Текст книги "Воспоминания артистки императорских театров Д.М. Леоновой"

Автор книги: Дарья Леонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

V

Оперы, которые ставились со мною. – Отношение ко мне М.И. Глинки. – Рассказы о нем. – Мнение его о Даргомыжском и Кашперове.

Теперь расскажу о том, как относились ко мне разные композиторы и какие оперы ставили со мною.

Опера «Русалка» А.С. Даргомыжского в первый раз ставилась, и в Петербурге, и в Москве, со мною. Я исполняла роль княгини. Когда при постановке оперы хозяевами были сами композиторы, то все контральтовые роли отдавались мне, не смотря ни на какие интриги. Опера «Русалка» ставилась в Петербурге самим Даргомыжским. Ария княгини «Чу, кажется, трубят!» была настолько сильно оркестрована, что А.С. пришлось переменить всю оркестровку, так как эту арию не было возможности петь. Даргомыжский очень дорожил квартетом с хором во 2-м действии «Не к добру на свадьбе нашей» и мне вспоминается указание его относительно темпа этого квартета: какой бы медленный темп мы ни брали, Даргомыжский просил петь еще медленнее. Я упоминаю об этом для того, что некоторые капельмейстеры могут не знать желания покойного композитора.

Опера «Мазепа» Фитингофа была вторая, поставленная со мною. Роль Орлика, по желанию композитора, была отдана мне и потому недоброжелатели мои, конечно, употребили все старания, чтобы опера недолго удержалась на репертуаре.

Опера «Кроатка» Дютша поставлена была мною в мой бенефис. Главная теноровая партия исполнялась Сетовым. Опера имела большой успех и так как успеху содействовало значительно мое пение, то нашлись личности, которые постарались, или, лучше сказать, ухитрились, сделать так, чтобы опера эта шла всего только два, три раза и затем похоронили ее. Дело вышло так: в день спектакля Сетов присылает сказать, что болен. Несколько времени спустя оперу назначают опять. Театр полон и опять перед началом анонсируют, что опера не пойдет. Так назначали эту оперу раз пять и постоянно она почему-нибудь не шла, а когда назначили в шестой раз, то публики собралось менее, нежели полтеатра. Этого-то именно и желали, потому что существует правило: когда при повторении оперы не выручается известная определенная цифра сбора, оперу эту кладут под спуд. Дютш был так огорчен, что захворал и умер.

Опера «Наташа» или «Волжские разбойники», сочинения Вильбоа, тоже поставлена была в мой бенефис.

Опера «Рогнеда» Серова шла также со мной. Первое время я исполняла роль Скульды, так как партия Рогнеды была написана композитором для сопрано и для этой роли даже нарочно выписана была певица из-за границы. В то же время композитор транспонировал раз для меня балладу из «Рогнеды» и я ее спела. Серову до того понравилось мое исполнение, что он решился переделать роль Рогнеды для меня. Когда в тот же год я жила на собственной моей даче, в Ораниенбауме, в июле месяце, Серов приехал ко мне. Я была, конечно, очень рада принять его у себя и предложила ему с женой и с маленьким сыном помещение. Они оставались у меня до осени, и здесь Серов переделал партию Рогнеды для моего голоса, а осенью я в ней выступила. Эта партия необыкновенно выиграла в контральтовом переложении и имела громадный успех.

Другая опера Серова «Вражья сила» была также поставлена со мной. Когда Серов писал ее, то заранее восторгался, воображая, каково будет мое исполнение роли Спиридоновны и не ошибся. К сожалению, ему не пришлось видеть этой оперы на сцене. Он умер, не отделав ее вполне и инструментовка последнего акта, как известно, докончена была, после уже смерти Серова, Соловьевым.

Опера «Ратклиф» сочинения Кюи ставилась в Петербурге в мой бенефис, имела огромный успех и также долго не удержалась, по всем вероятиям потому, что исполнение мое роли Маргариты было слишком для меня выгодно.

Две картины из оперы «Борис Годунов» сочинения Мусорского шли также со мной, и Мусорский, живя у меня на даче, работал над двумя другими своими операми «Хованщина» и «Сорочинская ярмарка» и там их окончил.

Опера «Гроза» Кашперова шла также со мной. Исполняя роль Варвары, я имела такой успех, что А.Н. Островский, увидев меня в этой роли, сказал мне: «Я мечтаю в драме о такой Варваре, какую вы исполнили в опере». Ария «Ах ты, матушка родимая» выходила у меня особенно удачно.

Относительно иностранных опер нечего и говорить, что я пела почти все контральтовые партии в операх, которые шли во время моей службы, главная же моя роль была в Лоэнгрине, партия Ортруды.

Последнее время мне пришлось взять для ансамбля в «Фаусте» роль Марты. Эта роль вышла у меня настолько удачна, что публика ожидала с нетерпением каждого моего появления, встречала и провожала меня громом рукоплесканий. Кроме того, за исполнение этой роли я удостоилась высочайшей похвалы: его высочество великий князь Константин Николаевич сказал мне: «У великого артиста нет маленьких ролей, вы это доказали, мастерски исполнив Марту. Мы и не знали, что можно из этой роли сделать подобное».

Закончу главу эту воспоминаниями о М.И. Глинке. Опера его «Жизнь за царя» была, как известно читателям, первою оперою, в которой я выступила на сцену в роли Вани. Я уже говорила, что в начале моей артистической деятельности М.И.Глинка переделал для моего концерта на голоса сочинение свое «В минуту жизни трудную» и романс Федорова «Прости, прости, прелестное созданье!» Кроме этого, он написал для меня следующие пьесы: «Valse-fantaisie»; цыганскую песню «Я пойду, пойду косить»; аккомпанемент к цыганской песни «Ах, когда б я прежде знала, что любовь родит беду». При этом он вспоминал знаменитую Стешу в Москве, рассказывая, что она была единственная цыганка, которая положительно увлекала его своим пением. Меня он учил исполнять в его духе его романсы: «Утешение» и «Не говори, любовь пройдет». Последний был его любимый. Из дуэтов любимым был: «Вы не придете вновь». При этом дуэте он вспоминал как две сестры, высокопоставленные особы, вручили ему текст этого романса и просили его написать музыку. У М.И. Глинки бывала часто фрейлина Бартенева, и он часто заставлял меня петь с ней этот дуэт.

Об итальянской методе пения М. И. Глинка выражался так: «Хотя мне и не по нутру итальянщина, но она необходима для обработки голоса».

М.И. Глинка задумал написать третью оперу и сюжет заимствовал из драмы «Двумужница». На эту мысль навело его мое исполнение его произведений. Я уже говорила, что мой голос очень нравился М.И. Глинке, а главное он ценил во мне уменье исполнять его музыку по одному его намеку. Главная роль «Двумужницы» предназначалась именно мне. Опера, можно сказать, была готова; музыка сложилась у него и нужно было только составить либретто, а так как из прежних знакомых ему либреттистов не было никого – кто умер, а кто уехал за границу, – то он обратился ко мне, говоря: «Найдите мне либреттиста, я хочу написать третью оперу из «Двумужницы».

Обрадовавшись этому намерению, я была уверена, что и другие также заинтересуются и обрадуются возможности иметь еще оперу М.И. Глинки, но интрига не пощадила и этого человека, несмотря на его гений, и вот факт, лишивший нас третьей оперы этого великого композитора.

Я поехала к Федорову, думая и его обрадовать этим известием, а главное рассчитывая, что он укажет мне хорошего либреттиста. Действительно, он указал – это был Василько-Петров, который, как оказалось потом, не мог удовлетворить желанию М.И. Глинки. Я же, уверенная, что Федоров рекомендует достойного для М.И. Глинки либреттиста, повезла тотчас же Василько-Петрова к уважаемому моему учителю.

М.И. Глинка был очень доволен, что я так скоро нашла нужного для него человека; он тотчас же начал с ним дело. Рассказал ему весь план оперы, объяснил свои желания и советовал как писать.

Начало действия предполагалось так: на сцене мать укачивает своего ребенка, и опера начинается колыбельною песнею (которую предстояло петь мне). М.И. Глинка тогда же предлагал мне написать эту песню, не дожидаясь окончания всей оперы, для того, чтобы я могла петь ее раньше; но я, не желая затруднять, отклонила его от этого, в полной уверенности, что у нас будет целая опера. Впоследствии я была в отчаянии и жалею ужасно до сих пор, что не воспользовалась этим предложением; по крайней мере хотя бы эта песня теперь существовала, так как опера осталась ненаписанною. Василько-Петров настолько был некомпетентен в деле писания, что не мог исполнить удовлетворительно того, о чем говорил ему М. И. Глинка и делал совсем иное, что-то несообразное, а самое главное по своему плану. Тогда М.И. Глинка просил меня найти ему другого либреттиста, говоря: «Опера у меня вся тут, в голове, дайте мне только либреттиста и через месяц опера готова».

Гениальность М.И. Глинки давала ему возможность создавать сразу и способ его сочинять замечателен: он не писал клавираусцуга, а прямо всю партитуру и голос и оркестр. И для такого-то композитора я не могла в Петербурге найти либреттиста! Федоров конечно нарочно рекомендовал бездарного Василько-Петрова, это несомненно. Да и во мне самой некоторые желали поколебать веру в гений М.И. Глинки. Капельмейстер Лядов, например, когда я сообщила ему о затруднении найти хорошего либреттиста, говорил мне, что М.И. Глинка уже исписался, что ничего больше он уже сделать не может. И другие артисты поддерживали его в этом, сама же я не могла иметь самостоятельного взгляда; читатель знает, как я сделалась артисткой и, не сознавая того сама, поддавалась влиянию этих гнусных и ложных мнений. М.И. Глинка, не найдя себе хорошего либреттиста, уехал за границу и, таким образом, эта третья опера его осталась ненаписанною.

Здесь будет кстати сказать несколько слов о возвышенной натуре о об особенностях характера М.И. Глинки. Я бывала у него часто и видела следовательно его в частной жизни, где, конечно, всегда характер человека выражается яснее. Так, например, раз мне не пришлось дня два быть у М.И. Глинки. Прихожу и вижу изменение в квартире. До этого у него было два кабинета. Теперь один кабинет, поменьше, преобразился в клетку. Поставлена в нем решетка, за которой пол усыпан песком, расставлены деревья и штук сорок певчих птичек разных сортов поселены в этой большой клетке. Было это в марте. На вопрос мой, как это сделалось в такое короткое время и для чего, он отвечал: «Я устроил это для того, чтобы птички эти наводили меня на новые сочинения; мне довольно одного чириканья какой-нибудь птички, чтобы создать из этого целую музыкальную фантазию».

В другой раз, прихожу и опять вижу изменение в квартире. Надо заметить, что М.И. Глинка жил с сестрой своей Людмилой Ивановной Шестаковой. Они занимали целый этаж; вход направо к ней, налево к нему, а квартира была общая. Так, в этот раз, когда я пришла, вижу, что от передней отгорожена половина и устроена кухня, в которой готовит новая кухарка. Дверь же к сестре заперта. Когда я спросила М.И. что это значит, он объяснил мне, что пожелал пожить своим хозяйством, потому что нашел прекрасную кухарку. Он пригласил меня обедать. Кухарка была шведка и действительно очень искусна. Обед был превосходный, приготовлен лучше всякого повара. Конечно, через неделю или полторы все это уничтожилось и жизнь потекла по-прежнему. Он говорил мне, что соскучился о племяннице.

М.И. Глинка очень привязан был к этой девочке. Гений его как бы передан был ей. Так, например, ей было не более пяти лет, когда М.И. написал для меня цыганскую песню «Я пойду, пойду косить», и эта девочка скорее меня заучила и слова и голос. Это замечательно, тем более, что в этой песне есть вариант, который проходит около двух октав. Крошечным своим голоском она выпевала так верно все нотки, что просто поразительно было слушать; замечательно еще, что в этом же возрасте она уже пела совершенно верно все лучшие мотивы из оперы «Руслан и Людмила». Ей было 8 – 9 лет, и она пела эту оперу можно сказать от доски до доски, и хоры, и соло, все одним словом. Когда она начала учиться музыке, в ней проявлялись задатки гения М.И. Глинки. К сожалению, девочка эта прожила недолго, она умерла 14-ти лет от горловой болезни.

Творчество М.И. Глинки проявилось в нем в раннем возрасте; 14-ти лет он написал уже квартет, который всем очень нравился, но квартет этот, как помнится, говорил мне М.И., не существует.

Вот еще интересный факт, рассказанный мне самим М.И. Глинкой: раз он ехал на свою родину и около Смоленска ямщик его запел. В опере «Жизнь за царя» есть мотив, который проходит почти в каждой части оперы «Ах, не мне бедному!» М.И. взял его прямо от ямщика, который на слове ах – следующее: sol, mi, ci, la, sol, fis, la, sol, mi, ci, fis, sol.

Этого довольно было для М.И. Глинки, чтобы построить такую громаду, как увертюра к опере «Жизнь за царя» и трио «Ах, не мне бедному!»

Глинка был большой домосед. Очень трудно было уговорить его выехать куда-нибудь. Однажды, как-то удалось мне увести его к себе на дачу, на Черной речке. Мы ехали в коляске и когда переезжали мостами через Неву, солнце было низко на закате. М.И. так восхищался, так наслаждался, точно ему никогда прежде не приходилось видеть этой картины, точно в первый раз он чувствовал это наслаждение. Я же была счастлива, что удостоилась принять у себя такого великого человека.

Могу привести здесь мнение Глинки о некоторых композиторах.

Даргомыжский, по его мнению, имел большой дар к комизму, и Глинка советовал ему выбрать какой-нибудь комический сюжет для оперы. Но Даргомыжский не согласен был с его мнением и даже обижался.

У Глинки бывал Вильбоа, который отдавал многие свои сочинения под его редакцию. Из романса М. И. Глинки «Уймитесь волнения страсти» Вильбоа сделал дуэт и напечатал его без просмотра М.И. Когда М.И. проиграл этот дуэт на фортепиано, то положительно пришел в негодование и сказал ему резко: «Разве может быть у меня такое соединение, какое вы сделали». М.И. был так раздражен, что тут же сгоряча просил Вильбоа не бывать больше у него. Я упоминаю об этом факте для того, чтобы музыканты могли себе объяснить то, что найдут в этом дуэте несообразного с духом М.И. Глинки.

Во время последнего пребывания М.И. в Петербурге, приехал из-за границы В.Н. Кашперов. М.И. необыкновенно симпатично относился к нему. Представляя его мне, назвал его своим другом и говорил, что в будущем возлагает большие надежды на него. (Кашперов ставит в настоящее время оперу свою «Тарас Бульба»).

VI

Мои материальные средства. – Заключение со мною нового контракта. – Неожиданное его изменение. – Предложение Федорова, чтобы я вышла в отставку. – Появление на сцене певицы Шредер. – Мой концерт в Павловске. – Овации публики. – Неудача интриги Федорова. – Появление на сцене певицы Лавровской. – Опера «Иоанн Лейденский». – Новые интриги против меня. – Прием оказанный мне публикой в мой бенефис. – Несправедливое оставление меня на два лишних года на службе. – Поступок со мной Коммисаржевского. – Затруднения и хлопоты при устройстве прощального бенефиса. – Прощание с публикой и окончание службы при театре.

Все почему-то были уверены, что я имею большие средства. Но средства мои были настолько ограничены, что я, работая целый сезон, должна была всякий год, на летние месяцы, отправляться куда-нибудь в путешествие, чаще всего по Волге, тогда как у меня была уже в то время собственная дача в Ораниенбауме, где я с удовольствием отдохнула бы летом, если б могла избежать этих экскурсий. Но без них я не могла бы существовать. Содержание артистов было скудное. Как сказано выше, в первый год я получала всего 300 руб.; потом жалованье мое удвоили, а через три года я, кроме 600 руб. в год, получала 5 руб. разовых. Когда же я стала совершенно необходима для оперы, жалованье мое дошло до 1140 руб. в год и поспектакльную плату мне назначили 15 руб. Другого контральто между тем не являлось и я работала одна.

Прослужив таким образом 12 лет и вынужденная, кроме службы, прибегать каждое лето к путешествиям, я решилась воспользоваться, по совету моих друзей, удобным для меня моментом и потребовать сумму, которая могла бы поправить меня в материальном отношении. Я уже сказала, что другого хорошего контральто не было. Случилось так, что контракт мой кончался накануне открытия Мариинского театра после пожара. Пользуясь таким счастливым для меня совпадением, я предложила следующие условия нового контракта: жалованья по-прежнему 1140 руб., поспектакльной платы 50 руб. и 2000 рублей за бенефис. Последнее условие главным образом для того, чтобы гарантировать себя от тех неприятностей, которые каждый год приходилось встречать при бенефисе. Не могу выразить с какими ужасными трудностями добилась я заключения этого контракта и достигла я этого только благодаря удобному моменту, о котором упоминала выше. Никогда не дали бы мне этой цифры по контракту, если б я не объявила решительно, что буду играть на открытии театра в таком только случае, если мне пришлют накануне подписанным контракт мною предложенный. Волей – неволей дирекции пришлось принять мои условия, потому что открытие театра должно было произойти в присутствии высочайшей фамилии, а заменить меня не мог никто. Подписанный контракт прислан был мне накануне этого спектакля в 10 часов вечера. До минуты получения этого документа я была в тревожном состоянии; для меня решался вопрос: быть или не быть.

Контракт заключен был на три года и хотя в нем был пункт, что по прошествии каждого года контракт по обоюдному соглашению может быть нарушен, я была совершенно спокойна, рассчитывая на этом окладе дослужить до пенсии, так как с основания театров не было примера, чтобы отнимали у артиста то, что раз ему уже дали. Со мной же вышло не так.

По прошествии трех лет контракт возобновили, несмотря на тщательное старание Федорова найти в течение первых трех лет другое контральто. Его не находилось и пришлось возобновить volens-nolens контракт со мной. Через год после его возобновления, директор Гедеонов, сын прежнего директора, присылает за мной и объявляет мне, что у меня отнимается половина моего содержания, т.е. так как я получала около 6000 руб. в год, то с этого времени буду получать всего 3000 рублей. Говоря это, директор прибавил: «Если угодно вам продолжать службу, то можете только на этих условиях, иначе вы нам не нужны». Такое предложение ошеломило меня. Я спрашиваю, как же так я не нужна, когда все оперы идут со мной. Тогда директор объяснил мне, что на ту сумму, которая у меня отнимается, ангажирована Сульянова, также контральто, и что так как она разделит мой труд, то и будет получать половину моего содержания. Сульянова не пела еще ни на одной сцене и я выразила свое мнение директору, что совершенно немыслимо, чтобы только что начинающая певица могла исполнять мои роли. Но что я ни говорила, ничто не могло изменить дела; как видно, решено было отнять у меня половину содержания. Я принуждена была согласиться, потому что до пенсии моей оставалось четыре года. Прослужив 16 лет, я поступила бы необдуманно, если б оставила службу, приняв слишком к сердцу эту новую обиду. Конечно, Федоров, зная мой характер, рассчитывал, что я не снесу такой несправедливости и выйду в отставку. Но я тут же сказала директору: «В вашей воле не дать мне даже ничего, а я все – таки должна служить, иначе зачем же я подарю вам мою службу, которая через четыре года даст мне пенсию».

Между тем Сульянова выступила в «Русалке» и тем ограничилась, так как совершенно не могла исполнять предназначенных ей ролей.

В то же время Федоров подсылал ко мне своего секретаря, который самым дружелюбным образом, как бы желая мне добра, спросил меня, не хочу ли я получить всю пенсию тотчас же. Я конечно готова была согласиться. Тогда он подал мне заранее написанное им для меня прошение об отставке, которое оставалось только подписать, и говорит: «Через несколько дней вы получите полную пенсию». Прошение это я не подписала, потому что, прочтя его, увидела, что это была ни более ни менее как ловушка: в прошении говорилось, что я, представляя свидетельство от доктора, прошу отставки по болезни и в таком смысле, что, получив по такому прошению отставку, я не могла уже более надеяться появиться где бы то ни было на сцене.

Так как Сульянова не могла исполнять предназначенных ей ролей, пришлось опять мне нести тяжесть исполнения всех контральтовых партий за половинную плату.

Терпеливо продолжала я свою работу, надеясь, что начальство наконец окажет мне должную справедливость и возвратит через год то, что так неправильно отняло; но ожидания мои не оправдались, начальство приготовило на мои роли воспитанницу театрального училища г-жу Шредер. Певица эта теперь жена капельмейстера Направника. Шредер была жертвою, в смысле артистическом, Федорова, который безжалостно сгубил ее, желая повредить мне. У Шредер был прекрасный голос, но ей нужно было еще поучиться не только год, а года три по крайней мере, чтобы выступить в тех партиях, которые ей назначили.

Дело было так: летом в тот год, когда попытка заменить меня Сульяновой не удалась, разнесся слух, что с открытием сезона появится контральто из театральной школы, что контральто это просто диво, и что мне уже отказано. Чтобы опровергнуть слух, распущенный обо мне, подкрепить себя и доказать насколько публика любит меня, я дала концерт в Павловске, и действительно публика заявила такую ко мне любовь, что большего невозможно было желать. Прием сделанный мне был вероятно еще усилен слухами об удалении меня со сцены, и публика хотела показать, как дорожит мною. Когда я спела написанный для этого концерта Сидоровым романс: «Мне все равно, враги ли мне найдутся, с врагами свыклась я давно», то публика пришла в такой экстаз, что описать невозможно; о громе аплодисментов и говорить нечего; со всех сторон махали платками, кричали: «оставайтесь, оставайтесь!» Когда я пошла, наделенная цветами, публика обступила меня и из шести букетов, поднесенных мне, не осталось ни одного листочка.

Настала осень. Назначили дебют Шредер в «Жизни за царя». Я сказала, что начальство наше само сгубило Шредер, потому что ничего нет хуже, как вступать начинающему артисту в контру с публикой. Дебют Шредер вышел неудачен. При начале 3-го действия публика точно сговорилась, не давала ей начинать и требовала Леонову. Требование это выражалось не в верхах, а всею публикою. Одним словом, она выразила этим дирекции протест за ее поступки со мной. Надо, впрочем, заметить, что в публике говорили: «Мы не против Шредер, но против несправедливостей, которые делаются заслуженной артистке».

Федорову не удалась и эта интрига. По окончании второго трехлетия дирекция возобновила опять со мной контракт, только, конечно, на тех же условиях.

После этого, появилась на Петербургской сцене г-жа Лавровская. Она играла в «Жизни за царя», в «Руслане и Людмиле» мои роли, которые я перестала играть; моя полнота мешала мне несколько в их исполнении.

Г-жа Лавровская, как известно, сделалась также большой любимицей публики. Мы ничего не имели друг против друга, но сама публика пожелала делиться на партии. Я с своей стороны могу упрекнуть Лавровскую только в одном: когда мы в первый раз встретились, что было на репетиции «Фауста», где мы пели обе, – я играла Марту, она Зибеля, – то она не потрудилась даже попросить режиссера познакомить ее со мной, что ей, как вновь поступающей, следовало бы сделать. Я объясняю это влиянием на нее начальника репертуара, который способен был даже сказать ей, чтобы она не знакомилась со мной. Так я предполагаю, утверждать же этого не могу. Но мне не могло не показаться странным такое отношение новой артистки, потому что когда поступала я, то просила режиссера познакомить меня со всеми артистами, которым он меня и представил.

Наконец, ставится «Пророк» под названием «Иоанн Лейденский». Назначают чередоваться мне и Лавровской. Не смотря на то, что я пела много трудных опер, просмотрев партию Фидесы, я долго крепилась, чтобы не брать эту роль, из боязни сорваться. Лавровская же, прослужив всего 3 -4 года, храбро взялась за нее. Когда же, как я сказала, назначили нам эту оперу петь в очередь, я не могла не взять роли Фидесы, и из того, что следует, видно будет, как старалось мое начальство заминать меня. Ясно, что если исполнение оперы дается поочередно двум артисткам, то и репетиции должны бы были быть по очереди, тем более, что партия эта такого сложного характера. И что же! Лавровской дано было репетиций до 40, я же не имела ни одной. Два первых раза опера шла с Лавровской, третий назначается со мной и без репетиции! Если уже одной артистке дают 40 репетиций, то другой, хотя бы и более опытной, все же следовало дать хотя бы репетиций десять.

Мне удалось только, когда уже назначен был мой спектакль, сделать одну спевку с фортепиано и одну с оркестром. Но партию свою я изучила вполне заранее. Зная по опыту, что я могу ожидать всяких мерзостей, я привыкла быть предусмотрительной и предвидела то, что случилось. Меня хотели подвести, но я вышла из этой новой ловушки победительницей. Я была готова к исполнению роли Фидесы, разучив ее дома под аккомпанемент фортепиано и когда, перед спектаклем, пела свою партию с оркестром, весь оркестр аплодировал мне. Я упоминаю об этом потому, что оркестр аплодисментам своим выразил протест капельмейстеру, действовавшему также против меня.

Недоброжелатели мои были поражены, что с одной этой спевки я могла исполнить всего «Пророка».

Наконец, в мой бенефис шел «Иоанн Лейденский». В распространенной тогда газете «С.-Петербургские Ведомости» предупреждали заранее, что в бенефис Леоновой готовится скандал. Однако, никакого скандала не было; появились правда шикальщики из-за того якобы, зачем я отбиваю роль Фидесы от Лавровской. За то мои доброжелатели, услышав о каком-то грозившем мне скандале, позаботились оградить меня и слух о скандале послужил только к большему моему торжеству. Вся сцена Мариинского театра забросана была венками и букетами; на мою голову сыпались со всех сторон цветы; до 600 венков и букетов набросано было кругом меня. Противники мои были этим несколько афропированы, но попытались показать себя во втором акте; когда я спела «Ах, мой сын!» и пошла к двери, публика вызывала меня, а вверху стали шикать. Конечно, этим они только увеличили вызовы, и меня вызвали несколько раз. Когда я в третьем акте спела арию «Подайте», публика была глубоко тронута и тут уже и враги мои и друзья соединились и аплодировали заодно.

Лавровская же, как известно, сорвала голос на «Пророке» и даже сама просила меня заменять ее несколько раз в ее очередь.

После этого поставлена была опера Серова. «Вражья сила», в которой мы заняты были обе, я и Лавровская; я в роли Спиридоновны, Лавровская в роли Груни.

Наконец, дослужила я двадцать лет, но меня, сверх ожидания, заставили прослужить еще два года. Эта была новая несправедливость, потому что два года сверх срока обязаны были дослуживать только казенные воспитанницы театрального училища, а я была приходящей. Пришлось еще два года переносить неприятности и притеснения; но я решилась терпеливо сносить все, в виду приближающегося окончания службы.

Так как я пела во многих операх, то случалось, что должна была участвовать почти во всех бенефисах моих товарищей. Участие артистов в бенефисе которого-нибудь из них, было делом обоюдным и хотя по окончании бенефиса следовало бы для приличия благодарить друг друга, но этого у нас не делалось; точно также, когда объявляли афишей чей-нибудь бенефис друг друга не просили, а каждый пел свою партию, как в казенных спектаклях. Последние бенефисы, в которых я участвовала, были: г-жи Платоновой, Петрова и Коммисаржевского. Хотя бенефис мой был ассюрированный, но так как предстоящий должен был быть последним, то само собою разумеется мне хотелось, чтобы прощание мое с публикой имело бы также значение и с материальной стороны. Изменение моего контракта за последние шесть лет моей службы, четыре года срочных до пенсии и два года благодарственных, расстроили все мои расчеты. Если б я получала, как прежде до шести тысяч в год, то могла бы ко времени моей отставки скопить тысяч пятнадцать, что меня обеспечило бы. Громадная же сбавка на 3,000 рублей в год не только лишила меня возможности это сделать, но мне пришлось еще прикладывать ежегодно 1.500 рублей, так что скопленные мною в прежние года, из жалованья и из путешествий, 10,000 рублей, потрачены были в эти последние шесть лет моей службы. Вот почему мне не хотелось лишиться бенефиса. Бенефициант знает вперед из газет о том, что готовится ему, и с этой стороны я могла надеяться на хороший результат.

Обращаюсь к моему последнему бенефису относительно постановки спектакля. Надо заметить, что внешним образом все артисты были хороши со мной, но подпольная интрига не переставала работать против меня. Хотя мой бенефис был последний, но не смотря на это, как трудно мне было добиваться, чтобы он вышел таким, каким я желала. На каждом шагу я встречала затруднения и препятствия. Лично я не могла бы никогда поступит так с моими товарищами – артистами, с которыми столько лет служила вместе, как поступили некоторые из них со мной при устройстве моего бенефиса, к тому же последнего. Сначала я выразила желание дать целую оперу, но на какую я ни указывала, тотчас же являлось какое-нибудь препятствие, чего-нибудь не доставало, то декораций, то певца на какую-нибудь роль, то что-нибудь не так в оркестре, и потому я должна была остановиться на сборном спектакле. Незадолго до моего бенефиса, в бенефис Коммисаржевского были поставлены два акта из оперы Мусорского «Борис Годунов», в которой я исполняла роль корчмарши (хозяйки корчмы). Я находила, что ничего не может быть лучше, как дать эти два акта и в мой бенефис, потому что они очень понравились публике. Но как только я заявила свое желание об этом, мне сейчас же поспешили ответить, что за право дать эти два акта нужно платить разовые композитору. На это я выразила мнение, что наверное

Мусорский ничего не возьмет с меня, потому что я с ним хорошо знакома, и, действительно, когда я сказала ему об этом одно слово, он отвечал, что сочтет себя счастливым, если увидит в мой бенефис два акта своей оперы. И так, значит, идут два акта «Бориса Годунова» и к этому я поставила 3-й акт «Вражьей силы» и сцену из «Жизни за царя» – «Бедный конь в поле пал». Назначая такие вещи я заботилась, конечно, показать свою силу, с каким голосом кончаю свою службу. Афиша уже вышла, как вдруг приезжает ко мне режиссер и спрашивает меня, просила ли я участвовать Коммисаржевского. Меня это крайне удивило; я отвечала, что нет. Тогда режиссер посоветовал мне поехать попросить его. Я согласилась и поехала. Поднимаюсь на лестницу в квартиру Комиссаржевского, слышу его поющим, но когда я вошла в гостиную, меня встретила прежняя жена его, говоря, что его нет дома. У меня не достало духа сказать, что я слышала его голос; я решилась ограничиться тем, что так как он дома, то будет слышать наш разговор. Я просила жену его передать ему мою просьбу участвовать в моем бенефисе и прибавила, что еду от них в Мариинский театр, куда просила прислать мне ответ. В этот самый момент вбегает маленькая девочка, дочь их, и кричит: «Мама, мама! папа спрашивает, куда ты положила..?» (не помню что именно). Я отвернулась. Мне стало совестно, стыдно за нее. Все это до глубины души смутило меня, и я не могла не вспомнить факта, который еще более увеличивал низость такого поступка, именно: Коммисаржевский служил в Мариинском театре два раза; первый раз, когда приехал из-за границы. Прослужив недолго, он стал жертвой интриг и ему отказали, что в глазах моих было несправедливо. Оставив службу, он принужден был дать концерт в купеческом клубе и вот в один прекрасный день является ко мне. Звонит, входит и прямо становится на колени передо мной, говоря: «Вы единственный человек, настоящая артистка, вы мне не откажете участвовать в моем концерте! Умоляю вас, спасите! Я узнал, что служу не с артистами, а с ремесленниками!» Хотя мы и не были с ним в дружеских отношениях, но он не мог, конечно, сомневаться в моем согласии. Я тотчас же согласилась спеть сколько надо было ему нумеров. Когда концерт состоялся, он, говоря обо мне, назвал меня: «Это истинная артистка – женщина!» Теперь я, видя такой прием, в самой деликатной форме напомнила жене Коммисаржевского об этом факте, о котором они оба забыли, может быть. Она ответила мне только: «Да, это было так давно!» – «Не знаю, как для кого, – возразила я, – но что касается меня, я всегда ценю, когда что-нибудь для меня сделано!» Как бы то ни было, от них я поехала в Мариинский театр и ждала там его ответа. Здесь, находясь в неприятной неопределенности, я нашла сочувствие только в одном маленьком человеке. Это был помощник режиссера Морозов. Он говорил: «Что за безобразия делаются в нашем театре!» Режиссером был в то время Кондратьев, который состоит им и до сих пор. Получаю, наконец, после долгого ожидания, ответ Коммисаржевского. Он пишет, что был у доктора и что тот запретил ему петь. Приходилось изменить афишу.