Текст книги "Молитвы разбитому камню"

Автор книги: Дэн Симмонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Вот она на миг остановилась, потом снова пошла вперед. Бремен с замиранием сердца смотрел, как ритмично двигаются при ходьбе ее крепкие бедра, как она идет, не подозревая, что за ней наблюдают. Вот она уже совсем близко. Теперь Джерри различал прозрачные тени на грудной клетке, бледные розовые соски, большой синяк на сгибе локтя.

Бремен вышел из-под сени деревьев. Женщина остановилась, инстинктивно вскинув руки и прикрываясь ладонями, а потом побежала к нему, раскрыв объятия. Джерри почувствовал нежный запах ее волос, прикосновение кожи, ощутил под пальцами знакомый изгиб спины. Оба плакали и сбивчиво что-то говорили. Бремен опустился на колени и уткнулся лицом ей в грудь. Она наклонилась и прижала к себе его голову. Мужчина и женщина ни на мгновение не выпускали друг друга из объятий.

– Зачем ты меня оставила? – прошептал Бремен, не отрываясь от жены. – Зачем ушла?

Гейл ничего не ответила, только прижала его к себе еще крепче и заплакала. А потом, по-прежнему не говоря ни слова, тоже опустилась на колени.

Утренний туман рассеивался. Они вышли из леса. Впереди раскинулись залитые солнечным светом, поросшие травой холмы, похожие на чье-то загорелое бархатистое тело, которое можно было потрогать, просто вытянув руку.

Мужчина и женщина тихо разговаривали и время от времени брались за руки. Почти сразу же выяснилось, что при попытке телепатического контакта голову пронзает ослепляющая боль. Поэтому Гейл и Джерри просто разговаривали и касались друг друга. Дважды они занимались любовью в высокой, мягкой траве под теплым взглядом золотого солнца.

Ближе к полудню они взобрались на небольшой холм и увидели внизу маленький сад, а за ним – что-то большое и белое.

– Наша ферма! – изумленно воскликнула Гейл. – Как такое может быть?

Бремен не удивился – ни в этот момент, ни когда они подошли к старому, высокому дому. Все на месте, даже покосившийся амбар, куда он ставил машину, и подъездная дорожка, которую давно следовало посыпать гравием. Только вот там, где раньше начиналось шоссе, теперь ничего не было. Длинная изгородь из ржавой проволоки терялась среди высокой травы.

Гейл поднялась на крыльцо и заглянула в окошко. Бремен чувствовал себя нарушителем, незваным гостем, который рассматривает чей-то дом, не зная, можно ли туда забраться и живет ли там кто-нибудь. Повинуясь старой привычке, муж и жена повернули к задней двери. Гейл отодвинула проволочную сетку и чуть не подпрыгнула от громкого скрипа петель.

– Прости, я обещал их смазать, помню.

Внутри было темно и прохладно и все точно так, как они оставили. Бремен заглянул в кабинет и увидел, что на дубовом письменном столе все еще лежат его бумаги, а на доске написано мелом какое-то давно забытое преобразование. На втором этаже солнечный луч падал через маленькое оконце в крыше, которое Джерри, помнится, с таким трудом застеклил давним сентябрьским днем. Гейл ходила из комнаты в комнату, дотрагивалась до вещей и иногда тихо вскрикивала от радости. В спальне царил привычный порядок: постель заправлена, голубое одеяло тщательно подоткнуто под матрас, лоскутное покрывало, сшитое ее бабушкой, – в ногах кровати.

Они улеглись спать на прохладных, чистых простынях. Занавески то и дело колыхал ветерок. Гейл что-то бормотала во сне и тянулась к мужу. Когда Бремен проснулся, за окном уже почти стемнело, опустились долгие летние сумерки.

Снизу доносился какой-то шум.

Джерри долго лежал не шевелясь. В комнате в неподвижном сгустившемся воздухе висела почти осязаемая тишина. И вот опять кто-то зашумел.

Бремен вылез из постели, стараясь не разбудить жену. Она свернулась калачиком, положив руку под голову, на подушке осталось влажное пятно от слюны. Джерри босиком спустился по деревянной лестнице, проскользнул в кабинет и тихонько выдвинул нижний правый ящик стола. Точно, сверток там, под пустыми папками.

От «смит-вессона» тридцать восьмого калибра пахло смазкой, он выглядел совсем новеньким, как в тот день, когда шурин подарил его Джерри. Бремен проверил револьвер – заряжен, пули засели в барабане плотно, как яйца в гнезде. Шершавая рукоять, прохладный на ощупь металл. Бремен печально улыбнулся, осознавая всю абсурдность своих действий, но оружие не убрал. В кухне хлопнула металлическая сетка.

Медленно и беззвучно он подошел к кухонной двери. Свет не горел, но глаза быстро привыкли к темноте. Призрачно белел холодильник. Джерри стоял на пороге и слушал его урчание. Наконец, опустив револьвер, Бремен шагнул вперед и ступил на холодный кафель.

Что-то зашевелилось, и он поднял пистолет, а потом снова опустил. О его ноги потерлась Джернисавьен, их своенравная пятнистая кошка. Подошла к холодильнику и просительно посмотрела на Джерри, потом вернулась и снова потерлась о его лодыжки. Бремен присел и машинально почесал ее за ухом. Револьвер в его руке выглядел нелепо. Он ослабил хватку.

Когда они ужинали, за окном всходила луна. В морозилке в подвале нашлись бифштексы, в холодильнике – ледяное пиво, а в гараже – несколько мешков с углем. Пока жарилось мясо, Гейл и Джерри накрыли стол во дворе, около старого насоса. Джернисавьен, конечно, уже покормили, но она все равно с многозначительным видом уселась возле большого деревянного кресла.

Бремен облачился в любимые хлопковые штаны и синюю рабочую рубашку, а Гейл надела одно из тех свободных белых платьев, в которых обычно путешествовала. Вокруг раздавались до боли знакомые звуки: стрекотали сверчки, в саду пели ночные птицы, возле далекого ручья на разные лады квакали лягушки, в сарае время от времени чирикали воробьи.

На белых бумажных тарелках крест-накрест чернели ножи, Бремен разложил бифштексы и простой салат: редиска и лук с огорода.

Взошла почти полная луна, но звезды все равно светили нестерпимо ярко. Бремен вспомнил, как однажды ночью они лежали в гамаке и ждали, пока по небу проплывет желтый уголек орбитальной космической лаборатории. Сегодня звезды были даже ярче, чем тогда, ведь их великолепия не затмевали огни шоссе и зарево далекой Филадельфии.

Гейл отодвинула тарелку с едой.

«Где мы, Джерри?»

Мысленное прикосновение получилось нежным и не вызвало нестерпимой головной боли.

Он глотнул холодного «будвайзера».

– Мы дома, малыш, тебе не нравится дома?

«Нравится. Но где мы?»

Бремен взял в руку маленькую редиску и принялся сосредоточенно ее рассматривать. На вкус редиска была соленой, терпкой и прохладной.

«Что это за место?»

Гейл посмотрела на темный сад, где среди деревьев мигали светлячки.

«Гейл, назови последнее, что ты помнишь».

– Я помню, как умерла.

Ее слова ударили Бремена прямо в солнечное сплетение. На мгновение он потерял дар речи.

– Я никогда не верила в жизнь после смерти, Джерри. «Лицемерные родители-фундаменталисты, мать напивалась и рыдала над Библией». Ты же понимаешь… Я не… Как мы можем…

– Нет. – Он поставил тарелку на подлокотник и наклонился вперед. – Должно быть объяснение.

«Как мне начать? Потерянные годы, Флорида, жаркие городские улицы, школа для слепых и умственно отсталых детей».

Гейл открыла рот от изумления, когда увидела эту часть его жизни. Жена почувствовала ментальный блок, но не стала выспрашивать, что именно он от нее скрыл.

«Робби. Установить короткий контакт. Может быть, поставить кассету с музыкой. Падение».

Он прервался, чтобы глотнуть пива. Хором стрекотали сверчки. Дом чуть светился в призрачном сиянии луны.

«Джерри, где мы?»

– Гейл, как ты очутилась здесь? Что ты помнишь?

Они уже поделились друг с другом этими образами, но, проговаривая, вспоминать было гораздо легче.

– Темно, потом мягкий свет. Покачивание. «Вернее, меня покачивали. Я держала что-то, меня держали». Потом я шла. Увидела тебя.

Бремен кивнул и с наслаждением прожевал последний, подгоревший кусок бифштекса. «Это же очевидно, мы вместе с Робби». И он послал ей образы, которые невозможно было выразить словами. Водопады касаний. Пейзажи запахов. Сила, движущаяся в темноте.

«С Робби? – эхом откликнулась Гейл. – Как это?»

«У него в сознании».

– Но как?

К Джерри на колени вспрыгнула кошка, он лениво погладил ее и посадил обратно на землю. Джернисавьен раздраженно вздернула хвост и повернулась к нему спиной.

– Ты же читала множество историй о телепатах. Когда-нибудь встречала полностью осмысленное объяснение этого феномена? Почему одним телепатия доступна, а другим нет? Почему одни думают громко, как в мегафон, а другие – едва слышно?

Гейл задумалась. Кошка смилостивилась и позволила почесать себя за ушком.

– Ну, была одна неплохая книга… нет, им удалось передать эти ощущения только приблизительно. Нет. Обычно это описывают как нечто вроде радио или телевидения. Ты же сам все знаешь, Джерри. Сколько раз мы об этом говорили.

– Ага.

Он уже пытался передать Гейл свою мысль. Ментальные прикосновения смешивались со словами. Образы сыпались один за другим, как листы бумаги из неисправного принтера. Бесконечные кривые Шредингера говорили гораздо яснее слов. Коллапс вероятности изгибался в биноминальной прогрессии.

– Словами, – попросила Гейл.

Джерри в очередной раз удивился: после всех прожитых вместе лет она до сих пор не всегда может смотреть на вещи его глазами.

– Помнишь мой последний проект, тот, на который я грант получил?

– Про волны?

– Да. Помнишь, о чем он был?

– О голограммах. Ты показывал мне работу Голдмана в университете, – ответила Гейл. В сгущавшейся темноте она казалась расплывчатым белым пятном. – Я тогда почти ничего не поняла. А вскоре заболела.

– Они изучали голографию, – быстро прервал жену Бремен. – Но на самом деле группа Голдмана работала над аналогом человеческого сознания… мысли.

– И какое отношение Голдман имеет… ко всему этому? – Рука Гейл изящным жестом очертила задний двор, ночь, яркие звезды над головой.

– Некоторое имеет. Предшествующие теории умственной деятельности многого не объясняли – например, последствий удара или инсульта, способности к обучению, функций памяти, не говоря уж о самом процессе мышления.

– А теория Голдмана это объясняет?

– А это пока не совсем теория. Просто совершенно новый подход, который объединял недавние исследования в области голографии и определенное направление математического анализа, разработанное в тридцатых годах одним русским математиком. Вот тут им как раз и нужен был я. На самом деле довольно просто. Группа Голдмана снимала сложные электроэнцефалограммы и томограммы, а я брал их данные, проводил анализ Фурье и затем включал их в различные модификации волнового уравнения Шредингера. Мы выясняли, работает ли это по принципу стоячей волны.

– Джерри, мне пока не очень понятно.

– Черт, Гейл, оно именно так и работает. Человеческое сознание действительно можно описать как совокупность стоячих волн. Такая вот суперголограмма или, вернее, голограмма, составленная из нескольких миллионов маленьких голограмм.

Она наклонилась вперед. Даже в темноте Бремен разглядел на лице жены знакомые морщинки – она всегда так сосредоточенно хмурилась, когда он рассказывал ей о своей работе. Очень тихо Гейл спросила:

– Джерри, а что тогда с разумом… с мозгом?

Теперь и Бремен тоже нахмурился.

– Думаю, тогда получается, что древние греки и разные религиозные чудики были правы, разграничивая одно от другого.

Мозг можно назвать… ну, скажем, таким электрохимическим генератором и одновременно интерферометром. А вот разум… разум тогда не просто комок серого вещества, а нечто гораздо более прекрасное.

Джерри мыслил теперь математическими преобразованиями, синусоидами, танцующими под волшебную музыку Шредингера.

– Так значит, существует душа, способная пережить смерть? – Гейл говорила немного вызывающе и ворчливо, как всегда, когда речь заходила о религии.

– Да нет, черт возьми. – Бремена немного раздражало, что приходится снова думать вслух и подбирать слова. – Если Голдман был прав, если личность – сложная волновая система, вроде серии взаимосвязанных голограмм, интерпретирующих реальность, тогда пережить смерть мозга она, конечно, не может. Тогда уничтожаются и сам образ, и генератор, создающий голограмму.

– А как же мы? – почти беззвучно прошептала Гейл.

Джерри наклонился и взял жену за руку, которая оказалась очень холодной.

– Разве ты не понимаешь, почему я так заинтересовался этими исследованиями? Мне казалось, они могут объяснить наши… ммм… наши способности.

Гейл пересела поближе к нему в широкое деревянное кресло, и Бремен обнял ее, ощутив рукой прохладную кожу нежного предплечья. Неожиданно небо прочертил метеорит, оставив после себя мимолетный светящийся след на сетчатке глаза.

– И что? – прошептала Гейл.

– Все просто. Если представить человеческую мысль как серию стоячих волн, которые пересекаются между собой и создают интерферограмму, а эту интерферограмму, в свою очередь, можно записать и размножить при помощи голографических аналогов – тогда все сходится.

– Хм…

– Сходится-сходится. Получается, по какой-то причине наш разум резонирует не только с теми волнами, что исходят от нас, но и с теми, которые исходят от других.

– Да, – жена возбужденно схватила его за руку, – помнишь, мы делились впечатлениями о наших способностях, когда впервые встретились? Мы оба решили, что невозможно объяснить мысленное прикосновение тому, кто ни разу его не испытывал. Это как описывать цвета слепому…

Она осеклась и огляделась по сторонам.

– Итак, – продолжил Бремен. – Робби. Когда я установил контакт, то подключился к замкнутой системе. У бедного парня почти не было информации, с помощью которой он мог бы сконструировать модель реального мира. А та информация, что была, – это в основном болезненные ощущения. Так что он шестнадцать лет строил собственную вселенную. Я совершил ошибку: недооценил – черт, да вообще даже не подумал, – какой силой мальчишка может в этой вселенной обладать. Он затянул меня внутрь, Гейл. А вместе со мной и тебя.

Поднялся легкий ветерок, зашелестели листья в саду – печально и как-то по-осеннему.

– Хорошо, – промолвила наконец Гейл, – допустим, тогда понятно, как ты сюда попал. А я? Джерри, я что – плод твоего воображения?

Бремен чувствовал, как она дрожит, как ей холодно. Он взял жену за руку и принялся растирать ладонь, согревая ее.

– Ты что, Гейл, подумай. Ты была для меня не просто воспоминанием. Мы ведь с тобой шесть лет были единым целым. Поэтому когда ты… поэтому я и спятил маленько, два года пытаясь полностью закрыть свой разум. Ты была в моем сознании. Но собственное эго, или что там еще, позволяет нам оставаться в здравом уме и не сливаться с нейрошумом других людей… короче, эта штука внушала мне, что ты только воспоминание.Ты была таким же плодом моего воображения… как и я сам. Господи Иисусе, мы оба были мертвы, пока этот слепой, глухой, умственно отсталый мальчишка, этот овощ, черт побери, не выдернул нас из одного мира и не предложил взамен другой.

Они замолчали. Первой нарушила тишину Гейл:

– Но как это все может быть настолько реальным?

Бремен поерзал в кресле и нечаянно смахнул с подлокотника бумажную тарелку. Джернисавьен от неожиданности подпрыгнула и укоризненно посмотрела на них. Гейл погладила ее обутой в сандалию ногой. Джерри сдавил банку из-под пива, сминая алюминиевые бока.

– Помнишь Чака Гилпена? Ну того, который притащил меня на вечеринку в Дрексел-Хилл? Когда я в последний раз о нем слышал, он работал в лаборатории Лоренса Беркли, в группе фундаментальной физики.

– И что?

– А то, что в последние годы они искали мельчайшие частицы, пытались выяснить, что же на самом деле представляет собой реальность. А когда добрались, наконец, до этой самой реальности, знаешь, что они обнаружили на базовом, самом глубоком уровне? – Бремен допил остатки пива из смятой банки. – Серию уравнений, которые показывают совокупности стоячих волн. Очень похоже на те закорючки, что присылал мне Голдман.

Гейл сделала глубокий вдох. Снова поднялся ветер, и шелест листвы почти заглушил ее вопрос:

– А где Робби? Когда мы увидим его мир?

– Не знаю. – Бремен нахмурился, сам того не замечая. – Он, похоже, позволил нам самим формировать реальность. Не спрашивай почему. Возможно, ему нравится эта новая вселенная. А может, он просто ничего не может с этим поделать.

Они просидели во дворе еще несколько минут. Джернисавьен терлась о кресло, ей совсем не нравилось, что люди зачем-то торчат на улице, в темноте и холоде. Джерри все еще слегка придерживал ментальный щит: он не хотел показывать Гейл то, о чем год назад написала ему сестра. Маленькую пятнистую кошку сбила машина, там, в Нью-Йорке. Ферму купила и перестроила одна вьетнамская семья. А «смит-вессон» тридцать восьмого калибра он эти два года повсюду возил с собой, поджидая удобного случая застрелиться.

– Джерри, что нам теперь делать?

«Мы пойдем спать».

Бремен взял ее за руку и повел в дом.

Во сне ему привиделось, как ногти скребут по бархату, как щека прижимается к холодной плитке, как обгоревшую на солнце кожу царапает шершавое шерстяное одеяло. Он с удивлением наблюдал, как двое занимались любовью на золотом холме. Парил под потолком в белой комнате, где сновали безмолвные белые фигуры, и слышался размеренный пульс машины. Плыл, ощущая безжалостную силу приливных течений и правящих ими светил. Из последних сил боролся с беспощадным потоком. Его тащило на глубину, накатывала усталость. Над головой сомкнулись волны, и он испустил последний отчаянный крик, оплакивая свою утрату.

Выкрикнул собственное имя.

Бремен проснулся. Вопль эхом отдавался в голове, но сон стремительно распадался и таял, ускользал из памяти. Джерри резко сел. Гейл нигде не было.

Уже на лестнице он услышал, как жена зовет его со двора, вернулся в комнату и выглянул в окно.

Гейл, одетая в летний голубой сарафан, махала мужу рукой. Когда Бремен спустился, она уже хозяйничала в кухне – торопливо кидала припасы в корзину для пикника и кипятила воду для чая.

– Просыпайся, соня. У меня для тебя сюрприз.

– Не уверен, что нам нужны еще какие-нибудь сюрпризы.

– Этот нужен.

Она побежала наверх, что-то напевая под нос, и вскоре загромыхала там дверцами шкафов.

Они несли корзину для пикника. Позади плелась недовольная Джернисавьен. Тропинка вела в том же направлении, что и шоссе, которое когда-то пролегало прямо возле дома, – на восток, через луг на небольшой холм. Бремен всю дорогу пытался угадать, в чем сюрприз, а Гейл отказывалась давать подсказки.

Тропинка взобралась на холм и закончилась. Бремен уронил корзину прямо в траву. Там, где раньше была пенсильванская развязка, теперь плескался океан.

– Чтоб меня! – тихонько воскликнул Джерри.

Не Атлантика; по крайней мере, не побережье Нью-Джерси, которое он так хорошо помнил. Больше похоже на Мендосино в Калифорнии, где они провели медовый месяц. В обе стороны, куда ни посмотри, простирались скалистые пляжи. Огромные волны разбивались о черные камни и белый песок. Высоко над водой кружили чайки.

– Чтоб меня! – повторил Бремен.

Они устроили пикник на пляже.

Чуть поодаль в заросших травой дюнах Джернисавьен охотилась на разных букашек. Пахло морем, летом и солью. Побережье простиралось, наверное, на тысячи миль, и кроме них двоих вокруг не было ни души.

Гейл скинула сарафан. Под ним обнаружился закрытый купальник, и Бремен захохотал, запрокинув голову:

– Так вот что ты искала в шкафу! Купальник! Боялась, спасатели оштрафуют?

Она кинула в него горсть песка и побежала к океану. Три широких прыжка – и вот уже можно плыть. Бремен видел, как она напрягла плечи, – значит, вода холодная.

– Давай сюда! – смеялась Гейл. – Вода в самый раз!

Бремен сделал шаг по направлению к ней.

С неба, с земли, с моря налетел мощный порыв ветра. Джерри сбило с ног, голова Гейл ушла под воду. Изо всех сил работая руками и ногами, она добралась до мелководья и, тяжело дыша, выползла на четвереньках на берег.

НЕТ!!!

Ветер ревел, в воздух взвивались огромные тучи песка. Небо морщилось и сминалось, как простыня на бельевой веревке, его цвет изменился с голубого на лимонно-желтый, потом на серый. Море гигантской волной медленно откатилось назад, оставив за собой сухую, мертвую землю. Вокруг все дрожало и колебалось. На горизонте сверкнула молния.

Когда землетрясение прекратилось, Бремен бросился к лежавшей на песке Гейл и поднял ее, крепко выругавшись.

Дюн и скал больше не было; океан исчез, на его месте расстилались ровные солончаки. Цвет неба продолжал меняться, становясь все более темным. Далеко на востоке, в пустыне, опять вставало солнце. Нет, не солнце. Свет двигался. Что-то перемещалось по пустоши. Приближалось к ним.

Гейл начала вырываться, но Бремен крепко держал ее. Свет приближался, становился все ярче, пульсировал – сияние было таким мощным, что им обоим пришлось прикрыть глаза ладонью. Запахло озоном, волоски на руках наэлектризовались и встали дыбом.

Джерри крепко обнимал Гейл и пригибался – будто противостоял сильному ветру. Позади по земле бешено метались их тени. От неведомого явления исходила невероятная сила, мужчину и женщину словно окатило взрывной волной. Через растопыренные пальцы они глядели на странное существо. Сквозь сияющий ореол проступили два силуэта – человек верхом на громадном звере. Так, наверное, выглядел бы Господь Бог, если бы вдруг решил сойти на землю. От безликого чудовища кроме света исходило еще… тепло? Ощущение мягкости?

Перед ними был Робби верхом на игрушечном медвежонке.

СЛИШКОМ СИЛЬНО НЕ МОГУ ДЕРЖАТЬ!

Он пытался разговаривать, хотя и не умел толком этого делать. Его мысли стегали разум, как электрические разряды. Гейл упала на колени, но Бремен помог ей подняться.

Джерри пытался мысленно коснуться пришельца, но тщетно. Как-то еще в Хаверфорде они вместе с одним студентом оказались на стадионе, где шли приготовления к рок-концерту, Бремен подошел к возвышению с колонками, и тут как раз начали проверять звук. Похожее ощущение.

Теперь они стояли на плоской, испещренной трещинами равнине. Горизонта больше не было. Со всех сторон надвигались высокие волны белого тумана. Свет померк, только мерцала огромная, космическая фигура верхом на медведе. Туман приближался, и все, чего он касался, исчезало.

– Джерри, что… – Гейл была на грани истерики.

И снова мысли Робби ударили их почти физически ощутимо. Он больше не пытался разговаривать, просто обрушил на них каскад образов. Картины расплывались, переливались странными цветами, окутанные аурой неожиданности и новизны. Джерри и Гейл дрогнули под их натиском.

БЕЛАЯ КОМНАТА… БЕЛОЕ

БЬЕТСЯ ПУЛЬС МАШИНЫ

СОЛНЕЧНЫЙ ЛУЧ НА ПРОСТЫНЯХ

УКОЛ ОСТРОЙ ИГЛОЙ

ГОЛОСА… ДВИГАЮТСЯ БЕЛЫЕ ФИГУРЫ

ДУЕТ СИЛЬНЕЙШИЙ ВЕТЕР

ТЕЧЕНИЕ УТЯГИВАЕТ, УТЯГИВАЕТ,

УТЯГИВАЕТ ПРОЧЬ

Вместе с образами пришли эмоции, интенсивность которых казалась нестерпимой: открытие, одиночество, изумление, усталость, любовь, печаль, печаль, печаль.

Бремен и его жена упали на колени и заплакали, сами того не осознавая. Стремительный натиск прекратился, и в наступившей тишине мысли Гейл прозвучали нарочито громко: «Зачем он это делает? Почему не оставит нас в покое?»

Бремен схватил ее за плечи и всмотрелся в бледное лицо, на котором как никогда отчетливо проступили веснушки.

«Гейл, разве ты не понимаешь? Это не он».

«Не он? А кто?..»

Гейл пребывала в замешательстве. Она изо всех сил пыталась собраться с мыслями, стремительно обмениваясь с Джерри фрагментами образов, обрывками вопросов.

«Это я, Гейл, я! – Бремен пытался заговорить, но звука не было, существовали только кристаллические грани их мыслей. – Он все это время пытался сделать так, чтобы мы были вместе. Это я. Я чужой здесь. Робби так старался ради меня, так хотел помочь мне остаться, но он больше не может противостоять течению».

Гейл в ужасе озиралась по сторонам. Клубящийся туман подступал все ближе, тянул к ним длинные щупальца, смыкался вокруг богоподобного человека на звере. Сияющий ореол угасал.

«Коснись его».

Она закрыла глаза. Бремен почувствовал: мысль жены потянулась вперед; как птица, задела его крыльями. Женщина изумленно выдохнула.

«Джерри, боже мой, он же просто ребенок. Испуганный ребенок!»

«Если я не уйду сейчас, то всех нас уничтожу».

К этой мысли Бремен добавил эмоции, которые слишком сложно было выразить словами. Гейл поняла, что он собирается сделать, попыталась воспротивиться, но не успела додумать свой протест; Джерри притянул ее ближе и обнял – крепко, отчаянно. Ментальное прикосновение усилило жест, донесло те чувства, которые невозможно передать во всей полноте ни словом, ни объятием. Потом Бремен оттолкнул жену и побежал к надвигавшейся стене тумана. Робби приник к шее медвежонка, от них остался только едва заметный мерцающий контур. Джерри коснулся мальчика на бегу. Пять шагов в холодном, плотном тумане – и ничего стало не видно, даже собственного тела. Еще три шага – и земля ушла из-под ног. Падение.

Белая комната, белая кровать, белые окна. От его руки к бутылочкам на капельнице тянулись тоненькие трубки. Все болело. На запястье болтался зеленый пластиковый браслет: «Бремен, Джереми X.». Доктора в белых халатах. Кардиомонитор выстукивал его пульс.

– Как же вы нас напугали, – сказала женщина в белом.

– Это просто чудо, – вмешался мужчина слева от нее. Он говорил чуточку рассерженно. – Пять дней энцефалограмма ничего не показывала, но вы выкарабкались. Чудо.

– Мы никогда не сталкивались с такими случаями, – продолжала женщина. – Очень сильные приступы, один за другим. У вас в семье были эпилептики?

– В школе ваших медицинских данных не нашли. У вас есть близкие, с кем мы могли бы связаться?

Бремен со стоном закрыл глаза. Врачи о чем-то посовещались, руку кольнула холодная игла, гул голосов стал удаляться. Джерри что-то сказал, закашлялся, попробовал снова.

– В какой палате?

Доктора непонимающе переглянулись.

– Робби, – хрипло прошептал он. – В какой палате Робби?

– В семьсот двадцать шестой, в отделении интенсивной терапии.

Бремен кивнул и снова закрыл глаза.

В свое маленькое путешествие он отправился рано утром. В темных коридорах царила тишина, только изредка шуршали юбками медсестры и из палат доносились прерывистые стоны. Бремен шел медленно, временами опираясь о стену. Дважды он прятался в темных палатах, когда мимо спешили, шаркая резиновыми подошвами, санитары. На лестнице приходилось постоянно делать передышки, цепляться за металлические перила. Джерри тяжело дышал, сердце неистово стучало в груди.

Наконец он добрался. Робби лежал на дальней кровати. На мониторе над его головой горел один-единственный огонек. Толстый обрюзгший мальчик свернулся на смятых простынях в позе зародыша. От него пахло. Запястья и лодыжки были неестественно вывернуты, пальцы растопырены, голова склонилась на сторону, открытые глаза слепо уставились в пустоту. Губы слегка подрагивали, на белой наволочке темнело пятнышко слюны.

Робби умирал.

Бремен присел на краешек кровати. Вокруг почти осязаемо сгущалась плотная предутренняя темнота. Где-то пробили часы, кто-то застонал. Джерри ласково положил ладонь на щеку мальчика. Теплая, мягкая щека. Робби дышал прерывисто, с трудом. Нежно, почти благоговейно Бремен погладил его по макушке, взъерошив непослушные черные волосы, а потом встал и вышел из палаты.

Бремен резко свернул, чтобы не столкнуться с трамваем, и подвеска взятого напрокат «фиата» царапнула по кирпичной мостовой. Стояло раннее утро, на мосту Бенджамина Франклина почти не было машин, на двухполосном шоссе в Нью-Джерси – тоже чисто. Бремен осторожно опустил ментальный щит и поморщился, когда на израненный разум накатила волна нейрошума. Быстро поднял обратно. Не сейчас. Джерри сосредоточился на дороге. В голове пульсировала боль. Сквозь гул чужих мыслей он не услышал знакомого голоса.

Бремен глянул на закрытый бардачок, в котором лежал небольшой сверток. Когда-то, давным-давно, он воображал, как сделает это, и почти убедил себя, что револьвер, словно какая-нибудь волшебная палочка, принесет ему мгновенное избавление. Но теперь-то он знал: не избавление, а убийство. Смерть не освободит его, не позволит сознанию воспарить. Пуля пройдет сквозь череп и навсегда прервет волшебный математический танец.

Джерри вспомнил о слабеющем, бессловесном мальчике на больничной койке и прибавил газу.

Припарковался возле маяка, завернул револьвер в коричневый бумажный пакет и запер автомобиль. Горячий песок набился в сандалии и обжег ноги. Пляж был почти пуст. Бремен уселся в прозрачной тени дюны, посмотрел на море и зажмурился от яркого утреннего света.

Он снял рубашку, аккуратно положил ее на песок и развернул пакет. Металл холодил руку. В его воспоминаниях револьвер был гораздо тяжелее. От оружия пахло смазкой.

«Мне нужна помощь. Если есть какой-то другой способ, помоги мне его найти».

Бремен убрал ментальный щит. В разум вонзились миллионы чужих бесцельных мыслей, острые и болезненные, как уколы. Непроизвольно он чуть не загородился снова, но сдержался. Впервые в жизни Джерри полностью открылся, открылся перед болью, перед миром, перед миллионом голосов, взывавших из своего одиночества. Принял их. По доброй воле. Неумолчный хор ударил по нему, словно гигантский волшебный посох. Бремен искал один-единственный голос.

Слух померк и обратился в ничто. Бремен больше не чувствовал на коже горячий песок, почти не ощущал солнечный свет. Он сконцентрировался настолько, что в эту минуту мог бы двигать силой мысли предметы, крошить кирпичи, останавливать птиц в полете. Забытый револьвер упал на землю.

К воде подбежала девочка в темном купальнике, который был ей слишком мал. Она смотрела только на море, а море дразнило, выбрасывало гладкие волны на берег и снова ускользало. Девочка исполняла беззвучный танец на мокром песке, мелькали обгоревшие ноги, то приближаясь к кромке Мирового океана, то вновь удаляясь. Неожиданно в вышине закричали чайки. Малышка отвлеклась, остановилась на мгновение, и волны с торжествующим шипением захлестнули ее лодыжки.

Чайки нырнули вниз, опять поднялись в вышину и заскользили куда-то на север. Бремен забрался на дюну. Ветер приносил с океана соленые брызги. На волнах отражался солнечный свет.

Девочка снова танцевала вальс вместе с морем. А с вершины дюны, щурясь от ясного, прозрачного утреннего света, за ней глазами Бремена наблюдали трое.