Текст книги "Баллада о Максе и Амели"
Автор книги: Давид Сафир
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
10
Эти собаки нашли друг друга. Я это чувствовала. Чувствовала благодаря нитям, которые связывают наши души друг с другом. Я лежала, вытянувшись, на скамье, стоявшей на торговой улице в Гамбурге, небо над которым было занавешено облаками. Здесь было не так жарко, как в том месте, где я сделала свои первые шаги по земле, однако и не так прохладно, как в Ирландии, где мой последний ребенок замерз насмерть голодной зимой, в то время как тело его горело от жара. Шон. Если мне не изменяет память, его звали именно так. Ему было пять лет от роду. Когда я хоронила своего сына в замерзшей земле, в которой выкопала яму при помощи кирки, я поклялась, что у меня никогда больше не будет детей.
Прохожие не удостаивали меня даже мимолетным взглядом. Они обходили стороной скамью, на которой я лежала. Может, у них вызывал отвращение исходящий от меня запах, а может, они боялись, что я начну клянчить у них деньги. Однако мне было наплевать на деньги, потому что они не смогли бы ослабить мою боль. Ее могла бы облегчить только классическая музыка, да и то ненадолго. Когда я ее слушала, я пребывала в гармонии со своей собственной вечностью. Поэтому в свои предыдущие три жизни я училась играть на скрипке, пока не стала в этом – самом абсурдном из всех – столетии владеть им мастерски. В свои лучшие времена я была первой скрипкой в симфоническом оркестре польского радио, а во время Второй мировой войны – в различных кафе в гетто города Лодзь и затем в концлагере. Там я каждый божий день проклинала судьбу за то, что в этой жизни моя бабушка оказалась еврейкой. Изнемогая от голода и с трудом перебирая занемевшими от холода пальцами, я преподносила свое искусство офицерам концлагеря до того ноябрьского дня, когда эсэсовец раздробил мне молотком ладонь, потому что счел неудачным исполнение концерта Бетховена для скрипки, который лагерный оркестр вообще-то исполнял лучше всего. Конечно же, его нападки были ничем не обоснованы. Этот эсэсовец просто слишком много выпил, а потому вообще не соображал, что делает.
Когда я вспоминала о том ударе молотком, у меня начинала болеть ладонь. Фантомные боли моего предыдущего тела время от времени меня беспокоили. Ладонь моей руки теперь была меньше. А еще она была очень грязной из-за жизни в лесу. Пришло время помыться, подстричь длинные волосы, раздобыть себе одежду, автомобиль и нож и отправиться на охоту. Охоту на собак.
11
Солнце поднималось все выше и выше. Шерсть у Макса полностью высохла. Мимо нас время от времени проезжала какая-нибудь из движущихся людских пещер, которые везли мусор или же ехали обратно порожняком, без мусора. Поначалу я еще пугалась, когда они ко мне приближались, потому что они были очень быстрыми. Они были даже быстрее Грома. Вскоре я, однако, поняла, что мы этим чудовищам не интересны. Чем дальше мы шли, тем чаще мы видели также и другие движущиеся пещеры, которые Макс называл «легковыми автомобилями» и в которых тоже сидели люди. Эти движущиеся пещеры были размером поменьше, однако от их задней части пахло так же, как и от больших, хотя и не столь сильно. Сидящие в них люди тоже не обращали на нас ни малейшего внимания. Лишь одна маленькая девочка засмеялась, глядя на нас, и помахала нам рукой. Эти ее действия показались мне дружелюбными.
– А каково это – жить с людьми?
– Очень даже хорошо.
– Хорошо? – удивилась я.
– Они все ко мне добры. Хозяйка. Лилли. Даже хозяин. Он по вечерам ходит со мной гулять.
– Гулять?
– Да, чтобы я мог опорожниться.
– Ты опорожняешься вместе с человеком?
Уже одна эта мысль показалась мне абсолютно нелепой.
– Нет, он просто выводит меня из дому, чтобы я опорожнился.
– Он водит тебя это сделать? А сам по себе ты этого сделать не можешь?
Я, не удержавшись, рассмеялась. Собаки смеются совсем не так, как люди. Когда мы сталкиваемся с чем-то комическим, мы сопим и машем хвостом.
– Я не могу опорожняться у нас в доме. Даже мочиться. Поэтому мне приходится ждать, когда кто-нибудь выведет меня из дому. По вечерам это делает мой хозяин.
– Тебе приходится долгое время терпеть?
– А иначе хозяйке придется чистить ковер – как тогда, когда я был еще совсем маленьким.
Мы на своей мусорной свалке опорожнялись тогда, когда хотели. Интересно, а трудно ли терпеть, когда тебе хочется опорожниться?
– Хозяин сначала всегда дает мне что-нибудь вкусненькое, и пока я это ем, он надевает на меня ошейник…
– Ошейник?
– К нему он прикрепляет поводок.
– Поводок?
Я то и дело задавала вопросы, потому что все это казалось мне какой-то чушью.
– Когда я бегу в каком-нибудь направлении, которое ему не нравится, хозяин тянет за него, и ошейник начинает давить мне на шею…
– Он тебя душит? – испуганно перебила я Макса.
– Иногда, когда он тянет очень сильно. Я тогда обязательно иду в том направлении, которое его устраивает.
Я с ужасом слушала все это. Я даже почувствовала, как сдавливается моя собственная шея, хотя на ней не было никакого ошейника.
– В этом нет ничего ужасного, – сказал Макс, однако по его голосу было заметно, что ему это отнюдь не нравится.
– А ты разве не хотел бы бегать так, как тебе самому хочется? Не хотел бы сам решать, когда тебе опорожняться и где?
– Бегать на поводке – это для меня вполне нормально.
– Об этом я не спрашивала.
– Я думаю, хозяин боится, что иначе я убегу и попаду под автомобиль, и поэтому он держит меня на поводке. А вот хозяйка очень часто позволяет мне бегать без поводка.
– Ты так и не ответил на мой вопрос.
– Приятным я это не считаю. И однажды хозяин чуть не задушил меня, когда потянул слишком сильно. Но вообще люди относятся ко мне хорошо. Даже когда спорят друг с другом, они при этом находят время, чтобы меня погладить или потискать.
– А что это – «потискать»?
– Они прижимаются ко мне – прижимаются крепко и ласково.
Я не знала, что на это сказать. Я не могла себе даже представить, как можно делать такое с людьми. Если бы Макс не был по своей природе таким добродушным, я сочла бы его предателем своих сородичей-собак.
– А еще они дают мне еду.
– Дают еду? – удивилась я.
– Два раза в день.
– И этого хватает?
– Да.
Макс был довольно хорошо упитанным. Что бы там ни давали ему люди в качестве еды, это, видимо, было обильным и питательным. На мусорной свалке нам приходилось почти целый день заниматься поисками пищи, которая еще не испортилась и которую можно было бы есть.
– И тебе не нужно ее было искать?
– Нет. Зачем бы они стали ее от меня прятать?
Мой вопрос удивил его почти так же сильно, как меня то, что ему не нужно прилагать никаких усилий для поиска еды. Ему не приходилось каждый день бродить туда-сюда с пустым животом и рыться в мусоре. Еду ему, по сути дела, дарили. Я ради этого тоже пожертвовала бы свободой и возможностью опорожняться тогда, когда хочу, и, наверное, я ради этого вытерпела бы и такие вещи, как поводок и ошейник.
12
За время жизни на мусорной свалке мне еще никогда не приходилось идти так долго. Там я бродила туда-сюда и ложилась отдохнуть тогда, когда мне хотелось, так, как мне хотелось, и там, где мне хотелось. Ни за что бы не подумала, что мне когда-нибудь придется проделать такой долгий путь. Мой инстинкт требовал, чтобы я сделала остановку и отдохнула на плоском камне под солнцем. Однако я не поддавалась этому своему желанию. Я не хотела проявлять слабость перед Максом. Я ведь была сильнее его, изнеженного пса, который спал с людьми и позволял им себя кормить.
Солнце позднего лета висело низко над нами на небе. Меня мучила ужасная жажда. Макса, возможно, тоже. Он все чаще и чаще почесывался. А никаких источников воды вокруг не было видно. Чтобы отвлечься от жажды и усталости, я сконцентрировалась на окружающих меня запахах. От бесконечно длинного камня пахло на солнце чем-то горелым, а от высохших кустов по краям этого камня – еще большей жаждой. Однако откуда-то издалека до моего носа донесся запах чего-то сладкого. Каких-то ягод, которые были мне незнакомы. Да, пахло свежими ягодами. Я не могла определить, откуда доносился этот запах. Оглядевшись по сторонам, увидела лишь большую гору неподалеку от города. Мама как-то раз рассказала нам, что это вулкан. Когда я была щенком, который еще только начал видеть мир более-менее отчетливо, я думала, что эта гора состоит из мусора – что она такая, как горы на нашей родной свалке. А из чего еще может состоять гора? Однако мама объяснила нам, что это гора из сожженного камня и что на ней растут деревья. Во всяком случае, она слышала об этом от старых собак. Я не могла себе даже представить, чтобы что-то было настолько могущественным, что могло сжечь камень, однако мама объяснила мне и это: огонь исходил из середины горы.
Уже одна мысль об этом показалась мне ужасной. Это, получается, была никакая не гора – это было существо, которое само себя ненавидело! Ненавидело себя даже больше, чем я после того, как стала Раной. Однако я никогда добровольно не сожгла бы саму себя. Да и никакая другая собака не сделала бы такого. И никакое животное. А люди – они сделали бы это?
Ненависть горы к самой себе вызвала у меня такой страх, что я, насколько я могла помнить, старалась на нее не глядеть. Я старалась не глядеть на нее и сейчас. Мне не хотелось, чтобы эта гора появилась в моем сне, как это уже бывало раньше, когда я, прежде чем заснуть, случайно обращала на нее свой взор. После этого мне каждый раз снилось, что гора приходит в движение, перемещается в сторону мусорной свалки, плюется огнем и раздавливает нас всех своей массой.
Но в данный момент у меня хватало страхов и без этой горы. Я боялась, что мы так и не найдем никакого питья. И никакой еды. А еще я боялась, что разочарую Макса, потому что я в действительности не знаю, в каком направлении нам следует идти. Я боялась, что он меня из-за этого бросит, и я останусь одна. Я боялась, что буду чувствовать страх и ужас от того, что оказалась в тени ненавидящей саму себя горы, и что мне придется повернуть назад и пойти по плоскому камню в обратном направлении. Придется пройти весь путь – через кусты, мимо удивительных красных цветов, через реку. Мне придется плыть по воде, чтобы достичь того берега, на котором находится мусорная свалка, придется бежать то вверх, то вниз по горам мусора, пока я не найду Грома. И затем мне придется броситься перед ним на землю и подставить ему свою шею в надежде на то, что он прислушается к моим жалостным мольбам о пощаде.
Поэтому вместо того, чтобы смотреть на гору, я снова сосредоточила свое внимание на запахе незнакомых мне ягод. С каждым шагом, который мы делали, он становился все сильнее. Поскольку меня мучили голод и жажда, этот запах показался мне заманчивым. Он как бы обещал мне насытить мой живот. А еще он обещал, что мир за пределами мусорной свалки окажется очень даже неплохим. Я ведь натолкнулась уже на второй фантастически новый запах. Как много нового мне еще предстоит узнать?
Макс, конечно, тоже почувствовал этот сладковатый запах.
– Думаю, я знаю, что это за ягоды, – весело сказал он и пошел быстрее.
Поскольку ноги у меня короче, чем у него, мне, чтобы не отстать, пришлось бежать.
– Туда!
Он махнул мордой на песчаную дорожку, которая уходила в сторону от плоского камня и вела к большому скоплению кустов. Эти кусты выглядели совсем не так, как те, которые я когда-либо видела раньше: они росли длинными рядами и покрывали собой целый холм.
– Виноград! – радостно воскликнул Макс и припустил вприпрыжку.
Его черная шерсть при этом слегка развевалась на ветру. Я старалась от него не отставать, но он мог бегать намного быстрее, чем я. Именно так – этот слабак был быстрее меня! Да и при долгой ходьбе по плоскому камню он тоже проявил большую выносливость, чем я. До этого я все время полагала, что из нас двоих сильнее я, однако теперь уже отнюдь не была в этом уверена.
И вдруг Макс резко остановился.
– Что случилось?
– Принюхайся, – сказал он и замахал хвостом. – Принюхайся!
Я стала принюхиваться.
– Вода!
Теперь уже я бросилась бежать первой. Вверх по склону и в ряды кустов, из гущи которых на нас повеяло свежестью воды. В ней сильно чувствовался запах ягод, которые Макс называл виноградом, однако учуять ее было совсем не трудно. Жажда мучила меня сильнее, чем голод. Поэтому сначала – вода, а потом уже эти красные ягоды.
Макс последовал за мной. Однако пространство между кустами было слишком узким, чтобы он мог меня обогнать. Впрочем, если его и раздражало то, что я бегу впереди, то он этого не показывал. Гром в подобном случае от злости уже вцепился бы мне зубами в зад.
Примерно через двадцать собачьих туловищ я увидела грязную красную пластмассовую ванну, в которой собиралась дождевая вода. Она была такой большой, что я могла бы в ней улечься. Воды в этой ванне хватало для нас обоих. Она пахла виноградом.
– Люди, похоже, собирают в нее свой урожай винограда, – сказал Макс, обнюхивая ванну.
– Урожай винограда? – переспросила я.
– Смотри, – сказал он, показывая мордой налево.
Я увидела сквозь ряды, что на некоторых кустах поодаль от нас уже нет винограда. Лишь на самых верхних их веточках еще висели совсем маленькие ягоды. Они, возможно, показались людям уж слишком маленькими, а потому бесполезными.
– Люди приходят сюда, чтобы есть? – спросила я.
– Нет, они уносят виноград в таких вот контейнерах к себе домой. Или в супермаркет.
Мне уж слишком сильно хотелось пить для того, чтобы выяснять, что такое «супермаркет». Я и так уже потратила довольно много времени на вопросы. Я наклонила морду над ванной и стала жадно лакать воду.
Хотя вода была застоявшаяся, она показалась мне вкуснее всего, что я когда-либо пила на своей родине. Причина заключалась в привкусе винограда. Не удивительно, что люди добавляли в свою воду этот привкус. А они отнюдь не глупые, эти люди! Они подлые. Жестокие. Но не глупые.
Макс встал рядом со мной и тоже стал лакать воду. Затем мы стали есть. Каждый выбрал себе несколько кустов. Их тут для нас двоих было более чем достаточно. Хватило бы и на десять свор. Разве это не похоже на тот рай, в котором собака-мать и волк-отец стали жить вместе после установления мира?
Почему наша мама родила нас не в этом удивительном мире? Ягоды здесь сытнее, а вода приятнее. Даже птицы, кружащие над нами, – и те красивее. У них желтое оперение, и они, вместо того чтобы, подобно воронам, бросаться на мусорной свалке на нашу еду, щебечут радостные песни.
Одна из птиц уселась на веточке куста неподалеку от нас. Ее оперение было на брюшке и голове красным, как заходящее солнце, а во всех остальных местах – серым. Эта птица пахла свежим ветром и, казалось, была не из числа тех, которые, сделав в небе над нами несколько кругов, улетали куда-то в сторону.
Она наблюдала, как мы едим. Никаких других птиц с подобной внешностью поблизости видно не было. А может, она была разведчиком какой-то стаи, и ее отправили обследовать эту территорию?
Я съела виноград с трех кустов, но не полностью: до самых тоненьких веток с самыми маленькими виноградинами в верхней части кустов я своей мордочкой дотянуться не могла. Это удавалось только Максу, когда он приподнимался на задние лапы. Он, однако, сделал это только пару раз и затем заявил, что проще будет ходить от куста к кусту и поедать лишь те виноградины, которые свисают на уровне головы.
Когда мы, наконец, насытились, птица все еще наблюдала за нами. Я стала раздумывать над тем, как бы ее прогнать. Если я залаю, она, наверное, улетит прочь. Однако я для начала лишь сказала:
– Почему ты все время на нас глазеешь?
– Я жду, – ответила птица красивым певучим голосом, и я невольно задалась вопросом, каково бы это было, если бы моя сестричка Песня могла не завывать, а петь, как птица. Ее истории, видимо, стали бы еще более захватывающими.
Песня. Я ее уже никогда больше не увижу. И уже никогда больше не услышу ее историй. Кто еще когда-нибудь пропоет мне такие истории?
– И чего же ты ждешь? – вмешался в разговор Макс, откусывая еще несколько виноградин, от сока которых волосы у него на подбородке стали блестящими.
– Жду, когда у вас начнется понос, – весело сказала птица.
13
Я посмотрела на виноград. У меня что, и в самом деле от него начнется понос? Он ведь вообще-то был очень даже свежим и вкусным. Я, правда, съела очень много. А Макс еще больше. Он ведь покрупнее меня. Птице с красным брюшком охватившие меня сомнения, похоже, доставили большое удовольствие.
– Проваливай, – рявкнула я.
– А иначе что? – спросила птица.
– А иначе я тебя укушу!
– Вот как? – насмешливо чирикнула она и стала летать надо мной по кругу на такой высоте, на которой я не достала бы ее даже в прыжке. Я залаяла. Птица продолжала летать надо мной, не выказывая ни малейшего страха. Она была совсем не такой, как вороны, – меньше, симпатичнее и – самое главное – намного смелее их. Вороны улетали прочь уже оттого, что кто-то на них слегка цыкнул. А вот эта птица уселась на расстоянии всего лишь в несколько собачьих туловищ в стороне от нас на ветку одного из кустов. Если бы она меня так сильно не раздражала, я бы прониклась к ней уважением.
– Пойдем отсюда, – сказала я Максу.
Эта птица вряд ли последует за нами ради того, чтобы посмотреть, как у нас начнется понос. Да и откуда вообще пернатая тварь об этом знает? Может, она сама уже ела виноград, и у нее затем начинался понос? Если такое и бывало, то эта птица не могла знать наверняка, что понос от винограда бывает и у собак. Мы ведь совсем не такие, как птицы. Ни у одной собаки никогда не было перьев. Ни у одной собаки, кроме Пера, брата собаки-матери.
– Но скоро наступит ночь, – ответил Макс и показал мордой на солнце, медленно погружающееся где-то вдалеке в землю. – Или до моего дома уже недалеко? Если мы доберемся до него еще до наступления темноты, то сможем спать возле Лилли.
Я, по правде говоря, не могла себе даже представить, что люди возьмут к себе и меня: Макс ведь был симпатичным черным псом, а я – уродливой калекой. От меня пахло мусорной свалкой, и так от меня будет пахнуть, возможно, всегда. Я провела на мусорной свалке всю свою предыдущую жизнь, и мне не удалось бы избавиться от этого специфического запаха, даже если бы я целый сезон провалялась на куче винограда. Кроме того, я не имела ни малейшего представления о том, далеко ли мы находимся от дома хозяев Макса или близко. И какие бы насмешливые птицы здесь ни водились, спать в этом месте будет намного приятнее, чем на бесконечно длинном плоском камне. Там мы можем угодить под вонючие автомобили с сидящими в них людьми, а вот на этот холм они забраться не смогут. А еще один аргумент в пользу того, чтобы остаться здесь, заключался в том, что кусты здесь заслоняли от меня гору, ненавидящую саму себя.
– Мы остаемся здесь, – решительно сказала я.
– А где ваш дом? – спросила птица.
– Тебя это не касается, – сердито рявкнула я.
Ей не следовало знать, что у меня вообще-то нет никакого плана насчет того, как я отведу Макса домой. А еще мне не хотелось, чтобы мне напоминали, что у самой меня дома больше нет.
– Мой дом – там, где Лилли, – ответил Макс птице и лег на землю между двумя кустами, с которых он объел виноград.
– Это здесь или во Франции? – спросила птица.
Солнце постепенно приобретало такой цвет, как у этой птицы на животе и голове.
– А что такое Франция? – поинтересовался Макс.
– А-а, значит, не во Франции, – констатировала птица.
Мне тоже захотелось найти себе место, где я буду спать. Вопрос заключался в том, что же мне лучше для себя выбрать. Тот факт, что я впервые в жизни буду ночевать не на мусорной свалке, вдалеке от своей своры, вселял в меня больший страх, чем я готова была себе признаться. Я испытывала желание к кому-нибудь прижаться, однако я не могла и не хотела прижиматься к Максу. Он ведь, несмотря ни на что, был для меня чужим черным псом. Я не боялась, что Макс станет ко мне приставать, как это делали псы из других свор, с которыми я сталкивалась, когда они забредали на нашу территорию в поисках самки. Некоторых из них мне удавалось прогнать самой, а остальных – при помощи моих братьев, которые всегда своевременно прислушивались к моему лаю и бросались на защиту сестры. Во всяком случае, так было в то время, когда меня еще звали Пятном. После того как я стала Раной, моим братьям уже не было нужды меня защищать.
С Максом было что-то не так, хотя я не могла точно сказать, что именно. Возможно, он слишком долго прожил среди людей для того, чтобы заинтересоваться самкой.
Я улеглась неподалеку от него немного выше по склону. Птица так и осталась сидеть на ветке. Солнце уже почти полностью исчезло, и вместо него на небе показалась более чем наполовину выщербленная луна. И тут вдруг Макс сказал:
– У меня болит живот.
Вскоре после этих его слов начался понос – сначала у него, а затем и у меня. У Макса он был посильнее: его желудок ведь был не таким закаленным, как мой.
Мы нашли каждый для себя укромное место. При подобных обстоятельствах любая собака предпочитает оставаться в одиночестве. Однако в полном одиночестве ни ему, ни мне остаться не удалось, поскольку эта птица порхала то надо мной, то над ним, чтобы над нами насмехаться. При этом она чирикала:
– На юге есть птицы, которым весьма подходят их названия. Они называются «какаду».
Или же:
– Вы хотите удобрить весь этот склон?
Или же попросту:
– Может, еще немного винограда?
В конце концов она стала летать только надо мной, потому что Макс, похоже, мучился уж очень сильно, и птица, хотя она и была весьма ехидной, все же прониклась к нему сочувствием. Я, как могла, игнорировала ее болтовню. Она была назойливее целого роя мух. Вот только мух можно было поймать пастью и проглотить, а эту птицу ни одна собака не смогла бы заставить заткнуться.
Прошло довольно много времени с момента захода солнца, прежде чем мой живот наконец-то успокоился, да и Макс вроде уже приходил в себя. Мы поискали себе выше по склону новое место, в котором можно было бы поспать, в том ряду, где люди уже собрали виноград. Здесь тоже ощущался сладковатый запах, но он уже не был таким интенсивным. Этот запах был сейчас настолько же отталкивающим, насколько он был притягательным до того, как мы поели винограда.
Макс время от времени тихонечко скулил. Его живот, похоже, еще полностью не успокоился. Я не знала, как мне в подобном случае следует себя вести. Макс ведь был для меня чужаком. Но при этом он был единственным псом, с которым я когда-либо оказывалась наедине.
– Я могу для тебя что-нибудь сделать? – спросила я, думая о том, что погрею его, а для этого улягусь рядом с ним.
– Да, можешь.
Он что, и вправду хотел, чтобы я легла рядом с ним?
– Расскажи мне какую-нибудь историю, – добавил Макс.
– Историю? – удивилась я.
Я еще никогда не рассказывала никому никаких историй. Это ведь было прерогативой Песни.
– Да-да, расскажи какую-нибудь историю! – вмешалась в разговор птица, которая опять уселась на ветку куста неподалеку от нас. Я уж лучше врезала бы ей своей лапой, чем рассказывать истории.
– Хозяйка всегда рассказывала Лилли перед сном истории о маленькой королеве Амели, которая правила в стране Аметист и боролась со старой злой ведьмой, которая всегда превращала своих врагов в пиццу.
– Я об этой Амели еще никогда ничего не слышала, – проверещала птица.
– Лилли вообще-то хотелось послушать историю о какой-нибудь прекрасной принцессе, но хозяйка говорила ей: «Я лучше расскажу тебе об одной сильной королеве. Такие истории лучше россказней о прекрасных принцессах».
Птица слегка наклонила голову в сторону и спросила меня:
– Ты знаешь такие истории?
Во время поноса я приняла твердое решение никогда больше с этой птицей ни о чем не разговаривать, а потому ничего ей не ответила. Единственные королевы, которых я знала, правили в муравейниках и термитниках, и имен у них не было. Впрочем, откуда нам, собакам, знать, есть у них имена или нет? То, что мы не давали им никаких имен, еще, пожалуй, не означало, что у муравьев и термитов и в самом деле их не было. Нам и о жизни людей было известно отнюдь не много, да и люди не имели ни малейшего представления о том, что мы, собаки, думаем и чувствуем и каким мы видим окружающий нас мир.
– Да, ты знаешь такие истории? – с надеждой в голосе спросил Макс.
Ему, похоже, очень хотелось их услышать – возможно, потому, что в них шла речь о сильном существе, а он как раз чувствовал себя слабым.
– Нет, не знаю.
– Тогда расскажи мне какую-нибудь другую, – попросил он, и вид у него при этом был слегка разочарованный.
Может, мне и в самом деле спеть ему какую-нибудь историю? Спеть своим голосом, который гораздо грубее, чем у Песни? Что подумает обо мне Макс? Станет ли он еще более разочарованным?
Мысль о том, что я выставлю себя в неприглядном виде, была для меня такой неприятной, что я тут же нарушила данное самой себе обещание не разговаривать с птицей.
– А ты можешь нам что-нибудь спеть? – спросила я у нее.
– Ой, вообще-то я лучше послушала бы твой рассказ, – весело прочирикала она.
Мерзкая птица уже заметила, как это все для меня мучительно.
Я обругала себя за то, что заговорила с ней. Почему эта сволочь не сидит сейчас в своей стайке таких же птиц с красной шеей, как она? Возможно, другим птицам так надоели ее насмешки, что они ее прогнали.
От Макса опять слегка запахло страхом. Это было не удивительно: он ведь не привык спать под открытым небом. Кроме того, у него явно все еще болел живот. Мне захотелось избавить его от страха, немного развеселить.
Я стала подбирать для нас подходящие истории. Вообще-то я хорошо помнила только одну, а именно историю о Пере, брате собаки-матери.
Эту историю я на мусорной свалке частенько пела самой себе – особенно когда мне было очень грустно. Пела я ее, конечно же, негромко, а наоборот, очень даже тихо, чтобы мои братья и сестра не могли меня услышать. Поэтому сейчас впервые кому-то предстояло услышать эту историю в моем исполнении.
Я разволновалась. Очень сильно разволновалась. Я боялась показаться смешной. Мои первые звуки:
У собаки-матери был младший брат,
– прозвучали фальшиво. Как и следующие:
Совсем не такой, как другие волки.
Птица засмеялась:
– Кто тебя учил петь? Кошка, угодившая хвостом в огонь?
– Закрой свою пасть! – рявкнула я.
– У меня нет пасти.
– Тогда морду!
– Ее у меня тоже нет.
– Закрой то, что у тебя есть. И не издавай ни звука!
– Я не собираюсь исполнять твои распоряжения!
Ну вот, теперь и птица слегка рассердилась. Это нравилось мне больше, чем ее веселые насмешки.
– Пожалуйста, птица, помолчи, – сказал Макс. – Я хочу послушать песню.
Невероятно. Кто-то хотел послушать, как я пою. Я, а не моя сестра Песня. Я!
Птица, видимо, почувствовала, как сильно Макс жаждет утешения, а потому замолчала.
Макс посмотрел на меня ободряюще. От осознания того, что он очень хочет послушать мое пение и даже в этом нуждается, мой голос стал тверже:
У собаки-матери был младший брат,
У которого росли перья.
Все собаки смеялись и называли его Пером.
Перо был грустным,
Перо сердился,
Перо не хотел больше жить.
Он выл на луну:
– Почему у меня перья?
– Иди ко мне, – отвечала луна, – я тебе это разъясню.
– Идти к тебе? Но как?
– Расправь свои перья!
Перо расправил свои перья,
И под них нырнул ветер.
Собака-мать крикнула:
– Лети, братик, лети!
Перо подскочил и полетел,
Полетел мимо облаков
К луне.
И луна сказала:
– Перья у тебя для того, чтобы спасти свою свору!
Перо тут же увидел, что приближаются вороны.
Они стали бросать в свору камни.
Собаки выли,
Собаки кричали,
Собаки умирали.
Перо подлетел к воронам,
Укусил ворона-отца за шею,
И ворон-отец упал на землю.
Вороны улетели.
Никто больше не смеялся над Пером,
А собака-мать сказала:
– Ты уже больше не младший брат мне.
– Не младший брат?
– Нет, ты просто мой брат!
Я всегда надеялась, что мое коричневое пятно, отличающее меня от моих братьев и сестры, может быть чем-то вроде оперения. И что луна скажет и мне, что я спасу свою свору, потому что я – особенная. Но луна никогда мне ничего не говорила. Я, тем не менее, не теряла надежды. И сейчас терять ее мне уж точно не хотелось.
Я посмотрела на Макса. Он заснул, и от него уже больше не пахло страхом. Я сумела отвлечь его от его страха. Я гордилась собой. Хотя я и не могла петь так красиво, как Песня, мне, возможно, с течением времени удастся этому научиться. А если я могу научиться петь, то разве я не могу научиться и многому другому? Возможно, я смогу стать такой сообразительной, как Мыслитель. И такой быстрой, как Гром. И такой сильной, как Первенец. Сейчас, когда их не было рядом со мной и они не могли продемонстрировать мне, насколько они лучше меня, мне все казалось возможным. Абсолютно все!
Казалось до тех пор, пока птица вдруг не сказала:
– От твоих завываний у меня тоже может начаться понос.
Я посмотрела на нее, сидящую в свете луны на своей ветке. Я слишком устала для того, чтобы что-то сказать ей в ответ. Сегодняшний день был весьма утомительным. Таких дней раньше в моей жизни никогда не бывало. Дыхание Макса стало тихим. И равномерным. Мне было приятно его слушать. И я надеялась, что смогу послушать его и в следующую ночь.
