Текст книги "Без парашюта"
Автор книги: Дарья Агуреева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
А уже завтра мы поехали на День рождения к Боренькиной подруге. Я почти никого не знала из собравшейся компании. Безусловно, я была там чужой. Но меня это нисколько не смущало. Мне хотелось залезть в какой-нибудь уголок и понаблюдать. Все это было так не похоже на привычные мне собрания. Там меня бы обязательно заставили петь, говорить затейливые тосты, не интересуясь моим желанием. Половина аудитории осталась бы явно недовольна тем, что моя скромная персона оказалась в центре, и потом всячески пыталась бы затмить мой минутный триумф. Как будто бы мне очень хочется выставляться перед ними! Петь… Конечно же, когда веселая компания, подогрев хорошее настроение алкоголем, берется за гитару и образует нестройный хор, они лишь множат свои радости, они поют горлом, не душой. Я никогда не умела петь так. Я не могла петь просто. И это страшно портило мне жизнь, потому что у меня силой вырывали кусочки моего сердца, заставляя петь там, где требовалось совсем другое, радужное исполнение. Хотя однажды получилось по-настоящему здорово. Миша отмечал защиту диссертации. Конечно же, я не могла пропустить такой праздник. В тот вечер он казался мне живым, настоящим. Я с удивлением ловила блеск его неправдоподобно черных глаз, сверкающую счастливую улыбку. Он как будто помолодел лет на десять и теперь, как мальчик, порхал от приятеля к приятелю, ни на секунду не отпуская мой взгляд. Лишь под утро мы остались наедине и тогда, видимо, не желая расставаться с воздушной легкостью, наполнявшей его, он показал мне свое сокровище – кусочек своей юности. Я еще никогда не слышала, чтобы кто-то так пел, так играл на гитаре! Тем более Миша, мрачный, холодный, циничный. На какое-то мгновение мне даже показалось, что я влюбилась, ведь я еще не знала, что такое любовь. С тех пор я никогда не отказывала ему, если он просил меня спеть, и что бы я ни пела среди его отвратительных друзей, я пела только для него. Я знала, он понимает, что это такое, и мне больше было не жаль отдавать свои чувства в никуда.
Боренькины друзья не вертелись вокруг какого-нибудь лидера. Я видела, что всех их многое объединяет, что они близки, но при этом они не связаны друг с другом, они свободны, и поэтому в их отношениях напрочь отсутствует что-нибудь рассудочное. Только теплые чувства, больше ничего. Наверное, в этом и крылась причина той удивительной легкости, озаряющей их общение. Им просто было хорошо вместе, и больше ничто не имело значения. Я весь вечер инстинктивно жалась к Бореньке, не отставая от него ни на шаг. Даже в лифт я без него ни за что не садилась. Наверное, все это выглядело страшно глупо, если не неприлично. Но не могла же я остаться в чужой стране без единой родной души? Уже ночью Боренька привез меня домой, и в темноте спящего подъезда произошло странное – он поцеловал меня. Я не так уж много выпила в тот вечер, но так голова у меня еще никогда не кружилась. Конечно, все это можно было предвидеть, и ничего сверхъестественного в этом не было, но я уже давно разучилась думать. Мое сознание было занято чувствами, которые я даже была не в состоянии определить по причине отсутствия хоть какой-нибудь мозговой деятельности. В совершенно невменяемом состоянии я, наконец, вошла в квартиру и тут же натолкнулась на маму. – У тебя вообще голова есть? Почему ты не подходишь к трубке? – она изо всех сил пыталась изобразить строгость, но в ее глазах я ясно видела изумление.
– Я не слышала, наверное. Мы же были в гостях, – не хотя оправдывалась я. Надо же! Именно сейчас, когда мне нужно остаться одной, когда мне так хорошо и так странно, меня начинают дергать глупыми вопросами.
– Катя! Я что-то не очень понимаю твое поведение, – меня, видимо решили не оставлять в покое. – То тебя из дома не выгонишь, то тебя вообще никогда нет. Целыми днями названивает Миша. Что я, по-твоему, должна ему говорить?
– Как что? – искренно удивилась я. – Правду! А почему ты собственно должна перед ним отчитываться?
– Ты не слишком много на себя берешь? – перебила меня мама. – Очень скоро ему это надоест. И звонить начнешь уже ты.
– Мама! – ее слова резали мне слух. Ну надо же нести такую чушь! Да еще так не кстати. – Я же говорила, что мне почти безразлично, звонит он или не звонит. Между нами ничего не было, нет, и уже не будет!
– Вот как? – ее глаза уже переполнились удивлением, но вдруг она изменилась в лице. – А почему ты так поздно?
– Я же говорила, что Боренька везет меня в гости, – я чувствовала, что вот-вот взорвусь.
– Ах, Боренька! Очень мило, – мама явно задумалась. – Я почти уверена, что мысли ее были настроены против Бори, но она ни за что бы не призналась. После смерти Гриши, моего брата, она всегда разговаривала со мной с опаской, пряча глаза и осекаясь на полуслове. Мне оставалось только догадываться об ее истинном отношении к тем или иным вещам, но, признаться, я не очень то утруждалась. Меня не трогала, не лезли ко мне в душу, и это было главным для меня. Я дрожала над своим заполученным уединением и боялась утратить его, зайдя на чужую территорию. И конечно же в ту ночь я ни на секундочку не задумалась над тем, как выглядят со стороны столь разительные перемены в моей жизни. Это было мне неинтересно, неважно.
Время то летело с невероятной скоростью, то как будто стояло на месте. Казалось, прошла целая вечность с тех пор, как от меня ускользнул горячий июль, и вот я уже неслась куда-то, пытаясь ухватиться за грустнеющий август. Боренька заезжал за мной на работу все раньше и раньше, и я радовалась, что предусмотрительно не подписала трудовой договор, и единственное, что грозило мне за мою непростительную халатность были косые взгляды начальства и обиженно поджатые губы Тани. В ту пятницу Таня взяла отгул – ее крестнику исполнялось два года, директора еще в четверг с жаром принялись отмечать конец недели, и я без зазрения совести села в Боренькину машину уже в начале четвертого.
– Куда мы отправимся сегодня? – весело спросил Боря. Он все еще надеялся услышать от меня хоть сколько-нибудь внятное предложение.
– Как скажешь! Кто у нас главный? – уже по привычке ответила я. Боренька задумался, дав мне возможность на несколько минут зависнуть на кончике собственного воображения.
– Ну что ты все смеешься? Надо мной? – он вывел меня из оцепенения.
– Нет! Что ты! – я не могла справиться со своей полоумной улыбкой, которая то и дело вылезала на мое лицо.
– Катя! – Боря завел машину. – А тебе вообще интересно со мной?
Я оторопела. Я была готова к чему угодно, только не к таким вопросам. Он что, не знает, кто он такой? Двадцать четыре года подряд, день изо дня, он просыпается, видит себя в зеркале, ни на секундочку не расстается с собой… И после всего этого он может задавать такие вопросы?
– Боренька! Ну, наверное, если я еду в твоей машине, сижу здесь рядом с тобой, это значит, что мне скучно, тоскливо, и ты меня утомил. – Ну, может быть, тебе просто неудобно послать меня подальше, – смутился Боря.
– Если ты будешь спрашивать меня о таких очевидных вещах, то наверняка и вправду мне надоешь. Мне уже самой захотелось поинтересоваться, не надоела ли я тебе, – борясь с приступом идиотского смеха, говорила я. В ответ Боря наклонился надо мной и поцеловал. Я выпила уже целую банку джина с тоником, но только теперь почувствовала, как я захмелела. И только где-то в уголке сознания стучало, что мы вообще-то на шоссе, стоим на светофоре, и все это, как минимум, глупо.
Но в конце концов, зачем человеку разум, если нельзя делать глупости?
– Мы не разобьемся? – как можно тише спросила я.
– Ни за что, – прошептал Боря, не отрываясь от меня. – Я так долго искал тебя, Катя… Мне так хорошо с тобой… – после таких слов я была готова и разбиться. Все куда-то поплыло, сердце вдруг исчезло, и только в висках отдавался его жуткий неритмичный гул.
– Ну надо же! – вдруг отпрянул Боря. – Ты даже когда целуешься, улыбаешься! О чем ты думаешь?
– Ни о чем, – искренне ответила я. Он нажал на газ, машина тронулась, и его рука вновь скользнула к моей.
– Так не бывает.
– Бывает… Просто у меня позитивное восприятие мира. А куда мы едем?
– В Летний сад. Ты не против?
– Конечно, нет!
И скоро мы, как школьники, приютились на лавочке в глубине парка, скрываясь за шелестящей листвой. Так странно. Мне почему-то хотелось хоть на несколько мгновений остаться одной, прийти в себя, стряхнуть нахлынувший на меня туман. Но не могла же я сбежать от него! И мы сидели рядом, перебивая друг друга поцелуями и странными Боренькиными вопросами: «Катенька! А тебе хорошо со мной? Катюша! А ты целовалась с кем-нибудь раньше?..» Видел бы он себя со стороны! Мало того, что я сошла с ума, так он еще усугубляет мое кризисное состояние такими дикими репликами!
– Боря! Ну что такое! Я не отвечаю на компрометирующие вопросы! – наконец не выдержала я.
Мы долго сидели в парке, пока я окончательно не окоченела. Тогда Боре все-таки пришлось везти меня домой. И снова потянулись светофоры, пробки…
– Скажи мне что-нибудь, – все настойчивее шептал он.
– Не могу, – не сдавалась я.
– Почему? – Боря удивленно заглянул мне в глаза.
– Боюсь.
– Катя! Да что с тобой?
И я прыгнула, скользнула в эту бездну, сияющую бездну любимых голубых глаз. Бог мой! Какое небо, какие облака, какой парашют?!! Я прижалась к нему и сказала то, что он, как мне казалось, разрешил мне сказать, то, в чем я не позволяла признаться даже себе самой.
– Я люблю тебя!
– Катя! – Боря даже отпрянул. Потом немного опомнился и стал все пристальнее всматриваться в меня.
– Ты уверена? Ты давно это поняла? У тебя так уже было? – сыпались на меня, растаявшую от неповторимой нежности амебу, его бесчисленные вопросы. Наверное, я что-то отвечала на них. Не помню. Помню только его губы, едва ощутимые прикосновения рук, яркие глаза и теплое согревающее дыхание.
– Знаешь, кажется, я тоже тебя люблю, – шептал он, явно собираясь основательно развить эту тему.
– Не надо… Не говори так, – теперь уже я отпрянула от него. Я чуть было не сказала, что знаю, что это неправда, но вовремя спохватилась, и слова угасли на моих зацелованных губах.
И все-таки на следующий день он по всем правилам признался мне в любви, на заднем сидении запотевшего «Фиата», заглушая какую-то модную песенку «Ace of Base». Я больше не отказывалась от его слов. Ведь он не может лгать. Раз он так говорит, значит так и есть.
Тем более, что смысла в этой лжи не было никакого. Я и без того принадлежала ему каждой клеточкой своего тела, своей души. Теперь я получила право любить. И я любила всем сердцем, растворяясь в собственной нежности. Любила всем телом, взбудораженным просыпающейся страстью. Любила останками своего разума, смирившегося с собственным безрассудством. Тот день был для меня началом всего. В тот день Бог заново сотворил для меня землю, воду, леса, озера, солнце, звезды… Он сотворил Бореньку и меня и подарил нам любовь. В тот день я увидела свет и впустила его в свою душу. В тот день я познала смысл бытия. И даже теперь я не верю, что тот день был началом мучительного конца.
В воскресенье Боря дежурил в ночь, и мы не встречались – ему нужно было отоспаться. Я отзанималась со своим потенциальным учеником, якобы желающим выудить из меня бесценные знания английского языка (но все его поведение говорило о других, более прозаических желаниях). Еле отделавшись от его назойливого внимания, я спряталась от шумного города в Катькином саду и, усевшись на единственный свободный краешек скамейки, предалась своим радужным мыслям. Мне действительно было о чем подумать – до семнадцатого августа оставалась неделя. Боже мой! Целый месяц! Так мало и так много! Тридцать дней абсолютного ежесекундного счастья! Вряд ли за всю свою предыдущую жизнь я смогла бы насобирать столько же. Боренька уже неоднократно интересовался, помню ли я об этом дне. Да разве я могла забыть! Я уже высчитала, что семнадцатого он будет работать, и раньше, чем девятнадцатого нам отпраздновать эту круглую дату не удастся. На окончание учебного года папа отблагодарил меня за подаренную ему гордость – быть отцом студентки отличницы юридического факультета СПбГУ – весьма солидной суммой. Я еще почти ничего не потратила и теперь могла дать волю своему воображению, не ограничивая себя в средствах. И я решила подарить Бореньке время, время, которое сохранит его память на долгие годы. Мне захотелось показать ему то единственное, что я любила ни чуть не меньше его – море. Конечно, настоящее море в окрестностях Питера найти сложно, хотя… С моими морскими связями это можно было устроить. Я поймала такси и помчалась в Зеленогорск, где моя идея была изящно воплощена в реальность. Я арендовала яхту на целые сутки, заранее выяснив, успеем ли мы выйти подальше в море и вернуться назад. Капитан, мой старый знакомый, заверил меня в своих возможностях. Море, Боренька, я и мрачная гладь неба. Это все, чего мне хотелось. Там, за тайной горизонта, не будет больше ничего, только пугающие бесконечностью волны и моя любовь. Остальное пустота, бред, вымысел! Вечером Боренька позвонил мне. Он уже получил оставленные для него в «Трюме» стихи, но, как это повелось ранее, он никогда не начинал с главного, и я всегда сама заставляла его сказать хоть что-нибудь о своих литературных изысках.
– Привет! – ласково звенела трубка. – Что делаешь?
– Скучаю! – откровенно отвечала я. Ведь теперь мне можно говорить правду! – Ты получил стихи?
– Да… Я уже звонил, тебя не было.
– И как впечатления?
– Нет слов. Катюша, просто нет слов!
Я слышала, как кто-то его настойчиво звал, но работа не мешала ему подарить мне еще несколько ничего не значащих, но пьянящих счастьем фраз. Это был наш последний разговор в полете. На следующий день я уже рухнула на землю, хотя по инерции все еще продолжала хлопать крыльями.
Утром я проснулась от какого-то тревожного чувства, щемящего сердце. Отмахиваясь от беспокойства, я надела на лицо счастливую улыбку, нарисовала себе глаза, влезла в любимое платье и поехала на работу. Все шло своим чередом, как обычно. Дребезжащие телефонные звонки, бесконечные факсы, миролюбивое подмигивание компьютера, теплая милая Танечка… Но тревога не покидала меня, напротив – сердце колотилось все быстрее, громче. Стрелки перебежали уже четвертый час, а Боря так и не звонил. Несколько раз я уже сама бралась за трубку, но не донабирав номер, испуганно бросала ее и судорожно принималась читать молитвы. Но это не помогло, не спасло меня от беспросветной глупости – я сама позвонила ему, не обращая внимания на всхлипывания поруганной гордости.
– Алло! – услышала я его голос, звучащий в моей душе.
– Привет! – протянула я. – Я тебя не разбудила?
– Разбудила, – усмехнулся он, и опять друг за другом чинно последовали бездумные фразы, от которых мое мятежное сердце все более содрогалось. Но вот Боренька, не хотя, кинул мне, побитой преданной дворняге увесистую кость, и я с жадностью ухватилось за нее. – Хочешь, приезжай ко мне. Я один…
Бог мой! Как я Бежала! Как я летела к нему! Как будто бы, если очень быстро мчаться, можно вернуться назад. Наверно, в этом есть своя логика, ведь Земля круглая, но о времени такое вряд ли можно сказать. Я, видимо, бессознательно пыталась собрать рассыпавшееся счастье. Я же еще не знала, что его уже нет. До того, как я повстречала Бореньку, я была уверена, что это заманчивое слово абсолютно бессмысленно, потому что в нем нет совершенно никакого содержания. Что оно означает? Нечто неуловимое, как брызги шампанского? Вы слышали когда-нибудь, чтобы кто-то восторженно восклицал: «Как я счастлив, потому что вот так-то и так-то!» Я думала, что человек по своей природе не способен испытывать это самое счастье, потому что ему всегда мало, всегда он чем-то недоволен, и лишь спустя время он готов признать, что да! Были и в его жизни счастливые деньки. Но Боренька внес ясность в мои мысли, и я поняла, что счастье – это и есть сама жизнь, не существование, не пустая трата времени вселенной, а именно жизнь! А когда человек живет, когда он жив? По-моему, когда он мечтает и надеется, что будущее воплотит его идеи в реальности, когда ему есть, что вспомнить, есть, чего опасаться, есть, за что бороться… когда ему есть, о ком заботиться, о ком скучать, когда кто-то любит его, верит ему, и он сам любит… И если хотя бы один из этих, не таких уж дефицитных, компонентов отсутствует, то человек не живет, он лишь существует. Но самое страшное, если вдруг его внимание зациклится на чем-то одном, пренебрегая остальными красками жизни. Тогда он потеряет себя, он перестанет быть человеком.
Идиотка! Я думала, по солнечному желтые цветы заменят мне улыбку. Я верила, что, ворвавшись в чужой дом, взвалю дурное настроение Бори себе на плечи, и ему опять станет легко, радостно. А тогда и я сама смогу вздохнуть спокойно. Но конечно же, чуда не случилось. Цветы были положены в угол и забыты. Моя душа была не востребована. Пригодилось лишь мое неопытное тело, но оно не оправдало возлагаемых надежд по причине полного отсутствия какой-либо предыдущей практики и незнания теории. Отдавшее все, что оно могло отдать, а значит – почти ничего, разве что свое присутствие и неумелые поцелуи, оно было доставлено домой и предано забвению Ни слова любви я не заслужила в тот вечер. Боря был чужим, далеким и непреклонно свободным от меня. Что я чувствовала?
О чем думала? Ни о чем! Сердце болело, голова кружилась, меня тошнило.
Мне казалось, что меня вывалили в грязи, а в потрясенном мозгу дико стучало: «Что это? Я ничего не понимаю!» Бессонная ночь не украсила меня, и утром из зеркала на меня взирало лицо душевнобольной с горящими отекшими глазами и пересохшими губами. Весь рабочий день я сквозь черные очки пялилась в окно, считая прохожих. И вдруг мимо промчался так хорошо знакомый мне серый «Фиат». На какую-то долю секунды он затормозил перед нашими окнами и исчез за поворотом, но я отчетливо успела разглядеть Бореньку. Он тоже прятал глаза за очками, он тоже боялся солнечного света. Сначала я почувствовала, как силы возвращаются ко мне. Даже это мимолетное видение, это легкое прикосновение его бытия к моему смогло вдохнуть в меня жизнь. Теперь, когда ко мне вернулся здравый смысл и обоженный разум вновь обрел способность анализировать, я могу с точностью опытного медика поставить себе диагноз – я физически зависела от Бори. Эта зависимость была так же остра и болезненна, как наркотическая. Чтобы свободно дышать, двигаться, хоть как-то соображать, мне необходимо было получить дозу общения с ним, хотя бы в такой ослабленной форме – увидеть, как он проехал мимо. Это совсем никак не касалось моего эмоционального мира. Мои чувства были свободны от Бореньки. Я любила его, не нуждаясь во взаимности или поощрении. Но чтобы моя кровь, обогащенная тихой нежностью, циркулировала по венам, чтобы в глазах не темнело от слабости, я должна была видеть, слышать его… Но «Фиат» промчался мимо, и вскоре я вновь ощущала какие-то наркотические ломки. Как будто бы, волоча ноги по безликой пустыне, я вдруг увидела мираж и, обретя силы, ринулась к нему, но вскоре он безнадежно растаял в воздухе, лишив меня последней надежды. Однако спустя двадцать минут Боря оказался на пороге моего кабинета. – А ты чего в очках? – удивленно погасил он привычную улыбку.
– Свет очень яркий, – отреагировала я на звук его голоса. Я уже не могла говорить. Мне было слишком плохо, и я лишь реагировала на внешние раздражители. Где-то глубоко в душе заскреблось недовольство собой: «Ну вот! Ты испортила ему настроение! Мало ли что тебе там показалось! Раз он пришел сюда, ты нужна ему…» Но сил совсем не осталось. Даже его присутствие не могло поднять меня. Хотелось только забиться куда-нибудь, свернуться в калачик, заснуть и не просыпаться. Боря не пошел с нами обедать. Как он сказал, ему нужно было ехать к маме. Он проводил меня и Таню до «Трюма», вытерпел мой поцелуй и вновь исчез за поворотом. Его машина была припаркована у кафе, и у меня хватило мозгов, чтобы понять, что уже двадцать минут назад он приехал сюда, но не позвал меня. Видимо, Боря заметил мое бледное лицо в окне офиса, и, не желая показаться трусом, все-таки зашел, максимально сократив срок нашего общения. Вы знаете, что такое портить настроение тому, кого любишь? Вы знаете, что значит быть в тягость тем, чьи проблемы кажутся тебе важнее собственных? Вы можете представить себе, что значит вдруг понять, что твоя любовь причиняет, если и не боль, то по крайней мере неудобство самому дорогому человеку на свете? Но Таня не давала почувствовать мне весь ужас моего положения в полной мере.
– Катя! Ты невыносима! Честное слово! Что не так? Ты сама себе насочиняла, напридумывала бог знает чего! Сидишь с постной миной и Борю пугаешь! Ты о нем-то подумай! Его Вика бросила, теперь с тобой что-то не так… У него же комплексы от такой жизни разовьются!
Я всем своим существом отчаянно пыталась поверить Таниным словам, согласиться с ней, но моя интуиция не обманула меня. Дело было не во мне. Следующее утро я встретила с решением не поддаваться глупым предчувствиям. Усилием воли я создала в растрепанной душе хорошее настроение, попробовала слепить из себя красавицу и, приклеив к безжизненному лицу дурацкую улыбку, отправилась на работу. У дверей офиса мной вдруг овладел безотчетный страх. Я боялась людей. Мне делалось жутко оттого, что вот сейчас Татьяна опять начнет подбодрять меня. Боже мой! Почему все вокруг меня знают, что мне надо, что я думаю, что происходит? Все все понимают, и только я, как слепой котенок, натыкаюсь на стены и громко мяучу от боли и темноты. Я прошла мимо дверей «Презента» и свернула к «Трюму» в уголке сидел Боренька. Печальный, одинокий, чужой. Я звякнула привычным «Здрасьте!» и хотела было намеренно сесть за другой столик. Я, конечно же, не понимала, что происходит, не хотела понимать, но чувствовала, что я лишняя, что пора просыпаться. Ну не могла же я поверить, что вся эта сказка была рассказана мне лишь для того, чтобы бравый гаишник смог с головокружительной легкостью затащить в постель профессорскую дочку, блистающую на самом престижном факультете университета! Зачем я ему в таком качестве? Я же не Памелла Андерсон, не Синди Кроуфорд!
Боря устало подозвал меня, пригласил подсесть к нему. И снова эти идиотские никому ненужные фразы… Я не выдержала, я сорвалась. – Боря! То, что ты мне говорил в субботу, правда? – перебила его я. – По поводу моих чувств?
– Да!
– Хорошо, что ты спросила, Катюша. Понимаешь, я так запутался. То одно мне кажется, то другое…
– У тебя есть сигареты? – мне больше не хотелось его слушать.
– Есть, конечно, – встрепенулся Боря. – Я тебе не предлагаю, как-то странно – ты и сигарета. Бери сама, я не могу давать тебе эту отраву.
– Ну так что же? – видимо, я все-таки неизлечимая мазохистка.
– Мне нужно побыть одному. Разобраться во всем… Я возьму больничный, поеду загород… Ты, главное, не решай пока ничего.
– Ну уж это, как получится, – это отвечала не я. Это настойчиво подергивались останки моей гордости.
– Ты прости меня… Все так ужасно. Я не хотел.
– Ну что ты! Спасибо тебе! Ты ни в чем не виноват, – улыбнулась я и вылетела из этого темного царства, Родины моей любви.
На работе никого не было. Я вошла в свой кабинет, рухнула на стул и завыла. Я еще не знала, над чем я плачу. Я еще не могла думать, и всеми моими поступками руководили инстинкты: больно? страшно? Значит надо плакать! Вошла Таня. Я кратко изложила ей суть произошедшего. Она что-то говорила, утешала.
– Вот козел! Катюш! Это не ты плохая, это он идиот. Ты поплачь, конечно…
Я убежала в другой кабинет. Там было пусто, холодно. Мои руки не отпускали сигареты, и скоро я уже начала задыхаться от аритмии и удушливого дыма. В мозгу помутнело. Я не понимала, как я еще жива. Разве мне можно жить? Вдруг где-то рядом прозвенел телефон.
– Да, – выдавила из себя я.
– Катюша! Что с тобой? – говорила трубка. Это была Аня. Она всегда чувствовала, если со мной что-то не так. И через пару часов она уже громко поливала всех мужиков и Борю в частности, сидя вместе со мной в «Трюме» и отпаивая меня шампанским.
– Анечка, но ведь все люди разные, – пыталась вмешаться я.
– Правильно! Люди разные, а мужики одинаковые. А этого урода я просто ненавижу! Черт! Такой цветочек сорвал и выкинул! – орала она, не обращая внимания на удивленные взгляды посетителей кафе. Вдруг сквозь дымку никотина и пелену, окутывающую мое сознание алкоголем, я увидела его. Господи! Такой скорби я еще не замечала ни на одном лице. И вновь я забыла себя, я чувствовала лишь его боль. Слезы высохли, я опять улыбалась. Нет! Мне хорошо. Я не могу быть источником его страданий. Ни за что! Это было тринадцатого августа. Действительно, чертова дюжина.
Я не помню, как жила последующие дни. Сперва я звонила ему – мне хотелось понять, в чем дело. Я вырвала из него предложение стать друзьями. Потом последовал возврат кассет и фотографий, хотя наши совместные снимки Боря все же оставил себе, вновь вселяя в мое сердце надежду. Затем Таня вела с ним продолжительные переговоры, во время которых я обжигала пальцы горячим воском, чтобы не сойти с ума… В тот день я опять взорвалась, вновь полезла, куда не надо. Наверное, я очень нетерпелива, но я не могу, не хочу, не умею ждать. Я позвонила ему и, неся какую-то околесицу, заставила дать мне слово объяснить, что происходит. Боря не захотел встречаться со мной в тот же день и, ссылаясь на свое душевное состояние, перенес наше свидание на завтра. А Татьяна изо всех сил пыталась вправить мне мозги.
– Катя! Ты все себе напридумывала, – уверенно говорила она. – Боря настоящий сказочный принц, и переживает он соответственно. Сама подумай, где ты еще такое видела – море цветов, ухаживания… Он очень хорошо к тебе относится, Катенька, он сам так сказал. Пойми же, ему сейчас трудно, больно…
– Да почему, черт возьми?
– На горизонте опять появилась эта Вика, – тут последовала мохнатая матерная тирада, описывающая несчастную Вику. – Он очень ее любил, Катя. А тут еще получается, что перед тобой он виноват…
– Хорошо, а я то что должна делать? – перебивала я, в ужасе понимая, что мне никак не вникнуть в суть проблемы.
– Подожди, – обняла меня Таня. – Он вернется. Дурак будет, если не вернется. Но, вероятно, Боре все представлялось в ином свете. Он хорошо держался в тот день. Прежняя улыбка, терпеливые объяснения…
– Пойми, Катенька, я не готов сейчас ни к каким серьезным отношениям. Вот попробовал, и никак!
– А не к серьезным? – встряла я.
– Но ведь нужна взаимность. Так нельзя, – удивленно ответил Боря.
– Мне ничего не нужно, – уверенно отпарировала я.
– Тогда уже я ничего не понимаю.
– Да, кажется мы говорим на разных языках, – согласилась я. – Ты любишь ее?
– Не знаю… Я не могу ее забыть. Наверное…
– Тогда ты должен, обязан ее вернуть! Ты вот сидишь в своей депрессии, жалеешь себя, а это так гадко! Ты такой эгоист! – взорвалась я, но взволнованный взгляд Бори охладил мой пыл.
– Мы встречались в этот понедельник, – глухо заговорил он. – Вика позвонила, сказала, что ей плохо, что она любит меня, но вернуться отказалась. Она там уже сильно повязана.
Мысли бестолково проносились у меня в голове. Вот это да! Как, оказывается, славно бывает! Какая-то Вика, которую я в глаза не видела и, надеюсь, не увижу, умудрилась вывалить в грязи и меня, и Борю, и, черт знает, кого еще – я уже чувствовала, что наломаю дров. Что ей надо? Борю? Нет, ей нужно поклонение всех мужчин, которые оказались на пути. И там ей не бросить, и здесь не забыть. И в двадцать восемь лет (Бог мой! Почти старуха!) она будет вести себя, как маленькая девочка и размазывать сопли… Нет! О чем это я? Ведь Боренька ее любит! – Неужели тебе хорошо вот так сидеть со мной? – недоверчиво спросил Боря.
– Да! И еще лучше мне станет, если вы помиритесь, – придя в себя от мимолетной вспышки ненависти, ответила я. Может быть, мне рассказать ему свою историю? Тогда он поймет, насколько все в этом мире хрупко, как нужно беречь такой щедрый подарок неба, как любовь. Ну пусть она мерзавка (он этого, конечно, никогда не поймет), пусть не любит его, но ведь он верит в свои чувства, а это уже не мало! Мне уже не будет больно, и то, как он со мной поступил, вряд ли сможет меня унизить. Так пусть же он не чувствует себя виноватым. Ведь я была так счастлива почти целый месяц! Ну подумаешь, запудрил мозги, переспал и бросил! Я и не такое пережила! Но я ничего не рассказала, не сумела. Я вообще никому не говорила об этом. Да и как такое можно рассказывать? Как можно признаться в том, что случилось со мной? Витька прав, мои руки в крови, а это не повод для хвастовства. Я не знаю, где кончается извилистый вираж моей судьбы, а где начинается моя вина, но дело было так.
Я всегда слыла в нашей семье паршивой овечкой. Вечно со мной что-то происходило – то я прогуливала школу, то убегала из дому с какими-то бредовыми идеями. Эти вспышки не мешали мне хорошо учиться, даже очень хорошо, но с родителями я все равно не ладила.
Им было тяжело терпеть мои ночные бдения, когда я убегала на крышу шептаться с луной, и вряд ли они могли понять, почему я вместо того, чтобы идти в школу, брожу месяцами по улицам, пытаясь поймать весну. Но с братом мы находили общий язык. У меня не было никого ближе, роднее его. Гриша считал, что я очень талантлива, и все спускал мне с рук, заступался за меня перед родителями. Он единственный в нашей семье не был одарен каким-нибудь творческим потенциалом, и все же только он был по-настоящему гениален. Мама потрясающе организовывала и блестяще играла на рояле. Мой отец бесподобно пел и ослеплял друзей своим артистизмом. Я бралась за все понемногу, и у меня получалось, хотя моим коньком оставались стихи, тогда еще робкие, неуклюжие. Но никого из нас так не ценили и не любили, как Гришеньку. Пусть у него не было способностей, но он был талантлив по-человечески. Всем с ним было хорошо, любого он понимал, каждому мог помочь. Он умел слушать и слышать, во всех видел только хорошее и так искренне любил людей и их творческие проявления, что без него уже никто не мог обойтись, хоть раз поговорив с ним. В тот год я еще училась в школе, а Гришенька, наша гордость, уже поступил на первый курс юридического факультета. Растроганные родители подарили ему машину. Все было замечательно, как вдруг случилось странное. Гришка стал приходить домой поздно, довольно часто не очень трезвым. Он начал курить и, замкнувшись в себе, превратился в бестолкового меланхолика. Только мне он доверил свою тайну. Мой бедный брат отчаянно влюбился. По странной иронии судьбы, предмет его воздыханий тоже звали Вика, и эта девушка была старше моего Гришеньки.
