Текст книги "Воспоминания артистки императорских театров Д.М. Леоновой"

Автор книги: Дарья Леонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Приезжаем. Нас просят подождать в канцелярии. Несколько времени спустя, выходит из кабинета директор. Хмурый вид его, суровость взгляда, произвели на меня такой страх, что, не будь со мной Агафьи Тихоновны, я бы, кажется, непременно убежала. В сущности же, как узнала я впоследствии, директор был очень добрый человек… Подали ему прошение.

Прочитав, он сказал: «У нас и своих очень много, принять не могу». Мне сделалось еще страшнее и я думала только, как бы уйти. Но моя Агафья Тихоновна опять-таки нашлась. «У нее голос очень хорош», – сказала она. На, это он отвечал: «Это дело другого рода. Если у нее голос, то голоса нам нужны. Сейчас дам вам бумагу. Поезжайте с ней в Большой театр к Каусу. Он попробует голос и напишет мне отношение». Получив бумагу, мы тотчас же отправились в Большой театр. Нас ввели в залу, где как раз шли репетиции хорам. Увидав хористок, одетых на мой взгляд нарядно, я была ужасно сконфужена своим туалетом. Они кидали на меня взоры пренебрежения, думая, вероятно, что я новая хористка. Хотя мне было всего четырнадцать лет, я была очень развита и казалась взрослою.

Каус, режиссер Большого театра, попробовав мой голос, написал, что слух великолепный, голос есть, но что нот не знает совершенно. С бумагой этой мы поехали обратно к Гедеонову, который, прочтя ее, позвал директора школы Обера и велел принять меня в класс первоначального обучения нот к Быстрову, учителю пения. Приказано было, чтобы поторопились моим приготовлением.

Я была вольно-приходящей. Это было осенью 1849 года. Быстров, исполняя приказание директора, поторопиться моим приготовлением и желая выслужиться, особенно прилежно занимался со мною, так что к марту 1850 года я пела уже на сцене школьного театра арию из оперы Роберт – «Сжалься!» Диапазон моего голоса был так обширен, что учитель, не поняв его, заставлял меня петь сопрано, тогда как впоследствии оказалось, что у меня контральто.

К этому времени относится событие, которое в значительной степени подействовало на душевное мое состояние и окончательно решило мою будущность.

Вскоре после появления моего на школьном театре, был на Царицыном лугу парад. Знакомые наши дали нам в окне Павловских казарм два места. Матушка и я отправились смотреть парад. По окончании его, когда мы собирались домой, представили нам одного молодого человека, который предложил нам свои услуги, чтобы проводить нас, так как экипажа у нас не было. Когда дошли мы до дому, то за такую любезность матушка сочла своею обязанностью пригласить его к нам, тем более, что расстояние от Царицына Луга до нашей квартиры на Петербургской стороне было неблизкое. Молодой человек заинтересовался мной, стал у нас бывать и, несколько времени спустя, сделал мне предложение, предполагая, что мне было лет 17. Когда матушка объяснила ему, что мне всего только 15 лет, он все – таки настаивал на согласии, говоря, что готов ждать сколько нужно, но выразил непременное желание свое, чтобы я оставила театр, потому что, принадлежа к аристократической фамилии, не надеялся получить согласия от своих родителей, если я останусь в театре.

Наступила для меня страшная борьба: принять ли его предложение, или предпочесть артистическую карьеру, которая уже обещала мне хорошую будущность. Однако же влечение сердца взяло верх и я выбрала замужество. Молодой человек был красив, хорошо образован и богат. Я дала согласие, перестала ходить в театр и жених мой начал бывать у нас ежедневно. Затем он объявил родителям своим о желании своем жениться на мне, но не получил согласия. Они говорили ему, что он должен выбрать себе жену из своего круга. Не смотря на это запрещение родителей, он, не колеблясь, стоял на своем и уверял нас, что никакие препятствия не помешают ему исполнить то, что он сказал.

Такое положение продолжалось месяцев шесть. Молодой человек не переставал бывать у нас. Но вот в один прекрасный день, уходя от нас, он как-то странно простился со мной; в нем заметно было особенное волнение, я это ясно видела и призадумалась, чтобы это такое значило. После того жду его день, два… Не приезжает. Посылаем узнать не случилось ли что-нибудь и нам передают, что два гайдука силой усадили его в карету и увезли куда-то на шестерке лошадей. Через несколько дней после этого получаю от него письмо с дороги. Пишет наскоро, что хотя и увезли его силой, он все-таки вернется и сдержит свое слово, не смотря ни на что.

Понятно, что положение мое было невыносимо тяжелое. Меня мучила неизвестность будущего. Что было мне делать? Не смотря на юные лета мои, я понимала, что жизнь моя продолжаться так не может. Надо было что-нибудь предпринять. От театра я отстала, надеяться на обещание жениха вернуться я не могла, зная сопротивление со стороны его родителей. Я просто теряла голову и не находила покою.

Однажды, сидела я в раздумье у окна. Окна наши были довольно низки и выходили на плац. Вижу подходит седой старичок в рубище, поглядел на меня, покачал головой и говорит: «Что ты думаешь, того не будет, а будет, да другое. Молись Царице Небесной!» Слова его, сказанные в такую минуту, поразили меня. Я рассказала все это матушке. «А что ты думаешь», отвечала она, «пойдем-ка помолимся Спасителю, авось он нам поможет и вложит нам мысли, что делать!» Действительно, выходя из домика Петра Великого, где находится чудотворная икона Спасителя, я почувствовала облегчение и говорю матушке: «А что, если опять в театр? – «Как пойдешь теперь», – возразила она? – «с какими глазами!»

Как ни разбирали мы этот вопрос, все казалось нам, что явиться в театральную дирекцию с просьбою принять меня опять было невозможно. Мы думали, что я уже давно не числюсь там, что попасть туда без особо счастливого случая нельзя, когда я сама вышла оттуда. Мы так и порешили, что это невозможно, что следовательно нечего и пытаться. Но случай, который можно объяснить только чудом, в эту самую минуту, когда мы решили, что возвращение мое в театр невозможно, показал нам противное.

Возвращаясь домой, мы должны были зайти в гостиный двор и здесь, проходя Пассаж, встречаем секретаря театральной школы. Он необыкновенно радушно поздоровался со мной и спросил меня, почему я вдруг оставила занятия в школе. Я объяснила ему это домашними обстоятельствами, прибавив, что теперь я могла бы заниматься опять и очень желала бы этого, но что не знаю, как это сделать, как снова поступить в класс. Какова же была моя радость, когда он объяснил мне, что делать для этого нечего, что я до сих пор числюсь в театре, что мне стоит только явиться и начать заниматься. На другой же день я пошла в школу и с жаром, всей душой предалась искусству. Насколько влечение мое к нему было сильно, видно из того, что когда, несколько времени спустя, приехал жених мой, я, без малейшего колебания, отказалась от его вторичного предложения, потому что, в случае согласия, мне пришлось бы опять оставить театр и бороться с его родителями, которые так и не согласились на наш брак.

Бывший жених мой был совершенно убит этим отказом, и, как я узнала впоследствии, начал страшно кутить. Наконец, с досады на родителей, женился на женщине, находившейся на последней ступени падения, и привез ее к своим родителям.

«Вот», сказал он им, «вы не хотели, чтобы я женился на бедной, но честной девушке, так я привез вам невестку такого-то рода!» После того, он недолго пробыл в Петербурге и уехал с женой своей на Кавказ, где вскоре умер от кавказской лихорадки.

Некоторое время после возвращения моего в театр я пробыла еще в классе Быстрова, а потом, за успехи, переведена была в класс учителя Вителляро, который и определил, что у меня контральто. Зиму я занималась у него, – это был второй год моего ученья. Я уже разучивала понемногу места из оперы «Жизнь за царя» и играла в комедии – водевиле «Катерина – Золотой крестик», исполняя роль Катерины. Пение мое всем очень понравилось, так же как и игра.

После первого же спектакля, мне положили жалованья 25 руб. в месяц, т.е. триста рублей в год, и в непродолжительном времени назначили мне спеть в первый раз на сцене Александринского театра эпилог «Жизни за царя»: «Ах, не мне бедному!»

Оперного театра в то время не было еще в Петербурге и опера шла изредка в Александринском театре.

И так, первый дебют мой был в исполнении эпилога из «Жизни за царя». Публика приняла меня с восторгом. Меня впрочем знали несколько и раньше. Когда я была в школе, мне случалось петь по приглашению в собрании или на других частных вечерах.

Второе появление мое на сцене было в «Русской свадьбе», которую ставили в первый раз. Зная, как пение мое нравится публике, назначили мне пропеть в этой пьесе: «Вдоль по улице метелица метет!» в вставной роли парня, пришедшего на свадьбу. Пьеса настолько выиграла от моего пения, что, после нескольких представлений «Русской свадьбы», автор нашел нужным из маленькой вставной роли моей создать новую, входящую в состав пьесы, роль именно боярина Хрущева. Следовательно, роль эта создана была специально для меня и выходила необыкновенно эффектна. Когда я начинала за сценой «Ах, как звали молодца», и затем с песенкой этой вбегала на сцену, то буквально каждый раз приему не было конца, театр дрожал от рукоплесканий,

Артистическая карьера моя началась с этих двух вещей и успех на сцене был для меня несомненен. Я поняла свою силу и с этого времени еще серьезнее занялась искусством.

Замечу кстати, что когда я пела эпилог из «Жизни за царя» в первый раз, то Степанова, сопрано, и Леонов, тенор, первые исполнители со времени постановки этой оперы, пели еще со мною, но после этого в скором времени сошли уже со сцены.

III

Внимание ко мне императора Николая Павловича. – Прибавка жалованья. – Первое знакомство с М. И. Глинкой. – Горькое разочарование. – Усиленная работа. – Я делаюсь ученицей Глинки. – Необычайный успех мой в роли Вани в опере «Жизнь за царя». – Начальник репертуарной части Федоров. – Вражда его ко мне. – Назначение в мою пользу концерта. – Отмена его Федоровым. – Кончина моего отца. – Вторичное назначение концерта в мою пользу и вторичная отмена его по случаю кончины императора Николая Павловича. – Поездка за границу. – Пребывание в Берлине. – Граф Кушилев-Безбородко. – Знакомство с Мейербером. – Внимание его ко мне. – Отзыв Мейербера о моем даровании и последствия этого отзыва. – Мои успехи за границей. – Композитор Обер. – Просьба о продолжении отпуска. – Резкий ответ Федорова. – Участие мое в двух концертах в Париже и сопровождавший их успех. – Предложение остаться в Париже. – Решение вернуться на родину.

Я все более и более приобретала внимание публики и, наконец, сделалась такой любимицей, что в Александринском театре ни один бенефис не обходился без моего участия, или давалась мне роль с пением или, если такой роли не было, то я пела песни и романсы.

Таким образом, прошла первая зима моей службы в театре. Летом, по желанию государя Николая Павловича, устроен был в Гатчине, во дворце, концерт с живыми картинами. В концертном отделении участвовала и я. Государь обратил особое внимание на меня, так что пожелал знать, сколько я получаю жалованья и сколько другая певица, также участвовавшая в этом концерте и выпущенная из школы в одно время со мною. Эта другая имела протекцию и потому получала 600 руб. в год, я же всего 300 руб. Когда государь спросил о моем жаловании, директор Гедеонов впопыхах подбежал ко мне с этим вопросом. Государь, узнав, что мне дается всего 300 руб., тогда как другой 600, тут же приказал сравнять меня с ней. Такое внимание государя осталось конечно навсегда в моей памяти. Я была польщена в высшей степени и, кроме того, не могла нарадоваться удвоенному жалованью. Родители мои, когда я, возвратившись домой, рассказала им все это, тронуты были до слез. Отец беспрестанно повторял: «Как это так! Сколько походов совершил я, и все столько не получаю, сколько ты, матушка!»

Осенью 1852 года, приготовляясь к исполнению роли Вани в «Жизни за царя», я узнала, что в Петербурге находится М.И. Глинка.

Надо сказать, что за год перед этим М.И. Глинка был также в Петербурге и учитель мой Вителяро, желая знать мнение его о моем исполнении роли Вани в «Жизни за даря» пригласил меня съездить к М.И. Глинке. Я спела ему «Ах, не мне бедному!» Увы! пение мое ему не понравилось. Он нашел его до такой степени плохим, что сказал мне: «С таким тремоло поют только те певцы, которые кончают, а не те, которые начинают». При этом объяснил мне, почему это так не хорошо, к чему может такое тремоло привести, и сделал мне указания, как от этого избавиться. Разочарование мое было горькое, но я в течение года так много работала, вспоминая советы М.И. Глинки, что когда теперь, во второй раз, год спустя, узнав, что он в Петербурге, приехала к нему и спела опять «Ах, не мне бедному!», то действие моего нения оказалось совершенно обратное первому. М.И. Глинка, прослушав меня, убежал в свой кабинет, и когда возвратился оттуда, то на глазах его были слезы и он сказал: «Смотрите, матушка, что вы произвели вашим пением в этот раз!» Усиленные труды мои принесли блестящие плоды. С этого же дня М.И. Глинка поздравил меня сам своей ученицей и принялся приготовлять меня к роли Вани.

Вскоре после этого поставили оперу «Жизнь за царя». Для роли Антониды вызвана была из Москвы Семенева, исполнителями других ролей были: Петров, Булахов и я. Состав был необыкновенно хорош, и я, по отношению к себе, никогда впоследствии не помню такого триумфа, какой был в этот раз. Если публика была в таком неописанном восторге от моего исполнения, то каков же был восторг моих родителей. Отец, казалось, был на верху блаженства.

Я уже говорила, что театра для русской онеры в Петербурге в то время не было. Русская опера шла в цирке, на месте которого, когда он сгорел, и был выстроен Мариинский театр. Опера шла тогда редко и потому мне приходилось мало петь в опере, а исполняла я преимущественно в драматических спектаклях, в Александринском театре, роли с пением. Итальянская же опера шла в Большом театре.

В промежуток времени от 1851 по 1853 год, переменился начальник репертуара; Семенова заменил Федоров. И вот с поступления его на эту должность начались мои неудачи по театру; путь мой покрывался терниями все более и более! Причиною этого было то, что я имела несчастие понравиться Федорову, а между тем он узнал, что я выхожу замуж. Он почти прямо объявил мне, что будет врагом моим. И действительно, что бы не предполагалось в мою пользу, ничто не удавалось. Начальник репертуара, – это можно сказать все в театральном мире, и в нем то я имела моего главного врага. Федоров, при всяком

удобном случае, загораживал мне путь. Так памятен мне особенно его поступок, когда в пользу мою назначен был концерт за участие мое в драматической труппе в течение всей зимы, что не входило в мои обязанности.

Мне дали залу в Александринском театре и объявили афишами о концерте в мою пользу. Так как я успела уже сделаться любимицей публики, то билеты разобраны были в один день. Довольная такой удачей, я готовилась концертом этим получить заслуженную трудами своими награду, сделала затраты, по средствам своим значительные, и вдруг все надежды мои рушились! За день до концерта присылают за мной карету и капельдинер говорит, что меня просит к себе начальник репертуара в Александринский театр. Здесь Федоров объявляет мне:

– По высочайшему повелению концерта вам не будет!

Как ни была я молода и неопытна, однако же, я уцепилась за слова его: «по высочайшему повелению» и тотчас же сказала ему, что мне крайне интересно знать, почему концерт, назначенный мне в виде награды, отнимается у меня по высочайшему повелению. Объясняясь с Федоровым самым простым, можно сказать, детским образом, старалась добиться от него причины этой немилости, так как, по моему мнению, говорила я ему, лишить меня заслуженной награды могут только за какую-нибудь вину. Увидав, что я так серьезно ухватилась за ложное выражение его, он повернул в другую сторону и причиною отмены моего концерта выставил то, что в тот же день назначен в Большом театре концерт Роллера и что весь оркестр участвует там. Тогда я без всякого стеснения высказала ему прямо, что все приведенное им я не считаю основательным, что поступая так со мной, просто отняли у меня концерт, что если необходимо было дать этот день Роллеру, то мой концерт можно бы было перенести на другой день, что, по справедливости, я имела право на первую очередь из следующих дней. Но все было так искусно подведено, что при перечислении мною дней не оказывалось ни одного, в который можно бы было назначить мой концерт. Таким образом, я не только лишилась заслуженной награды, но и своих собственных последних грошей, издержанных на платье и другие расходы. Кроме того, в концерте этом я видела исполнение моей мечты, – доставить возможность родителям моим прожить хотя одно лето на даче, что особенно нужно было для отца, здоровье которого заметно слабело, так что другого лета не пришлось ему уже дождаться. В августе того же года он скончался.

Бедный отец! Много нужды, много труда выпало на его долю!

Наконец, условия жизни нашей, благодаря моей службе, несколько улучшились. Хотя жалованье мое было небольшое, но мы не нуждались, как прежде. Главное же, радовали его мои успехи; он, можно сказать, жил ими, и вот не суждено было ему дожить до того времени, когда положение мое стало вполне обеспеченным и когда я достигла полного значения моего, как артистка!

Со смертью отца мы с матушкой остались только двое, постоянно ощущая свое сиротство. Наступила вторая зима моей службы. Я вышла замуж и в конце сезона выхлопотала себе уже через министра позволение на такой же концерт, какой предполагался в прошедшем году, только в этот раз всю музыкальную часть программы составлял сам М.И. Глинка. В числе других вещей, назначена была к исполнению молитва его: «В минуту жизни трудную». Пьеса эта, написанная им раньше для оркестра, переделана была им для этого именно концерта для пения. Другая вещь, переделанная им же для этого же концерта, был романс «Прости меня, прости! прелестное созданье!» сочинения того самого Федорова, который преследовал меня. М.И. Глинка, желая оказать ему любезность, разработал его романс и сделал его дуэтом, который теперь ноется во всех почти салонах.

Концерт опять назначен. Делаются репетиции. Сам М.И. Глинка присутствует на них. Билеты опять все проданы, все готово и опять, увы, что-то фатальное преследует меня! Но на этот раз причиной неудачи моей было событие, важность которого поразила всю Россию. На последней репетиции, когда только что я запела: «В минуту жизни трудную», отворяется дверь и посланный провозглашает: «Прекратите репетицию, государь император скончался!»

По окончании траура, спектакли начались опять. Все время я усердно продолжала свои занятия и делала большие успехи, так что с открытием театров приобрела себе еще большую любовь публики. Но вместе с тем приходилось иногда выслушивать и неприятные отзывы, так например, говорили, что Леонова поет хорошо только русские песни; другие, истинные знатоки музыки, ценившие мой талант, принимая во мне участие, строго судили мое пение и советовали для усовершенствования ехать за границу. Кроме действительной пользы, которую должно было принести знакомство с европейскими музыкальными известностями и кружками, путешествие за границу имело в то время громадное значение для приобретения авторитета и, пожалуй, известности. Я начала серьезно подумывать о поездке за границу, а М.И. Глинка находил это даже необходимым. Довольно частые концерты мои настолько улучшили материальное мое положение, что я нашла возможным привести желание мое в исполнение. Весной 1858 года отправилась я с мужем за границу.

М.И. Глинка, провожая меня, дал мне письмо к Мейерберу в Берлин.

В Берлине мы остановились в «Hotel de Rome», где встретились с графом Г.А. Кушелевым-Безбородко, который остановился в том же отеле с своей семьей на обратном пути из Италии в Россию. С ними находился известный романист Дюма – отец, и я сразу попала в очень интересное для меня общество.

На другой день по приезде, я сделала визит Мейерберу, который был очень обрадован письмом М. И. Глинки, очень хорошо принял меня и назначил день, чтобы прослушать мое пение. Возвратившись в отель, я нашла приглашение к обеду от графа Кушелева-Безбородко и когда пришла к нему, то была приятно удивлена, застав там, кроме Дюма еще и Мейербера.

Такое общество было, конечно, в высшей степени приятно, тем более, что когда я, по просьбе присутствующих, спела несколько вещей, восхищение их было чрезвычайное. Я справедливо могла гордиться таким восторгом этих серьезных ценителей искусства, в особенности же мнением Мейербера. В числе разных вещей я пела романс его «Quoi Neuftalie» и русские романсы.

Прощаясь, Мейербер повторил мне, что ждет меня к себе и прибавил: «Друг мой пишет мне, что вы поете его музыку так, как он желает, и потому мне очень интересно услышать ваше исполнение». При этом просил меня, чтобы я привезла с собой «Песнь Маргариты», сочинения М.И. Глинки из трагедии «Фауст» и спела бы ему, прибавив, что особенно интересуется услышать ее в моем исполнении.

Граф Кушелев-Безбородко еще два дня после этого пробыл в Берлине, и мы с ним, с его семейством и с Дюма, неразлучно делали экскурсии в окрестности. При этом вспоминается мне оригинальное обыкновение Дюма: он ездил без шляпы, которую заменяли ему его роскошные вьющиеся волосы. Почтенные немцы дивились такому обычаю уважаемого французского писателя.

В условленное время приехала я к Мейерберу, который встретил меня необыкновенно радушно. После длинного разговора о музыке, о М.И. Глинке, он попросил меня петь. Так как Мейербер интересовался музыкой М.И. Глинки, то я пела преимущественно вещи моего учителя. «Песнь Маргариты» восхитила Мейербера и он оказал мне: «Теперь, когда вы спели, я понял Глинку. Здесь многие певицы пробовали петь эту песнь, но выходило совсем не то». Спросив меня, долго ли я пробуду в Берлине, он сказал мне, что очень желал бы быть мне чем-нибудь полезным.

Поблагодарив его, я отвечала, что такой великий композитор, как он, конечно, во многом может помочь мне, в особенности своими музыкальными советами. Тогда он предложил заняться несколько со мной, сделал мне некоторые указания по школе, по постановке голоса, и при этом сказал: «У вас так хорошо поставлен голос, что вам нужно только побольше петь опер, а для указания вообще вам много поможет Обер, к которому я дам вам письмо в Париж».

Кроме всего этого, он, при первом же случае, сделал для меня очень много. Замечательно, какое значение имеют два – три слова великого человека на западе Европы. В то самое время, когда я была в Берлине, приглашена была туда из Парижа комическая опера театра Корвало. На первом представлении присутствовал сам Мейербер. Оценка артистов делалась в то время там таким образом: рецензенты газет и журналов ловили каждое слово Мейербера, занимали места около него, и то, что он говорил, служило обыкновенно приговором артисту. На другой день вся пресса изображала отголосок отзыва Мейербера, которого по справедливости можно назвать в этом случае настоящим камертоном искусства. Нельзя не заметить здесь кстати, что истинным артистам жилось хорошо при таком обыкновении. Так вот и в этот раз, в опере парижской труппы, рецензенты газет ждали, что скажет Мейербер об исполнителях. К удивлению всех, он, после первого акта, не говоря ничего об артистах, начинает: «А вот была сегодня у меня русская певица» и продолжает, что благодаря пению этой певицы, он теперь только вполне понял М.И. Глинку, что она ученица

Глинки, что голос ее замечательный. Слова его так заинтересовали всех, что весь антракт прошел в разговорах обо мне, и последствием этих разговоров было то, что в короткое мое пребывание в Берлине я получила уже приглашения на разные воды, где на 1,000 франков, где на 1,5000 франков. Вот как одно слово Мейербера мне услужило.

Приняв приглашение на воды, я пела в Гамбурге, в Эмсе, в Висбадене, в Баден-Бадене и в Остендэ. Отзывы о моих успехах перепечатывались в русских газетах, так что поездка моя за границу начинала уже приносить плоды. Затем мы отправились в Париж, куда Мейербер дал мне письмо к Оберу, прекрасное письмо, обратившее на меня внимание и этого замечательного композитора, указаниями которого я пользовалась в течение трех месяцев.

В этот разгар известности моей за границей, Обер и Мейербер предложили мне устроить большой концерт в Париже. Для этого мне нужно было продолжить мой отпуск, так как я находилась на службе в петербургской опере. Я написала в Петербург, прося отсрочить отпуск, чтобы воспользоваться таким в высшей степени интересным для меня концертом. Но что же? Получаю от начальника репертуара Федорова письмо, в котором он уведомляет меня, что я не нужна и могу оставаться за границей даже совсем. Такой ответ глубоко огорчил меня, потому что все стремления мои приобрести познания и известность за границей происходили именно из желания занять прочное положение в артистическом мире и принести пользу искусству в родной стране, тем более, что в то время сцена наша была так бедна певцами.

Встревоженная ответом из Петербурга, я спешила возвратиться, не смотря на то, что Обер и Мейербер уговаривали меня остаться на один год в парижской консерватории, обещая заняться со мной, приготовить меня и дать мне дебют в Париже. Наконец уговаривали меня даже остаться в Париже совсем. Но ничто не могло остановить меня, – я слишком любила родину.

Убедившись, что никакие обещания, никакие предложения, на меня не подействуют, Обер и Мейербер успели только, – так как я очень спешила отъездом, – устроить, чтобы я пела в Париже, на большом музыкальном вечере у г. De-la-Madeline и в «Theatre lyrique» у Corvalo. Вечер у г. De-la-Madeline описан был в газетах и один из рецензентов, осыпая меня похвалами, назвал меня «pur diamant russe». У Корвало я пела между прочими вещами «Ах, не мне бедному». Музыка и пение мое произвели такое впечатление, что тут же возник вопрос о постановке в Париже оперы «Жизнь за царя» и с меня взяли слово, что я вышлю эту оперу по возвращении моем в Россию и приеду сама ее ставит. Я дала слово.

Вообще, пение мое в Париже обратило на меня большое внимание, но чем более почестей оказывалось мне за границей, тем больнее мне было вспоминать о присланном мне из Петербурга ответе. Как бы то ни было, путешествие мое имело для меня громадное значение; кроме того, что имя мое сделалось известным за границей, я приобрела себе такие знакомства в музыкальном мире, как Обер и Мейербер. Обер назначил в мой репертуар «La reine de Cypre» и необыкновенно восторгался музыкой М.И. Глинки, особенно его «Русланом и Людмилой», а также песнями национального русского характера. Он говорил мне, что знает сам русскую песню «Красный сарафан», вспоминая при этом известного нашего тенора Иванова, который, оставшись за границей, составил себе несметное богатство своим талантом. Примером певца этого он старался склонить меня к согласию остаться навсегда за границей. Но, как уже я сказала, это было для меня невозможно из-за привязанности моей к родине.