Текст книги "Первенцы"

Автор книги: Дарья Чернышова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Пролог 4. Повозка

Говорят, не к добру это – греться у погребального костра. Посмотрели бы на себя, когда ближайший очаг в паре дней ходьбы, любимая лошадь уже обуглилась в этом самом костре, а перед глазами – бледная пелена заиндевевших ресниц. «Хорошо, что у меня только одна сестра», – растирая негнущиеся пальцы, думает женщина в капюшоне из волчьей шкуры. Волку было семь лет – самый расцвет сил! – и вот он служит теплой зимней одеждой, хотя мог бы сейчас лакомиться зайчатиной. Женщина нетерпеливо ворошит костер палкой.

– Прости, красавица, но ты со своим завещанием совсем не к месту, – уже вслух упрекает она тлеющие останки, еще недавно имевшие губы, чтобы улыбаться, когда их обладательницу зовут красавицей.

Здесь, на большой поляне между тремя тропами, знаменитая воительница Нааса со всеми полагающимися почестями хоронит: сестру свою Аресу, супругу честного пасечника, отошедшую в родах; своего племянника, ненареченного младенца, сына честного пасечника; свою кобылу, давно хворавшую, которую прикончило длительное путешествие в страшный мороз и с тяжелым грузом на спине. Телега осталась в роще неподалеку от деревни, где жила и умерла Ареса – с такими угловатыми колесами это было неизбежно. Оттуда пришлось везти сестру с ребенком, навьючив их на гнедую старушку – кобылка храбрилась, пыхтела, страдала, но переносила испытания со свойственным ей достоинством. Всю дорогу ругаясь и отряхивая снег с волчьего капюшона, Нааса подбадривала лошадь и проклинала почившую родственницу, в лихорадочном предсмертном бреду изъявившую желание быть похороненной в сердце трех дорог, где когда-то пала в битве их общая мать. В силу обстоятельств гибели матушка не оставила особых распоряжений, и ее, недолго думая, торжественно сожгли прямо на месте событий. Нааса сморкается в рукав и вытирает его снегом. «Лучше б тебя ужалила неправильная пчела».

В хаггедской традиции смерть в родах – то же, что гибель в бою. Женщине и ребенку, если он не выжил, полагаются почетные похороны с учетом всех пожеланий. Она становится ишт'арзой – воительницей, как Нааса, и в погребальный костер обязательно кладут оружие. Муж Аресы, провожая ее в последний путь, достал откуда-то ржавый топор и бросил его в телегу, стараясь не смотреть на ее позеленевшее лицо. Кобыла презрительно фыркнула, Нааса ее поддержала: разделочный нож был бы и того лучше.

Когда телега сломалась, Нааса забрала оттуда только тела. Топор остался догнивать. Они с сестрой не особенно ладили, но ржавый колун в могилу – это было уже чересчур. Вместо него в костре сгорело ее копье. Наасе не составляло труда сделать новое. Но эти похороны снова дали ей повод помянуть Аресу недобрым словом: когда огонь уже зашелся, она вдруг вспомнила, что вокруг древка копья был обернут шнурок с амулетом. Само собой, первым делом истлел именно этот проклятый шнурок, а семейная ценность исчезла где-то между сложенных веток. Становится как-то совсем уж досадно и горько. Она опускается на колени, садится на пятки, натягивает капюшон посильнее: надо ждать, когда догорит костер.

Огонь расходится все сильнее – ветер помогает ему. Наасе вполне тепло, и даже раздражение потихоньку уходит. В конце концов, как только она здесь закончит, сразу присоединится к другим воительницам – своей настоящей семье. Ветер меняет направление, дуя прямо в лицо. Она вскакивает на ноги, чтобы языки пламени ее не достали, и понимает, что не чувствует их тепла. Метель набирает силу. Сердце колотится, как бубен, в ушах шумит – гоп! гоп! бери-ка галоп! Копыта топчут взрыхленный снег, дыхание сбивается с ритма, где-то рядом звенит клинок. Нааса снимает капюшон, чтобы вдохнуть побольше свежего воздуха.

– Ты же здесь, – шепчет она, обращаясь к своей мертвой кобыле, – тогда кто я?

Все – вот и сказаны последние ее слова.

Догорающий погребальный костер окружают три всадника. Один из них спешивается, чтобы вытереть окровавленный меч о тело Наасы. Его конь отчего-то бесится: ржет и встает на дыбы, будто его больно ужалила змея. Он просит товарища придержать жеребца и обыскивает хаггедку: ничего. Самая ценная добыча с ее трупа, пожалуй, волчий капюшон.

– Надо потушить огонь, – отряхивая шкуру, говорит человек. – Вдруг успеем что-то спасти.

Стреноживают коней – даже взбесившийся жеребец вроде бы успокаивается. Втроем быстро справляются с мрачной задачей. Метель прекращается, но мороз кусает, как злая собака. Дело к вечеру, а в золе так ничего и не найдено.

– Гошподин велел шмотреть внимательно, – шепелявит один из товарищей. – Надо ешшо раш ее обышкать.

– Не лезь, – запрещает тот, что убил Наасу. – Я не слепой. Будь у нее что при себе, я нашел бы.

– Пошему это я не долшен лешть? – возмущается шепелявый. – А ну как ты што шаныкал?

Они готовы вцепиться друг другу в глотки – конфликт этот зрел с самого начала экспедиции – но третий член отряда прерывает их перепалку возгласом:

– Глядите!

Испачкав рукавицы, он очищает от золы маленькую подвеску – амулет из кости и дерева. Шепелявый вырывает предмет у него из рук, чтобы рассмотреть поближе, через плечо заглядывает и другой.

– Ты вытащил его из костра?

– Да.

– Как? Он же, сука, деревянный.

– Гошподин дает большую награду, – напоминает мародер. – Штолько денег мошет штоить только штука, которая не горит в огне.

Троица переглядывается. Они все думают приблизительно об одном: а если таких «штук» много? Сколько они смогут выручить за две или три? Раз уж хаггедки бродят поодиночке, они переловят с десяток – и с какой-нибудь да вытрясут что-то похожее. Долго совещаться не приходится. Оставив Наасу лежать на грязном снегу, они вскакивают в седла и мчатся дальше на восток – вглубь Хаггеды, загадочной и богатой, чьи дочери добывают славу оружием, как мужчины.

В принятом у берстонцев летоисчислении это событие имело место в первый день первого месяца 1110-го года от Великой Засухи. День бесславной гибели хаггедской воительницы считается датой начала затяжной войны – той самой, с которой Марко Ройда вернулся седым.

Кровавый урожай посеянных отцами гнилых семян – во веки веков! – собирают дети.

О них и будет эта история.

Глава 1. Тройка мечей

Старый замок просыпался с трудом. Тощий петух счел нужным пропеть ровно один раз; лениво тявкнула собака, прозябающая во дворе; коты молча разбежались искать еду. Большая часть населяющих Кирту людей собралась в малом зале; некоторые не покидали его уже пару дней.

– Где ее носит? – гневно вопрошал медленно трезвеющий господин Войцех, не обращаясь ни к кому конкретно: ни к Лянке, являющейся его постоянной любовницей на протяжении последних пятнадцати лет, ни к старому управляющему Свиде, ни к Гашеку, которому просто хотелось поскорее уйти, потому что запах в помещении стоял премерзкий. Он привык к тому, как воняют навозные кучи, потому что начал помогать на конюшне, едва научившись ходить, но после попоек господина Ольшанского Кирта становилась намного хуже навозной кучи. Гашек заверил, что немедленно отправится на поиски и поспешил покинуть помещение. Лянка проводила его потухшим, скучающим взглядом.

Он помнил, как в детстве боялся этой прачки до смерти – с таким настойчивым любопытством она интересовалась его жизнью. Более всего ей хотелось знать, сколько серебра на содержание получает его мать от господина Гельмута в первый день каждого месяца. Много лет спустя он понял, почему Лянка так отчаянно стремилась обольстить сперва старшего, а затем и младшего Ройду. Она увидела в этом возможность относительно безбедной жизни – жизни, в которой не пришлось бы каждый день стирать чьи-нибудь подштанники. Служанка завидовала его матери, которая практически ни в чем не нуждалась – до тех пор, пока ту не забрала горячка. Тогда все решили, что это может быть началом морового поветрия, и тело не положили в землю – просто сожгли вместе с одеждой и утварью. Такой участи никто не завидовал.

Потом Гельмута тоже не стало, Марко женился, но Лянка добилась своей цели: когда в Кирте неожиданно объявился Войцех Ольшанский, она его очаровала. Гашек догадывался, что единственным человеком, не скорбящим о смерти госпожи Ветты и не обеспокоенным исчезновением ее мужа, была прачка, которой вся эта история открыла желанную дорогу наверх. Правда, кое-чего Лянка не учла: сильнее страсти Войцеха к ней оказалась его страсть к выпивке. Хотя подштанников она больше не стирала.

Вспоминая, как много лет назад среди ночи столкнулся с господином Ольшанским на этом же месте, Гашек отбросил ногой какой-то глиняный черепок и вошел в конюшню. Как он и думал, в стойле остался только старичок Ворон – гнедой кобылки, второй из двух последних обитателей киртовского денника, здесь не было. Белый конь, о котором заботились в память о господине Гельмуте, повел ушами и вскинул голову: ему тоже хотелось прогуляться. Гашек погладил его по жесткой гриве; снова ожили детские воспоминания.

Гельмут Ройда почти не говорил с ним, будто стараясь не замечать его существования – это было странно, если не сказать обидно, но Гашек привык. Только однажды, незадолго до смерти, господин пришел на конюшни, чтобы справиться о том, как идут дела у его сына. Они разговаривали очень долго, казалось, почти целый день, и все это время Гельмут внимательно смотрел на него, будто прикидывая, какую бы назначить цену. Когда отец собрался уходить, Гашек спросил: «Почему вашего коня зовут Вороном, если он белый?» Ройда улыбнулся – единственный раз на его памяти – и сказал: «Потому что людям свойственно звать белое черным».

Под седлом Ворон становился намного резвее, но кроме Гашека его уже никто не седлал. Путь предстоял не самый близкий, и конь, будто чувствуя это и радуясь возможности покинуть надоевшее стойло, сам шел в направлении ворот. Там его, как всегда молниеносный, перехватил Свида. «Вода, – без лишних слов протянул он тяжелый бурдюк, – и вот это для внучки». Гашек подбросил в ладони льняной мешочек и улыбнулся: жженый сахар, как она любит. Свида замахал руками: «Иди, иди, и я пойду. Там уже замок рушится». В самом деле, все, кто зависел от Кирты, зависели лично от ее управляющего: сам господин Войцех не мог уследить и за собой, что уж говорить о хозяйстве.

Гашек сунул мешочек со сладостями за пазуху, взобрался в седло и поехал на запад, к курганам Старой Ольхи.

Река плавно уходила вправо, унося с собой приятный звук воды. Можно было бы наловить рыбы на обратном пути, но Гашек забыл взять крюк. Летнее солнце палило беспощадно, несмотря на ранний час, и он закатал рукава рубахи до самых плеч, обнажая по локоть обожженные руки. Усадьба Ольшанских сгорела семь лет назад, но шрамы до сих пор иногда болели – или, быть может, ему так только казалось.

Когда господин Марко женился, в обязанности Гашека вошло раз в несколько дней отвозить в Ольху котомки с припасами, которые лично собирала госпожа Ветта. После ее смерти об этом заботился Свида – с молчаливого согласия Войцеха Ольшанского. Согласие было молчаливым, поскольку госпожа Берта – по мнению Гашека, вполне справедливо – обвинила сына во всех бедах, свалившихся на их семью, и во всеуслышание от него отреклась. Она уехала в свою усадьбу, забрав с собой ребенка Ветты, и Войцеху не хватило решимости запретить Гашеку и дальше возить припасы. Время шло: окончательно облысел Свида, порос травой курган Гельмута Ройды, умерла от старости преданная кормилица Гавра. Даже спустя несколько лет после ухода госпожи Ветты Гашек то и дело ездил в Ольху с полной котомкой еды. Пока однажды не увидел дым.

О том дне у него осталось лишь несколько ярких воспоминаний – остальное сгинуло в огне, как сгинула старая ольха, давшая имя этой усадьбе, как сгинули кое-какие деньги, бумаги, бесценный портрет госпожи Берты кисти Драгаша из Гроцки. И госпожа Берта. Хоронить потом было нечего. Но Гашек, не подумав о том, как будет выбираться из пылающей, разваливающейся усадьбы, бросился туда и вынес из огня ребенка. Он отчетливо помнил, какой невыносимой болью сковало руки, когда пришлось защититься ими от падающего перекрытия, чтобы спасти жизнь – и не только свою. И как он потерял сознание, оказавшись снаружи и увидев где-то в отдалении беснующегося Ворона.

Знакомая дорога прошла почти незаметно: Гашек уже был на земле Ольшанских. Нынешний владелец этой земли не навещал ее со времен своего неожиданного возвращения из мертвых, в результате которого здесь вырос новый курган. У этого кургана, где уже пятнадцать лет покоилась госпожа Ветта, Гашек и слез с коня. Ворон, казалось, обрадовался передышке – тяжелый седок в его возрасте все-таки был испытанием. Гашек его не стреножил: задерживаться не стоило. Полуденное солнце щедро освещало все обозримые земли, а где-то среди них лежало черное пепелище.

Само собой, она была здесь. Гашек почти никогда не ошибался на ее счет: слишком тесной и прочной стала их связь с того самого дня, как он спас ее из горящей усадьбы. И хотя по закону она считалась его госпожой, Гашек звал ее просто по имени.

Итка Ройда отряхнула штаны, поднимаясь с земли, и бросила прощальный взгляд на могилу матери. Потом, не теряя времени, свистнула, чтобы подозвать свою лошадь, и коротко спросила:

– Дядька ищет?

Гашек кивнул. Гнедая кобылка, названная без выдумки – Красавицей, подошла, по-своему поприветствовав Ворона, и уже ожидала хозяйку. Итка намочила платок водой из притороченного к седлу бурдюка и повязала на голову: с ее темно-рыжими волосами можно было запросто перегреться при таком солнце. Она затягивала подпруги, недовольно поджав губы: Войцех уже не впервые бесцеремонно прерывал ее поездку в Ольху, которую она навещала раз в пару месяцев, и каждый год – обязательно – в самый жаркий день лета, отдавая дань памяти госпожи Берты. От жизни в родной усадьбе матери у Итки остались лишь воспоминания, даже старых слуг уже не было: Гавра давно умерла, а Сташа после пожара никто не видел. Когда они уже ехали верхом, она, перекатывая на языке кусочек жженого сахара, снова спросила:

– Фто ему нуфно?

– Он не сказал, – пожал плечами Гашек. – И был еще пьян, когда я ушел.

Немного погодя Итка шумно разгрызла леденец, набрала в рот воды и сплюнула.

– Может твой старик перебирать копытами порезвее? Не хочу ехать по темноте.

– А ты не бойся, – улыбнулся Гашек. – Я с тобой.

Она рассмеялась.

– Это очень любезно с вашей стороны, господин Гашек, но дело в том, что к вечеру дядя Войцех не вспомнит, зачем я ему понадобилась.

Итка, которая прекрасно знала о его происхождении, иногда в шутку звала Гашека господином – но только так, чтобы Войцех не слышал, потому что его это жутко раздражало. У Войцеха многое вызывало такую реакцию, да и поминал он добрым словом разве что покойную сестру, а об остальной своей родне отзывался не слишком тепло. К примеру, имя госпожи Берты он произносил только в связке с выражениями вроде «песья вошь» или «гнилая доска». При всем этом Итка, казалось, вполне искренне и взаимно любила своего дядю: пьяным он бывал очень весел, а трезвым – даже умен. Правда, он делал все, чтобы трезветь как можно реже. «Какая из тебя Ройда, – говорил ей Войцех, когда напивался не настолько, чтобы потерять способность говорить внятно, – Марко был светловолосый, пока с войны не приехал седой. Ты нашей, Ольшанской породы. А от Ройды, вон, в Гашеке и того больше».

Направляющийся домой батрак, издалека заметив верховых, прикоснулся к своей широкополой шляпе в знак приветствия. Он был из деревни Мирной, лежащей у северных границ владения Ольшанских, жители которой в далеком прошлом трудились на эту семью. Теперь же все батраки ушли к другим господам – в основном, к Тильбе, но Берту из Старой Ольхи, а затем ее дочь и внучку знали и помнили. К тому же, Итка в скором времени должна была стать причиной события, знаменательного для всего края и даже, быть может, для всей страны. Незадолго до смерти Берта Ольшанская устроила помолвку своей единственной внучки с Отто из Тильбе, которую так никто и не расторгнул. После Войцеха, явно не стремящегося заводить законных детей, и Марко, которого много лет назад признали умершим, права на два огромных владения переходили к Итке. Ее брак с Отто Тильбе сделал бы их самыми крупными землевладельцами Берстони. Этой свадьбы ждали и боялись одновременно, а ждать оставалось недолго, может быть, пару месяцев: по договору Итка могла выйти замуж, достигнув шестнадцатилетнего возраста.

Когда жара немного спáла, она сняла платок и заново заплела длинную косу: волосы растрепались. Итка действительно была в Ольшанских, особенно в бабку – Гашек думал, что именно так госпожа Берта выглядела в юности. Голубые глаза, большие, как у матери, делали ее взгляд вечно любопытным. Она попросила воды – собственный бурдюк опустошила, а затем и из второго выпила почти все, оставив Гашеку совсем немного. Впрочем, они уже слышали, как шумит впереди Подкиртовка. Ворон замедлил шаг, и Итка, хоть и стремилась попасть домой, придерживала свою кобылу, чтобы Гашек не отставал.

К замку подъехали уже в сумерки. Свида забыл закрыть ворота, хотя обычно он так не делал, но, видимо, почтенный возраст все-таки дал о себе знать. Итка направилась к дяде, Гашек остался в конюшне, расседлать лошадей. Но она почти сразу вернулась и дернула его за рубаху, сделав знак быть тише. Он вопросительно развел руками, на что Итка прошептала:

– Там Свида. Мертвый. Ему перерезали горло.

Гашек хотел что-то ответить, но попросту растерялся. Мертвый Свида? Кому могло прийти в голову убить старика? Итка продолжила:

– Много крови. Есть следы. Нам надо в замок, узнать, что с дядькой.

Он не успел возразить: Итка, схватив крюк для чистки копыт, пригнулась и стала осторожно пробираться к двери, ведущей на лестницу. Гашек пошел за ней. У этой самой двери лежал управляющий. Итка оказалась права: крови было ужасно много. Глаза Свиды были широко распахнуты и глядели в небо, как будто он был чем-то очень удивлен. Они обошли его аккуратно, чтобы не наступить в багровую лужу.

Размытые грязные следы нескольких пар сапог вели наверх, к малому залу Кирты. У входа Итка замерла, прислушиваясь к доносящимся оттуда голосам. Гашек сперва не мог разобрать слов: только понимал, что говорят несколько человек, но затем раздался стук, а следом – такой надрывный вопль, что он даже вздрогнул. После этого разговор продолжился на повышенных тонах, и они все слышали даже из-за двери:

– У тебя осталась еще одна рука, Ольшанский, – громко сказал неизвестный, – и две ноги. Потом я возьмусь за уши, потом за глаза и ноздри…

– Не надо! – завопила Лянка: ее голос они узнали сразу. – Вы обещали…

– Убери ее отсюда нахрен, – рявкнул первый. – Я только начал.

– Вы обещали, что никого не тронете! – не унималась она и хотела сказать что-то еще, но вдруг умолкла. Послышалась возня, протяжный стон – видимо, Войцеха – а затем грохот падающего тела.

– Теперь ты, – снова заговорил мужчина, и вдруг в его речи послышался чужеземный говор. – Этот ваш замок большой, как шлюхина дырка, а времени у нас мало, так что ты расскажешь, где Гельмутово добро, и останешься при своих ноздрях.

– Я не… не знаю, – проскулил Войцех. – Я ничего у него не брал. Пьяный был. Бросил камень в кусты и удрал…

У Гашека вспотели ладони. Итка не шевельнулась.

– А в замке? – вдруг произнес другой голос, помоложе. – Где была комната Гельмута?

– Напротив, – с готовностью ответил Войцех. – Тут, напротив. Стол у камина, может, там есть тайник…

– Благодарю, – издевательски усмехнулся первый, – добрый господин.

В последовавшее за этим мгновение Гашек понял: Войцеха только что убили. Второй мужчина, молодой, остался этим недоволен:

– Он мог сказать что-нибудь еще.

– Не мог, – харкнув, возразил убийца. – Искать надо здесь. Если только белобрысый говна нам в уши не налил.

– У Куницы никто не лжет.

– Да в жопу Куницу. Я и без него справился.

– Я вижу.

– Помоги-ка лучше. Проводим господинчика в последний путь.

По ногам повеяло холодом: выбили окно. Из малого зала открывался хороший вид на реку. Гашек понял, что они делают, и почувствовал, как холодеет весь целиком.

– А башку белобрысому я все равно расплющу, – сказал тот, что постарше, когда они выбросили тело Войцеха. – Прям той самой, сука, знаменитой булавой.

Гашек хотел бы, чтобы Итка этого не слышала, но она слышала и понимала – все до последнего слова. Поэтому молча развернулась и кивнула: вниз, по лестнице, пока они не пошли в кабинет. Выбегая во двор, Гашек надеялся, что убийц только двое. Но он ошибся. У конюшни они столкнулись с третьим, на ходу подтягивающим штаны.

Итка со своим крюком выглядела перед ним как лисица рядом с медведем, но она рванулась, метя прямо в живот, и очутилась в крепких руках грабителя. Тот выбил инструмент из дрожащих пальцев, развернул ее к себе спиной и начал душить, не замечая ударов острых локтей. Гашек оказался проворнее, а лопата действеннее крюка.

Пока разбойник валялся на земле, они вывели так и не расседланных лошадей и вылетели из замка, не задумываясь и не оглядываясь. Даже Ворон взял такой галоп, что закладывало уши – или, быть может, Гашеку просто было страшно. Там, у малого зала, он вдруг понял, что все это время жил бок о бок с убийцей отца. И это пугало его едва ли не больше, чем мертвый Свида и ужасные крики Войцеха.

Они не заметили, как оказались возле устья Подкиртовки, впадающей в Зеленое озеро. Здесь пришлось остановиться, потому что у Ворона подогнулись ноги.

– Он отдохнет и двинемся дальше? – спросила Итка, слезая с Красавицы. Кобыла устала, но стойко несла хозяйку – эта ноша была намного легче, чем взрослый мужчина, а лошади, в отличие от старика Ворона, не исполнилось и пяти лет.

– Нет, – тихо ответил Гашек, осторожно касаясь горячей конской шеи. – Он умирает. Я его загнал.

Красавица смотрела на него печальными глазами. Итка села напротив, скрестив ноги, и долго молчала. Потом сказала:

– Нельзя его так оставлять.

Гашек согласился и велел ей отвернуться, но она этого не сделала. Он добил Ворона, отцовского коня, за которым ухаживал всю свою жизнь, собственными изуродованными руками.

Они молча сидели у озера, будто позабыв о том, что за ними может быть погоня. На противоположном берегу темнел густой хвойный лес. Через какое-то время они увидели в той стороне, откуда приехали, черный дым до самого неба, и поняли, что возвращаться некуда. Разводить костер не стали, сели поближе к теплой Красавице, но и ночь была не слишком холодная. Гашек не знал, о чем так глубоко задумалась Итка, но догадывался, что их мысли были примерно схожи: нужно решить, что делать дальше. Перебрав в голове немногочисленные возможности, он озвучил самую очевидную:

– Мы должны поехать к твоему жениху.

Она ничего не ответила. Гашек попытался снова:

– Итка, ты слышишь? В Тильбе…

– Плевать на Тильбе! – сорвалась она, не замечая, как вдруг градом полились слезы. – Они убили моего дядьку и выбросили в реку, как помои! Я никогда не смогу его похоронить, он останется беспокойным духом… Я теперь… У нас с тобой больше нет дома.

Гашек отвел взгляд. Войцех натворил в жизни много всего, хотя никогда не был злым человеком. Он был пьяницей, трусом и подлецом. Он убил Гельмута Ройду. И все-таки его было жаль. Еще сильнее жаль было Итку.

– Тогда куда? – в отчаянии спросил он, понятия не имея, что еще предложить.

Она вытерла лицо рукавом. Уже светало: первые лучи очерчивали верхушки деревьев. На озере было тихо, как среди курганов. Итка Ройда приняла решение.

– Начнем с Бронта.

– Начнем что? – не понял Гашек.

– Искать моего отца.

Где-то посреди озера выпрыгнула рыба, по воде пошли широкие, быстрые круги.

– Гашек?

– Что?

– Не молчи.

– Я не знаю, что сказать.

– Ты тоже их слышал, – напомнила она. – Слышал, о чем… о ком они говорили. Я знаю, кем был мой отец, но не знаю, почему он меня бросил. А еще я хочу понять, почему убили дядьку, Лянку и Свиду. Он может ответить на все вопросы. И ответит, когда мы его найдем.

Как только взошло солнце, они сели на Красавицу: Гашек впереди, Итка за ним. Чтобы попасть в Бронт, нужно было объехать озеро и миновать лес, на который они смотрели с этого берега. Зная, что их будут искать, они понимали, как сильно рискуют, решив сунуться в город, но Гашек не стал отговаривать: у него были свои вопросы к Марко Ройде.

– Итка, – через какое-то время задумчиво произнес он, – ты ведь слышала… Господин Войцех…

– Убил Гельмута, – закончила она. – Да, я поняла. И об этом мы тоже спросим. Но сначала найдем для тебя перчатки.