домой.

– Здание построил в 1744 году Джон Вистер, – начала Энн. Голос ее становился громче, постепенно приобретая интонации гида. – Он был филадельфийским купцом и пользовался этим домом в летнее время. Потом дом стал круглогодичной резиденцией семьи.

Мы перешли из маленькой прихожей в гостиную. Пол, выложенный резным паркетом, был натерт до блеска. Лепнина потолка была выполнена в элегантном и скромном стиле “обручального кольца”. У камина стояло кресло. Рядом, на столике XVIII столетия, высилась единственная свеча в старинном шандале. Ни электрических лампочек, ни штепсельных розеток не было видно.

– Во время битвы при Джермантауне, – продолжала Энн, – в этой комнате скончался британский генерал Джеймс Энью. Здесь до сих пор видны следы его крови. – Она указала на пол.

Я посмотрела на едва различимые пятна на дереве.

– Но снаружи нет никакой вывески, – удивилась я.

– Раньше в окне была маленькая табличка, – пояснила Энн. – Дом был открыт для посещения по вторникам и четвергам с двух до пяти. Кроме того, Общество организовывало частные экскурсии для тех, кого интересовала местная история. Но теперь дом закрыт и будет закрыт по меньшей мере еще месяц, пока не будут получены фонды для завершения реставрационных работ, начатых на кухне.

– А кто здесь живет сейчас? – спросила я. Энн рассмеялась, и смех ее прозвучал, как слабый мышиный писк.

– Никто здесь не живет. Здесь же нет электричества, нет отопления, за исключением каминов, отсутствует какая-либо канализация. Я регулярно слежу за домом, а раз в полтора-два месяца сюда с инспекцией приезжает миссис Вейверли из Общества.

Я кивнула.

– Вон потайная дверь влюбленных, – промолвила я.

– Ах да, вы знакомы с обычаями! – улыбнулась Энн. – Она также использовалась при похоронах.

– Покажите мне остальные помещения, – распорядилась я.

В столовой стояли деревенский стол и кресла, своим видом напоминающие скромную красоту раннеко-лониального стиля. Здесь же находилась потрясающая деревянная скамья ручной работы. А Энн указала на кресло, выполненное Соломоном Фасселем, тем самым, что изготовлял кресла для Зала Независимости.

Окна кухни выходили на задний двор, и, несмотря на темную замерзшую землю и следы снега, мне удалось различить намек на прекрасный старый цветник, который должен был благоухать здесь летом. Пол на кухне был каменный, а камин – настолько большой, что в него можно было войти не склоняясь. На стене висел странный набор древней утвари и инструментов – огромные ножницы, коса длиной в шесть футов, мотыга, старинные грабли, железные щипцы и другое, а рядом стоял огромный педальный точильный станок. Энн указала на развороченный угол – вынутая каменная кладка была сложена рядом, отверстие прикрывалось уродливым куском черного пластиката.

– Здесь располагались незакрепленные плиты, – пояснила Энн. – Во время работ в ноябре рабочие обнаружили под камнем сгнивший деревянный пол и частично засыпанный коридор.

– Подземный ход?

– Возможно. – Энн кивнула. – Когда дом строился, индейцы еще продолжали свои вылазки.

– И куда же он ведет?

– Рабочие выяснили, что каменный выход из него должен находиться где-то за соседним гаражом. – Энн указала сквозь подернутые морозцем окна. – Но у Общества нет денег на то, чтобы продолжать раскопки, пока в начале февраля оно не получит пособие от филадельфийского Исторического комитета.

– Винсенту, я вижу, ужасно хочется заглянуть в этот подземный ход, – попросила я.

– Ну, разумеется, – согласилась Энн. В гостиной стояла свеча, но мне пришлось отослать тинэйджера обратно в дом Энн за спичками. Когда он отодвинул пластик и спустился по короткой лесенке в проход, я прикрыла глаза, чтобы лучше все рассмотреть.

Грязь, камни, запах сырости и могилы. Проход выходил на поверхность не далее чем в десяти футах от заднего дворика. Влажные бревна подпирали потолок частично раскопанного хода. Я вернула Винсента обратно и открыла глаза.

– Хотите посмотреть комнаты наверху? – спросила Энн.

Не отвечая ей ни жестом, ни словом, я поднялась наверх.

Как только я вошла в детскую, до меня донесся шепот.

– Существует легенда, что эту комнату посещают призраки, – промолвила Энн. – Собаки миссис Вейверли никогда сюда не забегают.

Я подумала, что Энн тоже слышит шепот, но когда прикоснулась к этому участку ее сознания, то обнаружила там пустоту, если не считать всевозрастающего желания угодить мне.

Я двинулась к середине комнаты. Окно, выходившее на улицу и закрытое деревянными ставнями, почти не пропускало свет. В сумраке я различила устаревшую, уродливую низкую металлическую колыбель – эдакую позорную клеть для злобного младенца. Здесь же располагались две детские кроватки с сетками и стульчик, но что по-настоящему обращало на себя внимание, так это игрушки и куклы в натуральную величину. В углу стоял огромный кукольный дом. Вероятно, он был создан по меньшей мере век спустя после строительства самого дома, но поражало в нем то, что он сгнил и частично обрушился, прямо как настоящий покинутый дом. Я была почти готова увидеть крохотных крыс, снующих по маленьким коридорам. Рядом с кукольным домом на низкой кровати с сеткой лежало с полдюжины кукол. Лишь одна из них была довольно старой, чтобы относиться к XVIII веку, остальные же настолько походили на настоящих детей, что их вполне можно было принять за трупики младенцев.

Над всем этим кукольным царством высился манекен ростом с семи-восьмилетнего мальчика. Он был одет в древнюю реконструкцию костюма эпохи Войны за Независимость, но за прошедшие десятилетия ткань поблекла, швы разошлись и комнату заполнил запах гниющего дерева. Розовое покрытие на руках, шее и лице во многих местах облупилось, из-под него выглядывала темная фарфоровая основа. Глянцевитый парик когда-то был изготовлен из настоящих человеческих волос, но теперь изрезанный трещинами череп покрывали лишь редкие шершавые заплатки. Глаза выглядели как настоящие, и я поняла, что для них были использованы стеклянные, искусственные, какие вставляют и людям. Лишь они сохраняли блеск и лучезарность на этом разваливающемся манекене – любопытные мальчишеские глаза на стоячем трупе.

Почему-то я решила, что шепот исходит от манекена, но когда я приблизилась к нему, смутное бормотание сделалось тише, а не громче. Это говорили стены. Под безучастными взорами Энн и Винсента я прислонилась к оштукатуренной стене и прислушалась. Шепот слышался отчетливо, но слов разобрать было нельзя. Похоже, звучало несколько голосов, но у меня создалось впечатление, что они обращаются непосредственно ко мне.

– Вы что-нибудь слышите? – поинтересовалась я у Энн.

Она нахмурилась, пытаясь отгадать ответ, который доставит мне больше всего удовольствия.

– Только шум уличного движения, – ответила она наконец. – Где-то на улице кричат мальчишки.

Я покачала головой и снова приникла ухом к стене. Шепот продолжал звучать, и в нем не было ни настойчивости, ни угрозы. Мне показалось, что в тихих переливах звуков я различила отдельные слоги своего имени.

В привидения я не верю. Не верю в сверхъестественные явления. В полтергейст. Но, становясь старше, я начала понимать, что точно так же, как радиоволны продолжают поступать в пространство даже тогда, когда передатчик уже выключен, некоторые индивидуумы продолжают излучать силу воли даже после своей смерти. Однажды Нина рассказывала мне об археологе, обнаружившем голос гончара, который был мертв уже несколько тысяч лет, – он был записан на ложбинках сделанного им горшка – металл, впечатанный в глину, и вибрации кончиков пальцев действовали, как граммофонная пластинка и игла. Не знаю, насколько это соответствовало действительности, но зато вполне согласовывалось с той мыслью, к которой я пришла самостоятельно. Люди – особенно те, немногие, обладающие Способностью подобно нам, – могут внедрять свою силу воли не только в одушевленные существа, но и в предметы.

Я снова подумала о Нине и поспешно отстранилась от стены. Шепотки умолкли.

– Нет, это не имеет никакого отношения к Нине, – произнесла я вслух, – Это дружелюбные голоса.

Мои спутники молчали – Энн не знала, что сказать на это, а Винсент, даже если и знал, то не мог сказать. Я улыбнулась им, и Энн одарила меня ответной улыбкой.

– Пошли, – сказала я. – Устроим второй завтрак и вернемся сюда позже. Мне очень понравилась Ропщущая Обитель, Энн. Вы правильно сделали, что привели меня сюда.

Энн Бишоп расцвела от счастья.

К полудню понедельника Энн и Винсент доставили в Ропщущую Обитель складную кровать и новые матрацы, купили свечей, подсвечников и три масляных обогревателя, заполнили кухонные полки банками и консервированной пищей, установили небольшую плиту, работавшую на бутане, посреди массивного кухонного стола, а также вымыли и пропылесосили все комнаты.

Я распорядилась поставить свою кровать в детской. Энн принесла чистые простыни, одеяла и свое любимое амонитское покрывало. Винсент расставил вдоль кухонной стены ряд новых совков и ведер. Относительно отсутствующей канализации я пока ничего не могла сделать, к тому же большую часть времени я собралась по-прежнему проводить у Энн. Просто мне захотелось обустроить Ропщущую Обитель и сделать ее более удобной для своих неизбежных будущих визитов.

В понедельник днем Энн сняла все свои деньги с текущих и сберегательных счетов – почти сорок две тысячи долларов – и начала переводить акции, бонды и страховки в наличные. В иных случаях ей приходилось платить пени, но никто из нас не возражал. Деньги я складывала в свой багаж.

К четырем часам дня – когда за окном едва брезжил зимний свет – все помещения Ропщущей Обители ярко сияли от света десятков свечей; гостиную, кухню и детскую обогревали приятно мерцающие масляные батареи, а Винсент уже три часа как копался в подземном ходе, вынося землю в дальний угол двора и складывая ее под массивное гингко. Это была грязная, тяжелая и возможно опасная работа, но Винсенту было полезно выполнять такие задания, физический груд помогал ему избавляться от затаенной ярости. Я знала, что Винсент очень силен – гораздо сильнее, чем можно было предположить, глядя на его сухопарое сутулое тело, – но теперь мне удалось установить истинные размеры его жилистой мощи и чуть ли не демонической энергии.

Я не осталась ночевать в Ропщущей Обители, по крайней мере в ту первую ночь, но пока задувались свечи и выключались обогреватели, я поднялась в детскую и остановилась там при свете одной-единственной свечи, пламя которой отражалось в пуговичных глазах тряпичных кукол и стеклянных очах мальчика-манекена.

Шепот стал слышнее. Если я и не могла различить слов, то по крайней мере в их интонации ощущала благодарность. Они желали мне добра и просили вернуться.

***

Накануне Рождества, во вторник, Винсент вытащил из подземного хода около полутонны земли. Расчистив следующие двенадцать футов, мы выяснили, что дальше тоннель сохранился почти полностью, если не считать осыпавшихся за последние два столетия камней и земли. В среду утром Винсент разобрал большую часть выхода, открывавшегося на поверхности невдалеке от аллеи, которая шла с тыльной стороны одноквартирных домов на расстоянии одного квартала от нас. Он заложил выход досками и вернулся в Ропщущую Обитель. На него стоило посмотреть – парень весь был покрыт грязью, старая рабочая одежда разорвана и испачкана землей, длинные волосы, свисающие жирными прядями, распущены, глаза горят. У меня с собой оказался лишь один большой термос с водой; я заставила Винсента раздеться и устроиться на кухне возле обогревателя, а сама отправилась в дом к Энн, чтобы выстирать и высушить его одежду.

Энн весь день обслуживала праздничную рождественскую трапезу. На улице было темно и почти пусто. Мимо прошуршал одинокий троллейбус с уютно освещенным салоном. Начал падать снег.

Я вдруг обнаружила, что совсем одна и полностью беззащитна. В обычной ситуации я бы и квартала не прошла без сопровождения хорошо обработанного спутника, но целый трудовой день в Ропщущей Обители и странные предупреждения шепотков в детской, поглотившие все мои мысли, заставили меня потерять бдительность. К тому же я размышляла о Рождестве.

Я всегда относилась к Рождеству с особым чувством. Вспоминала большую елку и праздничный обед, которые устраивались, когда я была маленькой. Отец разделывал индейку, а в мои обязанности входило делить прислуге маленькие подарочки. Помню, что за несколько недель я начинала сочинять краткие слова благодарности персоналу, а основном состоявшему из пожилых негров и негритянок. По большей части я высказывала похвалу, а некоторых осторожно журила за недостаток усердия, опуская в поздравлении значимые фразы. Самые лучшие подарки и самые теплые слова неизменно приберегались для тетушки Гарриэт, толстой стареющей негритянки, которая вынянчила и вырастила меня. Гарриэт родилась рабыней.

Интересно, что много лет спустя в Вене Нина, Вилли и я вспоминали похожие детали своего детства, и в частности доброту к прислуге. Да, в Вене Рождество для нас было изумительным праздником. Я помню зиму 1928 года с катанием на санках с крутого берега замерзшего Дуная и пышным банкетом в арендованной вилле к югу от города. Лишь в последние годы я перестала отмечать Рождество так, как мне того хотелось бы. Всего две недели назад, при нашей последней встрече, мы как раз обсуждали с Ниной прискорбное обнищание духа Рождества. Люди перестали понимать, что же на самом деле означает этот праздник.

Мальчиков было восемь, и все цветные. Не знаю, какого они были возраста. Но все выше меня, у троих или четверых над пухлой верхней губой уже виднелся черный пушок. Они показались мне каким-то одним существом, состоящим из локтей и коленок и издающим крики и хриплые непристойности. Выкатились из-за угла на Джермантаун-стрит и оказались прямо передо мной. Один из них держал большой приемник, изрыгающий какофонию звуков.

Вздрогнув, я остановилась и посмотрела на них, все еще погруженная в свои размышления о Рождестве и своих отсутствующих друзьях. Не обращая на них внимания, я ждала, когда они сойдут с тротуара и уступят мне дорогу. Возможно, было что-то такое в выражении моего лица или гордой осанке, отличающейся от обычного раболепствующего поведения белых в негритянских районах северных городов, что заставило одного из них обратить на меня внимание.

– Ты на что уставилась, тетя? – осведомился высокий подросток в красной кепке. На лице – смесь тупости и презрения, выработавшаяся в его расе вследствие многовекового племенного невежества.

– Жду, мальчики, когда вы уступите дорогу леди, – промолвила я тихо и вежливо. В обычной ситуации я бы промолчала, но голова моя была занята другими мыслями.

– “Мальчики”! – воскликнул тот, что был в красной кепке. – Кого это ты называешь мальчиками? – Они образовали полукруг. Я уставилась в одну точку, чуть повыше их голов.

– Эй, ты что это себе думаешь? – осведомился один из них – толстяк в грязной серой парке. Отвечать я не стала.

– Пошли, – бросил другой, пониже, и с менее грубым выражением лица. У него были голубые глаза. – Пошли, старики.

Они собрались уходить, но негр в красной кепке решил поставить последнюю точку.

– В следующий раз смотри, с кем имеешь дело, старая шлюха! – заявил он и сделал жест, будто намереваясь толкнуть меня в грудь или плечо.

Я поспешно сделала шаг назад, чтобы он не мог ко мне прикоснуться, зацепилась каблуком за бровку тротуара, потеряла равновесие и, взмахнув руками, рухнула на снег, усеянный собачьими экскрементами, между тротуаром и проезжей частью. Толпа подростков разразилась громовым хохотом.

Низенький мальчик с голубыми глазами махнул рукой, призывая всех к спокойствию, и сделал шаг ко мне.

– С вами все в порядке? – Он протянул руку, словно намереваясь помочь мне встать.

Но я лишь смотрела на них, не обращая никакого внимания на его руку. Через мгновение он пожал плечами и двинулся дальше вместе с остальными. Их дикая музыка отдавалась эхом в безмолвных витринах магазинов.

Я сидела до тех пор, пока они не скрылись из виду, затем попыталась встать, поняла безнадежность этого и поползла на четвереньках к парковочному счетчику, который можно было использовать вместо опоры. Некоторое время я стояла дрожа, опираясь на счетчик. То и дело мимо проносились машины – наверное, люди спешили домой к рождественскому столу, – обливая меня фонтанами грязи. Мимо прошли две полные молодые негритянки, переговариваясь базарными голосами. Никто не остановился, чтобы помочь мне.

Когда я добралась до дома Энн, меня все еще колотила дрожь. Позднее я поняла, что с легкостью могла призвать ее на помощь, но в тот момент я была неспособна мыслить отчетливо. Навернувшиеся на глаза от порывов холодного ветра слезы так и застыли на моих щеках.

Энн тут же налила мне горячую ванну, помогла выбраться из грязной одежды и приготовила чистую, пока я мылась.