Текст книги "Москва, я люблю его!"
Автор книги: Дарья Лаврова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– А потом?
– Что потом?
– Ну, ты поехала к нему?
– Оксан, ну ты что, дура? Нет, конечно. Я увидела Гусева из одиннадцатого класса и сразу влюбилась в него. У него были веснушки и кривые зубы. Каждый раз, когда у его класса проходили уроки истории, я искала повод, чтобы забежать лишний раз в класс к маме и увидеть его, хотя бы несколько секунд. А когда был экзамен по истории, он принес матери букет роз. Я ходила и любовалась ими. Через неделю они засохли, и я забрала их себе. До нового года хранила их, а потом выбросила. Он окончил школу, но ни разу не зашел потом.
– А чего ты с ним не познакомилась?
– Ты что, он не стал бы общаться с учительской дочкой.
– Но я же общаюсь.
– Ты не парень. В общем, к чему я веду. Если так будет продолжаться, я сама найду тебе парня. Вот только экзамены сдам, а потом займусь тобой. Поняла?
– Ты опять за свое? Открой брачное агентство и развлекайся, а меня не трогай! Сама разберусь.
– Кстати, у меня есть старший брат. Двоюродный. Отличный парень. Свободен, но это временно. Очень временно. Жаль, что тебя это совсем не интересует. Вы бы хорошо смотрелись вместе.
Каждый день мы следим за жизнью кумиров, читаем о них в Интернете, покупаем журналы, делимся новостями с другими фанатами. Отношения кумиров с девушками воспринимаются как личная драма, будто он предпочел тебе другую. Кажется, что если бы ты была рядом, то выбор кумира был бы непременно в твою пользу. Ты реально можешь грузиться этим долгое время. Обещаешь себе, что выучишь английский/испанский/немецкий/ финский, поднакопишь денег, дорастешь до восемнадцати лет и рванешь в Лондон/Мадрид/Берлин/Хельсинки. А он уже там ждет тебя с распростертыми объятиями! Твой идеал, твой кумир, твой единственный.
Конечно, вы тут же влюбляетесь друг в друга с первого взгляда. В ваших глазах, как в мультиках, бьются красные сердечки, а дальнейшая жизнь представляется сплошным праздником. О чем еще можно мечтать?
Уж точно не о ровесниках. Ты их просто не видишь. Не отражаешь.
Влюбленные парочки вызывают тихий смех.
Я представляю, что целую Брендона Флауэрса, и меня бросает в жар.
Глава четвертая
Однажды утром в середине сентября я зашла в студенческий буфет выпить чаю с лимоном перед началом занятий. Буфетчица была недовольной и сонной, она кинула в граненый стакан два куска сахара, пакетик чая и дольку лимона. Оставалось добавить кипятка из самовара, что стоял на залитом водой подносе у окна. Из крана медленно сочились большие капли, шел обжигающий пар, и пахло плавленым сыром от бутербродов.
Я вышла во внутренний двор. Несмотря на ранний час, все столики и скамейки были уже заняты. Даже самые раздолбанные и кривые. Дворник подметал ржавые листья, среди которых блестели фантиками десятки мелких конфет.
Я устроилась на бортике неработающего фонтана и стала греть руки о стакан с чаем. У стены стояли два старых унитаза, в палисаднике валялся сломанный стул, а у скамейки курил мужчина в темном плаще. Держа стакан одной рукой, я нащупала камеру в сумке. Сняла дворника с метлой, разметавшего полукругом оранжевые листья. Ему помогал ветер, добавлял, исправлял или перечеркивал часть трудов, заставляя переделывать заново. Строгий сентябрьский ветер. Сердитый старый дворник. В тихом заточении из четырех желтых стен высотой в девять этажей. Я училась здесь меньше месяца, но уже успела полюбить все это. Будто любовь к этому месту была безусловной, была прописана во мне еще задолго до моего появления здесь, в этом городе. Все хорошо, все правильно, все как надо. Это место не стало моим. Оно всегда было моим.
Потом я сняла желтую стену снизу вверх, весь двор в целом, спящую собаку, которую подкармливали повара из столовой, потом неработающий фонтан с дождевой водой, плавающими окурками и прочим мусором. Мне хотелось зафиксировать каждый момент своей жизни в Москве, своей учебы, своих отношений, пусть даже в этом не было ни капли художественного смысла, и никому, кроме меня, они не были интересны.
Я встала, чтобы лучше уместить крыльцо в кадр. Левая рука была все еще занята горячим чаем.
– Маша, это ты? – спросил знакомый голос.
Я вздрогнула от неожиданности.
– Игорь? Но… что ты… вы тут делаете? – Я путалась в словах, чувствуя, что снова краснею и кожа вот-вот начнет плавиться.
– Я тут работаю, – ответил он. – Больше десяти лет.
– А я учусь. На первом курсе.
– Надеюсь, твоей подруги здесь нет?
– Нет, она в другом учится.
– Это к лучшему, – улыбнулся Игорь и посмотрел на часы. – Любишь фотографировать?
– Да, очень.
– Давно?
– С четырнадцати лет, когда купили первую цифровую камеру. Я почти не расставалась с ней. Снимала всех и все, что видела. Даже то, что ем на обед. Достала всех, наверное. В школе постоянно снимала праздники, дискотеки и обычные учебные дни. Через три месяца на компьютере перестало хватать места для фотографий, пришлось покупать внешний жесткий диск. Жаль, что у меня мало снимков со мной. Я почти всегда остаюсь за кадром. А если и попадаю в кадр, то получаюсь неважно…
Игорь улыбался. И глазами, и губами. Потом выражение его лица сменилось на задумчивое, или даже мечтательное. Подул ветер, поднял листья, Игорь отвел глаза в сторону. В этот момент я снова включила камеру и сняла его. Казалось, он не заметил этой непрошеной шалости.
– Покажешь мне свои снимки? – спросил он.
– Конечно, – ответила я. – Но там нет ничего особенного. Просто школьные будни. Тетрадки, учебники, загнутые уголки страниц, рисунки на полях, небрежные шнурки на ботинках, решения задач на доске цветным мелом, школьные завтраки… Вряд ли вам это будет интересно.
– Мне интересно. Я сам много фотографирую. Могу что-нибудь посоветовать. – Игорь протянул мне свою визитку. – Здесь мой электронный адрес, сайт и телефон. Буду ждать писем. Ну, счастливо. У меня пара через две минуты. Передавай привет подруге.
– Хорошо, – улыбнулась я, глядя ему вслед. На перилах крыльца стояли плотные ряды грязных стаканов. Отколотые края, остатки кофе, разбухшие чайные пакетики, следы помады.
Я сделала еще один снимок и поднялась наверх.
Вечером я достала визитку Солодова и зашла на его сайт. Игорь профессионально занимался фотографией больше пяти лет.
Десятки шикарных свадебных съемок; еще больше съемок love-story; студийные портреты, предметная съемка, фэшн-съемки одежды еще не известных российских дизайнеров, были там даже фото ню.
На странице не были указаны цены за фотоуслуги, но был адрес электронной почты и номер мобильного телефона. По всем вопросам, касающимся стоимости его работы, Солодов предлагал обращаться к нему и обсуждать лично.
Я рассматривала его фото до глубокой ночи. Начала со свадеб. Это было действительно красиво. Талантливо, волшебно, эмоционально.
Глядя на его снимки, мне было стыдно посылать ему свои убогие, бессмысленные и блеклые кадры, которые даже фотографиями назвать язык не поворачивался.
Я была просто одной из десятков тысяч девочек-тинейджеров, не расстающихся с камерой ни на минуту, называющих себя фотографами, с наивной детской претензией на ванильную оригинальность и сомнительный талант, от которого со временем останется не больше чем иллюзия, гигабайты воспоминаний на старом ноутбуке и немного комментариев в альбомах социальных сетей.
Первая лекция по страноведению прошла только на третьей неделе сентября. Холодная аудитория со светлыми ободранными стенами – на лифте нужно было доехать до девятого этажа, а потом пешком подняться еще на один этаж.
– По истории будет зачет и экзамен. Полностью на английском языке. Говорят, препод просто зверь.
– С третьего курса есть ребята, которые до сих пор сдать не могут.
– Каждую сессию приходят на пересдачу, а он даже тройку поставить не может.
– О нем уже давно легенды ходят. Сдать просто нереально.
– Говорят, что он гениален.
На третьем ряду, ближе к левому краю, сидела только Катя. Остальные студенты потока, более полусотни человек, равномерно занимали весь лекционный зал. Казалось, они намеренно избегали ее, будто она больная, заразная или неполноценная. Будто боялись находиться вблизи нее.
Этим утром в шумном зале – молчаливая, задумчивая, опустившая глаза, бледная и немного неряшливая, занимавшая место на третьем ряду, – Катя выглядела еще более одинокой и жалкой.
Я села рядом с ней. Она смущенно улыбнулась и посмотрела на доску. Преподаватель истории стоял спиной и что-то писал бледно-зеленым мелом. Он был достаточно высоким и худощавым. Тонкий серый свитер обтягивал прямые широкие плечи, рукава засучены до локтей. Простые джинсы и кожаные кеды. Густые темные волосы отросли почти до середины шеи. Он писал левой рукой, небрежно выводя на доске кривые, едва понятные буквы. На безымянном пальце блестело кольцо. Со спины ему сложно было дать больше двадцати пяти лет, если бы не легкая, едва заметная проседь в черных волнистых волосах.
– Предупреждаю вас, первокурсники, – заговорил историк, – на зачете и экзамене будет жарко. Будут слезы, сопли, истерики и многочисленные пересдачи. Я не угрожаю. Я просто советую не пропускать мои лекции.
Когда я подняла глаза, на столе кафедры сидел и насмешливо улыбался Игорь, а на доске за ним было написано «Солодов Игорь Александрович».
Следующим утром я снова сидела в студенческом буфете, ждала, пока остынет обжигающий чай с лимоном, и просматривала свои фотографии на ноутбуке, думала и выбирала, что показать Игорю, а что лучше оставить для себя и истории. Чем больше фото, тем сложнее выбор. У меня больше десятка тысяч фотографий. Я старалась выбрать самые лучшие. Пыталась оценить отстраненно, чужими глазами, глазами Игоря. Я мечтала, я почти молилась, чтобы они понравились ему, чтобы он оценил их, чтобы не молчал.
– Свободно? – спросил кто-то рядом.
Я с трудом оторвалась от экрана, подняла глаза. Напротив стоял Игорь в джинсах и сером свитере. Рукава засучены до локтей, загорелые руки, большие ладони. Вдруг захотелось, чтобы он обнял ими, этими руками, прижал к себе. Стало интересно, какие они на ощупь. Теплые? Горячие. Может, холодные. Грубые или мягкие. Неважно. Казалось, они понравились бы мне любыми.
– Да… конечно, – ответила я, чувствуя, что краснею. В открытом свитере стало душно. Присутствие Игоря за одним столом смущало. Я то и дело поправляла несуществующую прядь волос, кусала губы, искала мобильник, пыталась писать сообщение Кате. Создавала видимость бурной деятельности. Хотелось сидеть тут рядом с ним, в этом пустом студенческом буфете, стесняться, пить остывший чай и молчать – хотелось убежать от него, не говоря ни слова, и больше не видеть. Никогда, кроме лекций и зачета в конце семестра. Хотя и лекции можно вычеркнуть. Перепишет у кого-нибудь и сдаст. С первого раза. Говорят, что к Солодову даже студенты с пятого курса ходят сдавать хвосты за первый.
– Что читаешь? – интересовался Игорь.
– Выбираю фотографии для вас.
– Это хорошо. Я жду.
– Спасибо, – прошептала я и впервые за пять минут подняла голову. Хотелось увидеть его глаза.
Игорь улыбался. Одними глазами, темно-карими, почти черными, под густыми бровями вразлет. Они были идеальны, эти брови. Хотелось потрогать их. Провести пальцем от переносицы к виску. Сначала с одной стороны, потом с другой. Подуть на них. С разных сторон…
После чая Игорь ушел курить во двор. Я собрала вещи и побежала в аудиторию. Мне уже не было душно, как в буфете. Было холодно. Знобило и трясло. От волнения.
Теперь я лучше, чем когда-либо, понимала Оксану. Тогда, в конце августа, когда мы впервые увидели друг друга, я не разглядела его. Был не тот день, не то место, не тот взгляд. Все не то. Вторая случайная встреча, первый случайный взгляд, попавший в цель, замкнувший все на одного человека – Игоря.
Ночью, лежа в постели, я вспоминала, как он улыбается, говоря «привет», как наклоняет голову, чтобы внимательнее слушать, как читает газету на семинарах, как смеется и хмурит идеальные брови.
Случайный знакомый, бывший любовник соседки по комнате – по обычному сценарию Оксаны мы должны были пересечься один раз, как две прямые линии, и больше не отсвечивать на горизонте, но «второй взгляд» сделал свое черное дело.
Я влюбилась. Вспомнился темно-серый свитер с засученными рукавами, загорелые руки и шея. Хотелось медленно вести языком от основания, остановиться на мгновение посередине, перевести дыхание и дальше – медленно, к подбородку и губам, при мысли о которых хотелось бежать в душ и долго стоять под холодными струями воды. Хотя и это не помогало избавиться от болезненных желаний.
Студентки обожали Солодова. Они окружали его, где бы он ни был: утром на пути в институт, на перерыве во дворе, на обеде в столовой. Одна или две. Красивые, общительные, улыбчивые. Всегда разные. Всегда с вопросами, ответы на которые не интересовали.
Они спрашивали о войне Севера и Юга, об Арабском халифате и месте женщины в исламе, о первых людях Латинской Америки и экономических проблемах Африки, мечтая лишь об одном – оказаться с ним наедине в замкнутом и закрытом на замок пространстве.
Или чтобы он подвез их до метро на своем черном Volkswagen, а потом хорошо бы в ресторан. Целовал бы в машине у своего дома, страстно и долго, чтобы не возникло сомнений, чем может закончиться этот вечер.
Согласие было запланировано, но предложений не поступало – Солодов не западал на длинные ноги, блестящие глаза и откровенные улыбки. Говорили, что кандидат наук занят, но это совсем не мешало мечтать о нем.
Этим же вечером, выходя из института, я увидела знакомую машину у остановки трамвая. Стекло медленно опустилось.
– Домой? – улыбнулся Игорь.
– Да, – растерянно ответила я, чуть не выронив пакет с книгами и сумку с ноутбуком.
– Садись, я подвезу, – сказал он, открыв переднюю дверь.
– Ну, ладно… – Я, оглядевшись по сторонам, села рядом с ним.
Пять минут мы ехали молча. В салоне пахло яблоками и мужской туалетной водой, играл сборник лучших соул-хитов. Игорю нравилась такая музыка.
– Я посмотрел твои фотографии, – сказал Игорь, останавливаясь у круглосуточного магазина. – И у меня есть для тебя подарок. У тебя ведь день рождения скоро. Он на заднем сиденье в пакете. Не хочешь посмотреть?
– Хочу.
Игорь протянул руку, взял пакет и передал мне. В нем была квадратная коробка. Я нерешительно подняла глаза на водительское зеркало. Мне ответил взгляд пары темных глаз, молодых глаз, глаз шкодливого подростка… Стало холодно и немного жутко. Игорь улыбался мне через зеркало. Ему было за тридцать, но он смотрел на меня глазами ровесника. Это и нравилось, и пугало.
Игорь улыбался:
– Открывай уже. Чего ты боишься?
Я осторожно открыла ее. Внутри оказалась профессиональная цифровая камера. Та самая, которая была на шее у лысого мужика, приставшего ко мне в день, когда мы с Игорем познакомились. Камера Игоря.
– Это моя камера, – объяснил он. – Я не очень много снимал ею. Думаю, тебе пора переходить на более серьезную технику. У тебя хорошие снимки. С этой камерой они станут еще лучше.
– Я не знаю, что сказать…
– Обычно в таких случаях говорят спасибо.
– Спасибо.
– Предлагаю поехать завтра в Москву и поснимать город вдвоем. Сейчас красивая осень. Согласна?
– Согласна…
– Тогда я заеду за тобой в десять утра. Будь готова.
Эта прогулка была первой из многих, что были у нас после. Игорь надевал рваные джинсы, кроссовки и серую жилетку с десятком разных карманов. Голову прикрывал синей бейсболкой. Худой и высокий, с камерой на шее, во всей этой небрежной и простой одежде Игорь напоминал двадцатилетнего.
Мы гуляли, разговаривали, фотографировали. Игорь учил меня осмысленности, говорил что-то о композиции, советовал, как лучше.
К началу ноября, когда пришли морозы и снимать на улице стало холодно, я оказалась невыносимо и безнадежно в него влюбленной.
Я считала это ненормальным, противоестественным и неправильным – хотеть мужчину старше себя почти на шестнадцать лет. Тем не менее я уже не представляла, что можно было любить кого-то другого, продолжая вспоминать каждый разговор, каждую мелочь, каждый момент наших воскресных прогулок по городу.
Я пыталась внушить себе, что эти прогулки ничего не значат и нельзя их рассматривать как выражение симпатии, придумывать лишнее, фантазировать и мечтать.
Не к месту вспоминался конец августа, приглашение Оксаны, встреча в машине, загородный дом, ночной разговор в полуподвале, когда он сказал, что я лучше. Лучше Оксаны. А чем лучше – не объяснил. Или не захотел объяснять, а утром отвез домой. Выползая из его машины у дома, я была уверена, что больше никогда не увижу этого мужчину.
Мужчину, с которым хотелось быть рядом. Мужчину, от которого хотелось убежать. Мужчину, которого я боялась.
Ночью я стояла на балконе, завернувшись в махровый халат поверх одежды, смотрела на крыши домов, на взлетающие то и дело самолеты в Шереметьево, на стаи машин внизу и курила.
Скрипнула дверь. Пришла Оксана и села в кресло рядом.
– У нас ничего нет, – пыталась объясниться я. – Он читает у нас лекции по страноведению и истории развивающихся стран. Мы просто фотографируем вместе, по выходным. Он просто проводил меня…
– Это все совсем не просто, – улыбнулась Оксана.
Я пожала плечами, стряхнула пепел на пол и передала Оксане сигарету. Она была последней. Спускаться за новой пачкой было темно и поздно.
– Я бы не влюбилась, – сказала Оксана. – В таких нельзя влюбляться. Я бы просто спала с ним. Так проще. Любовь к такому человеку – неуместное и ненужное излишество. Бестолковая, но слишком дорогая роскошь. Он может оставить после себя выжженную пустыню. Будь осторожна. Кстати, у меня диван старый, еле раскладывается, а еще пружина упирается в бок.
– Давай купим тебе новый? – предложила я. – Тебе ведь не нужен дорогой. Скинемся поровну.
– Надо поговорить с Санчесом, куда деть старый. Да и холодильник сломанный тоже надо выбросить. Слушай, а может, и ремонт сделаем, если разрешат? Я бы поклеила везде новые обои, повесила бы другие шторы. Картины какие-нибудь на стены или фото. В своей комнате хочу снять ковер. В нем живет моль. А вместо него повесить три фотографии в квадратных рамках.
– А я хочу, чтобы было много-много цветов. В моей комнате и на балконе можно будет посадить весной. У нас дома в каждой комнате растут цветы, даже на кухне весь подоконник в цветах.
– Я могу притащить несколько горшков, возьму у своих, – сказала Оксана. – В шестом классе биологичка дала задание – вырастить за лето какое-нибудь растение в горшке и в сентябре принести в школу, чтобы озеленить кабинет биологии. Кабинет был душным, там жили волнистые попугаи и вечно воняло птичьим дерьмом. И в этот ад я должна была принести свой цветок. Я его вырастила, но не отдала и получила «пару» – единственную «пару» за все десять лет учебы. Он до сих пор у меня растет, бабушка за ним присматривает, поливает, пересаживает. А я ведь даже не знаю, как он называется. Листья у него зеленые и бархатные, а ворсинки сиреневые. Принести тебе?
– Приноси, – смеялась я.
– Биологичке не доверила, а тебе доверю. Еще нужен новый телефон, а этот совсем старый, треснутый. Постепенно все сделаем.
Я вернулась в комнату и отодвинула нижний ящик шкафа, где лежала небольшая картонная коробка светло-оранжевого цвета. Внутри была стопка черно-белых фотографий – будто тихий привет из прошлого.
Мужчины и женщины, которых я никогда не видела. Семьи, о чьей жизни я вряд ли когда узнаю. Были они счастливы здесь или нет?
Взрослеющие по кадрам дети, с каждым кадром все быстрее и быстрее, пока их непрерывный поток не превратится в черно-белое немое кино.
На первом фото ей три, на втором пять, на третьем у нее две косы с бантами на концах, на четвертом короткая стрижка и большой щенок в руках, на пятом она с родителями на море, на шестом заканчивает школу, на седьмом они сидят с младшей сестрой в моей – теперь моей комнате, держат на руках пухлого смешного ребенка, на восьмом – она студентка, на девятом – обнимает высокую худую девушку в свадебном платье, а десятая уже цветная.
Кудрявая девочка с фото в круглой рамке была старше меня на целую жизнь.
Глава пятая
До седьмого класса Катя росла удобным ребенком. Она не носила из школы «двоек», не прогуливала уроки, не получала замечаний, не водилась с дурными компаниями и не встречалась с мальчиками. До тринадцати лет у родителей не было проблем с тихой и замкнутой Катей.
В летние каникулы после шестого класса все изменилось. Однажды вечером, когда часы уже показывали половину двенадцатого, а мобильник Кати не отвечал, в дверь позвонили. На пороге стояла пьяная лохматая Катя. Высокая, тощая, коротко стриженная. Она широко улыбалась, обнажая неровные ряды белых зубов, хихикала и таращила свои огромные, прозрачно-изумрудные глаза. От нее несло пивом и сигаретами.
Она молча прошла в квартиру, оставив кроссовки в прихожей. Неуверенной походкой, держась обеими руками за стены, прошагала в свою комнату. Руки не помогли – Катя со смехом растянулась между кухней и комнатой. Босые ноги остались в коридоре, все остальное в комнате, где она не успела зажечь свет.
Отсмеявшись, она доползла до дивана и включила настольную лампу. Родители стояли в дверях и смотрели с неприятным удивлением. Больше не было удобного ребенка, хорошей девочки, идеальной школьницы, светлой головы и первых мест на математических олимпиадах. Была обычная, неуверенная в себе, пьяная девочка-подросток. Они думали, что их тихую Катю это не коснется, что ей хватит мозгов не быть как все, но, глядя в наглые и довольные глаза, понимали, что где-то ошиблись, расслабились, недоглядели.
– Что вы пили? – спросила Анна Сергеевна.
– Пиво, – просто ответила Катя.
– Сколько? – включился отец.
– Просто попробовала, – врала Катя. Язык заплетался так, будто она попробовала несколько раз и не только пиво.
– Врешь ведь! Да на тебя смотреть противно…
– Не знаю, не вижу, – смеясь, Катя чуть не падала с дивана.
– С кем хоть пила? С Лошкаревой?
– Да твоя Лошкарева лошадь ломовая! Она ящик выпьет – не захмелеет, а в тебе сорок килограмм, головой думать надо! Да тебе вообще пить нельзя! Чтоб больше такого не было. Пойдем, пускай посидит, подумает.
Дверь закрылась.
Катя не собиралась думать – отключилась.
Проснулась от стыда и жажды. Хотелось пить и мятного мороженого.
Утром она извинилась перед родителями за вчерашнюю пьяную выходку, а вечером все повторилось.
Так продолжалось все лето. Катя быстро научилась оставаться незамеченной. Проскакивала мимо родителей в комнату и открывала форточку, чтобы проветрить.
Первый раз Катя попробовала водку на спор. Подруга Лошкарева вышла на лестничную клетку и рассыпала десяток крышек от водочных бутылок. Десять ступенек, по одной крышке на каждую. Она медленно поднималась наверх и разливала водку. Кате нужно было подниматься за ней и пить водку из крышек. Горько, противно, а под конец совсем уже мерзко. Она залила в себя последнюю порцию и свалилась у стены рядом с засоренным мусоропроводом. Рваные мешки, пакеты от молока и сока, стаканы от йогуртов, картофельные очистки… Мухи ползали по ним, летали, жужжали.
Катю тошнило, Лошкарева крутилась рядом. Она не помнила, что нужно делать в таких случаях, а Катя просто не знала. Ей хотелось умереть. Вот тут вот, под мусоропроводом, среди мух и картофельных очисток. Ей казалось, еще пять минут, и она подохнет прямо тут – всего лишь от ста граммов водки. Позже ее вывели на свежий воздух, усадили на лавку и не давали заснуть, а Кате хотелось упасть лбом на колени, закрыть глаза и отключиться.
Потом стало легче.
Так продолжалось весь учебный год. Катя прибегала из школы, делала уроки, а в восемь вечера спускалась вниз, где ее ждали одноклассники и друзья из района. Осень, зима, весна – неважно. Они встречались каждый день и сидели у подъездов чужих домов, пока было тепло. Зимой подростки покупали бутылку водки на пятерых и ошивались в подъездах между этажами. Жители домов гоняли их, грозили вызвать милицию, но никогда не вызывали.
Вечером были прогулки, утром и днем – школа. Катя с Лошкаревой курили на школьном дворе у гаражей или за забором – там же, где все старшеклассники, и прогуливали последние уроки. Нечасто, но прогуливали. Покупали пиво, шли на детскую площадку и пили его, сидя на корточках в деревянном домике.
Дома у Лошкаревой были огромные залежи фильмов и сериалов на DVD, и Катя часто брала у нее посмотреть что-нибудь. Самым любимым стал фильм «Лолита» 1997 года, в потрепанной светлой коробке. Катя не помнила, сколько раз брала его смотреть. Сбилась со счету, а купить диск не могла – боялась, что родители найдут, скандал устроят.
Катя никогда не говорила, что именно ей нравилось, что привлекало и заставляло смотреть его снова и снова. Просто не хотела объяснять. Думала, что не поймут, и была права.
В шкафу, под ворохом осенних пальто и легких курток, она прятала большую бутылку мартини, купленную на деньги, сэкономленные на школьных завтраках и обедах. Утром Катя пила только кофе с молоком, в школе не обедала, ужинала неохотно. Родственники качали головами, глядя на ее нездоровую худобу и бледность; одноклассницы тихо завидовали, изнуряя себя диетами, в призрачной надежде достигнуть идеальных сорока килограммов к началу июня. Катя не удивлялась, и даже была рада, что ей завидуют, но секретов своей диеты выдавать не спешила.
Каждую пятницу, делая вид, что идет спать, она плотно прикрывала дверь комнаты и доставала единственный набор косметики – из тех, что в изобилии продают в подземных переходах метро и косметических палатках на рынках.
Десяток сухих теней кислотных оттенков, яркие румяна, неприятного оттенка пудра, помада, похожая на акварельные краски, а к ней жесткая пластиковая кисточка.
Краситься Катя не спешила. Всему свое время. Это было ее время, ее территория, ее личный ритуал, ее реальность, куда нельзя было пускать посторонних.
Она подходила к зеркалу и распускала волосы, медленно расчесывала их деревянной щеткой, делила на две части и неторопливо заплетала две косы. Затем доставала из шкафа легкую пижаму. Ее подарили Кате на Восьмое марта два года назад, она была ей как раз. Теперь же она стала велика: штаны еле держались на узких бедрах, а рубашка сваливалась то с одного плеча, то с другого.
Но Кате это даже нравилось. Она смотрела на свое отражение, а оттуда на нее смотрела уже не Катя, а тринадцатилетняя наглая и раскованная оторва, девочка из фильма, засмотреного до помех – именно та, какой ей хотелось быть.
Позже Катя возила кисточкой в полузасохшей красной помаде и красила губы, небрежно заходя за природные контуры.
Катя нравилась себе такой, другой, и совсем не нравилась настоящей.
Потом Катя включала фильм, делала один или два глотка мартини прямо из бутылки и садилась смотреть. Звук на одно деление, слова героев были едва различимы, но Кате было неважно – она и так знала весь фильм наизусть и могла пересказать все диалоги слово в слово, с любого места.
Катю возбуждал каждый кадр, каждая сцена, каждый эпизод и слово этой истории. Она представляла себя на месте Ло, и все внутри замирало от непонятного восторга и сладких предчувствий.
Она засыпала, мечтая когда-нибудь испытать такую же любовь. Чтобы ее, Катю, так же любили. Запретно, болезненно, беспредельно, зависимо, обреченно, до смерти. И чтобы самой, в ответ, любить точно так же – ни больше ни меньше.
Только такое, предельное, чувство достойно называться настоящей любовью – считала Катя. Только на такую она была согласна. Только такую она ждала. Она сознательно считала себя особенной. Не такой, как все. Значит, и любовь должна быть под стать – особенная, крышесносная, взаимно зависимая, выжигающая его имя на сердце раскаленным железом. Сейчас и навсегда.
Так продолжалось полгода, пока Катю не перевели в школу с физико-математическим уклоном, где в новом 9 «Б» она впервые влюбилась – в Максима Рогова. Его страстью были велосипеды и тренажерный зал.
Все случилось быстро и просто. Примитивная реальность, которая была рядом – только руку протяни, – оказалась привлекательнее и доступнее фантазий о несуществующем мужчине и нездоровой любви.
Еще в пятницу она сидела с ним за одной партой и рассказывала Максиму пошлые анекдоты из газеты, которую выписывал дед, а в понедельник после уроков они уже открыто целовались на школьном дворе.
Они вообще везде целовались.
В раздевалке, в классе, на школьной лестнице, в столовой, на уроке физкультуры, в коридорах – в любом доступном месте. За первое полугодие Катя и Максим успели так достать учителей своей любовью, что им не только запретили обниматься и целоваться в пределах школы, но и рассадили по разным партам.
Они встречались до конца одиннадцатого класса. Курили за школой, пили зимой водку в вонючих подъездах, занимались сексом после школы на скрипучем диване, все время боясь, что родители придут раньше времени и застукают их.
Днем школа, после – тренировка, вечером – встречи с Катей.
Весной она надевала ролики, Максим садился на велосипед и брал ее за руку, так они ездили вместе по городу, обгоняя прохожих и собственные мысли.
В ночь выпускного Максим изменил ей с лучшей подругой Лошкаревой. Катя разбила ей губу, а следующим вечером уже ехала в Москву – поступать в институт, и не только. В Катиной умной голове уже созрел план мести.
Найти парня в Москве. Молодого, красивого, обеспеченного. Чтобы он был лучше, лучше, лучше Максима – абсолютно во всем. Найти, влюбиться и быть с ним вместе. Быть счастливее, быть самой счастливой, назло Максиму, назло всем.
С аспирантом Вовой Катя познакомилась в Интернете еще за месяц до поездки в Москву.
За два часа в кафе Катя успела узнать о Вове многое. Сколько раз он влюблялся, сколько у него было девушек, как их звали и почему они его бросали. Где учится, с кем общается, и как зовут кота, который живет в его комнате студенческого общежития. Свои рассказы он дополнял фотографиями с мобильного.
Первую любовь Вовы звали Галей, а вторую – Дашей; разрыв с обеими он переживал очень долго и так болезненно, что долго не мог встречаться с другими девушками. Чтобы отвлечься, он больше года ходил по второсортным клубам, напивался в хлам и снимал себе девочку на одну ночь.
– …А однажды я танцевал с лесбиянкой, – Вова рассказывал об одном из ночных походов в клуб. – Она сама меня пригласила. Это было нечто. Я такого ни с одной обычной девкой не испытывал.
– И что же такого необычного? – равнодушно спрашивала Катя, допивая третий мятный мохито.
– Знаешь, родная, это трудно описать. Очень заводит. Обычные девчонки не умеют так заводить, это я точно знаю. Я потом час в себя приходил.
