Текст книги "Пинг-понг жив"

Автор книги: Дарья Симонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Что касается Марса, непостижимые его фобии в отношениях взялись ниоткуда. Наследным кронпринцем он не родился, и даже единственным ребенком в семье, и даже не мыкался ни золотушным, ни астматическим, ни хилым. Так чтобы брезгливо отскребать излишки любви шпателем – это вряд ли, мама у него, если честно, – злая старуха из сказки "Карлик Нос". Впервые вижу, чтобы впечатление мое было столь бесспорным и стойким: именно к ней в лапы пропадешь на семь лет, а она и не поперхнется (там, в сказке, маленький Яков попадает в семилетнее рабство к одной носатой ведьме... и через это, как можно догадаться, имеет в итоге почести, и славу, и благоденствие, готический немецкий оптимизм. Хоть на том спасибо! И вообще это замес для дитя полезный: дотрудись до мастера, будь кроток и милосерден, и воздастся тебе по заслугам... По сути – отодвигай "вершину", будь она неладна, не торопись...) Может, я зря на марсову маму, бывают же персонажи снаружи неподарочные, а внутри – драгоценная порода, благодаря им земля наша и качается, как в авоське, над Тартаром, не сверзлась доселе. Скорее, мама с инквизиторским абрисом не причем, она не со зла взглядом мух давила, ненарочно, а на мои инсинуации и вовсе нельзя полагаться, я начальниц боюсь и ненавижу, а матушка у Марсика заведовала обувной мастерской, она из армянской диаспоры, а ведь всем известно, что автомобильный, обувной и прочий сервис – в руках великого томноглазого народа, во всяком случае для справки у них он лучший. Марс совсем в другую породу пошел. Тетка у него, сестра матери, красавица. Да и мать-то наверняка в юности была ого-го, элементарные проказы физиогномики – ангельская фактура неприглядно стареет, а так себе мордашка, созревая, преображается. Или суровость матери, что краеугольная улика по Фрейду, и была виной всему: не будь ее, Марсик не попал бы в тот дурной переплет в доме, где столь щепетильно и тщательно его поминают (почему не попал бы? Потому что с Фрейдом надо ознакомиться хотя бы по диагонали!). Далее из того следует, что Эля не решилась бы махнуть в Америку, а значит, осталась бы жива, а Прекрасная Анастасия тем более.

Прекрасная Анастасия с чужими картинами. Отчим ее любил. Он всех любил, святой был человек, как мне рассказывали. Жил-жил кладовщиком, картин своих стеснялся, но подозревал, что подход ущербный, искусство должно принадлежать народу, а труд вливаться толстой струей в труд республики. Правильный был человек. Он было к сыну родному от первого брака сунулся, объяснил, что Шарль Перро тоже сказок своих поначалу стыдился и авторство приписывал отпрыску... Сын наотрез. И вот в жизни его появилась Настя. Уже совсем взрослая. Неземная. То, что доктор прописал. Кладовщик кладовщиком, а промоутерская жилка вдруг проснулась и зачихала в нем, как спящая принцесска. Она согласилась "присвоить" папины художества. Такая девушка – еще и маслом пишет! Ее лицо родилось для успеха. Крушение стереотипов должно было сработать на "ура". Работами заинтересовались проклятые буржуины. Лед тронулся в датском королевстве. Вопрос – куда. Настя величаво и покорно несла в подоле зародыш славы, и вроде вот-вот должна была выйти замуж за иностранца – а чего желать еще было в смутные времена лучшему жеребенку в стаде? – но на тропке потайной на Олимп столкнулась лбом с Марсиком. Тот ошивался у подножья и искал легких путей. В первый же вечер она раскололась, выдала отчимову интригу, покаялась. Марсик набрал полную грудь воздуха, мысленно возблагодарил детскую секцию самбо, куда вовремя определила его родительница, и, зажмурившись, прогнал от себя бесов. Беспомощная душа просилась к нему на постой, с ней надо было поступить благородно. По самбо у Марса был трогательный учитель с евангельской закваской, он все больше силу духовную пестовал и зло искал в себе, чего желал и питомцам. И кто бы сомневался: идеальный бой тот, что не случился, потому что мимо стаи отморозков иди, возлюбив ближнего... и кому больше прощается, тот больше верит, и будьте мудры как змеи и просты как голуби, etc. Забавный, он мнил себя атеистом и лицедейски не подозревал, кого цитирует. Впрочем, допускал с интонацией прогрессивного доцента, что Иисус, Магомет и Гаутама – исторические личности. Оно, может, и верно, хотя Духа Святого назвать исторической личностью я бы не рискнула, что, по совести говоря, не мое дело, а богословское... Словом, механизм вытеснения у солнечного самбиста работал отменно, жаль, что марсикова матушка не вышла за него замуж. "Что ты! – печалился Марс, – она ведь знаешь какая чистоплюйка, хоть и сапожница. А у того три класса и коридор. Нет, она его уважала, разумеется. Он самородок... Но замуж – нет, не пошла бы. Все Шнитке слушала. Да ее и не приглашали. А почему тебе вообще это взбрело в голову?!" Потому, дражайший Марс, что если бы тонкий тренер не только маячил идеалами, а еще аккуратно внедрился на отцовское свято место, тогда бы жить тебе да жить. Если бы разведенные женщины были сговорчивее, глядишь – и сыновья покрепче. Скользкая тема! Умолкаю на сей счет. Не мое собачье дело и даже не богословское. И уж тем более для Марсика я молчала. Анастасию угораздило пройти его насквозь. Вначале она угодила в плодородную сущность, потом в пустыню. В пустыню лезть не стоило, в ней носились жестокие мысли. Не всегда нужно доходить до самой сути, иной раз не мешает вовремя вынырнуть на свет и перекреститься. Насте же не терпелось прояснить, есть ли жизнь на Марсе. И под Марсом, и около. И на солнечной его стороне, и на пинкфлойдовской dark side. Был в Насте странный нездоровый лоск. Она мертвых никогда не видела – ни людей, ни собак, ни кошек. И в доме таком жила, где никто не умирал по красивой случайности. Сюжет счастливый, нетронутый, но невозможный. Как она умудрилась... в детстве голубей не хоронить! Помню, мы тогда нашей птичке крестик из веток смастерили и венок сплели из помойных семицветиков, дети первобытно воодушевляются ритуалом... Неправильно это – козырять невинностью перед Танатосом, все ж там будем, даже самые ослепительные вроде С.Светличной (СС) из "Бриллиантовой руки". Если Насте удалось миновать печальной встречи, выходит она непроизвольно брезговала, что есть предательство... Но что я, право, к ней прицепилась, повезло девочке – и славно?! Я к тому моменту тоже не сказать, чтобы сильно опытная была. Но я видела. Однажды лет в пять, когда в бабушкиной деревне умер уважаемый и неизвестный мне от загадочного слова "белокровие". А похороны в тамошних краях – на всю округу, оркестр, ордена несут на подушках, женщины рыдают, жара, жуть... С тех пор народные праздники не выношу – нет-нет да затарахтит где-нибудь медь военной мелодией, а мне сразу так муторно, так тошно, и река времен, смывая нажитые фьорды, все скитания и университеты, волочет мне из бездны те подушечки красные, и зной, и пот, и долю человеческую размером с черный платок...

Откуда я знала про настину танатофобию? Да подслушала. Мне ведь жуть как интересно, как люди меж собой говорят, все их обывательские драмы. Слышу, как Настя Марсу лепечет: не пойдем к госпоже такой-то, там мертвечиной несет. По совести говоря, я не знала, о ком там шла у них с Марсиком речь, но на всякий случай про себя окрысилась. Сама ты, думаю, мертвечина, восковая Настя с золотистым напылением вместо эпидермиса! Типун мне на язык бы, да поздно теперь. Мне бы примириться с ней от души. Почитают заблуждением, что благой жест меняет фабулу до неузнаваемости. Я же думаю, что чудо – только чье-то смирение, сохраняющее равновесие обеих подставленных щек. Только в нем спасутся все невыносимые анастасии. И всетерпенье часто бессильно, но это не значит, что в руке пустая карта, иной раз и поражение имеет смысл: не уберегли – но хотя бы уберегали, и птенчику было тепло; любимый Николсон в "гнезде кукушки" говорит: "Я хотя бы попытался..." Из множества попыток одна в "яблочко", даже если все они поперек буржуазных ценностей, такая вот выходит революционная ситуация задним умом. Не хватило мне пороху христианского на марсову диву, я ж не знала, что будет и не знала, что было, – про ее бескорыстный плагиат, – почитая Прекрасную за родню Бетмена и куклы Барби, за персону из рекламной сказки про жизнь. А она вон что! Гнилой ход выбрал добрый отчим. Все скрытое опасней открытого, кроткий дьявол страшней отпетого. Марсик объяснял ей, что так нельзя, бросай, мол, это дело, ты же сама рисуешь, у тебя ... он оскорбил ее словом "задатки" (не знаю, как Настя, а я бы фыркнула: ты, никак, старик Державин, чтобы сверху одобрять, – задатки-придатки, понимаешь...), а она без того своих опытов стеснялась, что Марса злило в ком угодно. Тернистый клубок, и кто мог предречь, что распутает его для меня Вацлав; как тут не перефразируешь дражайшего Михаила Булгакова про людей, что откровенны и, главное, откровенны внезапно. Ваце было врать без надобности, он к тому моменту давно уже утерял мятежное вдохновенное единомыслие с давешним братом по духу, дающее почву для всевозможных фальсификаций. Правда, обрел новый мотив, но об том позже, все равно он им не "пользовался", в его устах и компромат не компромат: видел, как Марсище бьет Настю по щекам, – но ведь ради науки, как еще из зомби дурь выбить. Не выбил, она слушалась папу-отчима, он умолял не разоблачать его до срока, ведь скандалить нужно вовремя. Кладовщицкая сермяжная хватка! Она бы осталась в истории трагической графоманской возней, если бы теперь былому кладовщику не поперла масть, болтают, что полотна его облюбовала знать, корпорации и все те же неближние гости столицы, меня даже ангажировали заглянуть в одно посольство заценить отчимову живопись на почетном месте, но мороз по коже продрал от будущей экскурсии, я уклонилась. А что если это все-таки Настенька намалевала, такой вот перевертыш? Молчание было мне ответом. Неудивительно: после случившего это имя не бередят, а меня упрекают в борьбе за несуществующие права несуществующих индейцев. Но уж увольте от Сатурнов, пожирающих своих детей, пусть даже и неродных, пусть и не пожирающих, а так выходит из моей хлипкой обвинительной прихоти.

Впрочем, вся история с подменой авторства для непосвященных в увертюру граничит с плацкартной байкой навроде "в курсе ли господа, что песню "Годы летят стрелою" написал не Макаревич?" В курсе, ну и что? Я поверю во что угодно, и в не-Макаревича в частности, но мои измышления никто не купит. А "Ифигению в Тавриде" купили. Хотя только ленивый ее "Офигенией в ставриде" не обозвал. Буржуям-то все равно, а для нас, пограничных детей эпохи, ставрида – самый дым отечества. В наших с Марсиком городах вместо мавзолеев царили ЦГ. Центральные гастрономы. Скудные районные вавилоны с консервными пирамидами, с эмалированными усыпальницами для глыб цвета твердого гноя – жиров и маргаринов, мерзлых кубов мойвы. Времена рыбы! Одни рыбки – из неприкасаемых – куковали с нами, другая – лоснилась в мечтах. Она называлась "балык". Лет до шестнадцати я почитала ее самой серьезной рыбой на Земле, кликуха у нее угрожающая, как у хана, я думала, что она и была Золотой...

В лучшем для меня отделе, кондитерском, выбор был побогаче, и то не ровен час снова пирамиды, только из коробок с сухарями, и продавщица затерялась, словно детей делает с грузчиком, чуть отойдя от кассы.

Казалось бы нам, ротозеям, какая разница, кто чью песню поет, лишь бы выводил душевно. Редко кого тревожит, что если Икс поет песни Игрек, то по житейскому обыкновению из них двоих один норовит сгинуть, а другому вся моржа под хвост попадает? Икс на коне, Игрек в забвении или, напротив, Игрек фореве, Икс починяет примус. В лучшем случае делят меж собой славу и деньги, кому что больше нравится, – если, конечно, они вольны распоряжаться участью. Даже патриархи не всегда вольны. Лука, Матфей, Соломон, Иеремия, etc. – группа, прости господи, товарищей, чьих откровений дело – самая популярная книга на Земле, и что же они имели? Подозреваю, что nihil. Но златоусты довольствовались Царствием Небесным, им наши пошлые искушения как слону дробина, а вот касаемо наследников – вопрос, возможно и нет среди них благолепного единодушия, но никто пока голос не подал. Значит, наследственость не подкачала. Нам, муравьям, тем более стыдно роптать. Все великое и лучшее родилось безвозмездно, пусть бы Игрек остался горд на свой манер, Икс – на свой. Однако Настя попала совсем в другой переплет, хоть и не тщилась войти в большую игру, она, как патриархи, – еще раз прости Господи, – не за славу и не за деньги, за что же ее было наказывать...

Но пока Марсик ее спасал, она казалась идеальной и вредной. Благополучие – оно же забвение о неблагополучии нашем, сирых и недолюбленных, а проступить на лице ее тревоге мешала четкая харизма. Посему мы, неприближенные, не подозревали о драме, завидовали себе спокойненько и прохладно. Марс – на самом деле! – за "вершину" свою отдувался, неловко ему было за Эльвиру Федоровну перед Анастасией. Бывает. У многих. Но у Марса все было чересчур и зашкаливало в противоположные страсти. Но это уже общее место – детская амбивалентность, кого спасаю – замурыжу до смерти, это все известно и легализировано классикой мелодраматического жанра. А толку!

В итоге коллизии были прикрыты ростом благосостояния. А если учесть, что Марс обожал вводить в заблуждение – даже не только из-за выгоды, а из любви к искусству, – то я поверила Ваце на все сто. Глупая воспаленная планета, якобы такая близкая, что человечество вечно планы на нее имело. Вот кто точно не "как патриарх", кого торкали и слава и деньги – но дискретно, непредсказуемо, как придурочный петух в одно (да в любое!) место клюнет – так и торкают, а в промежутках – душа алмазная, Дарвин, теории, все дела. Главное – гениальный сводник, кого надо с кем надо сводил, – и через это выходили правильные дела, дети, альянсы. Настя пропала, а отчим попер в гору – и все началось с Марсика...

...на могилу к нему сейчас никто не ездит. Далеко она. Да и нет его там, мне кажется, хотя сдается, что стыдно поддаваться штрейхбрехерству мегаполиса навроде "ехать, долго, не поедем..." У него сосны, окраина деревни – нет, он определенно не вынес бы глухого затишья. Кощунственно и невозможно, но справедливей было бы рассыпать его в самой гуще центрового оживления, в точке welcom to kabaret, в точке пространственной, временной, метафизической и виртуальной одновременно, в Точке с зазывно трясущейся стрелкой в сторону сиюминутного пира. И тогда Марсик продолжал бы свое завлекающее ремесло. Впрочем, он и без того продолжает: хожу по городу, а он рядом зудит: вот здесь я жил, а здесь мог бы, а туточки, помнишь, нам дали пострелять из ненастоящего пистолета...

Тогда Марс переименовался в агента. Не он один, хлопотливое занятие это – для всякой твари от лифтера до академика, смытые новыми ценами беспечные путники с надеждой вкушали агентской доли, но не всем хватало пороху дотянуть до первой прибыли, которая каплей материального смысла приводит в норму желудок и лицо. Однако Марсик тепло устроился, агентствовал в богемной сфере, – и у него получалось. Оставалось приветствовать удачливого торговца в себе, что Марса смутило настолько, что он норовил спихнуть растропное "Я" в реку или спрятать в подпол. Но дабы не сконфузиться перед публикой, не обнаружить обывательских метаний, в нужный момент Расторопный Джин с помытой шеей являлся как лист перед травой. Куда деваться, Марсик любил эту игру, деньгам приятно удивлялся, как сопутствующему банкету, как празднику, словно повседневность оплачивал из других средств. Выйти вечером с новой стрижкой, в куртке отставного летчика и обаять – вот пик удовольствия! Вытянуть как можно дольше ту ноту, когда барыш – еще дурной тон, но вопрос уже решенный, он уже в стадии алхимического перехода из замысла в материю, но пока не отяготил обязательствами, не замутил вдохновение. Сначала о сделке как будто нет речи, сперва китайская вежливость, уместно рассыпаться о том, о сем, и вдруг показушный декор тихо треснет в самом живом месте, симпатия оплодотворит симпатию, найдется общая Дженис Джоплин или Патти Смит, или Ортега-и-Гассет, или Джером. К. Джером, или Андрей Рублев, или, не к ночи будь помянут, П.П.П. (Пазолини, конечно). Общее пристрастие меняет окраску происходящего как психоделик, сама видела, находясь однажды в культурном шоке: оказалось, Марс столь же болтлив на языке мира, сколь и по-родному. Брела за ним опять в смутном статусе младшей фрейлины, он – в диких фиолетовых ботинках; сказал, оглядев меня усмешливо: "Я сейчас на одну встречу. Твоя задача – хлопать глазами. Можешь и не хлопать, просто вызывать доверие, его же и демонстрировать". Я спрашиваю, дескать, доверие какое? Оно ведь разное бывает, кроме всего прочего, вызывать доверие и выказывать – не одно и то же. Он отвечает: "Не усложняй. Доверие пастушкино". О кей, пошли. Мы прибыли в темный бар, там Марсику пожал руку улыбчивый большеглазый потомок викингов из типа обаятельных подозреваемых наследников в английских романах... в того же фасона ботинках, как у Марса, только рыжих. Они тут же промеж собой залопотали, мне налили виски, не нюханного доселе. Что ж, гнилой и благородный вкус. Мне тут же захотелось вставить слово, Марсик, как будто это предвидев, спросил меня о совершеннейшей чепухе – скоро ли отмотаю свой университет. Я собрала в пучок все знакомые европейские идиомы – мне уже казалось, что будет мило заговорить на языке "оригинала", даже и утопая в невозможных транскрипциях. Меня поняли без фанаберий, виски – решительный демократичный напиток, при всей родовой неопределенности для русского уха на вкус он очевидно мужского пола. Захотелось еще – и выпить, и лясы поточить, первое без второго никчемно. Но мне особенно нечего было развивать про университеты, иное, достойное молодых аристократов в голове не шевелилось, как это всегда бывает, если лихорадочно меняешь тему. "Пей еще, – сказал Марсик. – Тут такого никогда не будет, это тебе не "Джонни Уокер"..." Я послушалась, хотя аргумент мне остался не ясен. До сих пор не знаю, чем плох "Джонни", но при случае не премину снобски фыркнуть в его сторону в память о хорошем. Неловко перед непригубленным "Уокером", ну да с него не убудет, я думаю. В память о хорошем еще не то оговоришь. Хорошего, кстати, получился не особенный излишек: глядела потом на сумеречное движение в окне. "Они" там мыкаются, ползут по скучным причинам, а я тут вне графика прожигаю вечер. В другие дни так же ползу, даже хуже. Мелькнула и тут же пшикнула вспышка привычного отчаяния – остаться бы с Марсиком на каждый день и подружиться с чертом в табакерке, так нет – пропадет на полгода, а у самой у меня получается другое веселье, трудное, бедное, сумасбродное, да и не в том перец – с Марсом даже если тихо, то все равно с огоньком и время на мозжечок не давит, и балкон с панорамой, да пусть даже и первый этаж с видом на собачье дерьмо – все равно с Марсом лучше и безнаказанно, и свою бутыль можно распивать в заведении, в тепле, а не в парадной – это к примеру...

Не помню, что было дальше. По мне так действо напоминало встречу неблизких товарищей по Гарварду. Именно тогда Марсик договорился о продаже "Ифигении". Сказал, что я принесла ему удачу, но больше так особо в бары не звал, управлялся собственной легкой рукой, мой антураж в качестве персонажа позднего примитивизма уже не требовался. Анастасия все худела, "обострялась", словно сглазили ее, худела не по-хорошему, по-чахоточному. У нее и так ничего лишнего в габитусе не водилось, а тут стала походить на зловредную куницу. Путешествия в чужих шкурах до добра не доводят. Они стали всюду ходить втроем – она, Марсик и Вацлав. Эти оба хвастались, Настя молчала, что раздражало. Мы ж, дураки, не знали, что она подставное лицо, да еще в такой нелепости, каждый смущенно мял про себя мыслишку, что вот, дескать, все дано барыне, а она рот кривит. Определенно нельзя совмещать в себе три абсолюта – красоту, талант и деньги, не то каратнет, от одного элемента непременно придется избавиться. У Насти денег вроде не водилось, но, похоже, и двух китов много. Может, тело сохло в предчувствии катастрофы? А, может, "синдром сопровождающего"? Это когда великие люди обкладывают себя, как дренажом, оруженосцами, и в случае беды по ним пулемет и строчит, а туз с кровью на рукаве продолжает править. Нет, это не про политику, это про инстинкт: великий непременно поглотит за свою жизнь хотя бы одного своего стойкого солдатика, даже сам того не желая. Обычно это жена-секретарша или просто жена. Но часто и жена, и секретарша... Для безопасности прочих невинных жена должна совместить в себе все функции. Или есть еще вариант Тео Ван Гога. Но Тео – жемчужина редкая. Еще реже, если муж, да и Больших Жен – днем с огнем... Не надо приближаться к гению, если невтерпеж – придумывай свои законы, не искривляй тщеславие, потому как из этого получается служение, жертва... Кому это все нужно, живи без примесей, играй вчистую... – можно долго колупаться в моралях, но кто-нибудь все равно попадется в мясорубку, дай бог чтоб не ты. У Вацлава и Марсика вполне хватало материала на одного из Аллеи Звезд, нашей или ненашей, с ними опасно было водиться...

"Девочка, с которой детям не разрешали водиться" – помнится, была у меня такая книга в детстве. Немецкой писательницы. Немцы-австрийцы в искусстве отличаются крепкой воспитательной жилой. В сочетании с изуверскими вехами в их истории это приобретает зловещую окраску. Госпожа Метелица, упомянутый Карлик Нос, "Горшок каши"... – все они сводятся к труду и смирению, а в награду получишь выстраданную полную чашу, иногда – как в случае с "горшком" – чересчур полную. Получишь.Может быть. А, может, и свихнешься, и станешь пропоповедовать верхом на ящике из под пива посреди Вены как ублюдок, начавший Вторую мировую. С одной стороны, идеи германских сказок полезны. С другой стороны, не для всех. Только для детей с устойчивой психикой. По-моему, их все меньше и меньше. Вот у французов – полный хаос сознания и совершенно немотивированный бред. Одна Красная Шапочка чего стоит, а также Спящие Красавицы, Ослиные Шкуры и волшебные тыквы. Причинно-следственные связи отсуствуют, итог сопровождается нездоровой эйфорией, что касается подсознания – страшно и подумать. Взять Золушку. Меня всегда настораживала ее нечеловечески крошечная туфелька. К несчастью, обувь – старинный эротический символ, означающий женский половой орган. Налицо намек на гинекологическую патологию под названием "детская матка". Если принц (тоже, надо заметить, с признаками вырождения в облике) из всего королевства выбирает именно эту девушку, то монархии конец. "Детская матка" редко умеет рожать, посему, я думаю, старик Перро вкрадчиво накликал французскую революцию. Такие они, французы, все у них через одно место, только не через то, что у нас, через соседнее. В общем со сказками осторожней. Вскользь, не акцентируя... И поближе к скандинавам: борьба со стихией укрепляет им "орган радости", порождаемые коим милейшие фантазмы в виде Карлсона, Нильса и Мумми-троллей, смягчают мир. Английская Мэри Поппинс тоже сойдет. Что касается прочих континентов, то все хорошо, что в меру...

Только одна добрячка полоумная Настю оправдывала. Говорит мне про нее:"Бедная, бедная, ей бы скорее девочку родить, именно девочку, потому что она отнимает у матери Острие. Мальчик берет у отца, девочка – у матери, так должно быть..." Ну и бредни! Что за "острие" еще?! Чокнулись все на фаллофатализме – вершина, острие. Добрячка отвечает: "Не бредни. Острие – это связь с Высшим миром. Острие – на макушке. У кого работает, у кого нет, кому бывает и вовсе не нужно. Без острия творить невозможно..." И в общем выходило, что все хорошее в человеке – от острия, этакий золотой наконечник башки. Я возмущаюсь – а дети, мол, причем. Она улыбается, это, мол, объяснять долго, не сегодня. Я не унимаюсь. "А как же, – спрашиваю, – например, Цветаева? Родила рано, и девочку вначале, а острие у нее, твое загадочное, только заострялось?!" "А ты помнишь, какая у них у всех судьба жуткая? Помнишь?" – и мерещится мне, что глаза ее горячие, как у Богородицы, неотвратимо приближаются сквозь накрывающую оторопь. Я не осталась у нее ночевать тогда, потому что юродивым как возразишь? Это мне мне уже по возвращении пришло: бывает же и сыновей пятеро, и дочерей не одна, тогда как? Раздел острия? Хорошая мысля приходит опосля. А как и впрямь я ничтожество и представить не могу первопричин бытия и небытия, я не знаю методов бога, мне жалко до мигрени Цветаеву, и детей ее, и всех детей вообще... а что если Добрячка не набрехала?!

Разыскать бы эту дурищу теперь, поклониться в пояс – пусть все-все мне расскажет. Если жива еще. Господи, оставь хотя бы оставшихся живыми.

(... только без пафоса, потому как сдается мне, что наша пунктуация имени Розенталя в просьбах ко Всеблагому неуместна).

Итак, отчим, отпраздновав эпохальную победу, занемог. Как только продали портрет Ифигении, так тут же и скопытился, словно у него все внутренние органы увеличились по-нехорошему и результаты показывают грустные. С досады, наверное. Старику как не заерзать: раз одну картину можно продать, значит и вторую, а вдруг с настиным авторством зря накуролесили, вдруг можно было без экивоков свое имя обнародовать, а сейчас поди ж ты, проясни дело. Глупая история. Особенно деталь ее в нижнем углу: первые свои творения рассеянный кладовщик не подписывал – зачем, если открывался только голубкам на карнизе да паре приятелей. Потом научили, как надо. Хоть и считал это тщетным пижонством – а фамилию свою, никакими правами не защищенную, простецкую, царапал. На том Марс Григорьевич и погорел.

Смешно звучит – Марс Григорьевич. Мы ошибаемся в самом очевидном. Потом рассчитываем аномальный спин-эффект и от чего Луна никогда не повернется к нам изнанкой, – все предусмотрим, но провал обеспечен от того, что в кузнице не было понятно чего. Пока же провал не наступил – золотой век ожидания. Марсик с Анастасией и как ни странно с Вацей собрались в Биарриц. Получилось так, что гонорар Марсик просадил на путешествия. Но отчиму тоже досталось – на лекарства. Каждому – свое. Почему Биарриц и не тот ли самый... и с какой стати замахнулись – да там и пукнуть нельзя бесплатно?! – все эти пузыри мои повисли в воздухе, потому Марсик позвонил и спросил первым, не знаю ли я, где можно купить платифилин. У меня одно время родственница работала фармацевтом, – потому и спрашивал, какие-то перебои тогда были с лекарствами. И заодно поразил мое воображение курортом декадентских гениев, болезнью отчима, заботой своей об оном отчиме, а также настиным сиротством: оказывается мама ее уже давно лежала в желтом доме... Я только охнула, не успев рассортировать хорошие и плохие новости. В поздней версии Вацлава бытописательская позолота померкла. Марсик действительно суетился для "папочки", но поистратился на него не сильно, на радостях загулял, решил всенепременнейше посетить с первых денег всякие заграницы – ну как было не наплести простофилям про Биарриц! – а ехали, конечно, в Польшу, потому что у Вацы там родня и можно бросить якорь.

В Польше Марсик пристрастился к муштарде – легкой горчице и фисташкам, размечтался. "Побатрачить бы "челноком", потом своя лавочка, потом глядишь – и магнат..." Арт-бизнес померк пред предместьями Варшавы, захотелось незамысловатости, зашевелилась охота к перемене мест – так давно ее не было, что круп ракушками оброс. И потом – "никто не бросается ему на шею и не кричит, что он – самый лучший в мире Карлсон"! "Они" совсем не рады! Они – Настя с отчимом. Марсик для них старался – и в конце концов, какая разница, кто написал эту чертову девицу со ставридой, раз она удалась и расплатилась. Эти два тревожных суслика начинали Марса раздражать. А Красную планету нельзя злить, у нее и так из глаз кровь подтекает! Отчим мало того, что скопытился, так он еще кусился о потере. Душу, дескать, продал за тридцать серебренников! Расстался с лучшим творением, затосковал. Хотел рыбку съесть и косточкой не подавиться (есть рифмованная версия: рыбку съесть и кое на что сесть, но она мне нравится меньше, потому что... да вот не нравится и все!) Неприятный сюрприз для "магната": прибыль наказуема отсутствием у сапиенсов логики. Старика Марс не трогал, выливал все на Анастасию, которая продолжала худеть. Напоминал, что душа продана гораздо дороже, чем за тридцать. Начитанная Настя напоминала в ответ, что образ Иуды не нужно трогать грязными руками, которыми его заляпали бытовые толкователи, без ревнивого апостола Иисусу было не вознестись. В-третьих, "папе" не так много досталось, не забывай, друг. Стоило ли удивляться, что в Польше реальность сменила регистр. Ваца втихую занимал престол, Анастасия ему жаловалась. Девушке нужна подруга любого пола, чтобы жаловаться на друга, Марс прощал обоих, он уже начал свое обращение в волка, которого сколько ни корми, все в лес смотрит. Настя в отместку проявила обстоятельный недевичий интерес к теории одной-единственной "кочки" – эту свою остроту она непременно сопровождала победным икотным смехом, даже я слышала образец. Не растолковать мутный концепт "сингла" – это было выше вацлавских сил. К тому моменту Ваца уже подсосался логическими рукавами к разным модным терапиям и только и желал, чтоб его молили о комментариях. Ему казалось, что он сумел выдоить из "сингла" целую карманную философию выживания и посему имел право забыть, откуда у нее ноги растут. Растут из Марса, да тот давно в отказе от своих зародышей – выдумок за завтраком. А Вацлав любил игру в идею, вылизывал ее до псевдонаучного великолепия, и оное обнадеживало, потому что прогресс обязан хотя бы легонько, но оскорбить традицию, а потом постепенно ее свергнуть или мирно заместить. Покушаться на аналогию с хрестоматийными революциями у Вацлава не хватало духу. Во всяком случае, вслух. Он искал поддержки у не прославившихся пока современников. Насте оказались близки его умеренные методы. Она почуяла настоящее дело – вот где есть местечко под солнцем! "Синдром сопровождающего" опять сослужил ей плохую службу, она ошиблась. Завершая один круг, не попадись в "восьмерку", из которой уже навеки никуда. Но велик соблазн прибиться к обойме без особых потерь, прилепиться правой рукой, когда туловище уже готово. И вкалывать по-честному, самозабвенно. Уютный тупик со всеми удобствами. Главное поступить "машинисткой" к подходящему "достоевскому". Вацлав в этом смысле куда как пользительней текучего ненадежного Марса. У Насти он денег не занимал – не успел испачкать впечатление. А то, что занимал у других и она знала и грозила пальчиком, – до того ли теперь, когда скоро треснешь от дурных предчувствий.