Текст книги "Пинг-понг жив"

Автор книги: Дарья Симонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Симонова Дарья Всеволодовна
Пинг-понг жив

Мы его слушались, хоть он и улыбался предательски, и не появлялся, когда его ждали, и обманывал до обидного легко, а если гостил, то выворачивал дом наизнанку и ломал любимую дедушкину трубку, единственную память... Не любил фетиши, плевать хотел на них, обсмеивал, и сам после себя почти ничего не оставил, разве что шарфик полосатый, поеденный молью. Но это из того, что осталось мне, – а я, может, чего не знаю, не факт, что кому он и миллионы не припас в тайничке за домом, почему нет, с Марсика все станется. У него имя уменьшительное получалось кошачьим, но все потому что мама назвала его невообразимо – Марс. Она сочла, что раз у ее знакомой модистки дочка Венера, то какие тогда возражения. Марс – бог войны, ему приносят жертвы, чтобы победить? Тогда имя «в руку».

Венера, кстати, здравствует по сей день, но кто бы мог предположить, что она – ружье, стреляющее в последнем акте. Не ружье, конечно, а дамский короткоствольный пистолетик, забыла, как называется, не забыла – никогда не знала, не люблю оружие.

Марсик любил гнездиться в центре города, среди архитектурных излишеств, где плюнь – попадешь в гида с японцами или в маршалла на "Чайке", если лет сорок назад.

...больше всех машин на свете я люблю нашу Чайку. Феррари-муррари против Чайки – купчишка в фальшивой бирюзе. Марсик, впрочем, не чересчур играл в сноба, и не гнушался выбираться к друзьям на выселки. Но уж на праздники пропадал в лучших домах, никому из нас неведомых, "но милых". Мама родная, как я ему завидовала! Особенно на Новый год. Все вранье? Нет, во мне дело, я смакую блестящую брехню про посольских отпрысков, лобстере в аквариуме и крошечной морской живности, запечатанной в перстень. Красиво и жестоко – маленький осьминожек замурован на ПМЖ в безделушке. Марсик утверждал, что владелица медленно сходит с ума от жалости, ей подарил эту похабень один грек. Онассис, наверное... Надо ли писать Онассиса с двумя "с"? По-моему, это излишество...

Четыре Стоящие Вещи империи (из тех, что не в стол): песня "День Победы", Олимпийский Мишка, отечественные мультфильмы. И "Чайка" определенно. Стоило ли ради них столько людей загубить... Перебились бы без Мишки, и без мультфильмов. Только не надо про Микельанджело, заколовшего безымянного служку ради достоверности шедевра! Я исповедую мещанский гуманизм, я за теплую пестроту impression, за то, чтобы все живы и никаких злодеяний, в том числе в пылу творения. Ко всем лешим катитесь красоты диктатуры на крови и обагренная живопись туда же. И если Буонароти бесчинствовал в Сикстинской Капелле, то вот вам истоки католической манеры каллиграфично выписать христовы раны на своих статуйках, все эти струйки и кровавые слезки, вылупившиеся у восковой Марии в заштатном испанском городке и прочие мурашки для туристов. Отказать!

Я ни разу не была у Марсика на дне рождения, он его справлял последнее время с вычурной простотой – по свидетельству очевидцев. Три баллона пива, таранька от двоюродных родственников, ранние сумерки, цитаты из Лао-дзы и иже с ним, потом все ложатся на пол и смотрят телевизор, фильмы категории "В", то есть не номинированные на "Оскар" ни с какого боку. Вот это восточное в нас – мы тяготеем к церемониям. Вручение голого лысого блестящего андроида с мечом и все сопутствующее... но это еще ладно, – вручение категорически не про нашу честь, значит, двойной тотем, церемония любви к церемонии, метацеремония, и куда бы делась эзотерическая харизма, если б ее можно было "потрогать". Мы, конечно, отчасти знакомы с одаряемыми голливудскими неврастениками в швейцарских часах, то есть между нами не больше шести рукопожатий, как обнадеживает статистика, но жизни грешной дай бог на одно хватит в том направлении...

"Родню с таранькой" я видела однажды – чудные хлебосольные люди, трогательные, как зимние воробушки. У меня тоже есть такая: летом они наезжали к бабушке и наполняли дом свежайшими развлечениями типа походов на пруд, ловли раков и размещения рыбных гирлянд на чердаке, что называлось "вялить"... Лучистое теплое семейство, мама и дети кудрявые, папа лысоватый, компанейский... – даже в экстерьере гармония! По незрелости я не раз хотела к ним дезертировать, когда у ближних завязывались неурядицы. Нам-то с братаном недосуг было добраться до мирных летних радостей, мы были так заняты вредительством – натягивали нитки через переулок, спускали кошек под гору в закрытой таратайке, мастерили могильные холмики из несчастных алкашей, рухнувших в тополиную тень... Сходство воспоминаний сближает несказанно, хотя отнюдь не свидетельствует о родственности вспоминаемого: богач и бедняк, толстый и тонкий, негр и чукча могут на удивление созвучно ностальгировать, суть не в континентах, кастах, сословиях, расах и даже не в половом признаке – у нас у всех абсолютно одинаковый орган радости внутри. Это мне сказал Марсик, когда мы познакомились. Он уже тогда начал свой поиск закономерностей, читая Лао-Дзы и даже Дарвина. Ни один из моих друзей ни до ни после не читал Дарвина. Думаю, что в честь Марсика, то есть в честь памяти о нем, завидя читающего Дарвина, я теперь пойду за ним на край света, – и пусть тогда будет лето, не слишком жарко, но солнечно и одиноко, воскресные дымящиеся улицы, пустые, напряженные городские мышцы, все в саду и должно произойти то, что никогда не происходит, и несолоно хлебавши возвращаешься домой без приключения, зажигаешь свет, и хмель еще не вышел, и так все никчемно, ты как перст, а все твои в саду... вот чтобы миновала сия чаша, пусть встретится мне Читающий Дарвина в фиолетовых очках, рыжей рубашке в мелкую черную полоску с ключами на цепочке, который открывает лучшие таинства мира, у которого, как у Марсика, между иронией и издевкой пролегает уютный язык полуслов-полужестов, которым он изъясняется с нами. То есть – Марсик с нами, а тот, кто встретится, – с тайно любимыми. Марсик нас обязательно любил, мы – первые сливки, снятые им с 16-летия, до нас у него только дворовые компании и связь с маминой подругой. Да мало ли что было еще, но тому верить не стоит, то – бижутерия и алмазная пыль, которая требуется начитанным отравителям (подумать только, какое дорогое и вычурное злодеяние – подсыпать драгоценную россыпь в чай – и жертва три дня в летальных муках!) Не скажу, что мне неважно, что с Марсиком было когда-то, я теперь каждую крупиночку о нем собираю и кладу в несессер, который украла у ушлой квартирной хозяйки, которая купила его в Таиланде и собиралась сбагрить одной гимназистке на бедность, но я сочла себя априори беднее той гимназистки (ведь у богатых кто друзья и дети друзей? Тоже богатые, конечно, а если есть бедные, то им дарят совсем другие вещи, например, модные крышки для унитаза, или сам унитаз, или биотуалет, на худой конец, – одним словом, сугубо функциональное, симпатичный бисерный несессерчик, конечно, так никогда никому и подарен не был бы, если б не моя инициатива!) И вот я, предварительно набрав кислорода в рот, просвистела "да", на вопрос, нравится ли мне эта безвкусица. Она говорит – забирай. А потом – подожди, мол, еще спрошу кое у кого. И зажучила. А потом однажды вздыхает, якобы, в неловкости вся: съехать, мол, тебе придется от меня. А ведь обещала, что я буду жить у нее долго и счастливо! И я так обиделась, и были ноябрьские дожди, мое шматье в мокрых картоночках из-под бананов... В общем, я впала в малодушие, ничтожество, меркантильную ревность, и вещицу хапнула. Теперь храню в ней самое дорогое: бабушкин крестик, адрес одного таксиста в Нью-Йорке (потому что мне лень переписывать в записную книжку эту несусветную "черную мессу", где дом наперед улицы, и я не умею каллиграфично вывести рогатку Y), несколько незначительных писем от значительных людей, шарик тигрового глаза, и схема, которую давным-давно рисовал Марсик, чтобы я не заплуталась в столице и нашла его первую резиденцию. Ну это было, скажу я вам! Марсик всегда с нежностью отзывался о тех изумрудных стенах в Микки-Маусах, низеньких строениях, которые обзывались "стульчаками" и "стольчаками", статуэтку явно на тему Самсона, раздирающего пасть то ли свинье, то ли бульдожке (эта часть композиции скульптору удалась с чрезмерным гротеском), – с темно-красными следами, между прочим, не исключено, что крови! Но подозрения-то бутафорские, для воспитания детективных чувств, и жить бы тут да жить, хозяева еще в доисторические времена имперской дружбы с угнетенными уехали в Алжир, потом пошло-поехало до Швейцарии (надо заметить, что альпийский локоток от африканского севера близехонько, а ты попробуй укуси!) Шустрые благодетели... но и они не без изъяна, пришлось Марсику со всей оравой нахлебников и кредиторов освобождать ширпотребную эклектику, путешественники надумали от него избавиться. А что если останься все как было, Марсик до сих пор бы, по-прежнему, как обычно? Дома и судьбы проходят сквозь нас бок о бок, и неизвестно, что первичней. Сдающие нам счастливые апартаменты – не они ли ангелы по совместительству, счастливое время – не есть ли счастливое место прежде всего, которое до нас уже "нагрели" светлой полосой иные обитатели.

...но возвращаясь все же к нежаркому дню: увижу похожего на Марсика – и, конечно, не пойду за ним, просто буду смотреть долго-долго, пока он по самые пятки не нырнет в свет уличный с эскалатора, и желать ему всяческих благ и судьбы не дай бог такой как у Марсика, совсем другой судьбы.

А в окрестностях точки "двадцать" мы валяли дурака и не сомневались в будущем. Отчасти. Я все-таки беспокоилась, что не вынесу никого из огня, не приму в парке стремительные роды у прогуливающейся беженки из стран третьего мира, не выхвачу чужого ребенка из-под колес и не закрою собой от пули... хотя последнее, пожалуй, чересчур, но подвиг мною тщательно планировался. Если не он – тошно и серо придется на Земле моей бренной сущности. Да окажись я самой Склодовской вкупе с Кюри, каких высот интеллекта не достигни, все равно жизнь человеку спасти значительней, в едином моменте, что поперек горла главному и неколебимому инстинкту любой живности, – величие и бесконечность. Канонические мечты труса! Спасители взаправдашние едва ли мечтают о героической оказии, просто в нужный момент они сработали молодцом, и в какой пропорции и откуда взялись для того тренинг, допинг, кураж – неизвестно. Случиться молодцом – дорогого стоит! Подозревая, что у меня кишка тонка, я навострилась на менее накладные благодеяния, но даже немощные и близорукие, бредущие прямиком сквозь скоростное шоссе, попадались мне крайне редко, и тогда я набрасывалась с заботой на загрустивших, вполне себе о двух невредимых руках и ногах, и мало-мальски здравой голове, – мыла посуду, бегала за портвейном, гладила по голове... Но, бог мой, великого так и не совершив! Потом запихивала мечту свою, как бабулька – очки, через секунду не помня куда, – и вдруг вспоминала, теряясь от бессмысленности своей, когда рядом страдают – где-нибудь за гнилым деревянным перекрытием в пьяной драке гибнут лучшие. Лучшие – они всегда так. Говорят, Шлиман, откопавший Трою, умер в клошарной ночлежке (это я чтобы не приводить хрестоматийные случаи, – а то люблю помусолить желтые журналы про неурядицы идолов, жажду увидеть приписку "По понятным причинам фамилии героев изменены". То есть в смысле Зяма Фрумкин – на Марсель Марсо, а не наоборот). Между прочим, Марсик меня однажды спросил: "А что делать будешь, когда победишь?" До сих пор ошеломлена. И вот бы знать! Он смотрит на меня и улыбается с завистью: "У тебя зрачки – как "двушки". Даже как будто пожелтели. И что, думаю, хорошего... Теперь нет "двушек". Музыка, запахи и деньги – вот устойчивые символы, оживляющие прошлое. Взять "Коней привередливых" и "Скалолазку", запах шашлыков из соседнего ресторана "Малахит" и мороженное за 18 копеек – и можно по-прустовски воспроизвести детство. Что касаемо "двушек", то в двенадцать лет я впервые попала в столицы и вот тебе: на будках написано вместо "телефон" – "таксофон". Такса... не будь собаки, получилось бы приятное женское имя.

Так вот, Марсик вечно завидовал моим зрачкам и вообще тому, что меня прет бесплатно, безо всяких снадобий. И я ему возражаю сразу, дескать, зачем заранее делить шкуру, тем более удачу сглазить – плевое дело. А он говорит: "Неправда. Нужна стратегия. Удача приходит туда, где сервируют стол лишним прибором". Мне понравилось, как он сказал. Но как ответить, что я буду делать, когда спасу какого-нибудь рядового Райана? Да ничего! Жить дальше и покрываться изнутри известковым налетом тщеславия. Внешне я так особо чваниться не буду, но про себя оторвусь. "Вот именно, – замаячил перстом в небе Марсик. – Замаячит совершенное безделье, жизнь завершит петлю... Благодари свою вершину за то, что дает тебе отсрочку". Я только потом поняла, про что это он, хотя и так все как божий день. Продолжала творить благоглупости. Человека полюбила. Даже зуб пришлось вырывать, – прямой связи нет, впрочем... Пошла к хирургам. А народу в поликлинике – тьма, содом и гоморра. И вот крадется дама с мальчиком лет десяти. Почему-то ко мне. Объясняет, что у ребенка беда и как бы с ним в этой очереди не стоять. А меня пронзает: так это Его жена! И сын у него того же возраста, и мальчик дамочкин очень на Него похож, и дамочка сама вполне была бы достойна, симпатичная такая, по глазам видно – не паскуда, добрая женщина. Излишне живописать, с каким воодушевлением я пропустила их вперед. Нас возвышающий самообман! Я все думала, посмешить ли того гаврика про встречу мою якобы с его семейством, но так и не стала. Он не впечатлительный.

Марсик его знал. Он меня с ним и познакомил, отнюдь не предполагая, без всякой задней мысли. Когда узнал, что из того вышло, был сумрачно удивлен. Сказал, что я не там ищу и вообще скис по-отечески и одновременно презрительно, а потом напился и говорит: "Я думал, у тебя глупость космическая, как у юродивых, а ты, оказывается, обыкновенная дура". Я ужас до чего обиделась, все смирится не могла, что так меня высоко ценил Марсик, а я и не знала, и вот не знаючи все величие свое и сплющила. Но с другой стороны, неужто жизнь личную псу под хвост спускать, дабы строго соблюсти юродивость! И потом я не думаю, что она мне так уж пригодилась бы. Сам-то Марсище себе выбирал девушек без странностей.

Наверное, все началось с них. Интересно, кто сильнее верит в жизнь вечную – мужчина или женщина? Тут статистика бессильна, нужен бог из индусов, Шива или Вишну, – запамятовала, кто из них побывал в обеих шкурах и поведал миру, что женщине приятней... Надо было его опросить шире, не только про наслаждение, а про все вообще. С другой стороны, мне думается, что он не вышел за пестрый национальный колорит и оказался не по-божески однобок даже в одном пункте: это у них там в Индии вся камасутра про то, как семя задержать да женщине получше сделать, а иные народности такого феминизма и не нюхали. Но Шива, конечно, в том не виноват. Так вот, на грани 20-летия Марсик объявил мне, что жизнь одна, и дело одно и женщина одна, и она должна родить ему детей, – таков закон единственный и, мол, если я хочу возразить, тогда пусть приведу варианты. Без вариантов!

...мне вдруг пришло в голову: хороший псевдоним – Гомо Сапиенс. Или Гетеро Сапиенс. Для противной девушки из скользкого журнала. Противной, но умной. Марсик как раз с такими заводил "варианты".

Но тогда разговор шел по гамбургским счетам, мы должны были поделить небо или оставить его единым. Вообще это был грустный разговор. На крыше. Под нежным дождем, в четыре, в пять утра, на доме, где с такого-то по такой-то обреталась детская писательница сказок о кучерявых террористах Ульяновых. А пусть бы и Антонио Гауди, что несомненно дало бы дому сто пудов вперед, но не склалось у гения, у него и так жизнь буграми, куда б его еще к нам занесло, каталонцы не любят перемен... Я думала, что та шумная незнакомая шобла вернется быстро, но они наверное купили и пили втихаря на улице или заплутали, или зашли к кому. Марсика это на удивление не обидело (когда привыкнешь, и впрямь не обижает). Он титанически выдыхал дым вверх, словно от него зависело, сколько ажурных облачков проплывет сегодня над городом. У него в запасе был очень приятный напиток промежуточной крепости. Очень приятный, но мало. И я сердилась немного на улизнувших за алкоголем, а тут еще Марс завел про "единобрачие" или однолюбство и наливал по наперстку, себе побольше. Ну и шут бы с ним, только такой вкуснотой можно было и погуще донышко мазать. И, помилуйте, к чему утыкаться в непреложные законы? Что же это за жизнь с одной любовью! Мне было не по себе это слушать, особенно от Марсика, который обычно сам блестит и переливается от излишеств, а в середине лета решил побаловаться аскезой, и выводит философские паузы. Я ему ответила, мол, не берусь тебе ни перечить ни поддакивать, но, во-первых, это у тебя новая любовь что ли случилась? Он не ответил. А во-вторых, я, например, про себя определенно знаю, что у меня не случится старческих прогулок в парке рука об руку до гробовой доски, что перед лицом вечности я не буду, теребя флер д`оранж, бормотать про горе и радость "пока смерть не разлучит нас", и что никакой моей половинки в природе не существует, а только четвертые, пятые, шестые и т.д. доли, все из которых я хочу отведать, потому что на то я и не Изольда, и не Сольвейг и не Пенелопа, чтобы и рыбку съесть и не подавиться... может, поедем продолжать?

Хотя продолжать нечего, нет ни хмеля, ни дня, ни ночи, неразмеченное время... едем из оцепенения?! Ну хотя бы дойдем пешком до аттракционов как раз к открытию, рожи покорчим в зеркальной комнате, уснем на Чертовом колесе и, вздрогнув, не упадем... а то грустно с тобой здесь, намекаю я Марсику. Всего-всего должно быть побольше, а не по одному, много-много шкур на себя примерить, притереться к ним и выскользнуть, и дальше, – я и лошадь, я и бык, и Ло, и Гумберт-Гумберт, и просто Гумберт, на худой конец. Да не ты ли меня тому учил, зануда! Марс в позе химеры думал свою думу дальше, решив доконать меня ею окончательно. Но сна как на грех ни в одном глазу, хотелось движения, что нам, в конце концов, с утра к станку, что ли?! Нам никогда никуда с утра! Похоже, потому Марсик и затосковал на той крыше в незадавшуюся тихую ночь, у него свербило иногда – хотелось, чтобы хоть и не солдат, а спишь – служба идет, и в списки занесен, чтоб при Втором потопе тебя не забыли погрузить в киберковчег. Одним словом, Марс мечтал быть сказочным клерком в золотых часах, которому не на работу (видимо, потому что волшебником работает, не отходя от кровати...) Острая марсова прихоть обычно начиналась после недельной пирушки, длилась час или от силы сутки, и возможно, сопровождалось утопической пасторалью о единственной на все времена подруге жизни – однако пасторалью молчаливой, теперь же Марсик проповедовал вслух, с неспешностью индейца, который за вечерней трубкой обдумывает пытку для свежепойманных бледнолицых.

А погода устроилась целительная, как апельсин с похмелья. Помню, что колокола начали звонить рано. Удивительно: стоит случиться судьбоносному моменту, так после узнаю, что тот день пришелся на христианский праздник. Я, кстати, к вере с большим почтением, когда мимо церкви иду, обязательно побирушек порадую и странников в лохмотьях, – мне их особенно в жару жалко: сидят у ограды в тряпье душном, преют, о прохладительном и речи нет. Что за жизнь!

А у Марсика тогда любовь не появилась, а заканчивалась. И какая любовь, – все прежняя мамина подруга. Приехала к нему на поезде, привезла гостинцев от родни, осталась на пару дней. Она и раньше так делала, и тогда Марсик предоставлял своим пассиям внеочередной отпуск, иногда даже оплачиваемый, и все это он делал, если верить его клятвам на "байбл", ворованной из отеля фиолетововолосым европейским приятелем, чтобы разобраться в покое со старой кралей. То есть якобы ни-ни, не подумайте чего кровосмесительного, он даже разговаривая с ней при свидетелях, садился нарочито поодаль и называл ее с фамильярным почитанием по имени-отчеству. Звали ее Эля. Она казалась женщиной чопорной – до третьей рюмки, потом резко переходила в цыганское веселье, потом столь же внезапно замирала и ее обнаруживали уже мертвецки спящей. У нее были редкие короткие волосы, но когда она красила глаза, то получалась Одри Хепберн, как если бы та заслуженно трудилась на камвольном комбинате, много пила и вообще, если б она поистерлась. Но, согласитесь, породу-то не пропьешь!

Она рано стала бабушкой. Все, больше ничего про нее не знаю, но ясно одно: у нее сто лет не было мужчины и как честный человек Марсик в общем-то был ей обязан, и его такие обязательства даже забавляли. В общем, грех он большой сделал, слишком много с ней смеялся, а это уже был не ее коленкор, она конечно пьянствовала с нами, вжавшись "под камелек", но наутро ей нужна была достойная старость в виде запеченной свинной ноги и разучивания азбуки с внуками. Но те ее даже не видели никогда, они родились уже в Америке, и бабуля нежилась в дилемме ехать или остаться. Может, Марсик врал, но она звала его с собой. Якобы. Вот был бы цирк! Бабка с молодым проходимцем внагрузку. Вероятность номер два: а что если б он поехал, так может все бы и обошлось?! Но, разумеется, эмиграция – лучшее яблоко раздора. Марсик на коне: его зовут с собой, но он не в силах оставить родину, где найти предлог для расставания достойнее. Подруга привязывается сильнее: за океаном ей явно не маячат бодрые друзья с огоньком – как здесь, как мы! Марсику там вообще ничего не маячит, дочь Эли вышла замуж лет в шестнадцать за техаского животновода (на каком перекрестке его склеила?!) Хотя она с младых ногтей танцевала в мюзик-холле... Эля оглянуться не успела, как стала заочной грейт-мазер. Но тут еще одна тонкость – дочь лет пять ей не звонила. Одним словом, чем дотошней углубляешься в чужие подробности, тем ближе конец света, что, впрочем, не опасная иллюзия. И Марсик вместо великого плача по любимой старушке устраивает ей великий аттракцион – чтоб она запомнила его на всю Америку, ведь ей теперь до конца дней своих с внуками вошкаться, надо же развлечься напоследок.

Надменная и простодушная одновременно, она если приезжала, только и ворчала, дескать, вот выпить, да еще напиток хороший, вкусный, веселый – милое дело, а вот наркотики – не по-нашему, не по-русски. Даже марихуана не идет нам, нужно нутро иное иметь, нам алкоголь больше по профилю, не говоря уже, что наркота – дрянь редкостная, и жизнь коту по хвост из-за нее. Марс ее подначивал, дескать, тебе-то, старая, можно, ты бы не подсела, зато краски новые увидела бы (Эля работала бутафором в театре, энтузиастка этого дела была, все кукол на досуге разрисовывала...) И Элю однажды тоска очередная забрала, она давай к Марсу в "командировку" и "гостинцев передать", а зазнобыш ее тут и подогрел. Он сказал: только я понимаю, что тебе надо, без меня ты такого не найдешь, такого самого оно "смешать, но не взбалтывать"! "Без меня не найдешь... только я...только тебе"... не надо забывать – барышне пятый десяток, она восприимчива к нежному подходу до судорог миокарда, она поверила. Марсик ее угостил, после чего Эля не попала в Америку, не увидала внуков, не простила свою блудную кровиночку, – Эля умерла. Приступ. Потом я не видела Марсика два года. Никто его не видел. Говорят, на похороны приехала элькина дочка красоты неописуемой и завела с Марсом шашни. Это все, что мне известно из недостоверных источников... Грех первый. Мне всегда хотелось порасспросить об этом, но сведения витали противоречивые, а ведь я не исповедник, чтобы Марсик мне сам все начистоту. Я его только спросила, где Элю похоронили, он ответил, что не здесь, больше ничего. Марсик взялся чаще ездить на родину, стал как будто серьезней и злее, в гости не звал, то есть приглашал заходить как-нибудь, а это, кто ж не знает, равносильно "пошел вон". Без Эли мир нахохлился, волшебная избушка на курьих ножках встала к нам еще не задом, но уже вполоборота. Без Марсика мне непривычно, он нужен был хотя бы для опровержения. Ход событий веками укладывается в одно и то же русло под названием "тезис-антитезис-синтез", его еще никто не отменял. Согласно чему вначале Марсик научил меня пить, курить и, простите, все остальное, потом как порядочная девушка я должна была ему заехать в рожу, воспротивившись, его картине мира, а в зрелости самое то подружиться на равных, как двум престарелым куртизанкам, наставив ретуширующих "цветуечков" на свои и чужие слабости. Не случись с Элей несчастья, мы благополучно бы позубоскалили в стадии антитезиса и взгромоздились бы со временем на третью ступеньку, но теперь никак.

А Марсик предпочел предложить мне готовую версию: "Ты точишь на меня зуб – я убийца, не думаю, что этим ты отличаешься от прочих". Я выудила у него еле слышную, как шумы в сердце, вопросительную интонацию и мне полегчало, потому что о "прочих" – это была уязвленная клевета. Его никто не бросил любить, просто притушили гимны, затихли, поставили гриф временного отсутствия и ожидания, когда пройдет срок давности. Не 25 лет, конечно, мы легковесней закона раз в дцать. Это я продержалась два года, и то потому что сочла неприличным скорбеть меньше: Эля в один из нежданных карнавалов одарила меня початыми духами в коробочке "с чужого плеча". На ней лаконично зиял харизматический лейбл, но Эля меня утешила, развенчав мнимый авторитет. "Все "Шанели" пахнут немолодой потной женщиной..." А те, что были внутри, неродные, – они пахли учительницей французского. Тоже, между прочим, женщиной не первой молодости. Но, несомненно, не потной. Она – добрая память и вифлеемская звездочка среди провинциального фарисейства. Может, только казалось, что случай подбросил мне кусочек моего горбатого счастливого малолетства, может, все дело в одном всего лишь заковыристом парфюмерном ингредиенте вроде "иланг-иланг", что язык и склонять не рискнет. Так или иначе Эля угадала, а это дорогого стоит. И много вод тех пор утекло и натекло под крыши и в подпол, двери наши теперь набухли и открываются с усилием и стоном, наши руки пахнут не ладаном, а утекшей водой, прилипшими к ладошке мокрыми "In God we trust"... элины духи закончились, я искала их всюду – никто никогда не видел и не знал таких, они существовали в трансцедентально единственном экземпляре. До свидания, Эля.

Но когда мы сидели на крыше, она была еще жива, Марс просто ее обидел. Я думала – ерунда какая, чужие примирения всегда кажутся неизбежными, а вот свои – отнюдь. Я так и вовсе падка на соседский каравай: зайду к кому на вечерок и жуть до чего хочу остаться. Насовсем. Потом в метро несу глаза свои осторожно, чтоб слезы не расплескать, – а дорога дли-и-нная, муторная вечно, город – мутант кунсткамерный с башкой словно нарост на планете; мне кажется, Москва шарообразна тоже, и если глянуть из космоса – заметишь на месте ее круглую бородавку. И едешь, едешь, а хочется повернуться вспять, и вынырнуть из-под земли в точке входа, и бежать, задыхаясь, обратно по снегам восемь троллейбусных остановок, вернуться – и чтоб тебе обрадовались снова, и сказали, ну об чем спич, живи у нас всегда, мы тебе устроим кроватку в кладовке, и к делу приспособим, и тут же мы с радости шампанское выпили бы и музыку бы завели счастливую, скажем, Глорию Гейнор, песню про то что я, мол, выживу везде, в смысле не я, а она. Я-то не знаю, выживу ли я везде, но песню люблю, и весь народ ее любил, и в восьмидесятом, когда олимпиада была, бодрую Глорию-негритянку в ослепительных песцах по телеку в "Утренней почте" крутили, и это был для нас всех первый видеоклип. А мы и не знали... Вот она, мечта моя теплая.

Эля сказала однажды, что это у меня ненасыщенный семейный инстинкт, и после того, как дети родятся, должно пройти. Не факт! Я думаю, это совсем другой инстинкт, хороводно-племенной (не путать со стадным). Сесть у огня, преломить хлеба с мамонтиной ногой и прочий провиант, все пустить по кругу, затянуть песню, закурить трубку, замутить легенду вроде той, что про короля Артура и про рыцарей – попрошу заметить! – Круглого стола. А чем мы хуже Артура – нам тоже каждому подавай рыцарей, апостолов, учеников, учителей, предшествеников, последователей и стол, бог с ним, можно и квадратный, но сядем-то вокруг – и понеслась! Кстати, Марсик утверждал, что психоанализ как наполеоновская армия – изможденный, покинет в конце концов эти края, изранившись об еще один инстинкт – национальный. Мы, дескать, боимся потерять "на кушетке" душу, из которой, как из сельди, вынут хребет до единой косточки и разполосуют на одинаковые дольки, и потому ни один из нас не скажет честно, сколько раз в неделю он имеет коитус, потому что это таинство и подлежит умолчанию. Тогда-то я и узнала задним числом, что такое "коитус" и что понимается под кушеткой. Марсик навис интеллектуальным превосходством – он это любил, особенно с тех пор, как я поступила в университет, а он – нет. Все стимул Михайло Ломоносова изображал – догнать и перегнать... На самом деле, я думаю, что всякие разные афористичные красивости – это Марсик не сам придумывал, это ветерок с бережка Эльвиры Федоровны. И даже про то, что все ангелы – евреи. Последнее в элиных устах звучало с мечтательностью героинь русской драмы: вот, дескать, интересно, имеют ли посланники божьи национальность.... А Марс ей в ответ: нет, душенька, не имеют, – в том смысле, что она у них одна на всех. А то как иначе: мог ли еврей не еврея изобрести, помнишь ли, кто "байбл" сочинил?!

Я думаю, что касается "сингла", тут тоже без нее не обошлось. Еще, вероятно, Дарвин – он тоже приложил свой великий мизинец к марсову вдохновению, даже беглое аллегро по классику не может пройти бесследно для неокрепшего ума. Просто поразительно, что остались еще материалисты, – и это при том, что павшие так активно меняют козыри в наших играх! Эля придумала Марсику "сингл", и чего только ни случилось вследствие того, когда Элечки и след простыл... и чего только ни стряслось со мной из-за Марсика, а ведь и до него уже далеко, гораздо дальше, чем до Эли, – так мне кажется, у Харона свой кодекс, чем тяжелей грехи – тем дальше он отвозит от Земли, дабы не искушать более. Так вот, когда мы сидели на крыше и мне жуть как хотелось продлить карнавал, Марсик не сворачивал с минора, потому что, видите ли, счастливым можно быть только один раз и не кажется ли мне так же? Разумеется, протестую, ваша честь! – я сочла, что мой долг перед человечеством опровергнуть исчерпаемость Главной нормы на душу населения и набросала вкратце пару живописных примеров движения судьбы по синусоиде, но Марсик отвечал, что волнообразие потока – всего лишь "n" в периоде, то есть одна решаюшая высота и бесконечный ряд ее бледных подобий, теней. Один раз в год сады цветут! Посему мудрый инстинктивно откладывает вершину поближе к выходу в тираж – после нее ведь все равно остается покоиться на лаврах и уходить с миром. А он, Марсик, свое острие уже прожил – по глупости и невезению. Я фыркнула, мол, и чего ж теперь, положить тебя в русской рубашке под иконами? Тут он неожиданно вспылил и все потому, что я в его понимании была не из достойных вникать в тему той ночи. Пришлось, нервно теребя извилины, поупражняться в дедукции на ближних, померять, у кого сколько "вершин". К великому сожалению, никаких синусоид обнаружено не было, мои ближние куролесили в свое удовольствие и у них как будто одна сплошная Среднерусская возвышенность вместо аверса и траверса, разве что одна барышня полюбила двоюродного брата и терзалась инцестуозными сомнениями, пока не принялась сожительствовать со зрелой вечной студенткой в модных круглых очках с прибалтийским акцентом, – и они обе выглядели совершенно счастливыми, и так мило готовились к Новому году, столько гостей назвали, и у них впервые я живьем видела трогательные католические шишечки-веночки и прочие рождественские финтифлюшки, – у нас ведь не было таких раньше. Идиллия закончилась весной (сезонный роман – обычное дело, иные связи словно флора и фауна не в силах пережить смену погоды). К старшей подруге приехал сын, а при нем никакой содомии! Понять можно, но та, другая, барышня-подруга, хотя мы не дружили особо никогда... – она так растерялась! Говорила, что ей и в маминой утробе так славно не было, как с той упитанной эстонкой с Санта-Клаусом подмышкой. Она затосковала. Я ее понимала наполовину – у эстонки была такая хата! Центровая "сталинка" с камином и с футбольными просторами гостиной, а в подъезде при входе – мохнатый автомат для чистки ботинок, и в холле украшали елочку, и лежали ковровые дорожки... Что касается самой эстонки, то это совсем не по моей части, я внутренне содрогаюсь при самой мысли... но чем черт не шутит, в конце концов, кто сказал, что удовольствие регламентировано ассоциативным рядом: Николай Крючков, Кларк Гейбл, Махмуд Эсамбаев и далее вплоть до Митхуна Чакраборти... Можно ли подобные истории причислять к "вершинам"? Если да, то плохи дела у той девчонки – связалась с теткой, малость нюх потеряла. И все-таки чушь собачья с этой выдумкой в духе Гюго – у него сплошные адские сковородки с крошечной щелочкой, куда по ошибке протекли маленькие земные радости. "А ты еще подумай, подумай, тогда поймешь, что все именно так и есть у людей..." Я подумала-подумала, но только ради того, чтобы Марсика уесть с его упадочными умствованиями, что хоть никогда и не приносило мне успеха – ораторство мое хромает, в споре у меня всего лишь скулы сводит от несправедливостей, и в досаде хочется съездить противнику по холеной физиономии, – так вот, все это не значит, что не надо пытаться все же выйти победителем из риторической стычки. Тем более речь о том, без чего и смысла нет сажать березки, растить сына, и писать, кажется, роман, но можно и повесть, и дочь, и сосенку – все равно нет смысла. Но мне, как назло, в голову лезла последняя ночная передача "Легенды мирового кино" про Дитрих: скажи на милость, упрямец, у нее "вершина" была с Ремарком или с Габеном? "У нее не было вершины вообще. Она ее вынесла за скобки..." То есть он имел в виду, что при жизни она карабкалась в своих узких брюках и шляпках набекрень все вверх и вверх, но до вершины не добралась. Тогда я говорю: а Мерилин Монро? У нее где? "Где, где... Господа гусары, молчать!" Кстати, про ММ мы поспорили. Я категорически против того, что ее убили братья Кеннеди, а Марсик – нет. То есть он считал, что кроме них некому, потому что она их заразила одной и той же болезнью. Тут мне стало обидно за ММ, я к ней с большим почтением. А что такого?! Большие сиськи еще не грех актрисы, да и чувство юмора не лишнее. Дитрих я тоже уважаю, ну да царство им обеим небесное. Так вот, даже если и заразила, так что ж? В конце концов, и ее ведь тоже заразили, как и многих простых смертных из тех, кто теперь завел мещанский акцент и о прошлом – упаси бог, предпочитают пить сакэ и палочками кушать... Но не убивать же из-за триппера! "Так ведь она не шофера дядю Колю заразила, а президентов... Дядя-то Коля, конечно, не убил бы, хотя и тут гарантия зыбкая..." Для Марсика такие вот братские сговоры в порядке вещей, а вступаться за незнакомого человека почему-то не принято. Хотя кости перемывать – пожалуйста. Да что уж теперь, все умерли – и Достоевский, и Монро, и Марсик.