Текст книги "Идиотизм наизнанку"

Автор книги: Давид Фонкинос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

VI

Когда он проснулся, то выглядел абсолютно свежим, только дети способны так удивительно восстанавливать силы. Я ждал, чтобы проводить его в магазин, а потом уже лечь спать. Что за ночь! Сон не приходил, несмотря на усталость и алкоголь. Я думал о том, что сказал мне Конрад. Что Тереза меня очень любит.

Я обязательно должен в этом месте остановиться. Поразмышлять, чтобы выйти к пристани великих идей. Но нет ничего труднее, чем подводить итоги неопределенного, моя жизнь представлялась мне инертной массой на фоне блуждающих огней. Ни малейшего указания, где можно было бы поставить какую-то зарубку, чтобы изменить устоявшуюся рутину. А если вспомнить о рутине! Из чего, в общем-то, состояла моя жизнь? Я бегал, спал, окружающие меня люди были безумны, сам же я стремился к покою. Конрад научил меня радости покоя, но сам он уж чересчур на виду. Все обращали на него внимание, всем он был нужен. Я слишком устаю, когда нужно делиться собственностью, настоящее счастье – это то, чего не видят другие и потому не завидуют. Возбуждение говорит о их постоянной и полной разочарованности; подаешь им на блюдечке милейшего человека, а они бросаются на него как гончие псы. Конечно, нельзя на них за это обижаться, свидетельство избытка чувств – сегодня редкость. Не будь Конрада, я бы погрузился в бессмысленное существование без Терезы. Рядом с ним я почти не думал о Терезе. И тем не менее она постоянно была поблизости, женщина, которая составляла смысл всей моей жизни. Вплоть до случая с сардинами. Вплоть до момента, когда ей захотелось как-то изменить нашу прекрасную никчемную жизнь. Она постоянно была поблизости, в конце коридора. Теперь я понимал, каким неправильным было наше соглашение. Я всегда считал, что мне повезло, ведь так редко случается, что женщина, которая бросает вас, при этом остается рядом. В глубине души мне было ясно, что позже она вернется. Для примирения нужно было преодолеть всего несколько метров. Конрад только что сказал, что она любит меня, и внезапно я почувствовал, что обязан думать о ней. Женщина, которую ты любил и которая по-прежнему думает о тебе, после того как ушла от тебя, обладает психологическим влиянием на ваши отношения, независимо от типа этих отношений. Возьмем пример. Если А больше не любит Б, но не из-за В или Г, а Б еще любит А, и при этом А и Б остаются вместе; нельзя рассматривать алфавит как нечто застывшее; и наоборот, когда А возвращается, то Б, мысли которого переключились на другой предмет, вновь думает об А, подменяя свои чувства ностальгией; в этот момент появляются два А: А реальное и А идеализированное… И между этими двумя А существует момент, когда не можешь уснуть.

Поскольку глаза у меня были открыты, я видел, как она вошла в мою комнату. Уже в разгар дня. На Терезе было роскошное дезабилье. Ее красота пронзила меня, но не в том смысле, что я был потрясен или, еще того меньше, настроен на поэтический лад, нет, смысл был один: когда красота торжественно предлагает себя без экивоков и выкрутасов, почти глупо, что эта красота находится здесь, как бы замерев, при своем повторном выходе на сцену. Едва ли не впервые за целую вечность явление Терезы в декорациях моей комнаты превратило меня в пациента, который поднимается на своей больничной койке при появлении врача, пришедшего сообщить результаты анализов. Покашливание, переглядывания. Присутствие Терезы сводило на нет существование других шести миллиардов личностей, населяющих землю. Она выпростала руку, подняв ее к притолоке двери, ей не хватало только короны с зубцами, чтобы стать живым воплощением статуи Свободы. У меня возникло острое ощущение, что все начинается сначала, гораздо сильнее, чем раньше; довольно, расставание нас многого лишило, сейчас мы сразу же набросимся друг на друга

– Я сказала Эглантине, что она может идти наверх… Есть холодное вино и горячая музыка… жду тебя, Виктор…

Мое жалкое имя на ее устах.

Я прыгнул под душ; как давно я не мылся по достойному поводу. Мыло стало розовым. Я не видел в этом повороте ничего странного, я никогда не сомневался, что она вернется. Я хорошо знал женщин, у них всегда так. Сначала им нужно пережить кризис, потом все проходит. Мысль о разрыве – их маленький грешок. И тем не менее я не мог не признать, что, добиваясь ее возвращения как помилования, я правильно рассчитал свою стратегию. Понадобился только один вечер с Конрадом, чтобы ей опять безумно захотелось меня. Материнский инстинкт привел ее ко мне в этом спланированном заранее состоянии размягчения. Я никогда не смогу воздать должное гениальности Конрада. Или же моей собственной.

Я сожалел об очевидном отсутствии свежести только что выбритых щек. Реклама всегда создает впечатление, что ты выступишь сейчас из пены морской с ослепительной улыбкой. Я же выступил с ожогом. С пылающим лицом (я не мог поверить в то, что случайно превысил прописанную дозировку одеколона), я лил на себя холодную воду, неизбежно вызывая гусиную кожу. Поневоле получилось чередование: горячее – холодное. Мною овладевала скрытая паника. Тереза всегда вкладывала в свои импульсивные поступки дозу нескрываемого нетерпения. С каждым очередным блужданием моей нестабильной плоти я уменьшал свой шанс на успех, ее ожидание работало против меня. Но я предпочел бы заставить ее ждать, чем сделать что-то неправильно. Особенно потому, что два наших последних столкновения превратились в пародию на фиаско. Ни за что на свете я не хотел повторить ошибки с сардинами или с полубритьем. На сей раз я явлюсь тщательно выбритым и без подарка. Моя кожа пошла на достойный компромисс, не выдавая снаружи сильнейшее внутреннее жжение. Главное было при мне, в конце концов. Внешний вид. Сила любой связи в ее сопротивлении внешнему. И, честно говоря, после того как я напялил на себя маску забытого всеми, я мог растопить любое сердце. На секунду я пожалел о том, что нет Конрада, я бы так хотел, чтоб он увидел меня таким: рафинированная смесь элегантности и трезвости. Он наверняка бы гордился мной. Гостиная открылась, и Тереза, подняв свой бокал, расхохоталась:

– Ты забыл надеть туфли…

– Я не думал, что ты будешь смотреть мне на ноги!

Здорово я отбрил ее, она надеялась, что выбьет почву у меня из-под ног, женит на себе, но с этим покончено. У нас возобновятся настоящие отношения, и она увидит, кто из нас главный. Стоило мне сформулировать эти мысли, как я тут же раскис при виде Терезы. Я любил ее как в первый день. Она была единственной женщиной в моей жизни. Я подошел, чтобы сжать ее в объятиях, чтобы поцеловать ей руки, чтобы положить их себе на сердце, как букет. Она поставила бокал. Я узнал Послеполуденный отдых фавнамоего любимого Дебюсси. И свечи трепетали на столе, ликуя, как выпущенные на волю пленники. Тогда естественно пришлось вернуть тишине полученное наслаждение.

Вечерние туалеты лучше смотрятся днем. Нет ничего приятнее, чем увидеть голый зад в неурочное время. Ее тяжелые, четко обрисованные ляжки свидетельствовали о том, что мои эротические воспоминания были не сном, а явью. Время, проведенное без тела Терезы, было временем попыток вспомнить тело Терезы. Но всего труднее было воскресить в памяти лицо, которое появлялось достаточно редко. Именно так я вновь узнавал и вновь открывал для себя ту, которую всегда любил. Она одновременно и в равной степени воплощала в себе эти два удовольствия. Тереза исполняла партию «воспоминание», сильно наклонив голову набок (моя любимая поза), предоставляя мне тем самым удовольствие любоваться ее густыми волосами, ниспадающими, словно Ниагара. И Тереза обновила репертуар, внеся варианты, доселе мне неизвестные; мне казалось, что она не из тех, кто кусает себе губы. По правде сказать, эти кусания губ всегда представлялись мне преувеличением эротического капитала; эдакий рекламный ролик, в котором авансом предлагается квинтэссенция, лучшие сцены, даже некоторая претензия на большее. У нее этот новый прием покусывания губ давал мне возможность представить себе новые горизонты, погружая меня в пучину озадаченности. Должен уточнить, речь идет о сексуальной озадаченности, то есть об опустошительном возбуждении.

Возвращение Терезы в поле моего зрения переполняло меня новыми ощущениями и интеллектуальными мыслями. Любовь вливает новые соки. Мое тело пробивалось вперед как нераспустившийся тюльпан. Она тоже, казалось, наливается розовым цветом, чередуя перекатывания с боку на бок со слабыми намеками на движения. Взволнована, чего там! Мне хотелось обнадежить ее своим телом, показать, что она может без боязни отбросить свои тревоги и колебания… Я рядом! Несколько в стиле Джакометти, [14]14
  Альберто Джакометти(1901–1966) – итальянский художник и скульптор, работавший в жанре сюрреализма.


[Закрыть]это так, но рядом. Сильные эмоции способны сделать меня утонченным, кожа да кости, – наверняка благодаря воздуху, который наполнял меня в период трудной адаптации к одиночеству, а затем улетучился при появлении у меня общественного статуса. Мы застенчиво сели вдвоем на диван, как школьники в первый день учебного года. Мы тоже восстанавливали в памяти наши отличительные черточки. Она смотрела на меня, и, пока она гладила меня по лицу, я пришел к заключению, что взгляд ее переполнен восхищением. Какой нежный голос.

– Конрад много говорил о тебе и твоей доброте, (лаская меня)…мне кажется, он относится к тебе как к отцу (мой план превзошел все ожидания, зашел слишком далеко, потому что я почти забыл про этот план, который продолжал действовать)…знаешь, я никогда не думала, что ты способен взять на себя такую ответственность (я проявил себя настоящим мужчиной…),я поняла, насколько забросила тебя, какой ты замечательный (счастливый).Я немножко сержусь на себя за свою глупость (настоящая женщина…),за свой срыв и непонятные ожидания, за все страдания, которые я могла тебе причинить… сержусь на себя… и готова измениться (и наконец съесть эти коллекционные сардины).

Я пытался выразить свои эмоции руками, ибо не мог выговорить ни слова. Мои пальцы нежно поглаживали божественный волосяной покров Терезы, лелея надежду зажить отдельной от руки жизнью.

Мы избегали поцелуев, выбирая окольные пути. И ее, и мои губы краснели, чувствуя взаимную близость, насвистывали, осмелев. Они радовались, наши губы. Вновь открыть для себя хорошо знакомое – высшая точка эротики; если новизна, естественным образом, вызывает раздражение, то надежда никогда не исчезает. Повторное открытие обладает всеми преимуществами хорошо знакомого, но при этом почти отсутствуют ошибки и неожиданности острых ощущений, зашедших слишком далеко. Наши шеи переплелись, как у жирафов, носы уткнулись в мочку уха, намертво слились друг с другом, не отваживаясь на поцелуй. Я сжимал ее в объятиях всю целиком. Я слышал, как она шепчет слова – предвестники наслаждения, как тихонько и плавно дышит и при этом совсем не свистит носом. Какое счастье! Когда эти ручки обнимают нас этими крохотными пальчиками…

Движемся к поцелую…

– Любовь моя… как ты думаешь, можно мне пойти пообедать с Конрадом сегодня вечером?

Мои губы слишком выдвинуты вперед, а это ухудшает слух. Очень часто, когда мужчины вытягивают шею, чтобы получить поцелуй, они закрывают глаза, и при этом странном поведении, возбуждающем чувственность, у них закладывает уши. Поэтому я сначала ответил: «Да, любовь моя», потому что мне послышалось: «Любовь моя, можно мне поцеловать тебя?»

Мины замедленного действия самые опасные.

Они взрываются, когда ты погружен в мечты.

Мужчины глупы (заметим походя: легче приписать мужские недостатки тендерной категории, чем считать, что они свойственны именно тебе). Действительно, мужчины никогда не улавливают очевидное, которое вполне очевидно. Я пустился в размышления: «да, почему бы и нет, главное то, что мы опять обрели друг друга, все остальное – из романов и т. д. и т. п.» Я продолжал искать подход к ее рту, и это странное выражение «сегодня вечером» вдруг насторожило меня. В этом было что-то нелогичное. Как могла Тереза, страстно желая вновь увидеть меня после столь долгого разрыва, при этом стремиться провести вечер нашего примирения с Конрадом? Внимание! Мне потребовалось несколько мгновений, чтобы перейти от сомнений к проявлению этих сомнений. Я по-прежнему сохранял иллюзии относительно ее благих намерений, а потом воскликнул:

– Что?!

Такое мягкое «что», но той мягкости, которая обладает способностью резко измениться в любой момент. Последняя стадия, когда сила предоставляет передышку. Знаю, звучит шаблонно, но думаешь о затишье перед бурей. Я обрету миллион мужских импульсов в моей грядущей агрессивности; в конце концов, мне показалось, я не один на этой земле, мне предстояло резать по-живому. В тишине острее чувствуешь свое одиночество, именно так. Чтобы помириться, нужно, по крайней мере, быть одному.

Женщины порочны. Ими всегда владеют эмоции. Это правда, я расчувствовался. Ее тело, ее рот, обещание ее возвращенияв мою жизнь лишили меня ясности мышления. Глаза открыты, удар под дых, а мне все равно хочется верить в ее пусть даже частичное возвращение. Не могла же она разыграть такие сантименты только ради вечера с Конрадом… ну вот, достаточно было подумать о Конраде, чтобы понять, насколько очевидно ее вероломство. Но кто не предал бы мать родную ради того, чтобы провести с ним хоть короткое время? Правда, Тереза перешла все границы. Я был взбешен. Она воспользовалась моей слабостью, моей тайной любовью к ней. Даже речи быть не могло, что она уведет у меня Конрада. Только через мой труп. Ярость душила меня, казалось, что она не оставит меня и post mortem. [15]15
  После смерти (лат.).


[Закрыть]Играя таким образом с моими чувствами, она не только убила мою к ней любовь, но и придала нашей истории, причем неожиданно, статус незыблемой законности. И если прощение довольствуется настоящим, то месть никогда не может насытиться.

Я резко оттолкнул ее, поскольку в результате влепил ей пощечину. Красный след на ее щеке напомнил мне о том времени, когда она, стерва, была застенчивой; я обуздал свою сентиментальность, поборол желание извиниться. Я впервые в жизни ударил человека, того человека, благодаря которому я тоже впервые испытал любовь. Она не поскупилась на ответные действия, мимоходом оцарапав меня своим кольцом. Кольцом, которое я же и подарил ей, недооценив его истинную прочность. Я бросился на нее, изо всех сил вцепившись ей в волосы, и в ярости, которую априори не мог рассчитать, ударил ее головой о паркет.

– Никогда… слышишь ты! Никогда не получишь Конрада.

Мы предались животным страстям наших первых чувств. Я даже испытывал ностальгическое удовольствие при этом суде Линча. Мне казалось естественным, что для снятия напряжения мы принялись колотить друг друга. Чем сильнее я ее колотил, тем больше мне казалось, что я произношу запрятанные где-то глубоко слова, освобождаюсь от сложностей, разъедающих нашу незамысловатую историю. Наконец-то мы хоть в чем-то поладили.

Я убежден, что она была способна просчитать продолжительность моей вспышки, поскольку по удивительному стечению обстоятельств именно в тот момент, когда ей досталось от меня больше всего, Конрад открыл дверь. Он кинулся на меня, издавая дикие крики, – малыш не выносил жестокости. Предполагается, что мужчины любят друг друга. Когда я говорю «не выносил», нужно правильно понимать смысл этого слова; Конрад дрожал всем телом, как пугало, на которое налетела стая ворон; его тело как бы увеличилось в размерах, он принимал угрожающие позы. Зрелище насилия, казалось, преобразило его, повергнув в состояние, пограничное между приступом эпилепсии и ужасающим осознанием того, что все на свете не любят друг друга. Иначе говоря, ускоренное протекание кризиса подросткового возраста, молниеносный переход от детства к зрелости. Точно как в фильмах, когда герои путешествуют по времени, они ссорятся и их лица выражают возбуждение; насилие перенесло его в такие края, где ему было невыносимо находиться, насилие совершало насилие над ним, поскольку не соответствовало целостности его мироощущения. Его мир вращался на волне религии и чистоты, прощение было основой всего, а прощение – род забвения, оно поднималось над насилием, уничтожая его. Таким образом, каждое столкновение с насилием сталкивало его с чем-то незнакомым, то есть забытым, и зрелость, что есть не что иное, как приятие превратностей судьбы, никогда не могла прийти к нему. Нельзя продолжить историю, если забыто начало.

По лбу Терезы потекли невесть откуда взявшиеся капли крови, она явно перебарщивала, изображая героиню итальянских мыльных опер. Конрад пронзил меня взглядом, и этот взгляд, столь несвойственный Конраду, буквально едва не испепелил меня. Как будто мы ничего не пережили вместе, мне показалось, что все кончено. Я был Иудой. Слова, призванные защитить меня, превращались в слова для истории, слова прощания.

– Мы играли… – пробормотал я.

Этот ответ был достоин моего гения, и, разумеется, я полностью осознал его смысл только после того, как слова уже были произнесены. Никто вообще не был бы способен произнести безукоризненно верные слова, если знать заранее, какие слова верны, а какие нет, во всяком случае это был в точности мой случай. Здесь слово «играли» снимало элемент насилия, перенося нас в мир невсамделишного. В детский мир, где Конрад был способен понять меня, а главное, вновь полюбить. Однако мой гений был не так уж гениален, поскольку мне потребовалась помощь моего злейшего врага; мой гений даже сделался посмешищем, поскольку я был вынужден закатывать глаза, униженно моля о сохранении жизни или, по крайней мере, об отсрочке. Я бы умер, если бы Конрад бросил меня. Я умолял Терезу, я рисковал потерять все. В этой напряженной тишине, в преддверии комы, я поставил на кон свою жизнь. В любой момент она могла вскочить и закричать: «Неправда, мы не играли, ты что, не видел, как он бил меня насмерть?» Но ее встревожило поведение Конрада. В конце концов именно так я интерпретировал ее реакцию, она не хотела обидеть ребенка. Поэтому она согласилась, несмотря на то что еще совсем недавно я бил ее смертным боем:

– Да-да, мы играли.

Вердикт последовал незамедлительно. Конрад расхохотался, полностью забыв про свой недавний ужас. Мы были почти счастливы. Но Тереза все же взяла реванш. Я оставался ее должником, поскольку Конрад не отказался от меня. Я был в ее власти, должен был отдать в ее распоряжение весь вечер, тогда как еще накануне мы с ним спокойно проводили время вдвоем. Спокойно, спокойно любили друг друга.

– Знаешь, Конрад, мы играли, чтобы решить, кто будет обедать с тобой сегодня вечером, и Тереза выиграла!

Мы были квиты.

Я отправил Мартинеса домой, сказав, что здесь нет ничего интересного. Я пребывал не в том счастливом расположении духа, чтобы интересоваться его историей с усами; чужие дела нас интересуют, только когда мы счастливы. Эглантина, не желая поверить, что Конрада нет дома, безучастно сидела в гостиной. Я видел, как позже она принялась бродить по комнате, стараясь придать себе этот безразличный вид, словно бьющее в глаза отсутствие Конрада не свидетельствует о том, что его нет. Она упорно искала его. Я был не в том настроении, чтобы сказать ей, насколько запущена моя прекрасная квартира; когда мы счастливы, мы можем проявлять недовольство своими подчиненными. Я ничего не слышал об Эдуаре после той ночи, когда мы напились, значит, со вчерашнего дня. Но что я знал о проходящем времени? Какое значение имело ласковое тиканье секунд в отсутствие Конрада? Можно кутаться в марте или мерзнуть начиная уже с сентября, честно говоря, погода, времена года, минуты – все это чепуха на постном масле, поскольку я чувствовал себя страшно одиноким. Жизнь без Конрада стала явным извращением, научной ошибкой. Как будто один плюс один оставалось равно одному. А это было неправильно. Когда жизнь приобретает оборот псевдоматематического действия, нужно семь раз отмерить, чтобы не сморозить глупость, ну что ж, ничего не поделать, что-то разладилось. Цифры перепутались, порядок нарушен, жизнь пошла под откос.

Тогда-то я и подумал о том, чтобы выставить отсюда Терезу. Все изменилось; и если вначале я хотел с ней помириться, то теперь главным было сохранить Конрада. И бесспорно одно – она перешла к угрозам. Я не понимал, почему я должен был отдать ей своего нового жильца, хотя, как владелец квартиры, имел право первенства. Я запрыгал от радости, когда эта простая мысль пришла мне в голову, словно избавив меня от мучившей занозы. Я немного задержался на этом: женщина, которую я любил восемь лет, превратилась для меня в впившуюся в ногу занозу. Что я должен был извлечь из этого сравнения? Разве годы уменьшают женщину в размере? Честно говоря, нужно было поторапливаться и сложить ее чемоданы, пока она не вернется. И хоть я не сомневался, что у меня впереди еще много времени, она самым наглым образом воспользуется ужином наедине с Конрадом, заграбастает каждое украденное у меня мгновение. Итак, я вошел в ее комнату с твердым намерением упаковать ее пожитки, адье, чао, финито. Подумать только, забыл добавить мое любимое бай-бай… Прежде чем открыть шкаф, я остановил взгляд на картинах, написанных Терезой. Казалось, все они были заполнены яйцами… Все эти полотна изображали яйца в движении. Яйца в повседневной жизни, яйца за рулем, яйца в кино, яйца парами, яйца в омлете. Я не стал углубляться в художественный анализ, поскольку считал, что все это ужасно, полное отсутствие таланта. Короче, я немедленно счел своим долгом выставить ее отсюда. Я не намерен способствовать падению Искусства или еще чему похуже.

Я открыл шкаф, чтобы достать чемодан. На меня не произвела впечатления бирка аэропорта, прикрепленная к ручке; можно подумать, что она специально оставила следы нашего славного прошлого, чтобы внезапно взять меня за горло. Я всеми силами отгонял от себя воспоминания о нашей культовой поездке в Марракеш. Взяв чемодан, я осознал, что этим ставлю последнюю точку. Я считал последней каплей коллекционные сардины; чемодан был символом более высокого толка, он принадлежал барахолке прошлого. Оттуда извлекалось то, что переставало существовать; чемодан Терезы, который я поставил перед собой, напомнил мне могильный камень. Однако мои эмоции испарились как дым, когда, открыв его, я нашел записку, адресованную мне:

Нет, я не уйду.

(См. приложенную статью Д1816 Устава жильцов.)

В какой-то степени я восхищался ею, тем, что она опередила меня. И я восхищался всеми женщинами потому, что они были мужчинами, наделенными более точным ощущением времени. Она раньше, чем я сам, разгадала мои намерения, тогда как мне самому мои намерения казались чаще всего случайными, иначе говоря, ни на чем не основанными. Короче, я читал, предварительно проверив, что нахожусь один в комнате, поскольку в этом неожиданном повороте событий чувствовался призрак женщины.

Статья Д1816 Устава жильцов:

а) Запрещено выселять в одностороннем порядке жильца, прожившего в квартире сроком свыше шести лет.

б) В случае бесплатного проживания жильца в квартире владельца свыше шести лет, владелец квартиры не имеет права ни при каких обстоятельствах выселить жильца, не заручившись согласуем последнего.

в) …

Я закрыл чемодан и поискал глазами какую-нибудь завалявшуюся веревку (шестое чувство у женщин). Я присел на краешек кровати, не желая нарушить порядок, уже не ощущая себя дома. Потом просто так, долго не раздумывая, не желая, чтобы кто-то предвосхитил мои порывы, я стал выдвигать ее ящики. Я оказался нос к носу с ее трусиками. Они-то хотя бы меня еще чуть-чуть любили. Я поднес их к губам с ненавистью и наслаждением; неосознанно это высшее проявление ее коварства, должно быть, возбудило меня. Потом настал черед лифчиков; я помнил то время, когда воображал себе ее белье как чемоданы, куда запакованы любимые мною предметы. И сквозь призму этих ненавистных кружев возникло ее жаркое, обжигавшее меня тело. Как ни странно, я подумал о том, что не занимался любовью уже много месяцев, что за это же время ни разу не мастурбировал и все же не ощущал отсутствия сексуальной жизни. Мне нужно было уважение, и злая выходка Терезы, которую я воспринял как удар, вновь направила меня в алкогольное русло, и я позвонил родителям.